Страница:
Николай Чадович, Юрий Михайлович Брайдер
Бастионы Дита
Пространство! Время! Память о былом!
Глухая ночь! Отчаянье! Молчанье!
Эдгар По
Прикосновенность к свободе есть и прикосновенность к страданию…
М. М. Пришвин
Часть первая
Почему я до сих пор не могу привыкнуть, так это к Звуку. В отличие от удара грома, которому обычно предшествует вспышка молнии, он возникает всегда внезапно и на самой высокой своей но-те – жуткий вопль пространства, вспарываемого хирургическими ножницами времени. Это не грохот, не вой и не скрежет, но одновременно и первое, и второе, и третье, все, что угодно, включая бранный шум величайших сражений (начиная с осады Илиона и кончая грядущим армагеддоном), извержение Кракатау, стенания иудейского народа в день избиения младенцев и завывание самого свирепого тропического урагана. Если когда-нибудь мне доведется услышать пресловутый Трубный Глас, я к этому уже буду морально готов.
Звук не сопровождается какими-либо ощутимыми эффектами вроде сотрясения почвы или ударной волны. Кусок пространства вместе с постройками, деревьями, людьми, животными, земными недрами и атмосферным столбом замещается столь стремительно и точно, что в пяти шагах от границы катаклизма даже вода в стакане не дрогнет.
Длительность Звука никоим образом не связана с объемом вычленяемого пространства. Обрывается он так же внезапно, как и возникает – никаких отголосков или затихающих раскатов. Наступающая тишина облегчения не приносит. Она не менее мучительна для уха, чем свет после абсолютного мрака – для глаз. Должно пройти какое-то время, пока надсаженному слуху становятся доступны привычные шумы, кажущиеся неестественно тихими по контрасту с только что умолкнувшим криком изнасилованного мироздания. Почти всегда это гул быстро разгорающихся пожаров, галдеж перепуганных птичьих стай и невнятный людской гомон, в котором женские голоса почему-то всегда заглушают мужские – то есть обычный аккомпанемент, сопровождающий стихийные бедствия в густонаселенном месте.
Спустя одну-две минуты над городом уже звучит набат, но не колокольный (колокола здесь неизвестны), а производимый огромной механической трещоткой, резонатором для которой служит высокая башня Дома Блюстителей. Для посвященных этот сигнал несет всю необходимую информацию о только что случившемся Сокрушении, но в расширенном смысле обозначает примерно следующее: «Стража Площадей и Улиц жива-здорова, сосредоточена как никогда, вооружена до зубов и готова к любым неожиданностям. Вы же тушите очаги, гасите свет и до поры до времени не высовывайте носа за порог. Дожидайтесь вести о нашем благополучном возвращении. А если таковой когда-нибудь не последует, знайте – доблестные защитники города сложили головы в неравной борьбе с порождениями Изнанки и некому больше сражаться с проклятыми перевертиями».
Когда-то этот город казался мне овеществленным кошмаром, неизбывным дурным сном, а нынче я не нахожу ничего зловещего или странного ни в его зданиях, напоминающих поставленные на попа многослойные, небрежно сделанные бутерброды, ни в улицах, на которых булыжник перемежается жирным черноземом и вулканическим туфом. Когда кошмар длится изо дня в день на протяжении всей жизни, он перестает быть кошмаром и становится обыденностью.
Обжиться, наверное, можно даже в преисподней: натаскать бута из адских каменоломен и сложить из них жилища: засмолить щели, дабы не тянуло стужей от ледяного Коцита; наладить центральное отопление, благо кипятка и угольков хватает; перегородить Ахеронт рыболовными сетями, а в Стигийском болоте развести уток; учредить торговлю серой и на удобренных пеплом и гноем грядках посадить репу.
Черти, конечно, покоя не дадут, да ведь на то они и черти. Беда невелика. Развалят твой домишко, а ты построй другой, поосновательней, или вообще переселись в катакомбы. Передавят твоих детишек – нарожай втрое больше. Главное, умей терпеть и не ленись каждый раз все начинать сначала.
Издавна у этого города было множество названий. Рожденные под защитой его стен называли его по-своему, а враги и завистники – по-своему. Сейчас его чаще всего именуют Дитом, и в этом странном совпадении я вижу глубокий, тайный смысл.
Дит – столица Дантова ада, чьи чугунные бастионы, омываемые мертвым потоком, озарены багровыми отблесками немеркнущего пламени. Здесь нет ни дня, ни ночи. И под низким слепым небом идет беспрестанная борьба с врагом, непобедимым хотя бы по причине абсолютной неясности своей природы. С тем же успехом можно сражаться с процессами горообразования или с дрейфом материков. Стихия есть стихия, в особенности когда ее порождают силы куда более могущественные, чем циркуляция атмосферы или тектонические сдвиги. Если банальный смерч способен не только раскатать по бревнышку твой дом, но в придачу еще и осыпать золотым дождем из разоренного клада, то какое же разнообразие сюрпризов может принести нарушение пространственно-временных связей даже на весьма ограниченной площади. Я видел, как на мес-те пустырей возникали дворцы, похожие на огромные цветные сталагмиты, а людная улица превращалась в мезозойское болото. Прошлое и будущее врываются в наше настоящее, как песчаные барханы заметают цветующий оазис.
Я не знаю своего реального возраста и все реже вспоминаю имя, данное мне при рождении. Я словно Агасфер обречен на вечные и бессмысленные скитания по чужим постылым дорогам. Я прошел миров больше, чем есть колец на моей титановой кольчуге, которую давно ношу по привычке, как носят амулеты или перстни. В разные времена и в разных странах я был каторжанином и воином, знахарем и верховным владыкой, охотником на опасных зверей и механиком при невообразимых машинах, каменотесом и советником иерархов самого разного калибра. Меня то возвеличивали как бога, то проклинали как демона смерти. Где-то в безумной дали остались основанные мной города, а также руины городов, мной разрушенных. Я способен без вреда для себя идти сквозь огонь, терпеть нестерпимую боль и заживлять на собственном теле тяжелые раны. Немного найдется тварей, с которыми я не мог бы справиться голыми руками. Шрамы делают мою кожу похожей на шкуру вола, издохшего под кнутом погонщика. Я утратил столько друзей, что сейчас боюсь заводить новых. Та, которую я любил сильнее жизни (до сих пор не знаю, кем она была – женщиной, богиней или дьяволом), заплатила за нашу связь слишком дорогую цену. Мой единственный сын стал чудовищем, предназначенным для уничтожения других чудовищ. Даже не упомнить всех темниц, в которых мне пришлось побывать. Я сиживал в земляных ямах и высоких крепостных башнях, таскал каменное ярмо и деревянные колодки, добывал серебро в глубочайших подземельях и собирал в болотах яйца смертельно опасных пресмыкающихся. Десятки раз меня приговаривали к смерти. Я видел предназначенную для меня плаху, слышал рычание голодных зверей, домогавшихся моей плоти, и отпускал грехи своим палачам. Но никогда раньше мне не приходилось попадать в переплет, подобный нынешнему.
Я знаю свой путь в пространстве и времени, но сейчас безнадежно увяз как в первом, так и во втором. Но самое страшное не это. Сохранив и приумножив телесные силы, я одряхлел душой. Все уже, кажется, было в моей жизни, и я давно перестал удивляться чему-либо. Печально, если аромат цветущего сада, лазурь бездонного озера, женская прелесть, доброе вино и азарт поединка больше не волнуют тебя. Как несчастны бессмертные! Придет ли когда-нибудь конец моим скитаниям? Смогу ли я найти покой? По-настоящему можно любить только тот дом, в котором прошло твое детство, тот воздух, что опьянял тебя в юности, ту женщину, вместе с которой до дна испил чашу печалей и радостей, того сына, которого носил на руках. Все остальное – тщета. Вечный бродяга способен любить только самого себя. А я не могу даже этого.
Лишь в слепяще-белой, насквозь промерзшей стране, где не существовало другой защиты от холода и ветра, кроме безостановочного, упорного движения, тень надежды однажды посетила меня, когда высоко-высоко в бесцветном, прозрачном как льдинка небе промелькнула едва заметная пурпурная искра. Еще долго после этого я всматривался в опустевший небосвод, и мне страстно хотелось поверить, что это был один из тех, кто по нелегкому и извилистому пути послал меня к неведомой цели, что мне наконец-то дано долгожданное знамение.
Шутки ради я сначала окрестил тот неласковый мир Леденцом – так он сиял и переливался всеми существующими оттенками льда, начиная от прозрачнейшего горного хрусталя и кончая бледно-лазоревым топазом.
Но шутки очень скоро кончились, и мне пришлось пожалеть о собственной неосторожности, проистекавшей из довольно сомнительного постулата: там, где могут выжить другие человекоподобные существа, не пропаду и я. Страна эта, представлявшая собой одно огромное водное пространство, покрытое многометровым слоем голого льда, была абсолютно бесплодна. Такие места лучше обходить стороной, но возвращаться было уже поздно, да и некуда – соседние миры, еще пребывавшие в стадии зарождения или уже умершие, отринули меня.
Природа Леденца не ведала ни о зеленой траве, ни о клейких почках, ни о распоследнем червячке, ни даже о мертвом камне. Один только лед, а под ним до неведомых глубин – чистая, горьковатая светло-голубая вода. Невозможно было даже представить себе, что люди способны существовать здесь хоть сколь-нибудь продолжительное время, но тем не менее это было так. Местом обитания каждого племени являлись ближайшие окрестности просторной полыньи, пробитой во льду плугообразными хребтами свирепых подводных хищников, представлявших собой нечто среднее между касаткой и выросшим до неимоверных размеров осетром. К полынье отовсюду собирались неисчислимые стаи рыб, раков, прочей живности, готовые погибнуть за возможность пополнить кровь скудной дозой кислорода. Вода кипела как в Мальстреме, когда покрытые роговым панцирем левиафаны пожирали своих менее крупных и проворных собратьев.
Сплетенными из рыбьих кишок сетями, костяными острогами, а то и просто руками люди умудрялись брать с этой жестокой жатвы свою десятину. Более того, находились смельчаки, нагишом нырявшие в ледяную воду, чтобы в чуждой для себя стихии сразиться с могучими хищниками, имевшими лишь одно-единственное уязвимое место – круглые глаза-блюдечки. Метровая острога, пробивавшая этот глаз, доставала до мозга хозяина подводного мира, который спустя некоторое время всплывал под торжествующие вопли всего племени. Такая охота редко обходилась без жертв, но была вполне оправданной: она приносила самые прочные кишки, самые острые и длинные кости, самый вкусный и питательный жир.
Не знавшие огня и не строившие жилищ, прикрытые лишь жалкой одежонкой из рыбьей чешуи, эти люди могли выжить только при условии непрерывного движения, а непрерывно двигаться могли только питаясь обильной, высококалорийной пищей. Сбившись тесной толпой, места в которой располагались строго по ранжиру – женщины с детьми, подростки и только что побывавшие в воде охотники в центре, все остальные по краям, – племя трусцой описывало возле полыньи бесконечные круги, и пар столбом поднимался над ним. В этой давке люди, согреваемые теплом друг друга, умудрялись спать, есть, совокупляться и разрешаться от бремени. Само собой, что век человеческий в Леденце был недолог. Каждый неспособный выдержать однажды заданный темп был обречен. Сесть, а тем более лечь на лед – означало умереть. Та же участь грозила одиночке или даже группе, численность особей в которой не превышала нескольких десятков.
Случалось, что левиафаны по неизвестной причине покидали полынью и она вскоре замерзала. Тогда племя, бросив все, чрезмерно отягощавшее его, включая грудных детей, устремлялось на поиски другой кормушки. Краткие остановки в пути допускались только для рекогносцировки окружающей местности. В плоском, практически двухмерном мире это возможно было сделать только одним способом – на прочной рыбьей шкуре, как на батуте, подбрасывать вверх самого зоркого подростка. Если вожделенной полыньи все же не оказывалось в поле его зрения, племя продолжало путешествие наугад. Такие поиски не всегда кончались удачей. В своих скитаниях по Леденцу мне не однажды случалось натыкаться на как бы олицетворявшие этот мир жуткие памятники, состоявшие из нескольких сотен или даже тысяч плотно смерзшихся человеческих тел. Их бледные лица, едва различимые сквозь корку кристаллического льда, не выражали ни страха смерти, ни покорности судьбе, а только лишь напряжение последнего, уже запредельного усилия.
В столь суровой и своеобразной стране любого одинокого странника, даже такого искушенного, как я, ожидала весьма незавидная участь. Поначалу я питался тем, что оставалось на льду после обильных трапез аборигенов: потрохами, плавательными пузырями, обглоданными головами. Однако для восстановления быстро иссякающих сил этого было явно недостаточно. Скорой развязке до поры до времени препятствовала моя привычка к полуголодному существованию, да еще хорошая одежда, сохранявшая каждую калорию тепла.
Кое-как соорудив примитивную острогу, я попытался рыбачить самостоятельно, но тут же подвергся атаке разобиженных местных жителей. Не знаю, кем я им казался, но ни моя меховая доха, ни стальной нож, ни даже извлеченное из зажигалки бледно-фиолетовое пламя должного впечатления не произвели. Однако этих коренастых короткоруких молодцов нельзя было назвать мастерами боевых искусств, и, очень скоро убедившись, что мериться со мной силой – себе дороже, они отступили. В порядке компенсации за причиненный моральный ущерб я изъял некоторую толику их последнего улова.
Так и повелось – я брел от полыньи к полынье, иногда рыбачил сам, но чаще брал свою долю из общей добычи, всякий раз кулаками доказывая право на это. Никаких угрызений совести я, естественно, не испытывал – утоляющего голод нельзя обвинять в краже или в разбое.
Мне уже стало казаться: еще одно последнее усилие – и я вырвусь из студеных объятий Леденца. Но он был куда коварнее, чем я предполагал. В один не слишком прекрасный, но и не обещавший никаких особых сюрпризов день ледяная броня внезапно треснула во всех направлениях. От неспокойной замутившейся воды потянуло теплом. Льдины, сталкиваясь, крошились и наползали друг на друга. Меня утешало лишь поведение аборигенов, случайно оказавшихся со мной в одной компании. Они равнодушно вязали новые сети, нянчили детей и чинили одежду. Недостатка в пище тоже не ощущалось: огромные крабы сами выбирались на лед поохладиться, а играющую рыбу ничего не стоило подцепить острогой.
Довольно долго нас носило по вскрывшемуся океану, а затем случилось то, что впоследствии мне довелось наблюдать неоднократно – волны улеглись, воды вновь просветлели и стали остывать пугающе быстро. Дрейфующие льдины застряли в обильной, неизвестно откуда взявшейся шуге, и скоро неживая искристая белизна вновь объяла весь окоем.
С тех пор путь мой уподобился трудам проклятого богами хитреца и стяжателя Сизифа. Как бы далеко я ни проникал в глубь Леденца, после очередного возвращения тепла все приходилось начинать сначала. Аборигены уже узнавали меня и, добровольно наделяя рыбой, естественно, самой костлявой, живо лопотали не то ободряющие слова, не то проклятия.
В один из моментов глубочайшего отчаяния, когда я из последних сил ковылял от одной полыньи к другой, мне в небе, столь же бледном, как и сливающаяся с ним ледяная пустыня, почудилась так хорошо знакомая ярко-красная точка.
В следующую секунду окружающий мир был сметен Звуком чудовищной, апокалипсической силы, и все вокруг исказилось: светлое небо вдруг потемнело и приблизилось, в лицо пахнуло копотью и гнилью, каменные громады зданий вознеслись там, где только что поблескивал лед, отполированный ветром не хуже, чем полы во дворце Снежной Королевы.
Льдина весьма причудливой формы, на которой, кроме меня, находилось еще немало всякой замерзшей гадости, всегда отмечавшей кочевые пути полудиких рыболовов, неведомым образом оказалась впечатанной в серую кремнистую твердь порожденного технологической цивилизацией города. От того места, где я находился, до самого дальнего конца льдины было шагов полтораста, а до ближайшего – не больше тридцати. Как вскоре выяснилось, это имело весьма немаловажное значение.
Рассуждать над тем, что же именно сейчас произошло, было недосуг, но случившееся, без сомнения, не могло быть зрительной иллюзией, а тем более моим собственным бредом. Не бывает такого детально проработанного бреда! Судя по всему, я только что был насильственно перемещен в другой мир Тропы, а возможно, и за ее пределы. И мне еще повезло. Шансов оказаться в обжитом и даже благоустроенном местечке у меня имелось не больше, чем у посланной наобум стрелы угодить в жирную утку. Впрочем, первое впечатление еще ничего не значило, и мне предстояло самому оценить степень безопасности этого нового мира.
Чувствительность к моим барабанным перепонкам все еще не вернулась, зато зрение служило по-прежнему исправно. Ближайший ко мне край льдины вплотную примыкал к высокому каменному зданию весьма утилитарного вида. Эдакий многоэтажный барак безо всяких признаков украшательства – улей для самого непритязательного человеческого роя. Угол его серой стены был вскрыт сверху донизу, и я мог видеть винтовые лестницы, закопченные потолки, какие-то ржавые решетки и выходящие на противоположную сторону полукруглые окна. В самой нижней клетушке располагалось что-то вроде мясной лавки (по крайней мере так мне тогда показалось). Среди развешанных на крючьях ободранных туш – каждая побольше бараньей, но поменьше телячьей – в позе крайнего удивления застыло существо вполне человеческого вида с ножом в руках. Лезвие ножа было косо срезано почти у самой рукоятки и сейчас, судя по всему, вместе с исчезнувшей частью здания и всем остальным, что раньше находилось на месте моей льдины, тонуло в соленом океане Леденца. Дверь в лавку пропала вместе со стеной, и мясник оказался как бы в нише, из которой был только один выход – на лед. Но на лед он не хотел, а пялился на меня как агнец на волка и непосредственной опасности, даже принимая во внимание обломок ножа, явно не представлял.
На всякий случай дружески помахав ему рукой (он немедленно ответил тем же), я обернулся в другую сторону. Точно такие же серые, скупо снабженные окнами, но неповрежденные громады подковой окружали льдину. Дальний ее край соседствовал с пустырем, образовавшимся, очевидно, в результате пожара. Именно оттуда ко мне приближался неуклюжий многоколесный экипаж, за которым следовала густая цепь одинаково одетых и, несомненно, вооруженных людей. Меня всегда шокировало излишнее внимание к моей особе, тем более что быстрота, с которой явилась эта публика, и слаженность их действий свидетельствовали о наличии заранее отработанного плана. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть по сторонам. Промежутки между зданиями были уже перекрыты, а вдали маячило несколько бочкообразных машин, аналогичных первой. Мне они почему-то сразу очень не понравились.
Бежать скорее всего было уже поздно. На поверхности льдины, края которой начала заливать вода (видно, сюда перенеслась и частичка океанской бездны), я был заметен как апельсин на березе. Я не до конца понимал намерения людей, методично и споро окружавших меня, но по крайней мере потолковать с ними стоило. Если меня собираются арестовать – заранее согласен. А если хотят возвести на престол или провозгласить живым богом, решительно отказываюсь. Не по моему нынешнему профилю.
Экипаж, от которого почему-то явственно тянуло брагой, уже подкатил к границе, разделяющей серое и белое. Из-под его днища ударила длинная струя коптящего пламени, прокатившаяся через всю льдину.
Вот это настоящее откровение! Гостей здесь, оказывается, просто-напросто сжигают, не позволяя им представиться или сказать что-либо в свою защиту. Ожидая получить в спину следующий испепеляющий заряд, я бросился к единственному доступному убежищу – лавке мясника. Но огненный смерч, прокатившись намного левее, вдвое расширил черную полосу, на которой что-то еще продолжало гореть, разбрасывая смоляные искры. Значит, целились не в меня лично. Из такого оружия да с такой дистанции промахнуться просто невозможно. Неведомые мне огнеметчики выжигали все чужое, проникшее в их мир, не делая особой разницы между людьми и микробами. Очередь, конечно, дойдет и до меня, но не сразу. Это работают не маньяки-пироманы, а санитары-дезинфекторы. Завтра здесь будет гладкая и, возможно, даже замощенная площадь. Я же обращусь в уголь уже сегодня.
Со всех ног я влетел в лавку (черная закопченная полоса к тому времени покрывала уже добрую половину льдины) и, на всякий случай выбив у мясника нож, спешно занялся возведением баррикады из мясных туш. Сработанная из столь экзотического материала стена (как мне помнится, только викинги имели привычку укрываться за валом из свежезарезанных коров) вскоре достигла потолка. Недавно освежеванные туши прилегали друг к другу достаточно плотно, почти не оставляя щелей. Удар пламени мое сооружение приняло не дрогнув – только снаружи заскворчало да сильно запахло подгоревшими бифштексами.
Тем временем я быстренько обследовал все закоулки этой каменной мышеловки. Ничего – ни черного хода, ни окон, ни подвала! Огонь вновь лизнул импровизированную стену – на этот раз уже прицельно. Мной занялись персонально.
Что же предпринять? Давно я так глупо не попадался. Можно, конечно, продержаться час или два, но это лишь растянет агонию. До меня все равно доберутся. Или изжарят, или еще какую-нибудь пакость устроят. Уж очень настырный народец здесь проживает. Если что, они и дом этот на кусочки разнести не постесняются.
Словно в подтверждение моих мыслей снаружи в глухую стену ударили чем-то тяжелым с такой силой, что в лавке загудело как в колоколе. После следующего удара между грубо обтесанными глыбами, из которых было сложено здание, побежали первые трещины. Таран или нечто его заменяющее бил с размеренностью метронома и неотвратимостью злого рока. Вся лавка наполнилась пылью, а сверху мне на голову посыпалась всякая труха. Она-то и подбросила мне спасительную мысль.
Из чего, интересно, сооружаются здесь межэтажные перекрытия? Полумрак и приличный слой копоти не позволяли определить это визуально. Но, исходя из общего впечатления о конструктивных особенностях здания, можно было предположить, что до железобетонных панелей в этом мире еще не додумались. Будь потолок сработан из камня, он скорее всего имел бы сводчатую форму. Значит, остается дерево. Даже если это дубовые доски толщиной в пядь, я разнесу их в щепки. Что-что, а труд лесоруба мне не в новинку.
Мясницкий топор я приметил еще раньше. Лавочник с готовностью помог мне водрузить одну разделочную колоду на другую. Взобравшись на верхнюю, я принялся энергично рубить потолок (действительно оказавшийся деревянным), невольно попадая в такт ударам тарана. В несколько приемов одолев три довольно хлипких доски, я едва успел уклониться от хлынувшего сверху потока песка, перемешанного с опилками. По тому, как изменился звук ударов в стену, стало ясно, что она долго не устоит. Я рубил половицы верхнего помещения – для этого топорище пришлось перехватить за самый конец, – когда в лавку сбоку ворвался узкий луч тусклого света. Началось соревнование на скорость.
Пока таран нанес четыре удара, я успел сделать шесть. И в то и в другое отверстие теперь мог пролезть человек. Я знаком подозвал мясника, и тот, вскарабкавшись на колоду, подставил мне руки. Едва я успел уцепиться за края проделанной в потолке дыры, как что-то похожее на шарик для пинг-понга, пролетев через всю лавку, тюкнуло моего невольного помощника в щеку. Предмет этот оказался хрупким, как голубиное яйцо, но своей эффективностью превосходил пули дум-дум. Полголовы мясника превратились в кровавую кашу, и он рухнул на пол таким же бездыханным, как и разбросанные повсюду выпотрошенные туши. Следующий загадочный снаряд угодил мне в ляжку за миг до того, как я покинул злосчастную лавку. Боль была такая, словно ногу окунули в горящий напалм. Скрежеща зубами, я доковылял до винтовой лестницы и взобрался на третий этаж. Попадись мне сейчас кто-нибудь из местных вояк, топору нашлась бы работа, вполне отвечающая его первоначальному назначению.
Соединявшая этажи лестница тоже была деревянной, и я без труда вырубил из нее целое звено. Теперь можно было заняться осмотром раны. В левой брючине и во всем, что было надето под ней, зияла огромная дыра, словно прожженная серной кислотой, но моя плоть кое-как устояла, хотя и выглядела как вареное мясо (и это при моей-то дубленой шкуре!).
Сверху я отлично видел льдину, выглядевшую как озеро природного асфальта. Поверхность ее была абсолютно черна и продолжала куриться сизым дымком. Огнеметная машина находилась на прежнем месте и, словно обленившийся дракон, время от времени выпускала прямо перед собой негустую струю пламени. Оцепление также не покидало своих позиций, но от льдины старалось держаться в стороне.
Дальше расстилался город – серый каменный город под серым каменным небом.
Этажом ниже раздались осторожные шаги нескольких человек. Потом кто-то тихо сказал пару фраз на совершенно непонятном мне языке. Заскрипела сухая древесина – мои преследователи пытались приладить лестницу на место. Что ж, на это у них уйдет немало времени.
Звук не сопровождается какими-либо ощутимыми эффектами вроде сотрясения почвы или ударной волны. Кусок пространства вместе с постройками, деревьями, людьми, животными, земными недрами и атмосферным столбом замещается столь стремительно и точно, что в пяти шагах от границы катаклизма даже вода в стакане не дрогнет.
Длительность Звука никоим образом не связана с объемом вычленяемого пространства. Обрывается он так же внезапно, как и возникает – никаких отголосков или затихающих раскатов. Наступающая тишина облегчения не приносит. Она не менее мучительна для уха, чем свет после абсолютного мрака – для глаз. Должно пройти какое-то время, пока надсаженному слуху становятся доступны привычные шумы, кажущиеся неестественно тихими по контрасту с только что умолкнувшим криком изнасилованного мироздания. Почти всегда это гул быстро разгорающихся пожаров, галдеж перепуганных птичьих стай и невнятный людской гомон, в котором женские голоса почему-то всегда заглушают мужские – то есть обычный аккомпанемент, сопровождающий стихийные бедствия в густонаселенном месте.
Спустя одну-две минуты над городом уже звучит набат, но не колокольный (колокола здесь неизвестны), а производимый огромной механической трещоткой, резонатором для которой служит высокая башня Дома Блюстителей. Для посвященных этот сигнал несет всю необходимую информацию о только что случившемся Сокрушении, но в расширенном смысле обозначает примерно следующее: «Стража Площадей и Улиц жива-здорова, сосредоточена как никогда, вооружена до зубов и готова к любым неожиданностям. Вы же тушите очаги, гасите свет и до поры до времени не высовывайте носа за порог. Дожидайтесь вести о нашем благополучном возвращении. А если таковой когда-нибудь не последует, знайте – доблестные защитники города сложили головы в неравной борьбе с порождениями Изнанки и некому больше сражаться с проклятыми перевертиями».
Когда-то этот город казался мне овеществленным кошмаром, неизбывным дурным сном, а нынче я не нахожу ничего зловещего или странного ни в его зданиях, напоминающих поставленные на попа многослойные, небрежно сделанные бутерброды, ни в улицах, на которых булыжник перемежается жирным черноземом и вулканическим туфом. Когда кошмар длится изо дня в день на протяжении всей жизни, он перестает быть кошмаром и становится обыденностью.
Обжиться, наверное, можно даже в преисподней: натаскать бута из адских каменоломен и сложить из них жилища: засмолить щели, дабы не тянуло стужей от ледяного Коцита; наладить центральное отопление, благо кипятка и угольков хватает; перегородить Ахеронт рыболовными сетями, а в Стигийском болоте развести уток; учредить торговлю серой и на удобренных пеплом и гноем грядках посадить репу.
Черти, конечно, покоя не дадут, да ведь на то они и черти. Беда невелика. Развалят твой домишко, а ты построй другой, поосновательней, или вообще переселись в катакомбы. Передавят твоих детишек – нарожай втрое больше. Главное, умей терпеть и не ленись каждый раз все начинать сначала.
Издавна у этого города было множество названий. Рожденные под защитой его стен называли его по-своему, а враги и завистники – по-своему. Сейчас его чаще всего именуют Дитом, и в этом странном совпадении я вижу глубокий, тайный смысл.
Дит – столица Дантова ада, чьи чугунные бастионы, омываемые мертвым потоком, озарены багровыми отблесками немеркнущего пламени. Здесь нет ни дня, ни ночи. И под низким слепым небом идет беспрестанная борьба с врагом, непобедимым хотя бы по причине абсолютной неясности своей природы. С тем же успехом можно сражаться с процессами горообразования или с дрейфом материков. Стихия есть стихия, в особенности когда ее порождают силы куда более могущественные, чем циркуляция атмосферы или тектонические сдвиги. Если банальный смерч способен не только раскатать по бревнышку твой дом, но в придачу еще и осыпать золотым дождем из разоренного клада, то какое же разнообразие сюрпризов может принести нарушение пространственно-временных связей даже на весьма ограниченной площади. Я видел, как на мес-те пустырей возникали дворцы, похожие на огромные цветные сталагмиты, а людная улица превращалась в мезозойское болото. Прошлое и будущее врываются в наше настоящее, как песчаные барханы заметают цветующий оазис.
Я не знаю своего реального возраста и все реже вспоминаю имя, данное мне при рождении. Я словно Агасфер обречен на вечные и бессмысленные скитания по чужим постылым дорогам. Я прошел миров больше, чем есть колец на моей титановой кольчуге, которую давно ношу по привычке, как носят амулеты или перстни. В разные времена и в разных странах я был каторжанином и воином, знахарем и верховным владыкой, охотником на опасных зверей и механиком при невообразимых машинах, каменотесом и советником иерархов самого разного калибра. Меня то возвеличивали как бога, то проклинали как демона смерти. Где-то в безумной дали остались основанные мной города, а также руины городов, мной разрушенных. Я способен без вреда для себя идти сквозь огонь, терпеть нестерпимую боль и заживлять на собственном теле тяжелые раны. Немного найдется тварей, с которыми я не мог бы справиться голыми руками. Шрамы делают мою кожу похожей на шкуру вола, издохшего под кнутом погонщика. Я утратил столько друзей, что сейчас боюсь заводить новых. Та, которую я любил сильнее жизни (до сих пор не знаю, кем она была – женщиной, богиней или дьяволом), заплатила за нашу связь слишком дорогую цену. Мой единственный сын стал чудовищем, предназначенным для уничтожения других чудовищ. Даже не упомнить всех темниц, в которых мне пришлось побывать. Я сиживал в земляных ямах и высоких крепостных башнях, таскал каменное ярмо и деревянные колодки, добывал серебро в глубочайших подземельях и собирал в болотах яйца смертельно опасных пресмыкающихся. Десятки раз меня приговаривали к смерти. Я видел предназначенную для меня плаху, слышал рычание голодных зверей, домогавшихся моей плоти, и отпускал грехи своим палачам. Но никогда раньше мне не приходилось попадать в переплет, подобный нынешнему.
Я знаю свой путь в пространстве и времени, но сейчас безнадежно увяз как в первом, так и во втором. Но самое страшное не это. Сохранив и приумножив телесные силы, я одряхлел душой. Все уже, кажется, было в моей жизни, и я давно перестал удивляться чему-либо. Печально, если аромат цветущего сада, лазурь бездонного озера, женская прелесть, доброе вино и азарт поединка больше не волнуют тебя. Как несчастны бессмертные! Придет ли когда-нибудь конец моим скитаниям? Смогу ли я найти покой? По-настоящему можно любить только тот дом, в котором прошло твое детство, тот воздух, что опьянял тебя в юности, ту женщину, вместе с которой до дна испил чашу печалей и радостей, того сына, которого носил на руках. Все остальное – тщета. Вечный бродяга способен любить только самого себя. А я не могу даже этого.
Лишь в слепяще-белой, насквозь промерзшей стране, где не существовало другой защиты от холода и ветра, кроме безостановочного, упорного движения, тень надежды однажды посетила меня, когда высоко-высоко в бесцветном, прозрачном как льдинка небе промелькнула едва заметная пурпурная искра. Еще долго после этого я всматривался в опустевший небосвод, и мне страстно хотелось поверить, что это был один из тех, кто по нелегкому и извилистому пути послал меня к неведомой цели, что мне наконец-то дано долгожданное знамение.
Шутки ради я сначала окрестил тот неласковый мир Леденцом – так он сиял и переливался всеми существующими оттенками льда, начиная от прозрачнейшего горного хрусталя и кончая бледно-лазоревым топазом.
Но шутки очень скоро кончились, и мне пришлось пожалеть о собственной неосторожности, проистекавшей из довольно сомнительного постулата: там, где могут выжить другие человекоподобные существа, не пропаду и я. Страна эта, представлявшая собой одно огромное водное пространство, покрытое многометровым слоем голого льда, была абсолютно бесплодна. Такие места лучше обходить стороной, но возвращаться было уже поздно, да и некуда – соседние миры, еще пребывавшие в стадии зарождения или уже умершие, отринули меня.
Природа Леденца не ведала ни о зеленой траве, ни о клейких почках, ни о распоследнем червячке, ни даже о мертвом камне. Один только лед, а под ним до неведомых глубин – чистая, горьковатая светло-голубая вода. Невозможно было даже представить себе, что люди способны существовать здесь хоть сколь-нибудь продолжительное время, но тем не менее это было так. Местом обитания каждого племени являлись ближайшие окрестности просторной полыньи, пробитой во льду плугообразными хребтами свирепых подводных хищников, представлявших собой нечто среднее между касаткой и выросшим до неимоверных размеров осетром. К полынье отовсюду собирались неисчислимые стаи рыб, раков, прочей живности, готовые погибнуть за возможность пополнить кровь скудной дозой кислорода. Вода кипела как в Мальстреме, когда покрытые роговым панцирем левиафаны пожирали своих менее крупных и проворных собратьев.
Сплетенными из рыбьих кишок сетями, костяными острогами, а то и просто руками люди умудрялись брать с этой жестокой жатвы свою десятину. Более того, находились смельчаки, нагишом нырявшие в ледяную воду, чтобы в чуждой для себя стихии сразиться с могучими хищниками, имевшими лишь одно-единственное уязвимое место – круглые глаза-блюдечки. Метровая острога, пробивавшая этот глаз, доставала до мозга хозяина подводного мира, который спустя некоторое время всплывал под торжествующие вопли всего племени. Такая охота редко обходилась без жертв, но была вполне оправданной: она приносила самые прочные кишки, самые острые и длинные кости, самый вкусный и питательный жир.
Не знавшие огня и не строившие жилищ, прикрытые лишь жалкой одежонкой из рыбьей чешуи, эти люди могли выжить только при условии непрерывного движения, а непрерывно двигаться могли только питаясь обильной, высококалорийной пищей. Сбившись тесной толпой, места в которой располагались строго по ранжиру – женщины с детьми, подростки и только что побывавшие в воде охотники в центре, все остальные по краям, – племя трусцой описывало возле полыньи бесконечные круги, и пар столбом поднимался над ним. В этой давке люди, согреваемые теплом друг друга, умудрялись спать, есть, совокупляться и разрешаться от бремени. Само собой, что век человеческий в Леденце был недолог. Каждый неспособный выдержать однажды заданный темп был обречен. Сесть, а тем более лечь на лед – означало умереть. Та же участь грозила одиночке или даже группе, численность особей в которой не превышала нескольких десятков.
Случалось, что левиафаны по неизвестной причине покидали полынью и она вскоре замерзала. Тогда племя, бросив все, чрезмерно отягощавшее его, включая грудных детей, устремлялось на поиски другой кормушки. Краткие остановки в пути допускались только для рекогносцировки окружающей местности. В плоском, практически двухмерном мире это возможно было сделать только одним способом – на прочной рыбьей шкуре, как на батуте, подбрасывать вверх самого зоркого подростка. Если вожделенной полыньи все же не оказывалось в поле его зрения, племя продолжало путешествие наугад. Такие поиски не всегда кончались удачей. В своих скитаниях по Леденцу мне не однажды случалось натыкаться на как бы олицетворявшие этот мир жуткие памятники, состоявшие из нескольких сотен или даже тысяч плотно смерзшихся человеческих тел. Их бледные лица, едва различимые сквозь корку кристаллического льда, не выражали ни страха смерти, ни покорности судьбе, а только лишь напряжение последнего, уже запредельного усилия.
В столь суровой и своеобразной стране любого одинокого странника, даже такого искушенного, как я, ожидала весьма незавидная участь. Поначалу я питался тем, что оставалось на льду после обильных трапез аборигенов: потрохами, плавательными пузырями, обглоданными головами. Однако для восстановления быстро иссякающих сил этого было явно недостаточно. Скорой развязке до поры до времени препятствовала моя привычка к полуголодному существованию, да еще хорошая одежда, сохранявшая каждую калорию тепла.
Кое-как соорудив примитивную острогу, я попытался рыбачить самостоятельно, но тут же подвергся атаке разобиженных местных жителей. Не знаю, кем я им казался, но ни моя меховая доха, ни стальной нож, ни даже извлеченное из зажигалки бледно-фиолетовое пламя должного впечатления не произвели. Однако этих коренастых короткоруких молодцов нельзя было назвать мастерами боевых искусств, и, очень скоро убедившись, что мериться со мной силой – себе дороже, они отступили. В порядке компенсации за причиненный моральный ущерб я изъял некоторую толику их последнего улова.
Так и повелось – я брел от полыньи к полынье, иногда рыбачил сам, но чаще брал свою долю из общей добычи, всякий раз кулаками доказывая право на это. Никаких угрызений совести я, естественно, не испытывал – утоляющего голод нельзя обвинять в краже или в разбое.
Мне уже стало казаться: еще одно последнее усилие – и я вырвусь из студеных объятий Леденца. Но он был куда коварнее, чем я предполагал. В один не слишком прекрасный, но и не обещавший никаких особых сюрпризов день ледяная броня внезапно треснула во всех направлениях. От неспокойной замутившейся воды потянуло теплом. Льдины, сталкиваясь, крошились и наползали друг на друга. Меня утешало лишь поведение аборигенов, случайно оказавшихся со мной в одной компании. Они равнодушно вязали новые сети, нянчили детей и чинили одежду. Недостатка в пище тоже не ощущалось: огромные крабы сами выбирались на лед поохладиться, а играющую рыбу ничего не стоило подцепить острогой.
Довольно долго нас носило по вскрывшемуся океану, а затем случилось то, что впоследствии мне довелось наблюдать неоднократно – волны улеглись, воды вновь просветлели и стали остывать пугающе быстро. Дрейфующие льдины застряли в обильной, неизвестно откуда взявшейся шуге, и скоро неживая искристая белизна вновь объяла весь окоем.
С тех пор путь мой уподобился трудам проклятого богами хитреца и стяжателя Сизифа. Как бы далеко я ни проникал в глубь Леденца, после очередного возвращения тепла все приходилось начинать сначала. Аборигены уже узнавали меня и, добровольно наделяя рыбой, естественно, самой костлявой, живо лопотали не то ободряющие слова, не то проклятия.
В один из моментов глубочайшего отчаяния, когда я из последних сил ковылял от одной полыньи к другой, мне в небе, столь же бледном, как и сливающаяся с ним ледяная пустыня, почудилась так хорошо знакомая ярко-красная точка.
В следующую секунду окружающий мир был сметен Звуком чудовищной, апокалипсической силы, и все вокруг исказилось: светлое небо вдруг потемнело и приблизилось, в лицо пахнуло копотью и гнилью, каменные громады зданий вознеслись там, где только что поблескивал лед, отполированный ветром не хуже, чем полы во дворце Снежной Королевы.
Льдина весьма причудливой формы, на которой, кроме меня, находилось еще немало всякой замерзшей гадости, всегда отмечавшей кочевые пути полудиких рыболовов, неведомым образом оказалась впечатанной в серую кремнистую твердь порожденного технологической цивилизацией города. От того места, где я находился, до самого дальнего конца льдины было шагов полтораста, а до ближайшего – не больше тридцати. Как вскоре выяснилось, это имело весьма немаловажное значение.
Рассуждать над тем, что же именно сейчас произошло, было недосуг, но случившееся, без сомнения, не могло быть зрительной иллюзией, а тем более моим собственным бредом. Не бывает такого детально проработанного бреда! Судя по всему, я только что был насильственно перемещен в другой мир Тропы, а возможно, и за ее пределы. И мне еще повезло. Шансов оказаться в обжитом и даже благоустроенном местечке у меня имелось не больше, чем у посланной наобум стрелы угодить в жирную утку. Впрочем, первое впечатление еще ничего не значило, и мне предстояло самому оценить степень безопасности этого нового мира.
Чувствительность к моим барабанным перепонкам все еще не вернулась, зато зрение служило по-прежнему исправно. Ближайший ко мне край льдины вплотную примыкал к высокому каменному зданию весьма утилитарного вида. Эдакий многоэтажный барак безо всяких признаков украшательства – улей для самого непритязательного человеческого роя. Угол его серой стены был вскрыт сверху донизу, и я мог видеть винтовые лестницы, закопченные потолки, какие-то ржавые решетки и выходящие на противоположную сторону полукруглые окна. В самой нижней клетушке располагалось что-то вроде мясной лавки (по крайней мере так мне тогда показалось). Среди развешанных на крючьях ободранных туш – каждая побольше бараньей, но поменьше телячьей – в позе крайнего удивления застыло существо вполне человеческого вида с ножом в руках. Лезвие ножа было косо срезано почти у самой рукоятки и сейчас, судя по всему, вместе с исчезнувшей частью здания и всем остальным, что раньше находилось на месте моей льдины, тонуло в соленом океане Леденца. Дверь в лавку пропала вместе со стеной, и мясник оказался как бы в нише, из которой был только один выход – на лед. Но на лед он не хотел, а пялился на меня как агнец на волка и непосредственной опасности, даже принимая во внимание обломок ножа, явно не представлял.
На всякий случай дружески помахав ему рукой (он немедленно ответил тем же), я обернулся в другую сторону. Точно такие же серые, скупо снабженные окнами, но неповрежденные громады подковой окружали льдину. Дальний ее край соседствовал с пустырем, образовавшимся, очевидно, в результате пожара. Именно оттуда ко мне приближался неуклюжий многоколесный экипаж, за которым следовала густая цепь одинаково одетых и, несомненно, вооруженных людей. Меня всегда шокировало излишнее внимание к моей особе, тем более что быстрота, с которой явилась эта публика, и слаженность их действий свидетельствовали о наличии заранее отработанного плана. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть по сторонам. Промежутки между зданиями были уже перекрыты, а вдали маячило несколько бочкообразных машин, аналогичных первой. Мне они почему-то сразу очень не понравились.
Бежать скорее всего было уже поздно. На поверхности льдины, края которой начала заливать вода (видно, сюда перенеслась и частичка океанской бездны), я был заметен как апельсин на березе. Я не до конца понимал намерения людей, методично и споро окружавших меня, но по крайней мере потолковать с ними стоило. Если меня собираются арестовать – заранее согласен. А если хотят возвести на престол или провозгласить живым богом, решительно отказываюсь. Не по моему нынешнему профилю.
Экипаж, от которого почему-то явственно тянуло брагой, уже подкатил к границе, разделяющей серое и белое. Из-под его днища ударила длинная струя коптящего пламени, прокатившаяся через всю льдину.
Вот это настоящее откровение! Гостей здесь, оказывается, просто-напросто сжигают, не позволяя им представиться или сказать что-либо в свою защиту. Ожидая получить в спину следующий испепеляющий заряд, я бросился к единственному доступному убежищу – лавке мясника. Но огненный смерч, прокатившись намного левее, вдвое расширил черную полосу, на которой что-то еще продолжало гореть, разбрасывая смоляные искры. Значит, целились не в меня лично. Из такого оружия да с такой дистанции промахнуться просто невозможно. Неведомые мне огнеметчики выжигали все чужое, проникшее в их мир, не делая особой разницы между людьми и микробами. Очередь, конечно, дойдет и до меня, но не сразу. Это работают не маньяки-пироманы, а санитары-дезинфекторы. Завтра здесь будет гладкая и, возможно, даже замощенная площадь. Я же обращусь в уголь уже сегодня.
Со всех ног я влетел в лавку (черная закопченная полоса к тому времени покрывала уже добрую половину льдины) и, на всякий случай выбив у мясника нож, спешно занялся возведением баррикады из мясных туш. Сработанная из столь экзотического материала стена (как мне помнится, только викинги имели привычку укрываться за валом из свежезарезанных коров) вскоре достигла потолка. Недавно освежеванные туши прилегали друг к другу достаточно плотно, почти не оставляя щелей. Удар пламени мое сооружение приняло не дрогнув – только снаружи заскворчало да сильно запахло подгоревшими бифштексами.
Тем временем я быстренько обследовал все закоулки этой каменной мышеловки. Ничего – ни черного хода, ни окон, ни подвала! Огонь вновь лизнул импровизированную стену – на этот раз уже прицельно. Мной занялись персонально.
Что же предпринять? Давно я так глупо не попадался. Можно, конечно, продержаться час или два, но это лишь растянет агонию. До меня все равно доберутся. Или изжарят, или еще какую-нибудь пакость устроят. Уж очень настырный народец здесь проживает. Если что, они и дом этот на кусочки разнести не постесняются.
Словно в подтверждение моих мыслей снаружи в глухую стену ударили чем-то тяжелым с такой силой, что в лавке загудело как в колоколе. После следующего удара между грубо обтесанными глыбами, из которых было сложено здание, побежали первые трещины. Таран или нечто его заменяющее бил с размеренностью метронома и неотвратимостью злого рока. Вся лавка наполнилась пылью, а сверху мне на голову посыпалась всякая труха. Она-то и подбросила мне спасительную мысль.
Из чего, интересно, сооружаются здесь межэтажные перекрытия? Полумрак и приличный слой копоти не позволяли определить это визуально. Но, исходя из общего впечатления о конструктивных особенностях здания, можно было предположить, что до железобетонных панелей в этом мире еще не додумались. Будь потолок сработан из камня, он скорее всего имел бы сводчатую форму. Значит, остается дерево. Даже если это дубовые доски толщиной в пядь, я разнесу их в щепки. Что-что, а труд лесоруба мне не в новинку.
Мясницкий топор я приметил еще раньше. Лавочник с готовностью помог мне водрузить одну разделочную колоду на другую. Взобравшись на верхнюю, я принялся энергично рубить потолок (действительно оказавшийся деревянным), невольно попадая в такт ударам тарана. В несколько приемов одолев три довольно хлипких доски, я едва успел уклониться от хлынувшего сверху потока песка, перемешанного с опилками. По тому, как изменился звук ударов в стену, стало ясно, что она долго не устоит. Я рубил половицы верхнего помещения – для этого топорище пришлось перехватить за самый конец, – когда в лавку сбоку ворвался узкий луч тусклого света. Началось соревнование на скорость.
Пока таран нанес четыре удара, я успел сделать шесть. И в то и в другое отверстие теперь мог пролезть человек. Я знаком подозвал мясника, и тот, вскарабкавшись на колоду, подставил мне руки. Едва я успел уцепиться за края проделанной в потолке дыры, как что-то похожее на шарик для пинг-понга, пролетев через всю лавку, тюкнуло моего невольного помощника в щеку. Предмет этот оказался хрупким, как голубиное яйцо, но своей эффективностью превосходил пули дум-дум. Полголовы мясника превратились в кровавую кашу, и он рухнул на пол таким же бездыханным, как и разбросанные повсюду выпотрошенные туши. Следующий загадочный снаряд угодил мне в ляжку за миг до того, как я покинул злосчастную лавку. Боль была такая, словно ногу окунули в горящий напалм. Скрежеща зубами, я доковылял до винтовой лестницы и взобрался на третий этаж. Попадись мне сейчас кто-нибудь из местных вояк, топору нашлась бы работа, вполне отвечающая его первоначальному назначению.
Соединявшая этажи лестница тоже была деревянной, и я без труда вырубил из нее целое звено. Теперь можно было заняться осмотром раны. В левой брючине и во всем, что было надето под ней, зияла огромная дыра, словно прожженная серной кислотой, но моя плоть кое-как устояла, хотя и выглядела как вареное мясо (и это при моей-то дубленой шкуре!).
Сверху я отлично видел льдину, выглядевшую как озеро природного асфальта. Поверхность ее была абсолютно черна и продолжала куриться сизым дымком. Огнеметная машина находилась на прежнем месте и, словно обленившийся дракон, время от времени выпускала прямо перед собой негустую струю пламени. Оцепление также не покидало своих позиций, но от льдины старалось держаться в стороне.
Дальше расстилался город – серый каменный город под серым каменным небом.
Этажом ниже раздались осторожные шаги нескольких человек. Потом кто-то тихо сказал пару фраз на совершенно непонятном мне языке. Заскрипела сухая древесина – мои преследователи пытались приладить лестницу на место. Что ж, на это у них уйдет немало времени.