-----------------------------------------------------------------------
"Сочинения в двух томах. Том первый".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
-----------------------------------------------------------------------
Петух не поет, а кричит на рассвете - голосисто, задорно и весело,
будто радуясь, что немцы не успели сожрать его.
Всю деревню спалили, а петух остался.
Под глубоким снегом, в предутренней темноте, хлопотливо журчит ручей,
пахнет прелым прошлогодним листом, землей, дегтем.
Но когда из-за леса поднимается солнце, вместе с ним возникают, как
страшные видения, одинокие черные столбы печей, обугленные остовы каменных
фундаментов, обрушившиеся и ставшие дыбом железные крыши.
И даже лес, поредевший, исстриженный артиллерией, напоминающий, что
здесь совсем недавно ураганом прошла война.
Она сровняла с землей добротные русские колхозные избы, изранила,
искромсала, обожгла эту землю.
И петух кричит из-под земли, из прикрытой обгоревшим железным листом
землянки, где живет теперь его хозяйка - старуха Зотова Катерина
Степановна.
Она потеряла мужа, двух сыновей, невестку и внучка, замученных немцами,
и по случайности сберегла только петуха, укрываясь с ним в лесу, согревая
его теплом своего старушечьего сердца.
Петух - последний живой свидетель ее былого семейного благополучия.
- И с чего он поет, окаянный? - ласково и, пожалуй, почтительно говорит
она про него. - Пищи я ему никакой не даю, ведь ничего нету, а он поет и
поет. Природа у него, что ли, такая крепкая, веселая?
У петуха, наверно, в самом деле природа такая. Но поет он еще и потому,
что подходит весна и он чует ее приближение в темном своем подземелье, в
узком логове, похожем на могилу.
Весна приходит в свои естественные сроки и на эти обожженные земли, на
эти места, которые теперь мы называем Западным фронтом.
Вот здесь, на желтом немецком столбике при дороге, как будто совсем
недавно еще была давно прибитая немцами табличка: "Nach Moskau" - "На
Москву".
Красноармеец из наступавшей части гневно сорвал ее, бросил в снег.
Потом, подумав, снова поднял ее, снова, но обратной стороной, прибил к
желтому немецкому столбику и, не сильно грамотный, хмуря брови от
напряжения, старательно, большими буквами написал: "На Берлин".
Наша армия пошла дальше.
Но не все немцы, ставившие эти столбики на израненной ими земле, ушли
отсюда. Далеко не все. Из-под глубокого снега и сейчас еще высовываются их
ноги, и руки, и заржавевшие каски.
У обочин валяются опрокинутые, разрушенные бомбой и заметенные
последней предвесенней вьюгой немецкие пушки, сгоревшие танки с порыжевшим
знаком свастики, изрешеченные пулями кузова автомобилей. И вдоль широкого
шоссе, за кюветами, тянутся длинной шеренгой бесчисленные немецкие кресты,
срубленные из наших юных, нежных березок.
Но в России еще много берез, и сосен много, и елей.
Ранним утром заморенная лошаденка, которая вместе с хозяевами своими
долго скрывалась от немцев в лесу, тащит из леса в деревню, в колхоз,
напрягая все силы, три огромных сосновых, остро пахнущих весной бревна.
Не вытянуть бы их ей одной, если б в оглобли не вцепились женщины,
дети.
Всей деревней, всем колхозом помогая коню, они тащат из леса эти три
огромных бревна.
И притянут еще десять, сорок, тысячу, две, три, сколько надо, чтобы
восстановить деревню.
Плотник Злобин Антип Захарович, крепкий, сильный, жилистый старик,
скинув полушубок и поплевывая со страстью в ладони, берет топор и с
хрустом, ловко обтесывает бревна.
Немцы сожгли его избу, расстреляли у оврага его единственного сына и
его самого повели было на расстрел.
Но в самый последний момент из трех солдат, которые вели его на тот
свет, двух потребовало к себе зачем-то начальство, а одного немца за
околицей окружили бабы и слезно просили отпустить старика. Ведь это
плотник-то какой знаменитый, его и в Москве даже знают!
- Не губи его, ваше благородие! - умоляли солдата бабы. - Он никому
никакого вреда не сделал, не губи его, пожалуйста. Побойся греха. А то мы
тебя растерзаем...
Но немец не внял их просьбам, пугал их своим автоматом и сердито кричал
им, как собакам, какое-то собачье слово: "Цурюк!"
Тогда озорная крупная баба Степанида Любина бросилась на немца сзади,
свалила его в снег, и с немцем сделали то, что и обещали.
А Антип Захарович Злобин, человек действительно добрый, несмотря на
свою фамилию, незлобивый, низко поклонился бабам за спасение своей души,
поднял немецкий автомат и ушел в лес, к партизанам.
Теперь он обтесывает бревна, из которых будут строиться новые колхозные
избы, и на теплом предвесеннем солнце поблескивает его топор, и летят
пахучие щепки.
Около него, невдалеке, на развалинах колхозной школы, поместил горн
кузнец Барыка Михаиле Осипович.
Хромой после немецкой пули, он работает, кует болты для плуга, а у
наковальни стоят его костыли. Но он, должно быть, забыл про них,
охваченный азартом труда, по которому давно истосковались душа и руки,
тяжелые, цепкие руки кузнеца.
Огонь озорно и яростно ворчит в горне. Осиротевший мальчонка лет семи,
Сережа Пехов, старательно раздувает мехи, гордый порученной ему важной и
ответственной работой.
Много надо железа, чтобы привести в порядок разрушенное хозяйство. И
железо надо найти самим.
У горна лежат остов фашистской пушки, половина танка и тяжелая
блестящая деталь бомбардировщика "Юнкерс-88".
Все это, с особого разрешения, приволокли сюда на себе колхозные
ребята-школьники. Все это кузнец перекует, починит плуги и сеялки,
наделает лопат и вил и подкует единственную уцелевшую в колхозе кобылу
Люсю.
Весна все стремительнее наступает на эти места. Солнце торопливо
растапливает снег, гонит по канавам голубую воду и торопит кузнеца, и
плотника, и другой колхозный народ.
Из Москвы в воскресенье приехали шефы-женщины - домашние хозяйки и
работницы. Они привезли с собой подарки, собранные от разных неизвестных,
пожелавших остаться неизвестными, людей.
Из землянки вылезла худенькая, с навеки испуганными глазами девочка
Нюра Петушкова. У нее теперь нет ни матери, ни отца, ни старшей сестры. Их
угнали немцы куда-то далеко, в завоеванный ими и еще не отбитый нами
Минск, что ли, и Нюра живет в землянке со старушкой Бубиковой, которой
поручено пока наблюдать за нею.
Шефы привезли ребятам ботинки, и калоши, и штаны с рубашками.
Нюре достался пестренький ношеный пиджачок, он пришелся ей в самую
пору. Она надела его, прошлась в нем вокруг землянки, и впалые,
страдальческие щечки ее порозовели от счастья.
- Может, я девочку-то у вас заберу, - говорит добродушная, закутанная в
мохнатый платок домохозяйка из Москвы. - У меня их трое, все мальчики. Ну,
пусть четвертая будет девочка. Как-нибудь перебьемся. Муж у меня печник,
человек хороший, очень даже сознательный.
- Нет, - твердо ответила старуха Бубикова. - Председатель у нас будет
против этого несогласный. Девочка - она тут нужная. Она хорошая, вострая
девочка. Она только сейчас немножко заморенная, а потом она поправится. Вы
что ж думаете, мы вечно вот этак жить будем? Мы поправимся, встанем на
ноги. А как же, дорогая!
- Ну что ж, - сказала, чуть обидевшись, домохозяйка из Москвы, - как
хотите. А я думала, девочке будет лучше у меня. У нас все-таки квартира с
газом, с электричеством!
Старуха Бубикова подозвала девочку.
- Желаешь, Нюрушка, с электричеством жить вот у этой тети?
- Нет, - решительно сказала Нюра. И, должно быть боясь обидеть приезжую
тетю, сейчас же прижалась к ней, поиграла концами ее пухового платка и
добавила: - Я никуда не хочу уходить. Я тут хочу. Я за грибами тут в лес
ходить буду. Приезжайте, тетенька, к нам. У нас лес красивый...
- У вас в лесу покойники, - улыбнувшись, сказала москвичка. - Глядите,
полный лес покойников немецких...
- А их не будет потом, - твердо сказала девочка. - Покойников ведь
потом закопают. И одни живые будут ходить.
Большое, тяжелое, страшное горе, постигшее взрослых, постигло и
маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного,
из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними,
так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
Завтра еще будут бои, грандиозные и ожесточенные, прольется кровь,
сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети. Но завтра будет наша
победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
И весь народ работает на войну, на победу, на завтра, которое встает и
встанет из этих еще теплых пепелищ.
В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
Автомобиль опять продвигается мимо длинной шеренги могил, мимо
березовых крестов, мимо оброненных в отступлении немецких касок, мимо
брошенных при поспешном бегстве немецких автомобилей, танков,
мотоциклеток.
Враг прошел здесь совсем недавно - может быть, всего неделю или
несколько дней назад.
В двух километрах от деревни нас останавливает заградительный отряд.
Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
Вдалеке, метрах в четырехстах от нас, по широкой, уже источенной
солнцем снежной целине, ползут вперед в белых маскировочных халатах
красноармейцы.
- Наверно, они учатся, - вслух думает шофер.
Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на них.
Но странное дело - почему на ученье стреляют с той стороны, почему пули
свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
- Головы! - тревожно кричит нам кто-то невидимый из кювета.
Мы наклоняем головы, потом ложимся.
Нет, красноармейцы не учатся. Они ведут бой. На целине столкнулись
русские разведчики с немецкими.
Впереди, всего в полутора километрах отсюда, находится передний край
нашей обороны.
Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Алексеевки.
Вот уже хорошо слышны клекот, и кваканье, и визг, и грохот мин. И на
снегу впереди вспыхивает красный огонь.
Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший пестрый петух,
который, несмотря ни на что, изо всех сил поет о наступающей суровой и
нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно, которым скоро
- вот как сойдет снег и уберут мертвых немцев - крестьяне засеют
обожженную землю, как засевали в прошлом году, и в позапрошлом, и, может
быть, тысячу лет назад...
Западный фронт, апрель 1942 г.
"Сочинения в двух томах. Том первый".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
-----------------------------------------------------------------------
Петух не поет, а кричит на рассвете - голосисто, задорно и весело,
будто радуясь, что немцы не успели сожрать его.
Всю деревню спалили, а петух остался.
Под глубоким снегом, в предутренней темноте, хлопотливо журчит ручей,
пахнет прелым прошлогодним листом, землей, дегтем.
Но когда из-за леса поднимается солнце, вместе с ним возникают, как
страшные видения, одинокие черные столбы печей, обугленные остовы каменных
фундаментов, обрушившиеся и ставшие дыбом железные крыши.
И даже лес, поредевший, исстриженный артиллерией, напоминающий, что
здесь совсем недавно ураганом прошла война.
Она сровняла с землей добротные русские колхозные избы, изранила,
искромсала, обожгла эту землю.
И петух кричит из-под земли, из прикрытой обгоревшим железным листом
землянки, где живет теперь его хозяйка - старуха Зотова Катерина
Степановна.
Она потеряла мужа, двух сыновей, невестку и внучка, замученных немцами,
и по случайности сберегла только петуха, укрываясь с ним в лесу, согревая
его теплом своего старушечьего сердца.
Петух - последний живой свидетель ее былого семейного благополучия.
- И с чего он поет, окаянный? - ласково и, пожалуй, почтительно говорит
она про него. - Пищи я ему никакой не даю, ведь ничего нету, а он поет и
поет. Природа у него, что ли, такая крепкая, веселая?
У петуха, наверно, в самом деле природа такая. Но поет он еще и потому,
что подходит весна и он чует ее приближение в темном своем подземелье, в
узком логове, похожем на могилу.
Весна приходит в свои естественные сроки и на эти обожженные земли, на
эти места, которые теперь мы называем Западным фронтом.
Вот здесь, на желтом немецком столбике при дороге, как будто совсем
недавно еще была давно прибитая немцами табличка: "Nach Moskau" - "На
Москву".
Красноармеец из наступавшей части гневно сорвал ее, бросил в снег.
Потом, подумав, снова поднял ее, снова, но обратной стороной, прибил к
желтому немецкому столбику и, не сильно грамотный, хмуря брови от
напряжения, старательно, большими буквами написал: "На Берлин".
Наша армия пошла дальше.
Но не все немцы, ставившие эти столбики на израненной ими земле, ушли
отсюда. Далеко не все. Из-под глубокого снега и сейчас еще высовываются их
ноги, и руки, и заржавевшие каски.
У обочин валяются опрокинутые, разрушенные бомбой и заметенные
последней предвесенней вьюгой немецкие пушки, сгоревшие танки с порыжевшим
знаком свастики, изрешеченные пулями кузова автомобилей. И вдоль широкого
шоссе, за кюветами, тянутся длинной шеренгой бесчисленные немецкие кресты,
срубленные из наших юных, нежных березок.
Но в России еще много берез, и сосен много, и елей.
Ранним утром заморенная лошаденка, которая вместе с хозяевами своими
долго скрывалась от немцев в лесу, тащит из леса в деревню, в колхоз,
напрягая все силы, три огромных сосновых, остро пахнущих весной бревна.
Не вытянуть бы их ей одной, если б в оглобли не вцепились женщины,
дети.
Всей деревней, всем колхозом помогая коню, они тащат из леса эти три
огромных бревна.
И притянут еще десять, сорок, тысячу, две, три, сколько надо, чтобы
восстановить деревню.
Плотник Злобин Антип Захарович, крепкий, сильный, жилистый старик,
скинув полушубок и поплевывая со страстью в ладони, берет топор и с
хрустом, ловко обтесывает бревна.
Немцы сожгли его избу, расстреляли у оврага его единственного сына и
его самого повели было на расстрел.
Но в самый последний момент из трех солдат, которые вели его на тот
свет, двух потребовало к себе зачем-то начальство, а одного немца за
околицей окружили бабы и слезно просили отпустить старика. Ведь это
плотник-то какой знаменитый, его и в Москве даже знают!
- Не губи его, ваше благородие! - умоляли солдата бабы. - Он никому
никакого вреда не сделал, не губи его, пожалуйста. Побойся греха. А то мы
тебя растерзаем...
Но немец не внял их просьбам, пугал их своим автоматом и сердито кричал
им, как собакам, какое-то собачье слово: "Цурюк!"
Тогда озорная крупная баба Степанида Любина бросилась на немца сзади,
свалила его в снег, и с немцем сделали то, что и обещали.
А Антип Захарович Злобин, человек действительно добрый, несмотря на
свою фамилию, незлобивый, низко поклонился бабам за спасение своей души,
поднял немецкий автомат и ушел в лес, к партизанам.
Теперь он обтесывает бревна, из которых будут строиться новые колхозные
избы, и на теплом предвесеннем солнце поблескивает его топор, и летят
пахучие щепки.
Около него, невдалеке, на развалинах колхозной школы, поместил горн
кузнец Барыка Михаиле Осипович.
Хромой после немецкой пули, он работает, кует болты для плуга, а у
наковальни стоят его костыли. Но он, должно быть, забыл про них,
охваченный азартом труда, по которому давно истосковались душа и руки,
тяжелые, цепкие руки кузнеца.
Огонь озорно и яростно ворчит в горне. Осиротевший мальчонка лет семи,
Сережа Пехов, старательно раздувает мехи, гордый порученной ему важной и
ответственной работой.
Много надо железа, чтобы привести в порядок разрушенное хозяйство. И
железо надо найти самим.
У горна лежат остов фашистской пушки, половина танка и тяжелая
блестящая деталь бомбардировщика "Юнкерс-88".
Все это, с особого разрешения, приволокли сюда на себе колхозные
ребята-школьники. Все это кузнец перекует, починит плуги и сеялки,
наделает лопат и вил и подкует единственную уцелевшую в колхозе кобылу
Люсю.
Весна все стремительнее наступает на эти места. Солнце торопливо
растапливает снег, гонит по канавам голубую воду и торопит кузнеца, и
плотника, и другой колхозный народ.
Из Москвы в воскресенье приехали шефы-женщины - домашние хозяйки и
работницы. Они привезли с собой подарки, собранные от разных неизвестных,
пожелавших остаться неизвестными, людей.
Из землянки вылезла худенькая, с навеки испуганными глазами девочка
Нюра Петушкова. У нее теперь нет ни матери, ни отца, ни старшей сестры. Их
угнали немцы куда-то далеко, в завоеванный ими и еще не отбитый нами
Минск, что ли, и Нюра живет в землянке со старушкой Бубиковой, которой
поручено пока наблюдать за нею.
Шефы привезли ребятам ботинки, и калоши, и штаны с рубашками.
Нюре достался пестренький ношеный пиджачок, он пришелся ей в самую
пору. Она надела его, прошлась в нем вокруг землянки, и впалые,
страдальческие щечки ее порозовели от счастья.
- Может, я девочку-то у вас заберу, - говорит добродушная, закутанная в
мохнатый платок домохозяйка из Москвы. - У меня их трое, все мальчики. Ну,
пусть четвертая будет девочка. Как-нибудь перебьемся. Муж у меня печник,
человек хороший, очень даже сознательный.
- Нет, - твердо ответила старуха Бубикова. - Председатель у нас будет
против этого несогласный. Девочка - она тут нужная. Она хорошая, вострая
девочка. Она только сейчас немножко заморенная, а потом она поправится. Вы
что ж думаете, мы вечно вот этак жить будем? Мы поправимся, встанем на
ноги. А как же, дорогая!
- Ну что ж, - сказала, чуть обидевшись, домохозяйка из Москвы, - как
хотите. А я думала, девочке будет лучше у меня. У нас все-таки квартира с
газом, с электричеством!
Старуха Бубикова подозвала девочку.
- Желаешь, Нюрушка, с электричеством жить вот у этой тети?
- Нет, - решительно сказала Нюра. И, должно быть боясь обидеть приезжую
тетю, сейчас же прижалась к ней, поиграла концами ее пухового платка и
добавила: - Я никуда не хочу уходить. Я тут хочу. Я за грибами тут в лес
ходить буду. Приезжайте, тетенька, к нам. У нас лес красивый...
- У вас в лесу покойники, - улыбнувшись, сказала москвичка. - Глядите,
полный лес покойников немецких...
- А их не будет потом, - твердо сказала девочка. - Покойников ведь
потом закопают. И одни живые будут ходить.
Большое, тяжелое, страшное горе, постигшее взрослых, постигло и
маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного,
из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними,
так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
Завтра еще будут бои, грандиозные и ожесточенные, прольется кровь,
сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети. Но завтра будет наша
победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
И весь народ работает на войну, на победу, на завтра, которое встает и
встанет из этих еще теплых пепелищ.
В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
Автомобиль опять продвигается мимо длинной шеренги могил, мимо
березовых крестов, мимо оброненных в отступлении немецких касок, мимо
брошенных при поспешном бегстве немецких автомобилей, танков,
мотоциклеток.
Враг прошел здесь совсем недавно - может быть, всего неделю или
несколько дней назад.
В двух километрах от деревни нас останавливает заградительный отряд.
Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
Вдалеке, метрах в четырехстах от нас, по широкой, уже источенной
солнцем снежной целине, ползут вперед в белых маскировочных халатах
красноармейцы.
- Наверно, они учатся, - вслух думает шофер.
Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на них.
Но странное дело - почему на ученье стреляют с той стороны, почему пули
свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
- Головы! - тревожно кричит нам кто-то невидимый из кювета.
Мы наклоняем головы, потом ложимся.
Нет, красноармейцы не учатся. Они ведут бой. На целине столкнулись
русские разведчики с немецкими.
Впереди, всего в полутора километрах отсюда, находится передний край
нашей обороны.
Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Алексеевки.
Вот уже хорошо слышны клекот, и кваканье, и визг, и грохот мин. И на
снегу впереди вспыхивает красный огонь.
Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший пестрый петух,
который, несмотря ни на что, изо всех сил поет о наступающей суровой и
нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно, которым скоро
- вот как сойдет снег и уберут мертвых немцев - крестьяне засеют
обожженную землю, как засевали в прошлом году, и в позапрошлом, и, может
быть, тысячу лет назад...
Западный фронт, апрель 1942 г.