Страница:
Нудельман Рафаил
Фантастика, рожденная революцией
Р.Нудельман
ФАНТАСТИКА, РОЖДЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЕЙ
Среди многих удивительных явлений культуры XX века фантастика - одно из самых удивительных. Чем, например, объяснить поразительно быстрый рост ее популярности? Социолог-исследователь ответит, что, по-видимому, тем, что фантастика тесно связана с наукой, а наука в наше время... и т. д. Примем это объяснение. Тогда, казалось бы, нужно ожидать наибольшего развития фантастики в странах передовой научно-технической мысли. Это оправдывается по отношению к СССР, к США; но вот ни ФРГ, ни Франция не обладают сколько-нибудь заметной фантастической литературой, тогда как в Англии и Японии фантастика сильна и самобытна. Это только один из многих вопросов, которые возникают при более близком знакомстве с географией и историей современной фантастики. Ограничимся еще одним, на этот раз принципиально важным вопросом: почему в последние годы все большую популярность приобретает фантастика, как раз наименее тесно связанная с наукой? Чтобы не быть голословным, напомню о творчестве Брэдбери в США, Уиндэма в Англии, Стругацких в СССР. Широко разлившийся поток современной фантастической литературы вышел за берега "собственно научной фантастики". Теперь термин "научная фантастика", строго говоря, обозначает лишь определенный жанр, называя который мы обычно имеем в виду таких фантастов, как А. Азимов, А. Кларк, И. Ефремов и т. п. В рамки "научной фантастики" не укладываются и многие из недавно пришедших в нашу литературу фантастов - О. Ларионова, В. Григорьев, И. Варшавский и другие. Раньше фантастику называли жанром литературы; но теперь становится все очевиднее, что она не умещается в этом определении; наоборот, она подчиняет себе один за другим обычные литературные жанры. Как у всякого большого потока, у фантастики есть свои притоки, повороты, отмели и плесы. Следуя за потоком, можно отчасти понять не только, как он стал собой "теперешним", но и почему стал. Попытаемся заглянуть в недавнее прошлое нашей отечественной фантастики в 20-е годы. Воздадим должное дерзости и наивности, увлеченности и ограниченности тех, кто своими книгами и рассказами, сегодня - зачастую несправедливо - забытыми, заложил основание растущего на наших глазах небоскреба. Но существует ли эта "история фантастики"? Многие обзоры фантастики напоминают в этом отношении древнегреческий миф об Афине-Палладе; эта богиня, как известно, появилась из головы своего родителя, Зевса, сразу в полном боевом облачении и совершеннолетней. В талантливой работе американского писателя Давенпорта говорится, например, что дата рождения современной фантастики - 1911 год, когда инженер Хьюго Гернсбек опубликовал свой роман "Ральф 124C41+". Ни слова о традициях, словно не было Эдгара По, Германа Мелвилла. Амброза Бирса, Джека Лондона, Марка Твена, не было американской утопической и антиутопической литературы. Не говоря уже о неамериканцах - Жюле Верне и Герберте Уэллсе. В честь Гернсбека установлена даже специальная премия имени Хьюго для лучшего американского фантастического произведения. Что же представляет собой упомянутый "Ральф"? Действительно, нечто эпохальное, проложившее совершенно новые пути? Недавно мы получили возможность ознакомиться с этим произведением на русском языке. Это очерк возможных будущих путей развития техники с приклеенной к нему мелодраматической, мещански пошлой интригой. И в эту пору и много раньше и в англо-американской и в русской литературе существовали значительно более глубокие и серьезные фантастические произведения - вспомним, например, "Железную пяту" Джека Лондона или произведения К. Э. Циолковского, А. А. Богданова, о которых мы еще будем говорить. Действительной заслугой Гернсбека является то, что он основал первый специальный научно-фантастический журнал. Роман Гернсбека, если и был "началом", то началом уклона американской фантастики в техницизм, социальное мелкотемье, космическое приключенчество на уровне представлений о будущем, присущих образованному мещанину. Вся история американской фантастики нашего века идет в борьбе традиций Эдгара По, Г. Мелвилла, Марка Твена, Джека Лондона с "традицией Гернсбека", и лучшее, что дала американская фантастика, выросло отнюдь не из гернсбековского лона, хотя и увенчано его именем. Тем более нельзя начинать с "Ральфа" счет истории современной фантастики в целом. Строго говоря, о современной фантастике, как о чем-то связанном взаимными влияниями, вообще можно говорить только относительно к послевоенному периоду. В довоенные десятилетия русская, американская, французская, чешская фантастика развивалась почти независимо друг от друга; только отдельные книги преодолевали незримый барьер и оказывали мощное влияние на все литературы - такими были книги Г. Уэллса, А. Толстого, К. Чапека. Эта сложная история "параллельных потоков", взаимодействовавших и. с научно-социальной и с общелитературной действительностью своих стран, а позже - друг с другом, еще ждет своих исследователей. Мы ограничимся здесь только одним из потоков - нашей отечественной фантастикой. Это ведь не только исторически интересно - это еще и наш долг: вспомнить имена А. А. Богданова, Влад, Орловского, Вивиана Итина, В. Д. Никольского, Вс. Валюсинского и многих других, которые первыми в те далекие годы увидели многое из того, что теперь кажется нам самоочевидным, даже тривиальным "общим местом". Мы, например, с большой легкостью рассуждаем о влиянии науки на общество и наоборот; нужно некоторое усилие, чтобы вернуться на несколько десятилетий назад и представить себе интеллектуальную атмосферу той эпохи, когда подобные взаимовлияния были далеко не очевидны, замаскированы, скрыты от невнимательного взгляда, лишь тогда можно будет по достоинству оценить роль наших первых фантастов, которые чутко уловили эту подспудную проблему всей эпохи. Не только формально, но и по существу советская фантастика рождена революцией. В наследство от русской литературы она получила фактически только два жанра: социальную утопию и научно-техническую утопию. Это классические жанры мировой литературы. Их появление - результат постепенного вызревания в глубинах средневековья гуманистической и научной свободной мысли. Знаменательно, что наиболее яркая социальная утопия нового времени - "Город Солнца" Томмазо Кампанеллы - появилась почти одновременно (начало XVII века) с первой развернутой научно-технической утопией - "Новой Атлантидой" Фрэнсиса Бэкона. Количество утопических произведений только в европейской литературе, по данным Влад. Святловского ("Русский утопический роман"), превышает 4 тысячи! А ведь мы еще так мало знаем об утопиях Востока! В России уже в середине XVIII века появляются оригинальные утопические произведения, в центре которых изображение идеальной, гармоничной страны, своеобразного "социального эталона" эпохи (П. Ю. Львов, В. А. Лёвшин и др.). Наиболее интересным утопистом XVIII века был князь М. М. Щербатов ("Путешествие в царство Офирское"). "Идеальное общество" первых русских утопистов причудливым образом сочетало в себе черты прогрессивного экономического уклада и монархического деспотизма (впрочем, даже в коммунистическом обществе Кампанеллы сохраняются самые варварские обычаи). Скованность социальной мысли ощущается и в интереснейшей утопии следующего, XIX века - незаконченном романе В. Л. Одоевского "4348 год". У Одоевского впервые в русской литературе мы встречаем - в пределах творчества одного и того же писателя - философскую и научно-социальную фантастику. В сумрачно-романтическом цикле "Русские ночи" Одоевский в серии фантастических новелл с большой страстностью изобразил трагедию возвышенного человеческого душевного поиска, обреченного на поражение в чуждом ему современном "практическом" мире. Разлад с действительностью устремил мысль Одоевского к поиску гармонии не в существующем мире, а в мире будущего. По-видимому, его "4348 год" должен был развернуться в роман о человеке и достойном его мире, но написана была только та часть, в которой изображалась научно-техническая действительность России 4348 года. По замыслу Одоевского, Россия будущего стала мировым центром наук, культуры и просвещения; ее ученые научились повелевать климатом, покорили воздух своими летательными аппаратами, создали синтетическую пищу, изобрели синтетические искусства и т. д. Но при всем этом Россия 4348 года все еще управляется монархом и родовитой аристократией, а сословные различия в ней нисколько не уменьшились. Конечно, и Одоевский не создал русскую фантастику; его заслуга в ином: он ввел в нее глубокую философскую мысль и тем самым поднял на иной, высший уровень. Уже следующая наша утопия - знаменитый Четвертый сон Веры Павловны в романе Чернышевского "Что делать?" - является, по существу, страстным отрицанием социальной ограниченности "философско-романтической утопии" Одоевского. Между ними нет прямых связей; это идет идейный спор поколений, спор эпох и мировоззрений. Он идет и в главном русле нашей литературы и на ее периферии - в утопическом жанре. Так закладывается традиция; в будущем, когда от этого периферического узелка отпочкуется поток советской фантастики, одним из ее ведущих мотивов станет социальный мотив, стремление показывать научное открытие в неразрывной связи с социальной действительностью. Конец XIX - начало XX века ознаменовались бурным развитием капитализма в России; оно происходило на фоне быстрого роста научного потенциала работы Менделеева, Умова, Лебедева, Столетова, Доливо-Добровольского, Попова, Циолковского выдвинули русскую науку на одно из первых мест в мире. Параллельно с этим в русской литературе возникает уже вполне оформившийся жанр научно-технической утопии - на первых порах подражательной, а затем все более оригинальной. В 1895 году инженер и изобретатель В. Н. Чиколев опубликовал большой роман "Электрический рассказ" ("Не быль, но и не выдумка"), в котором развернул широкую картину внедрения электричества в быт, технику, науку будущего. Герой романа совершал экскурсию по "Институту экспериментального электричества", где узнавал об электрифицированных фермах, об электровозах и других достижениях будущего. Другой инженер, А. Родных, в романе "Самокатная дорога" (1902 год) выдвинул интересную идею железной дороги, где вместо обычной тяги используется тяготение Земли. В романе профессора Бахметьева "Завещание миллиардера" (1904 год) предвосхищена идея современных международных научных институтов; герои Бахметьева, сотрудники объединенного научного института, созданного на средства, завещанные богачом-меценатом, в ходе дискуссий и непосредственного общения значительно плодотворнее развивали науку, чем это достигалось прежним методом разобщенных усилий одиночек. Инженер Н. С. Комаров в повести "Холодный город" (1918 год) развернул оригинальную инженерную утопию на фоне очень широкого замысла: вследствие утепления Солнца, таяния льдов и увеличения прозрачности атмосферы температура на Земле повышается; в этих условиях путь к спасению указывает холодильная техника будущего, позволившая создать город-холодильник Колдтаун, рассчитанный на миллионы жителей. В повести Комарова мечты инженера сплавлены с элементами социальной утопии - приводится набросок истории Земли за два будущих века; основным рычагом истории является наука; народы, не развивающие науку, отстают в развитии, вытесняются на периферию событий. В повести намечены, хотя и робко, контуры классовой борьбы и технократические тенденции будущего ("всемирный мозговой трест изобретателей"); показаны перспективы развития воздушного и электромагнитного транспорта, создание гигантских ГЭС. Значительное место в русской фантастике того времени занимали произведения, созданные под влиянием цикла "необыкновенных путешествий" Ж. Верна - романы и повести о путешествиях к полюсу, о приключениях в воздухе и т. п., сочетавшие романтику поиска и приключений с оригинальными инженерно-фантастическими идеями ("В стране полуночи" М. Волохова-Первухина; "Цари воздуха" В. Семенова; "Неведомый мир" и "На Южный полюс" В. Уминского). Литературные достоинства этих книг весьма сомнительны (даже в те времена фантасту нельзя было писать: "качая своей бесхитростной головой", как писал Н. С. Комаров о своем герое), и причины этого (по крайней мере одна из причин) понятны. Авторы были слишком воодушевлены научно-техническими перспективами, раскрывавшимися на их глазах и скрытыми от глаз непосвященных; они видели свою творческую задачу в приобщении широкого круга читателей к блистательным перспективам науки. Это была скорее просветительная, чем художественная литература; больше очерк, чем роман; художественный образ уступал место формулам и научно-популярным лекциям. Русская фантастика прошлого отнюдь не была ни малочисленной (около 25 книг за 20 предреволюционных лет), ни Эпигонской - научно-технические идеи, высказанные ее авторами, были передовыми идеями своего времени. Ее очевидные недостатки - схематизм, уклон в популяризаторство, очерковость были общими недостатками фантастических утопий того времени. Не менее оживленным был этот период и для социальной утопии распространение социалистических идей вызвало новую волну литературы этого рода; появились книги У. Морриса, Э. Беллами, Э. Бульвер-Литтона, Е. Жулавского, Джека Лондона, в которых делались попытки развивать или опровергать идеи социалистического переустройства общества. В русской дореволюционной фантастике вплотную примыкают к этому направлению повести А. Богданова "Красная Звезда" (1908 год) и "Инженер Мэнни" (1913 год). В отношении этих книг можно говорить не только о продолжении традиции, но и о прямом их воздействии на раннюю советскую фантастику (в частности, на "Аэлиту" А. Толстого). Герой первой повести - русский революционер Леонид, который случайно знакомится на одном из подпольных собраний со странным человеком по имени Мэнни. Мэнни оказывается одним из марсиан, посланных с Марса на Землю с целью выяснить возможность колонизации Земли марсианами. По приглашению Мэнни Леонид отправляется на Марс в особом корабле "этеронефе", движущемся реактивной силой продуктов радиоактивного распада, ускоряемых в электрическом поле (по существу, это предвосхищение идеи ионолета, ионного реактивного двигателя). История пребывания Леонида на Марсе - знакомство с марсианской цивилизацией, устроенной на началах разума и социализма, история несчастливой любви Леонида к марсианке Нэтти и его возвращение на Землю - составляет основу повести. Вернувшись на Землю, Леонид продолжает революционную борьбу, участвует в победоносном восстании пролетариата и, раненный, попадает в больницу, где его находит Нэтти и увозит с собой на Марс. С первых же страниц повесть подкупает своей серьезностью - она сразу вводит читателя в круг напряженных размышлений, глубокой проблематики. Богданову удалось создать мыслящего героя, передать сложность и глубину размышлений человека, приобщенного к современной ему науке и к алгебре классовой диалектики. Научные предвидения, рассеянные, в книге, порою поразительны; так, уже в первом разговоре с Мэнни Леонид высказывает мысль о возможном существовании другого, "отрицательного" вида материи, который должен был входить в состав первичной туманности, породившей звезды. В другом разговоре Леонид выдвигает тезис об ограниченном числе возможных высших типов жизни - высший тип должен целостно выражать всю сумму условий своей планеты. В наше время эта мысль развернуто выражена в творчестве И. Ефремова. Богданов говорит об автоматике и особенно автоматизации умственного труда как главном направлении будущего прогресса (это в 1908 году!), о ядерной энергии как основе будущей энергетики. Но главный интерес повести - в картинках социального устройства Марса, в которых Богданов воплотил свое представление о будущем Земли. Любопытно, что, рассказывая "историю Марса", Богданов пытается угадать возможную линию развития не земного, а иного человечества, поставить вопрос о закономерностях развития цивилизаций вообще. Марсианским обществом руководит совет ученых, непосредственная организация труда осуществляется статистическими управлениями, труд предельно автоматизирован, много внимания уделено технической эстетике. Дети воспитываются всем обществом; отношения людей отмечены искренностью, простотой и гармоничностью. "Главная и единственная человеческая свобода свобода в выборе целей; смысл жизни личности - в вере в коллективную силу и великую общую жизнь. Противоречия марсианского общества растут из ограниченности личности по сравнению с целым, из ее бессилия вполне слиться с целым и охватить его сознанием. Источник трагического - в борьбе со стихийностью природы. Колонизаторские планы марсиан Богданов связывает не с какой-либо иррациональной агрессивностью, а с необходимостью искать новые места поселений - почвы Марса истощаются, а сокращение рождаемости марсиане Богданова считают победой стихии над человечеством. Интересно, что в споре об объекте колонизации (Венера или Земля?) выдвигается, как решающий, следующий довод: земляне иные, и поэтому заместить их в мировой жизни невозможно; каждая цивилизация в космосе уникальна, и ее нельзя оценивать только по уровню развития или количеству сознательных социалистов. Богданов сумел сделать (хоть и не всегда удачно) то, чего не хватало русской социальной и научной утопии, - показать влияние науки, технико-экономического развития на общественную жизнь, на быт и психологию людей. Он попытался раздвинуть рамки обычной утопической схемы, введя в нее живых людей, их отношения, живые человеческие чувства. Умная, сдержанно-поэтичная во многих местах книга Богданова и сейчас еще способна увлечь читателя своей широтой и глубиной многих догадок. Разумеется, и она не свободна от обычных недостатков утопий - описательности, обилия "лекций", монологов и объяснений, но не это в ней главное, а напряженная, ищущая мысль. Отчетливо прослеживается преемственность между повестями. Богданова и "Аэлитой" Толстого. Богданов впервые в утопии попытался заменить героя"экскурсанта" на героя-человека со всеми его особенностями, достоинствами, недостатками. Он поставил творческую проблему: не только показать иной мир, но и попытаться понять, как будет этот мир действовать на попавшего в него земного человека; в частности, будут ли по-разному вести себя русский интеллигент, вроде Леонида, и русский пролетарий в марсианском обществе. Эта творческая установка явно предвосхищает ситуацию Лось - Гусев в "Аэлите". Много общего есть и в истории любви Леонида и Лося. Значительно слабее повесть "Инженер Мэнни". Сюжет ее - история великого марсианского инженера, строителя каналов, а внутреннее содержание, по существу, сводится к изложению взглядов Богданова на то, какими должны быть методы, тактика революционной борьбы пролетариата. Выйдя из сферы общесоциальной и научной, Богданов сразу же обнаруживает слабости своего мировоззрения. В основе его "теории" лежит идея эволюционного, а не революционного завоевания власти, мысль о просвещении пролетариата как главном пути к победе над капитализмом; по существу, он подменяет теорию революционного марксизма своей "всеобщей организационной наукой". За эту книгу Богданова критиковал Ленин. В лице Богданова русская фантастика приобщилась к новым путям развития, близким к тем, которые в Англии были намечены Гербертом Уэллсом в его утопиях, а в Америке блестяще представлены "Железной пятой" и "Алой чумой" Джека Лондона: к утопии сюжетной, населенной характерами, проблемами и конфликтами. Особняком стоят в дореволюционной фантастике замечательные очерки К. Э. Циолковского ("Грезы о Земле и Небе", 1895 год, "На Луне", 1893 год, "Без тяжести", 1914 год, "Вне Земли", 1918 год), в которых великий зачинатель космонавтики развивал в популярной форме свои мысли о грядущем завоевании космоса человечеством. Собранные воедино, эти очерки дают необычайно точную в научном отношении картину космического полета, стадий освоения космоса, условий жизни в нем. В них рассеяно множество оригинальнейших гипотез (вроде системы "эфирных островов", то есть населенных спутников Земли и Солнца, или "космических оранжерей" для поддержания кругооборота веществ в ракете и на спутнике), многие из которых стали сейчас проблемой дня. С точки зрения развития фантастики наиболее интересно то, что все творчество Циолковского, его серия научно-технических утопий была сплавлена в единое целое глубокой философской мыслью о космическом предназначении человечества. Вспомним хотя бы идею Циолковского об "объединении ближайших групп солнц" для достижения "высшего могущества и прекрасного общественного строя" - она прямо перекликается с идеей Великого Кольца, лежащей в основе "Туманности Андромеды". В творчестве Циолковского, оказавшем самое прямое влияние на раннюю советскую фантастику, как и в творчестве А. А. Богданова, можно увидеть зародыши нового, того, что впоследствии станет характерным для нашей фантастики, стремление к серьезной, глубокой, "большой фантастике", несущей большие социальные, научные, философские идеи, объектами которой становятся не только отдельные изобретения или открытия, а человечество в целом, вселенная в грандиозных категориях пространства и времени. В сравнении с застывшими утопиями прошлого эти открытые в будущее картины целых эпох несоизмеримы с прежней фантастикой уже хотя бы по своим масштабам; в этом качестве они еще более близки к творчеству Уэллса, хотя, конечно, значительно уступают ему по силе художественного воздействия. Теперь мы фактически подошли к началу собственно советской фантастики. Экскурс в дореволюционную фантастику дает нам многое для понимания особенностей советской фантастики 20-х годов. Советская фантастика зародилась в труднейшее время. Вообразите себе страну, только что вышедшую из гражданской войны, страну разрушенных заводов, неподвижных паровозов и затопленных судов. Развороченный быт, в котором причудливо перемешалось новое со старым, будущее с прошлым. Голод, нищета, безграмотность. Казалось бы, как может в таких условиях возникнуть и развиваться фантастика, которую мы привыкли связывать с представлением о высокоразвитой в научном и техническом отношении стране?! Парадокс фантастики заключается в том, что она может быть порождена и в полярно противоположных условиях; в то время как "сытая" Америка производила фантастическую продукцию, отмеченную всеми чертами "духовной сытости" и в первую очередь чертами охранительницы существующего социального порядка, в голодной России возникла фантастика, заряженная страстным желанием в мечте приблизить новое социальное будущее, фантастика, которая давала воображению мост от настоящего к близкому грядущему. Воспользуемся (весьма приблизительным) термином "литература мечты". В то время как ранняя американская фантастика - после Гернсбека была литературой научно-технической и "собственнической" мечты, советская фантастика в начале 20-х годов прежде всего литература мечты социальной. Давние литературные традиции, которые мы проследили в дореволюционной русской фантастике, накладываясь на новые социальные условия, вплетаясь в причудливо-неповторимый быт 20-х годов, породили совершенно своеобразную фантастическую литературу, открывавшую новые пути и формы, полную динамики сложных противоречий. С другой стороны, пусть не покажется кому-нибудь, что разруха и неграмотность исчерпывали содержание тогдашней жизни. Перенеся чудовищные удары и грандиозные потрясения, Россия осталась в ряду передовых в научном отношении стран. Процесс становления советской науки косвенно отразился и на развитии фантастики. Если на первых порах социальный элемент явно перевешивал в ней элемент научный, то во второй половине 20-х годов начинается заметное преобладание научной тематики, разработка оригинальных научно-фантастических гипотез, использование все более широкого круга научных. проблем. Были и другие причины, действовавшие в том же направлении; об этом ниже. Каков был литературный фон, на котором возникла советская фантастика? Специальных журналов на первых порах не существовало; этим объясняется отсутствие рассказов в фантастике начала 20-х годов. Только с 1925-1926 годов начали издаваться такие журналы и альманахи, как "Борьба миров", "Всемирный следопыт", "Знание-сила", "Мир приключений". Частные издательства заваливали рынок огромным количеством переводной приключенческой и псевдофантастической литературы, вроде "марсианского цикла" Э. Берроуза ("Дочь 1000 Джеддаков", "Владыка Марса", "Принцесса Марса" и т. п.), мистических романов Р. Айхакера ("Погоня за метеором) и экзотически слащавых фантазий Пьера Бенуа ("Атлантида"). Более серьезная научно-фантастическая продукция Запада, вроде книг Ж. Тудуза, О. Гайля, М. Ренара, появилась в русском переводе уже во второй половине 20-х годов, но и тогда им пришлось конкурировать с произведениями, в которых фантастика использовалась для прикрытия мистики, порнографии или как оправдание самых невероятных и бессмысленных приключений (П. Мак-Орлан, Б. Никольсен, Ф. Ридлей). Вообще, по подсчетам Б. Ляпунова, с 1923 по 1930 год было издано более 100 переводных научно-фантастических романов, повестей и рассказов (не считая переводов Жюля Верна и Герберта Уэллса). Для сравнения укажем, что число отечественных произведений за это же время чуть меньше 100. Но это сравнение еще мало о чем говорит. Гораздо существеннее то, что большая часть переводной литературы была того рода, который порождает в умах читателей извращенное представление о науке, ее подлинной силе и слабости, о подлинной расстановке социальных сил в классовом мире; это было, грубо говоря, низкопробное чтиво.
ФАНТАСТИКА, РОЖДЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЕЙ
Среди многих удивительных явлений культуры XX века фантастика - одно из самых удивительных. Чем, например, объяснить поразительно быстрый рост ее популярности? Социолог-исследователь ответит, что, по-видимому, тем, что фантастика тесно связана с наукой, а наука в наше время... и т. д. Примем это объяснение. Тогда, казалось бы, нужно ожидать наибольшего развития фантастики в странах передовой научно-технической мысли. Это оправдывается по отношению к СССР, к США; но вот ни ФРГ, ни Франция не обладают сколько-нибудь заметной фантастической литературой, тогда как в Англии и Японии фантастика сильна и самобытна. Это только один из многих вопросов, которые возникают при более близком знакомстве с географией и историей современной фантастики. Ограничимся еще одним, на этот раз принципиально важным вопросом: почему в последние годы все большую популярность приобретает фантастика, как раз наименее тесно связанная с наукой? Чтобы не быть голословным, напомню о творчестве Брэдбери в США, Уиндэма в Англии, Стругацких в СССР. Широко разлившийся поток современной фантастической литературы вышел за берега "собственно научной фантастики". Теперь термин "научная фантастика", строго говоря, обозначает лишь определенный жанр, называя который мы обычно имеем в виду таких фантастов, как А. Азимов, А. Кларк, И. Ефремов и т. п. В рамки "научной фантастики" не укладываются и многие из недавно пришедших в нашу литературу фантастов - О. Ларионова, В. Григорьев, И. Варшавский и другие. Раньше фантастику называли жанром литературы; но теперь становится все очевиднее, что она не умещается в этом определении; наоборот, она подчиняет себе один за другим обычные литературные жанры. Как у всякого большого потока, у фантастики есть свои притоки, повороты, отмели и плесы. Следуя за потоком, можно отчасти понять не только, как он стал собой "теперешним", но и почему стал. Попытаемся заглянуть в недавнее прошлое нашей отечественной фантастики в 20-е годы. Воздадим должное дерзости и наивности, увлеченности и ограниченности тех, кто своими книгами и рассказами, сегодня - зачастую несправедливо - забытыми, заложил основание растущего на наших глазах небоскреба. Но существует ли эта "история фантастики"? Многие обзоры фантастики напоминают в этом отношении древнегреческий миф об Афине-Палладе; эта богиня, как известно, появилась из головы своего родителя, Зевса, сразу в полном боевом облачении и совершеннолетней. В талантливой работе американского писателя Давенпорта говорится, например, что дата рождения современной фантастики - 1911 год, когда инженер Хьюго Гернсбек опубликовал свой роман "Ральф 124C41+". Ни слова о традициях, словно не было Эдгара По, Германа Мелвилла. Амброза Бирса, Джека Лондона, Марка Твена, не было американской утопической и антиутопической литературы. Не говоря уже о неамериканцах - Жюле Верне и Герберте Уэллсе. В честь Гернсбека установлена даже специальная премия имени Хьюго для лучшего американского фантастического произведения. Что же представляет собой упомянутый "Ральф"? Действительно, нечто эпохальное, проложившее совершенно новые пути? Недавно мы получили возможность ознакомиться с этим произведением на русском языке. Это очерк возможных будущих путей развития техники с приклеенной к нему мелодраматической, мещански пошлой интригой. И в эту пору и много раньше и в англо-американской и в русской литературе существовали значительно более глубокие и серьезные фантастические произведения - вспомним, например, "Железную пяту" Джека Лондона или произведения К. Э. Циолковского, А. А. Богданова, о которых мы еще будем говорить. Действительной заслугой Гернсбека является то, что он основал первый специальный научно-фантастический журнал. Роман Гернсбека, если и был "началом", то началом уклона американской фантастики в техницизм, социальное мелкотемье, космическое приключенчество на уровне представлений о будущем, присущих образованному мещанину. Вся история американской фантастики нашего века идет в борьбе традиций Эдгара По, Г. Мелвилла, Марка Твена, Джека Лондона с "традицией Гернсбека", и лучшее, что дала американская фантастика, выросло отнюдь не из гернсбековского лона, хотя и увенчано его именем. Тем более нельзя начинать с "Ральфа" счет истории современной фантастики в целом. Строго говоря, о современной фантастике, как о чем-то связанном взаимными влияниями, вообще можно говорить только относительно к послевоенному периоду. В довоенные десятилетия русская, американская, французская, чешская фантастика развивалась почти независимо друг от друга; только отдельные книги преодолевали незримый барьер и оказывали мощное влияние на все литературы - такими были книги Г. Уэллса, А. Толстого, К. Чапека. Эта сложная история "параллельных потоков", взаимодействовавших и. с научно-социальной и с общелитературной действительностью своих стран, а позже - друг с другом, еще ждет своих исследователей. Мы ограничимся здесь только одним из потоков - нашей отечественной фантастикой. Это ведь не только исторически интересно - это еще и наш долг: вспомнить имена А. А. Богданова, Влад, Орловского, Вивиана Итина, В. Д. Никольского, Вс. Валюсинского и многих других, которые первыми в те далекие годы увидели многое из того, что теперь кажется нам самоочевидным, даже тривиальным "общим местом". Мы, например, с большой легкостью рассуждаем о влиянии науки на общество и наоборот; нужно некоторое усилие, чтобы вернуться на несколько десятилетий назад и представить себе интеллектуальную атмосферу той эпохи, когда подобные взаимовлияния были далеко не очевидны, замаскированы, скрыты от невнимательного взгляда, лишь тогда можно будет по достоинству оценить роль наших первых фантастов, которые чутко уловили эту подспудную проблему всей эпохи. Не только формально, но и по существу советская фантастика рождена революцией. В наследство от русской литературы она получила фактически только два жанра: социальную утопию и научно-техническую утопию. Это классические жанры мировой литературы. Их появление - результат постепенного вызревания в глубинах средневековья гуманистической и научной свободной мысли. Знаменательно, что наиболее яркая социальная утопия нового времени - "Город Солнца" Томмазо Кампанеллы - появилась почти одновременно (начало XVII века) с первой развернутой научно-технической утопией - "Новой Атлантидой" Фрэнсиса Бэкона. Количество утопических произведений только в европейской литературе, по данным Влад. Святловского ("Русский утопический роман"), превышает 4 тысячи! А ведь мы еще так мало знаем об утопиях Востока! В России уже в середине XVIII века появляются оригинальные утопические произведения, в центре которых изображение идеальной, гармоничной страны, своеобразного "социального эталона" эпохи (П. Ю. Львов, В. А. Лёвшин и др.). Наиболее интересным утопистом XVIII века был князь М. М. Щербатов ("Путешествие в царство Офирское"). "Идеальное общество" первых русских утопистов причудливым образом сочетало в себе черты прогрессивного экономического уклада и монархического деспотизма (впрочем, даже в коммунистическом обществе Кампанеллы сохраняются самые варварские обычаи). Скованность социальной мысли ощущается и в интереснейшей утопии следующего, XIX века - незаконченном романе В. Л. Одоевского "4348 год". У Одоевского впервые в русской литературе мы встречаем - в пределах творчества одного и того же писателя - философскую и научно-социальную фантастику. В сумрачно-романтическом цикле "Русские ночи" Одоевский в серии фантастических новелл с большой страстностью изобразил трагедию возвышенного человеческого душевного поиска, обреченного на поражение в чуждом ему современном "практическом" мире. Разлад с действительностью устремил мысль Одоевского к поиску гармонии не в существующем мире, а в мире будущего. По-видимому, его "4348 год" должен был развернуться в роман о человеке и достойном его мире, но написана была только та часть, в которой изображалась научно-техническая действительность России 4348 года. По замыслу Одоевского, Россия будущего стала мировым центром наук, культуры и просвещения; ее ученые научились повелевать климатом, покорили воздух своими летательными аппаратами, создали синтетическую пищу, изобрели синтетические искусства и т. д. Но при всем этом Россия 4348 года все еще управляется монархом и родовитой аристократией, а сословные различия в ней нисколько не уменьшились. Конечно, и Одоевский не создал русскую фантастику; его заслуга в ином: он ввел в нее глубокую философскую мысль и тем самым поднял на иной, высший уровень. Уже следующая наша утопия - знаменитый Четвертый сон Веры Павловны в романе Чернышевского "Что делать?" - является, по существу, страстным отрицанием социальной ограниченности "философско-романтической утопии" Одоевского. Между ними нет прямых связей; это идет идейный спор поколений, спор эпох и мировоззрений. Он идет и в главном русле нашей литературы и на ее периферии - в утопическом жанре. Так закладывается традиция; в будущем, когда от этого периферического узелка отпочкуется поток советской фантастики, одним из ее ведущих мотивов станет социальный мотив, стремление показывать научное открытие в неразрывной связи с социальной действительностью. Конец XIX - начало XX века ознаменовались бурным развитием капитализма в России; оно происходило на фоне быстрого роста научного потенциала работы Менделеева, Умова, Лебедева, Столетова, Доливо-Добровольского, Попова, Циолковского выдвинули русскую науку на одно из первых мест в мире. Параллельно с этим в русской литературе возникает уже вполне оформившийся жанр научно-технической утопии - на первых порах подражательной, а затем все более оригинальной. В 1895 году инженер и изобретатель В. Н. Чиколев опубликовал большой роман "Электрический рассказ" ("Не быль, но и не выдумка"), в котором развернул широкую картину внедрения электричества в быт, технику, науку будущего. Герой романа совершал экскурсию по "Институту экспериментального электричества", где узнавал об электрифицированных фермах, об электровозах и других достижениях будущего. Другой инженер, А. Родных, в романе "Самокатная дорога" (1902 год) выдвинул интересную идею железной дороги, где вместо обычной тяги используется тяготение Земли. В романе профессора Бахметьева "Завещание миллиардера" (1904 год) предвосхищена идея современных международных научных институтов; герои Бахметьева, сотрудники объединенного научного института, созданного на средства, завещанные богачом-меценатом, в ходе дискуссий и непосредственного общения значительно плодотворнее развивали науку, чем это достигалось прежним методом разобщенных усилий одиночек. Инженер Н. С. Комаров в повести "Холодный город" (1918 год) развернул оригинальную инженерную утопию на фоне очень широкого замысла: вследствие утепления Солнца, таяния льдов и увеличения прозрачности атмосферы температура на Земле повышается; в этих условиях путь к спасению указывает холодильная техника будущего, позволившая создать город-холодильник Колдтаун, рассчитанный на миллионы жителей. В повести Комарова мечты инженера сплавлены с элементами социальной утопии - приводится набросок истории Земли за два будущих века; основным рычагом истории является наука; народы, не развивающие науку, отстают в развитии, вытесняются на периферию событий. В повести намечены, хотя и робко, контуры классовой борьбы и технократические тенденции будущего ("всемирный мозговой трест изобретателей"); показаны перспективы развития воздушного и электромагнитного транспорта, создание гигантских ГЭС. Значительное место в русской фантастике того времени занимали произведения, созданные под влиянием цикла "необыкновенных путешествий" Ж. Верна - романы и повести о путешествиях к полюсу, о приключениях в воздухе и т. п., сочетавшие романтику поиска и приключений с оригинальными инженерно-фантастическими идеями ("В стране полуночи" М. Волохова-Первухина; "Цари воздуха" В. Семенова; "Неведомый мир" и "На Южный полюс" В. Уминского). Литературные достоинства этих книг весьма сомнительны (даже в те времена фантасту нельзя было писать: "качая своей бесхитростной головой", как писал Н. С. Комаров о своем герое), и причины этого (по крайней мере одна из причин) понятны. Авторы были слишком воодушевлены научно-техническими перспективами, раскрывавшимися на их глазах и скрытыми от глаз непосвященных; они видели свою творческую задачу в приобщении широкого круга читателей к блистательным перспективам науки. Это была скорее просветительная, чем художественная литература; больше очерк, чем роман; художественный образ уступал место формулам и научно-популярным лекциям. Русская фантастика прошлого отнюдь не была ни малочисленной (около 25 книг за 20 предреволюционных лет), ни Эпигонской - научно-технические идеи, высказанные ее авторами, были передовыми идеями своего времени. Ее очевидные недостатки - схематизм, уклон в популяризаторство, очерковость были общими недостатками фантастических утопий того времени. Не менее оживленным был этот период и для социальной утопии распространение социалистических идей вызвало новую волну литературы этого рода; появились книги У. Морриса, Э. Беллами, Э. Бульвер-Литтона, Е. Жулавского, Джека Лондона, в которых делались попытки развивать или опровергать идеи социалистического переустройства общества. В русской дореволюционной фантастике вплотную примыкают к этому направлению повести А. Богданова "Красная Звезда" (1908 год) и "Инженер Мэнни" (1913 год). В отношении этих книг можно говорить не только о продолжении традиции, но и о прямом их воздействии на раннюю советскую фантастику (в частности, на "Аэлиту" А. Толстого). Герой первой повести - русский революционер Леонид, который случайно знакомится на одном из подпольных собраний со странным человеком по имени Мэнни. Мэнни оказывается одним из марсиан, посланных с Марса на Землю с целью выяснить возможность колонизации Земли марсианами. По приглашению Мэнни Леонид отправляется на Марс в особом корабле "этеронефе", движущемся реактивной силой продуктов радиоактивного распада, ускоряемых в электрическом поле (по существу, это предвосхищение идеи ионолета, ионного реактивного двигателя). История пребывания Леонида на Марсе - знакомство с марсианской цивилизацией, устроенной на началах разума и социализма, история несчастливой любви Леонида к марсианке Нэтти и его возвращение на Землю - составляет основу повести. Вернувшись на Землю, Леонид продолжает революционную борьбу, участвует в победоносном восстании пролетариата и, раненный, попадает в больницу, где его находит Нэтти и увозит с собой на Марс. С первых же страниц повесть подкупает своей серьезностью - она сразу вводит читателя в круг напряженных размышлений, глубокой проблематики. Богданову удалось создать мыслящего героя, передать сложность и глубину размышлений человека, приобщенного к современной ему науке и к алгебре классовой диалектики. Научные предвидения, рассеянные, в книге, порою поразительны; так, уже в первом разговоре с Мэнни Леонид высказывает мысль о возможном существовании другого, "отрицательного" вида материи, который должен был входить в состав первичной туманности, породившей звезды. В другом разговоре Леонид выдвигает тезис об ограниченном числе возможных высших типов жизни - высший тип должен целостно выражать всю сумму условий своей планеты. В наше время эта мысль развернуто выражена в творчестве И. Ефремова. Богданов говорит об автоматике и особенно автоматизации умственного труда как главном направлении будущего прогресса (это в 1908 году!), о ядерной энергии как основе будущей энергетики. Но главный интерес повести - в картинках социального устройства Марса, в которых Богданов воплотил свое представление о будущем Земли. Любопытно, что, рассказывая "историю Марса", Богданов пытается угадать возможную линию развития не земного, а иного человечества, поставить вопрос о закономерностях развития цивилизаций вообще. Марсианским обществом руководит совет ученых, непосредственная организация труда осуществляется статистическими управлениями, труд предельно автоматизирован, много внимания уделено технической эстетике. Дети воспитываются всем обществом; отношения людей отмечены искренностью, простотой и гармоничностью. "Главная и единственная человеческая свобода свобода в выборе целей; смысл жизни личности - в вере в коллективную силу и великую общую жизнь. Противоречия марсианского общества растут из ограниченности личности по сравнению с целым, из ее бессилия вполне слиться с целым и охватить его сознанием. Источник трагического - в борьбе со стихийностью природы. Колонизаторские планы марсиан Богданов связывает не с какой-либо иррациональной агрессивностью, а с необходимостью искать новые места поселений - почвы Марса истощаются, а сокращение рождаемости марсиане Богданова считают победой стихии над человечеством. Интересно, что в споре об объекте колонизации (Венера или Земля?) выдвигается, как решающий, следующий довод: земляне иные, и поэтому заместить их в мировой жизни невозможно; каждая цивилизация в космосе уникальна, и ее нельзя оценивать только по уровню развития или количеству сознательных социалистов. Богданов сумел сделать (хоть и не всегда удачно) то, чего не хватало русской социальной и научной утопии, - показать влияние науки, технико-экономического развития на общественную жизнь, на быт и психологию людей. Он попытался раздвинуть рамки обычной утопической схемы, введя в нее живых людей, их отношения, живые человеческие чувства. Умная, сдержанно-поэтичная во многих местах книга Богданова и сейчас еще способна увлечь читателя своей широтой и глубиной многих догадок. Разумеется, и она не свободна от обычных недостатков утопий - описательности, обилия "лекций", монологов и объяснений, но не это в ней главное, а напряженная, ищущая мысль. Отчетливо прослеживается преемственность между повестями. Богданова и "Аэлитой" Толстого. Богданов впервые в утопии попытался заменить героя"экскурсанта" на героя-человека со всеми его особенностями, достоинствами, недостатками. Он поставил творческую проблему: не только показать иной мир, но и попытаться понять, как будет этот мир действовать на попавшего в него земного человека; в частности, будут ли по-разному вести себя русский интеллигент, вроде Леонида, и русский пролетарий в марсианском обществе. Эта творческая установка явно предвосхищает ситуацию Лось - Гусев в "Аэлите". Много общего есть и в истории любви Леонида и Лося. Значительно слабее повесть "Инженер Мэнни". Сюжет ее - история великого марсианского инженера, строителя каналов, а внутреннее содержание, по существу, сводится к изложению взглядов Богданова на то, какими должны быть методы, тактика революционной борьбы пролетариата. Выйдя из сферы общесоциальной и научной, Богданов сразу же обнаруживает слабости своего мировоззрения. В основе его "теории" лежит идея эволюционного, а не революционного завоевания власти, мысль о просвещении пролетариата как главном пути к победе над капитализмом; по существу, он подменяет теорию революционного марксизма своей "всеобщей организационной наукой". За эту книгу Богданова критиковал Ленин. В лице Богданова русская фантастика приобщилась к новым путям развития, близким к тем, которые в Англии были намечены Гербертом Уэллсом в его утопиях, а в Америке блестяще представлены "Железной пятой" и "Алой чумой" Джека Лондона: к утопии сюжетной, населенной характерами, проблемами и конфликтами. Особняком стоят в дореволюционной фантастике замечательные очерки К. Э. Циолковского ("Грезы о Земле и Небе", 1895 год, "На Луне", 1893 год, "Без тяжести", 1914 год, "Вне Земли", 1918 год), в которых великий зачинатель космонавтики развивал в популярной форме свои мысли о грядущем завоевании космоса человечеством. Собранные воедино, эти очерки дают необычайно точную в научном отношении картину космического полета, стадий освоения космоса, условий жизни в нем. В них рассеяно множество оригинальнейших гипотез (вроде системы "эфирных островов", то есть населенных спутников Земли и Солнца, или "космических оранжерей" для поддержания кругооборота веществ в ракете и на спутнике), многие из которых стали сейчас проблемой дня. С точки зрения развития фантастики наиболее интересно то, что все творчество Циолковского, его серия научно-технических утопий была сплавлена в единое целое глубокой философской мыслью о космическом предназначении человечества. Вспомним хотя бы идею Циолковского об "объединении ближайших групп солнц" для достижения "высшего могущества и прекрасного общественного строя" - она прямо перекликается с идеей Великого Кольца, лежащей в основе "Туманности Андромеды". В творчестве Циолковского, оказавшем самое прямое влияние на раннюю советскую фантастику, как и в творчестве А. А. Богданова, можно увидеть зародыши нового, того, что впоследствии станет характерным для нашей фантастики, стремление к серьезной, глубокой, "большой фантастике", несущей большие социальные, научные, философские идеи, объектами которой становятся не только отдельные изобретения или открытия, а человечество в целом, вселенная в грандиозных категориях пространства и времени. В сравнении с застывшими утопиями прошлого эти открытые в будущее картины целых эпох несоизмеримы с прежней фантастикой уже хотя бы по своим масштабам; в этом качестве они еще более близки к творчеству Уэллса, хотя, конечно, значительно уступают ему по силе художественного воздействия. Теперь мы фактически подошли к началу собственно советской фантастики. Экскурс в дореволюционную фантастику дает нам многое для понимания особенностей советской фантастики 20-х годов. Советская фантастика зародилась в труднейшее время. Вообразите себе страну, только что вышедшую из гражданской войны, страну разрушенных заводов, неподвижных паровозов и затопленных судов. Развороченный быт, в котором причудливо перемешалось новое со старым, будущее с прошлым. Голод, нищета, безграмотность. Казалось бы, как может в таких условиях возникнуть и развиваться фантастика, которую мы привыкли связывать с представлением о высокоразвитой в научном и техническом отношении стране?! Парадокс фантастики заключается в том, что она может быть порождена и в полярно противоположных условиях; в то время как "сытая" Америка производила фантастическую продукцию, отмеченную всеми чертами "духовной сытости" и в первую очередь чертами охранительницы существующего социального порядка, в голодной России возникла фантастика, заряженная страстным желанием в мечте приблизить новое социальное будущее, фантастика, которая давала воображению мост от настоящего к близкому грядущему. Воспользуемся (весьма приблизительным) термином "литература мечты". В то время как ранняя американская фантастика - после Гернсбека была литературой научно-технической и "собственнической" мечты, советская фантастика в начале 20-х годов прежде всего литература мечты социальной. Давние литературные традиции, которые мы проследили в дореволюционной русской фантастике, накладываясь на новые социальные условия, вплетаясь в причудливо-неповторимый быт 20-х годов, породили совершенно своеобразную фантастическую литературу, открывавшую новые пути и формы, полную динамики сложных противоречий. С другой стороны, пусть не покажется кому-нибудь, что разруха и неграмотность исчерпывали содержание тогдашней жизни. Перенеся чудовищные удары и грандиозные потрясения, Россия осталась в ряду передовых в научном отношении стран. Процесс становления советской науки косвенно отразился и на развитии фантастики. Если на первых порах социальный элемент явно перевешивал в ней элемент научный, то во второй половине 20-х годов начинается заметное преобладание научной тематики, разработка оригинальных научно-фантастических гипотез, использование все более широкого круга научных. проблем. Были и другие причины, действовавшие в том же направлении; об этом ниже. Каков был литературный фон, на котором возникла советская фантастика? Специальных журналов на первых порах не существовало; этим объясняется отсутствие рассказов в фантастике начала 20-х годов. Только с 1925-1926 годов начали издаваться такие журналы и альманахи, как "Борьба миров", "Всемирный следопыт", "Знание-сила", "Мир приключений". Частные издательства заваливали рынок огромным количеством переводной приключенческой и псевдофантастической литературы, вроде "марсианского цикла" Э. Берроуза ("Дочь 1000 Джеддаков", "Владыка Марса", "Принцесса Марса" и т. п.), мистических романов Р. Айхакера ("Погоня за метеором) и экзотически слащавых фантазий Пьера Бенуа ("Атлантида"). Более серьезная научно-фантастическая продукция Запада, вроде книг Ж. Тудуза, О. Гайля, М. Ренара, появилась в русском переводе уже во второй половине 20-х годов, но и тогда им пришлось конкурировать с произведениями, в которых фантастика использовалась для прикрытия мистики, порнографии или как оправдание самых невероятных и бессмысленных приключений (П. Мак-Орлан, Б. Никольсен, Ф. Ридлей). Вообще, по подсчетам Б. Ляпунова, с 1923 по 1930 год было издано более 100 переводных научно-фантастических романов, повестей и рассказов (не считая переводов Жюля Верна и Герберта Уэллса). Для сравнения укажем, что число отечественных произведений за это же время чуть меньше 100. Но это сравнение еще мало о чем говорит. Гораздо существеннее то, что большая часть переводной литературы была того рода, который порождает в умах читателей извращенное представление о науке, ее подлинной силе и слабости, о подлинной расстановке социальных сил в классовом мире; это было, грубо говоря, низкопробное чтиво.