Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего
времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о
творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и
"Субботники".
Долго меня стыдили. Все уже бегали - и Евсеев, и Короленков, и Москалев
с Долотовым, и Ося, а я нет. Сначала меня уговаривали, предъявляли мне свои
животы, сопоставляли их с моим, и выходило, что их животы в чем-то стали
меньше. Я им завидовал. Милые мои трусаки начали даже приобретать подтяжки,
выстаивая очереди в Столешниковом переулке. А я все не бегал. "Эдак ты
докатишься, - говорила мне жена. - Посмотри, на кого стал похож". Я смотрел.
Какой был, такой я и остался, остановился в развитии. Но уж одно это было
плохо.
И я решил бежать. Хотя к тому времени бег трусцой и стал выходить из
моды. Некоторые из моих знакомых, отбегав, отпускали уж усы. Кто под
Бальзака. Кто под запорожского лихого сечевика. Иные, волевые, совмещали усы
с бегом. Иные все еще бегали натощак, просто так. Вот и меня умными словами
жена убедила присоединиться к ним. На усы, в особенности запорожского
романтического покроя, она не надеялась.
Но я человек застенчивый и ранимый. Представлю себе, как я в бежевом
пыльном костюме и в дурацкой вязаной шапочке с заячьим хвостом-помпоном - по
совету женского календаря - побегу по останкинским асфальтам и грязям, так
мне дурно становилось. Виделись сразу прохожие. Один с деловым чемоданом,
какой-нибудь хлыщ, физик или биолог, которому и по ночам снятся дрозофилы,
останавливался, глядел на меня и смеялся: "Ну и экземпляр!" - при этом он
наверняка думал, что и днем, вспоминая обо мне, будет смеяться. Мальчишка с
портфелем тыкал в мою сторону пальцем и орал приятелям: "Смотрите -
останкинский Борзов!.. Марк Спитц!.. Брат Знаменский!" Служащая барышня
фыркала, не стесняясь, в лохматый краешек пончо. Бабка, спешившая на рынок
за картошкой, шарахалась от меня и крестилась, как сорок лет назад, когда в
своей мелекесской деревне увидела аэроплан. А я готов был ей ответить на
ходу: "Сама не лучше выглядишь, старая дура..." Вот такие видения возникали
в моей голове при мыслях о первом забеге.
Я все оттягивал его. А для того, чтобы вконец не отказаться от
благородной и выстраданной идеи, бегал по утрам по квартире. Задевал хрупкую
зеркальную вешалку, сбивал парфюмерию. Жена не выдержала и сказала:
- Я понимаю, ты стесняешься бегать один. Но, может быть, ты с
кем-нибудь объединишься? Может, в компании тебе будет легче начать?
- С кем же это?
- Ну с кем... Вон ведь в нашем дворе сколько бегает... И Евсеев, и
Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, наконец...
- Ну ладно, - вздохнул я. - Действительно, может, попробовать с
Евсеевым?..
Я пошел к Евсееву. Благо тот жил этажом ниже.
- Ну что ж, давай, давай, - сказал Евсеев. Тут же он рассмеялся и
подмигнул мне, как члену одной с ним масонской ложи. - Ты тоже, значит,
любишь с утра?
- С утра... - неуверенно сказал я. - Если выдержу, то и перед сном
можно будет... Специалисты так и советуют...
- Кто любит с утра, - захохотал Евсеев и опять подмигнул мне, - тот уж
и вечером непременно!..
Назавтра утром, в восемь, сделав для храбрости под музыку репродуктора
неуверенные движения руками, шеей и туловищем, я пришел к Евсееву. Был я в
спортивном виде, в кедах на шерстяной носок. Жена, как боевая подруга, выйдя
на лестничную клетку, провожала меня на подвиг. И я волновался. Евсеев уже
ждал. В нашем доме он выделялся цветущим видом вечного везуна, громким
голосом на собраниях жильцов, а зимой еще и пыжиковой шапкой. Да еще он
любил петь в подъезде. Слов он не знал, но пел от души. Как выносит мусор
или пищевые отходы, так и поет: "Блоха! Ха-ха-ха-ха!" И стекла звенят. А как
спустит мусор в трубу, так обязательно добавит: "А мы их, брат,
дав-и-и-ить!" Все у него ладилось, и ладони от жизненных удовольствий он
часто потирал с такой оптимистической энергией, что вот-вот, казалось, мог
оделить всех огнем. Этакий Прометей. Заведовал он прудами в пригороде, ездил
туда на машине и иногда говорил с нескрываемой радостью: "Утка - не птица,
рыба - не кашалот!" Наверное, так оно и было.
- Вот... Я готов... - робко сказал я.
Евсеев оглядел меня с кед до заячьего хвоста и счастливо засмеялся:
- Давно бы пора включиться!
Жена Евсеева, Верочка, высунувшись из открытой двери, улыбнулась мне:
- Вы уж со Славы берите пример. Он два года бегает, и всегда бодр, и
хороший семьянин.
- Ну пошли, пошли! - подтолкнул меня Евсеев, ноги его ходили ходуном,
видно было, что ему уже невтерпеж.
- На лифте поедем? - спросил я.
- На каком лифте! Бегом по лестнице! Мы и так уже выбились из графика!
И он полетел впереди меня, не оглядываясь. Звук его шагов был громким и
мощным, весь дом слышал, что бежит именно Евсеев.
Двор наш большой, весь в зелени, под тополями и каштанами, мятыми
северным ветром, уложена бетонная тропинка. Вот по этой тропинке и пустились
мы в радующий душу и мускулы первый мой забег. "Колени, колени выше! Ступай
на носок! И толкайся, толкайся сильнее!" - кричал мне Евсеев на ходу и,
оглядываясь, улыбался, словно был счастлив оттого, что я наконец приобщился
к славному делу. Ах, как он красиво бежал! Шаг его был упруг и высок,
сильное, здоровое тело чувствовалось под синим шерстяным олимпийским
костюмом с белыми полосками на воротнике, дыхание было ровным и легким. И
мне было хорошо. "Как здорово, что я начал!" - думал я и был готов бежать
сейчас от Останкина до Мытищ, ничего бы, наверное, кроме удовольствия от
бега, не испытывая.
- Стой! Куда ты так несешься! - услышал вдруг я. - Мы ведь уже за угол
забежали...
Действительно, мы были уже за углом белой соседней башни. Евсеев бежал
сзади, и не бежал вовсе, а так, семенил.
- Да не спеши ты! Какой удалец! Смени темп. Нам еще надо сберечь силы
на обратную дорогу. Они нас теперь не видят... Впрочем, твоя жена и вообще
тебя не видела... Ваши окна на южную сторону...
Я тут же остыл, семенящим шагом потащился за Евсеевым и почувствовал,
что ноги у меня - бетонные, сердце - колотится, а дышать нечем. И не
тридцать мне лет, а все семьдесят.
- Ничего, ничего, - подбодрил меня Евсеев, - сейчас добежим... Это с
непривычки дорога длинная...
Внутриквартальными проездами мы одолели еще полверсты, и Евсеев как
бежал, так и забежал в подъезд незнакомого мне дома. И меня рукой поманил.
- Теперь на пятый этаж, - сказал он и, заметив мой испуг, добавил: - На
лифте... На лифте...
Я и в лифте по наивности хотел было бежать на месте, но Евсеев, покачав
головой, наступил мне на ногу: "Хватит. Экий неугомонный!" На пятом этаже он
нажал кнопку звонка. Толстый, одетый уже на службу человек открыл нам дверь.
- Что-то ты долго, - сказал он Евсееву.
- А вот, - засмеялся Евсеев и показал на меня. - Нашего полку прибыло!
Спарринг-партнер!.. Проходи, проходи, ноги вытирай и прямо на кухню!
Знакомься...
И он затолкал меня в квартиру к приятелю.
На кухне у того на столе стояла бутылка "Старки", граненые стаканы,
только что мытые, с капельками воды на донышках, а рядом лежали соленые
огурцы, ломти орловского хлеба и серебряная кожа вяленого леща, для запаха.
- Разливай, - сказал Евсеев. - Ба! Да у нас "Старка" сегодня! Одну
купил?
- Одну! Как же! Очередь выстоял, - сказал приятель. - Сколько в
портфель вошло. На девять забегов хватит.
- Ну давай, давай, лей. А то нам еще бежать. Не то что тебе, лодырю!
Приятель, готовый на службу, разлил водку забытого цвета в стаканы, и
один из стаканов Евсеев протянул мне. Стакан я невольно взял, но тут же
спросил:
- А мне-то зачем?
- То есть как? Ты не пьешь, что ли?
- Пью... - смутился я. - Но ведь не с утра...
- А зачем же ты тогда бежал? - спросил Евсеев.
Он расстроился и смотрел на меня укоризненно, даже сурово, как бог
знает на кого - как на провокатора или на лазутчика. Или хуже того. Как на
человека, который только прикидывается пьющим.
- Я для здоровья бежал, - сказал я неуверенно. - Я за тем бежал, за чем
ты бегаешь два года...
- Ну! - загремел Евсеев. - Стал бы я бегать, если бы жена разрешала мне
пить дома! А приятель мой - холостяк... Стал бы я бегать! К лешему мне этот
твой бег! И на костюм вот пришлось тратиться... Семьдесят рублей... Бегать!
Фу ты, дрянь какая! Главное, для здоровья! Вот что для здоровья! И для
бодрости! Пей. И не ломайся. Мужик ты или не мужик? Или ты не мужик?
- Мужик... - вздохнул я.
Выпили. Закусили. Серебряную шкурку леща понюхали по очереди.
- Утка - не птица, рыба - не кашалот! - торжественно и смачно
провозгласил Евсеев и с упоением потер руки. Удивительно, отчего из его
ладоней не вырвалось пламя. Этакий здоровяк, подумал я, он и на руках сможет
теперь домой дойти!
- Ну вот, а ты ломался, - сказал мне Евсеев с явным одобрением. - Я уж
было расстроился... А то, понимаешь, доза для нас двоих была чрезмерная...
Мы ведь не для куражу, а для бодрости. Третий нам кстати...
Спарринг-партнер... Или ты недоволен?
- Да как-то непривычно...
- Совесть тебя, что ли, мучает, что с утра? Это, брат, предрассудки...
Я тебе скажу: с утра - самое полезное... Не мы одни, а и государственные
люди тоже... Вот Петр Первый, он, говорят, если с утра стакан не брал, то и
Россию не мог на ноги ставить...
- А окно-то к ним он подавно не мог рубить, - вставил приятель.
- Ну, насчет окна - это вообще! - подтвердил Евсеев. - Или вот
полководцы. Один маршал или генерал, не помню какой...
Тут он рассказал случай про этого маршала или генерала, неизвестно
какой страны, то ли нашей, то ли ихней. В общем, про Ворошилова. Однажды он
собрал поутру перед сражением весь свой офицерский состав, они стали
"смирно", а он грозно их спросил: "А ну, кто пьет с утра, признавайтесь, шаг
вперед..." Один только офицерик и шагнул вперед. Тогда этот маршал или
генерал, этот Ворошилов, приказал принести два стакана водки, или шнапса,
или виски - одна радость! - и с офицериком выпил. И сказал: "Вот с ним и
пить и воевать можно! А вы, все остальные, трусы, кого обмануть хотите?.." И
выиграл сражение.
- Сколько с меня? - спросил я.
- Когда обычная - рубль двадцать, - сказал Евсеев. - А сегодня - рубль.
- Рубль четыре, - поправил приятель.
- У меня с собой нет. У меня и карманов нет.
- Ладно. Завтра занесешь, - махнул рукой Евсеев. - Нам и бежать пора.
- Бегите, бегите, - улыбнулся приятель.
- А ты не ехидничай, лодырь! - сказал Евсеев. - Сейчас пробежаться -
одно удовольствие. Вон какие у меня мускулы на ногах стали. Потрогай.
Но приятель только брезгливо махнул рукой.
Теперь уже Евсеев в лифте чуть ли не бежал на месте. Опять ему было
невтерпеж. Сил у меня явно прибавилось. Несомненно, подумал я, в
тренировочном методе Евсеева что-то есть. В смысле использования ресурсов
человеческого организма. Давно я так легко не бегал. А Евсеев опять был
красив. В особенности, когда мы выскочили на открытое пространство нашего
двора и понеслись по бетонной тропинке под тополями и каштанами. Тут он так
элегантно и мощно вскидывал ноги, так порхал, что для меня стал походить на
дивного спортсмена, который несется сейчас по праздничному стадиону с
олимпийским факелом в руке, чтобы на глазах у миллионов зрителей зажечь
пламя в заветной чаше. Может, и Евсееву такая мысль заслонила мозги, потому
что и в нашем подъезде он бросился яростно бежать по лестнице, словно
лестница эта вела его именно к олимпийской чаше, а не к жене. И я бежал за
ним.
Жена Евсеева вышла нас встречать.
- Ну как? - спросила она меня.
- Да вроде ничего, - сказал я, трудно дыша. - Тяжело с непривычки...
- Замечательно, а не ничего! - шумно похлопал меня по плечу Евсеев. -
Бодрость-то в нас какая! Словно десять лет скинули! А привыкнешь ты быстро,
я уже сейчас вижу. Скоро станешь настоящим спарринг-партнером... Точно!
Сейчас вижу...
- Да, да, - улыбнулась его жена. - Слава вот быстро привык. А я ведь и
не надеялась, что он станет бегать.
- Значит, завтра на том же месте в тот же час, - сказал Евсеев.
Тут он мне подмигнул и приложил палец к губам: мол, о наших с тобой
легкоатлетических секретах никому ни гу-гу. Я кивнул в ответ: что я, идиот
какой, право?..
К себе на этаж я поднимался уже как старик астматик, как каменный
командор, расстроенный Дон Жуаном, тяжеленные ноги подтягивал со ступеньки
на ступеньку и думал о выражении "спарринг-партнер". Все мне теперь стало
ясно. Был я однажды в Перми в командировке. Остановился у стенда "Не
проходите мимо". Там висели фотографии пьяниц. И вот что меня удивило. В
подписях корили не любителей выпить на троих, как было бы в нашем городе, а
"любителей спариться". Вот откуда, понял я сейчас, пошло -
"спарринг-партнер". Эта мысль меня взволновала и обрадовала. Не заржавели,
значит, мы разумом. Не в одних иностранных словарях искать облегчение
мыслям! Есть и у нас еще дотошные умы, способные раздвинуть границы языка и
создать новые специфические выражения.
Однако воспоминание о рубле с четырьмя копейками меня сразу же
расстроило. Это еще хорошо, что они достали "Старку". А потом-то ведь
придется брать "Экстру". Или хуже того - коньяк. Эдак у меня и на пиво
ничего не останется!
Э-э, нет! Пошел бы этот Евсеев к черту!
Жена меня встречала так, словно я был актер на эпизодах, и вот наконец
получил с ее помощью большую роль и теперь возвращался с премьеры.
- Ну? Что? Да на тебе лица нет! Что с тобой? Какой-то ты странный...
- Тяжело с непривычки, - сказал я. - У Евсеева очень интенсивные
нагрузки. Пожалуй, я с ним не выдержу... Подкосит он, пожалуй, меня...
- Да, он здоровый. Прямо как Алексеев. Тебе бы начинать с кем
послабее... Ты подумай, с кем... Но ты не бросай, я тебя прошу... Иначе я
перестану тебя уважать... - сказала жена с угрозой.
- Хорошо, не брошу... - сдался я.
Я на работе все думал, с кем мне бегать. Все прикидывал кто из милых
моих трусаков пьющий с утра, а кто нет. Ни в ком я не был теперь уверен. И
тут я вспомнил о Короленкове. Этот уж точно непьющий, некурящий и даме
уступит место в троллейбусе. Подозрительный в общем-то человек. И уж больно
педант. Он и в жару ходит в костюме и при галстуке, а из кармана пиджака у
него непременно высовывается уголок платка из галстучного же материала. Он,
уж точно, и вилку никогда не возьмет в правую руку и даже самую мелкую кость
ни при каких обстоятельствах не проглотит. Такой он весь аккуратный, что
лучше бы ему лежать в палате мер и весов. А он что-то конструировал,
какие-то вагонные тормоза. Но тормоз Матросова был не его. Знакомые
Короленкова, и я в том числе, его не любили, считали, что он себе на уме и
похож на Клима Самгина. Но теперь-то именно Короленков и был мне хорош.
Недели две назад он и сам звал меня бегать с ним. Привлекало меня и то, что
Короленков был совсем не атлет, а такой же, как и я, тщедушный служащий и,
стало быть, вряд ли бегал быстро и далеко.
После работы я зашел к Короленкову в соседний дом. Он выслушал меня и,
как мне показалось, растерялся.
- Ты же сам звал меня, - сказал я.
- Ну да, ну да, - кивнул Короленков. - Но лучше было бы, если бы ты
предупредил меня заранее... Может, ничего и не выйдет... Это ведь тонкое
дело...
- Тонкое, - согласился я.
- Ну ладно, - сказал Короленков. - Попробуем предпринять экстренные
меры, авось что-нибудь и получится... Завтра приходи ровно в семь. Форма
одежды - спортивная.
- В семь? - удивился я.
Неужели, подумал я, Короленков так подолгу бегает? Мы с Евсеевым начали
сегодня в восемь, а и то многое успели. Я уж хотел было заявить, что дудки,
что в семь мне ни к чему, что с семи пусть бегают мои враги, но
почувствовал, что отказываться мне теперь будет неловко. Тем более, что я
сам вынудил Короленкова предпринимать какие-то экстренные меры. "Какие меры?
Зачем? Не надо!" - хотел было я сказать Короленкову, но не сказал,
побоявшись сказать глупость. Умный и серьезный вид его меня смущал.
Назавтра в семь я пришел к нему. Захватил с собой рубль с четырьмя
копейками и широкий бинт на случай встречи с Евсеевым. Рубль четыре копейки
понятно зачем. А бинт, чтобы срочно забинтовать что-нибудь - коленку, палец,
руку, голову наконец - и тем объяснить Евсееву причину своего отсутствия. Но
я не попался Евсееву на глаза.
Побежали мы с Короленковым. Тренировочный костюм был на нем хороший,
эластичный, иноземной выделки. И бежал Короленков хорошо. Тихо. Молчал.
Только однажды обернулся ко мне:
- У тебя тоже, что ли, с женой нелады?
- Нет, - сказал я. - Лады.
Он как будто бы мне не поверил. Спросил:
- А чего же ты тогда бежишь?
- А при чем тут жена?
- Хотя да, - сказал Короленков. - Жена в наше время тут действительно
ни при чем...
"Неужели, - расстроился я, - и этот стал пить? Тогда рубля-то мне не
хватит!" Я уже хотел было захромать, но тут мы протрусили под аркой и
выскочили в сквер у трамвайной остановки.
- В седьмой садись, - бросил мне Короленков. - Только не в семнадцатый.
Семнадцатый сворачивает в Медведково.
Тут бесшумно и резво подошел именно седьмой трамвай, Короленков
неторопливым, но деловым шагом подбежал к задней двери и вскочил в трамвай.
И я вскочил в трамвай. И только когда мы проехали остановку и я с трудом
вырвал билет из никелированной челюсти кассы, я вдруг словно очнулся. Куда я
еду в этом пустом трамвае, зачем я здесь?
Я хотел было спросить об этом у Короленкова, но он был холоден и строг,
меня будто и не знал, и я подумал, что вопросом своим я покажусь Короленкову
смешным и инфантильным. Значит, он знает, зачем я в трамвае и зачем я еду.
Он человек основательный, у него свой метод бега трусцой.
Через пять остановок мы сошли, и Короленков сказал, что бежать не надо,
что тут и пешком три минуты.
Он меня завел в дом с рыбным магазином, и на втором этаже по его звонку
нам открыли две барышни. Были они наших с Короленковым лет и приветливые. От
одной из них, Оли, я чуть было не растаял. Но это выяснилось потом. Другая,
Женя, сейчас же, не стесняясь меня и своей подруги, бросилась обнимать
Короленкова, отчего тот смутился и стал поправлять очки. Оля же, улыбаясь,
смотрела только на меня и словно бы чего-то ждала.
- Вот... Знакомьтесь... Мой приятель... - представил меня Короленков. -
Я вам о нем рассказывал по телефону.
Нас с шумом повели пить чай, и на столе в большой комнате я увидел
удивительные сладости, воздушные, бисквитные, песочные, о каких я мечтал в
голодном детстве. А теперь они мне и задаром были не нужны. Заметив мое
холодное отношение к сладкому и мучному, Оля тут же стала предлагать мне
бутерброды с колбасой, бужениной, сельдью в томате, и я от растерянности и
по причине гуманитарного образования их брал. Знал, что нельзя. Знал, что
бегать с набитым желудком вредно, а нам еще предстояло ехать обратно на
трамвае, и тем не менее брал. Тут Женя извинилась перед нами с Олей,
сказала, что ей надо кое о чем посекретничать с Короленковым, и увела
Короленкова. Я уже говорил, что я человек застенчивый, и, оставшись с Олей,
или молчал, или бормотал невнятное и то и дело рвал тонкие нити ее вежливой
беседы. А женщина она была приятная...
- Да что это вы все на дверь смотрите да на часы, - не выдержала Оля. -
Вы уж за Короленкова не волнуйтесь. У них там свои любезности. Вернется ваш
Короленков.
- Я и не волнуюсь...
- Чтой-то вы скучный какой...
- Это я спросонья...
- Столько бежали и не проснулись?
- Надо было больше бежать. На трамвае не стоило ехать.
Тут Оля, видно, поняла, что резкими словами она многого не достигнет, и
сразу стала более душевной и доброжелательной. И разговор у нас пошел. Мы
обменялись мнениями о Фишере и Спасском и о том, сколько денег каждый из них
получил, поделились догадками, почему Доронина ушла из МХАТа и что она еще
выкинет, не уедет ли куда в Можайск, говорили и о модах и о продуктах, в
частности о гречке. Умный разговор сближал нас, скоро Оля уже сидела рядом и
пыталась из рук накормить меня бисквитным тортом. Из-за лишних движений
кусок этого гнусного торта упал на мои бежевые брюки и испачкал их кремом и
вареньем. Что мне было теперь делать! Мы боролись с пятном горячей водой,
солью и химикатами, толку было мало. Попробовал я забинтовать ущербное место
широким бинтом, но на ноге у меня появилось черт знает что, какая-то
порочная подвязка из эпохи канкана и фонографов Эдисона. Я был сердит. Порой
в очистительных хлопотах я чувствовал прикосновение ласковых рук, но пятно
действовало на меня сильнее. Лучше бы уж я по ошибке сел в семнадцатый
трамвай и уехал в Медведково!
Тут появились Короленков с Женей.
- Пора, - сказал мне Короленков.
- Я уж вижу, - проворчал я.
- Вы на меня обиделись? - спросила Оля.
Вид у нее был такой печальный, что мне стало ее жалко.
- Он всегда хмурый, - сказал Короленков. - Он тяжелый на подъем. Нужно
время на то, чтобы его растормошить.
- До завтра, - улыбнулась мне Оля с надеждой.
- До завтра, - сказал я.
В трамвае я усердно прикрывал пятно руками.
- Ну как? - спросил Короленков.
- Что как?
- Я не про свою. Я про Олю... Конечно, она с характером. Тут сразу
ничего не выйдет. Но и в длительной осаде есть своя прелесть. Впрочем, если
бы ты заранее предупредил меня, я бы без спешки подготовил тебе более
подходящий вариант.
- Отчего же, - обиделся я за свой нынешний вариант, - очень приятная
барышня.
Вообще-то я сидел надутый. Тоже мне фрукт! Не мог предупредить меня,
куда мы побежим и поедем на трамвае! Но Короленков и не замечал моего
дурного настроения. Может быть, подумал я, две недели назад он и говорил мне
обо всем, да я забыл?
К дому мы подбежали тихонечко. Остановились возле его "Жигулей". Он
осмотрел машину на всякий случай.
- А то ведь растолстеешь с машиной-то, - сказал Короленков. - Ни шагу
ведь с ней пешком.
- Да. - Я кивнул.
- Вдвоем все-таки бегать лучше, - добавил он.
- Наверное... - не стал спорить я.
- И ты понял - у них всегда можно хорошо позавтракать... Тоже ведь
экономия... Трюфеля она мне покупает к чаю...
- Зачем же их разорять?
- Ничего, - сказал Короленков. - Они женщины самостоятельные,
эмансипированные, и зарплаты у них большие.
У своего подъезда он опять остановился и произнес со значением:
- Я знаю, что ты джентльмен, и надеюсь, что никто ни о чем не узнает...
Я только пожал плечами: а то не джентльмен.
- До завтра, - услышал я вслед.
"Ну уж шиш! - подумал я. - Торты, пятна, любезности. Это тяжело с утра.
Конечно, Оля - приятная женщина и очень была со мной ласкова, но у меня
крепкая семья. Да и вставать к семи, это уж извините!"
От жены я узнал, что мне звонили Москалев с Долотовым, они услышали,
что я побежал, и обиделись, что я бегаю не с ними.
- Может, действительно с Москалевым и Долотовым? - задумался я вслух. -
А то Короленков гоняет по каким-то пустырям с лужами. Эвон, всю брючину
измазал!
Признаться, я и раньше хотел бегать именно с Москалевым и Долотовым, да
робел. Уж больно на вид они были спортсмены. Все бегали кто в чем, а они - и
в самый мороз - в белых майках. Дети Долотова - юные художники-прикладники -
эти майки расписали с помощью трафарета по рецепту журнала "Америка". На
майках на спине и на груди получились круги, а внутри этих кругов стояли
парни из "Ролинг Стоунз" с гитарами. Вокруг парней были выгнуты слова вполне
приличные и самостоятельные, предложенные Москалевым: "У нас здоровыми
должны быть не многие, а все". Вот в этих майках Москалев с Долотовым не раз
проносились мимо меня, словно срывая на ходу золотые значки ГТО, и у меня
сердце обрывалось. Куда же мне с ними тягаться? Однако теперь я был готов
бежать и с ними.
Я знал, что они люди серьезные. Оба работали на фабрике по производству
карт. Географических, разумеется. Москалев отвечал за то, чтобы на карте
число кружочков городов областного подчинения точно соответствовало
новейшему административно-территориальному делению. И чтобы ни кружочка
больше не просочилось. Эдя Долотов заведовал пуансонами - кружочками -
помельче: в его ведомстве были районные города. Недавно, говорили, Москалеву
дали важный пост - под его наблюдение попали пуансоны краевых и областных
центров. Эдю же хотели посадить на нагретое Москалевым место. За ними теперь
был глаз да глаз, и вряд ли сейчас они могли позволить себе бегать по утрам
неправильно. Хотя бы и в белых майках. Вот поэтому я за ними и увязался.
Бежали мы назавтра втроем быстро, но недолго. Добежали до бульвара, а
там мимо скамеек рванули прямо к газетным стендам, тут и остановились. То
есть остановились Москалев с Эдей, а я-то все бежал.
- Вы что? - растерялся я.
- Мы будем читать, - сказал Москалев. - Можешь читать, можешь бегать, а
можешь сесть на лавочку и ждать нас...
- Садись, - сказал Эдя. - Ноги побереги. И, будь добр, последи за
временем, а то мы зачитываемся.
Однако я не хотел сидеть. Кругами, кругами я стал обегать газетные
витрины. А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к "Советской России",
а Долотов к "Сельской жизни". Читали они все подряд, с первой колонки и до
последней, и видно было, что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки
люди, думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать
о событиях.
- Эдя! - кричал Москалев. - Ты можешь мне поверить, в Кировограде
исчезли из продажи кительные коврики!
- Надо же! - удивлялся Эдя. - Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А
я про Уганду... Нехорошо у них на границе-то, нехорошо...
- Да... В Уганде, да... все каверзы... - покачал головой Москалев. - Я
скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.
- Про зайца-людоеда и у меня есть, - обрадовался Эдя. - И про
Боброва...
- Что про Боброва? - встрепенулся Москалев.
Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.
- Да брось ты! - крикнул мне Москалев. - Иди лучше почитай "Лесную
промышленность". Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.
- Как же! Сейчас! - сказал я. - Я неграмотный.
Они перешли на другие газеты. Потом на другие. Потом наткнулись на
кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.
- Помоги! - крикнул мне Москалев. - Щипковый инструмент... Ну?
- Щипцы, - сказал я.
- Да нет! Больше букв.
- Ну пассатижи...
- Да нет, - чуть ли не застонал Москалев, - музыкальный щипковый
инструмент.
- Время! - обрадовался я. - Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на
работе.
Домой мы бежали резвее. Оказалось, что Москалев с Долотовым всегда
зачитываются и опаздывают, и я, третий, очень нужен, пусть и отказался от
"Лесной промышленности". Они и на бегу говорили о политических событиях дня.
- А дома вы что, не можете читать? - спросил я. - Навыписывали бы газет
и читали бы.
- Дома! - рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска.
- Дома у нас жены.
- Витя, убери газету! - сказал Москалев голосом жены. - Какой пример ты
подаешь за едой сыну!
- Да, Витя, - согласился я. - Жена у тебя тигра.
- Чем меньше мы бываем с ними, - сказал доверительно Эдя, - тем оно
вернее... А газеты-то мы выписываем...
- Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать
на балконе. Или хуже того - надевать пододеяльники, а углы у них склеились,
бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!
Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым... Но вот мы
были уже у моего дома, я встал, а они с Эдей понеслись дальше, и снова я
увидел на их спинах хорошие слова: "У нас здоровыми должны быть не многие, а
все". Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.
На следующий день я совершил мужественный поступок. Я побежал один. А
ну их всех, решил я.
Сначала я робел и спотыкался, а потом забыл обо всем. Утро было
чудесное, сухое, желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги
мои были упруги, за три дня я привык к бегу, да и раньше когда-то я любил
бег. Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек, но такая боль была
приятной, стало быть, мышцы крепли. А потом и боль прошла. Все было
прекрасно теперь - и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки
Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо, красивый и сильный
сейчас, и радостная свирель, будто бы летевшая невидимой надо мной и
жаворонком удивлявшаяся моему бегу.
- Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! - услышал я и обмер.
Ранний школьник, портфель бросив под ноги, стоял и показывал на меня
пальцем:
- Вон, вон, дядька бежит, геморрой лечит!
Что я тут мог? Оказать мальчику, что он не прав, что пионеры таких и
слов знать не должны, что пусть геморрой лечит его отец, или просто надавать
негодяю по шее? Ничего я не сделал. Просто с трудом добежал домой, и все.
Свирель утихла, кто-то разломал ее об колено и выкинул в Останкинский пруд.
Стало быть, все. Стало быть, один я не могу.
Я уже и совсем хотел было отказаться от затеи, но жена опять сказала,
что она перестанет меня уважать. Да что жена? Я сам бы перестал себя
уважать. Я действительно тяжелый на подъем, но уж если что начал, так меня
не остановишь. Я упрямый. Бегать так бегать. Только с кем?
Я всю ночь не спал. С кем же бегать-то? Мне казалось теперь, что у всех
знакомых трусаков есть свои маленькие тайны. Миша Кошелев, думал я,
наверняка бегает играть в преферанс. Дунаев, тот, по-видимому, носится
чинить машину, он и вечером лежит под ней. Ося? Ося - не знаю. Но бегает Ося
в кожаном пиджаке и с погашенной трубкой во рту и от одного этого кажется
таинственным и сверхчеловеком. Вот Каштанов, тот наверняка просто бегает, но
уж больно он скучный.
Так я перебирал всех своих знакомых и ни на ком не мог остановиться.
Москалев с Долотовым отпадали. Газеты я могу читать и на работе. Короленков
тоже. Оля хороша, но жена мне друг. Оставался Евсеев. Его, что ли, терпеть?
И чем больше я ворочался, чем больше думал о нем, тем все увереннее приходил
к выводу, что его стиль бега мне наиболее близок. "Да чего там, - говорил я
себе, - вот и полководцы с утра не брезговали... Маршал один или генерал".
Что же касается пива, то я решил за обедом экономить на салатах, вот и на
пиво у меня останется. С тем я и заснул.
Утром я надел спортивный костюм, взял пять рублей и пошел вниз. Я
услышал, как Евсеев запел: "А мы их, брат, дави-и-и-ить!" - и побежал по
лестнице.
И тут я сломал ногу.
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего
времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о
творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и
"Субботники".
Долго меня стыдили. Все уже бегали - и Евсеев, и Короленков, и Москалев
с Долотовым, и Ося, а я нет. Сначала меня уговаривали, предъявляли мне свои
животы, сопоставляли их с моим, и выходило, что их животы в чем-то стали
меньше. Я им завидовал. Милые мои трусаки начали даже приобретать подтяжки,
выстаивая очереди в Столешниковом переулке. А я все не бегал. "Эдак ты
докатишься, - говорила мне жена. - Посмотри, на кого стал похож". Я смотрел.
Какой был, такой я и остался, остановился в развитии. Но уж одно это было
плохо.
И я решил бежать. Хотя к тому времени бег трусцой и стал выходить из
моды. Некоторые из моих знакомых, отбегав, отпускали уж усы. Кто под
Бальзака. Кто под запорожского лихого сечевика. Иные, волевые, совмещали усы
с бегом. Иные все еще бегали натощак, просто так. Вот и меня умными словами
жена убедила присоединиться к ним. На усы, в особенности запорожского
романтического покроя, она не надеялась.
Но я человек застенчивый и ранимый. Представлю себе, как я в бежевом
пыльном костюме и в дурацкой вязаной шапочке с заячьим хвостом-помпоном - по
совету женского календаря - побегу по останкинским асфальтам и грязям, так
мне дурно становилось. Виделись сразу прохожие. Один с деловым чемоданом,
какой-нибудь хлыщ, физик или биолог, которому и по ночам снятся дрозофилы,
останавливался, глядел на меня и смеялся: "Ну и экземпляр!" - при этом он
наверняка думал, что и днем, вспоминая обо мне, будет смеяться. Мальчишка с
портфелем тыкал в мою сторону пальцем и орал приятелям: "Смотрите -
останкинский Борзов!.. Марк Спитц!.. Брат Знаменский!" Служащая барышня
фыркала, не стесняясь, в лохматый краешек пончо. Бабка, спешившая на рынок
за картошкой, шарахалась от меня и крестилась, как сорок лет назад, когда в
своей мелекесской деревне увидела аэроплан. А я готов был ей ответить на
ходу: "Сама не лучше выглядишь, старая дура..." Вот такие видения возникали
в моей голове при мыслях о первом забеге.
Я все оттягивал его. А для того, чтобы вконец не отказаться от
благородной и выстраданной идеи, бегал по утрам по квартире. Задевал хрупкую
зеркальную вешалку, сбивал парфюмерию. Жена не выдержала и сказала:
- Я понимаю, ты стесняешься бегать один. Но, может быть, ты с
кем-нибудь объединишься? Может, в компании тебе будет легче начать?
- С кем же это?
- Ну с кем... Вон ведь в нашем дворе сколько бегает... И Евсеев, и
Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, наконец...
- Ну ладно, - вздохнул я. - Действительно, может, попробовать с
Евсеевым?..
Я пошел к Евсееву. Благо тот жил этажом ниже.
- Ну что ж, давай, давай, - сказал Евсеев. Тут же он рассмеялся и
подмигнул мне, как члену одной с ним масонской ложи. - Ты тоже, значит,
любишь с утра?
- С утра... - неуверенно сказал я. - Если выдержу, то и перед сном
можно будет... Специалисты так и советуют...
- Кто любит с утра, - захохотал Евсеев и опять подмигнул мне, - тот уж
и вечером непременно!..
Назавтра утром, в восемь, сделав для храбрости под музыку репродуктора
неуверенные движения руками, шеей и туловищем, я пришел к Евсееву. Был я в
спортивном виде, в кедах на шерстяной носок. Жена, как боевая подруга, выйдя
на лестничную клетку, провожала меня на подвиг. И я волновался. Евсеев уже
ждал. В нашем доме он выделялся цветущим видом вечного везуна, громким
голосом на собраниях жильцов, а зимой еще и пыжиковой шапкой. Да еще он
любил петь в подъезде. Слов он не знал, но пел от души. Как выносит мусор
или пищевые отходы, так и поет: "Блоха! Ха-ха-ха-ха!" И стекла звенят. А как
спустит мусор в трубу, так обязательно добавит: "А мы их, брат,
дав-и-и-ить!" Все у него ладилось, и ладони от жизненных удовольствий он
часто потирал с такой оптимистической энергией, что вот-вот, казалось, мог
оделить всех огнем. Этакий Прометей. Заведовал он прудами в пригороде, ездил
туда на машине и иногда говорил с нескрываемой радостью: "Утка - не птица,
рыба - не кашалот!" Наверное, так оно и было.
- Вот... Я готов... - робко сказал я.
Евсеев оглядел меня с кед до заячьего хвоста и счастливо засмеялся:
- Давно бы пора включиться!
Жена Евсеева, Верочка, высунувшись из открытой двери, улыбнулась мне:
- Вы уж со Славы берите пример. Он два года бегает, и всегда бодр, и
хороший семьянин.
- Ну пошли, пошли! - подтолкнул меня Евсеев, ноги его ходили ходуном,
видно было, что ему уже невтерпеж.
- На лифте поедем? - спросил я.
- На каком лифте! Бегом по лестнице! Мы и так уже выбились из графика!
И он полетел впереди меня, не оглядываясь. Звук его шагов был громким и
мощным, весь дом слышал, что бежит именно Евсеев.
Двор наш большой, весь в зелени, под тополями и каштанами, мятыми
северным ветром, уложена бетонная тропинка. Вот по этой тропинке и пустились
мы в радующий душу и мускулы первый мой забег. "Колени, колени выше! Ступай
на носок! И толкайся, толкайся сильнее!" - кричал мне Евсеев на ходу и,
оглядываясь, улыбался, словно был счастлив оттого, что я наконец приобщился
к славному делу. Ах, как он красиво бежал! Шаг его был упруг и высок,
сильное, здоровое тело чувствовалось под синим шерстяным олимпийским
костюмом с белыми полосками на воротнике, дыхание было ровным и легким. И
мне было хорошо. "Как здорово, что я начал!" - думал я и был готов бежать
сейчас от Останкина до Мытищ, ничего бы, наверное, кроме удовольствия от
бега, не испытывая.
- Стой! Куда ты так несешься! - услышал вдруг я. - Мы ведь уже за угол
забежали...
Действительно, мы были уже за углом белой соседней башни. Евсеев бежал
сзади, и не бежал вовсе, а так, семенил.
- Да не спеши ты! Какой удалец! Смени темп. Нам еще надо сберечь силы
на обратную дорогу. Они нас теперь не видят... Впрочем, твоя жена и вообще
тебя не видела... Ваши окна на южную сторону...
Я тут же остыл, семенящим шагом потащился за Евсеевым и почувствовал,
что ноги у меня - бетонные, сердце - колотится, а дышать нечем. И не
тридцать мне лет, а все семьдесят.
- Ничего, ничего, - подбодрил меня Евсеев, - сейчас добежим... Это с
непривычки дорога длинная...
Внутриквартальными проездами мы одолели еще полверсты, и Евсеев как
бежал, так и забежал в подъезд незнакомого мне дома. И меня рукой поманил.
- Теперь на пятый этаж, - сказал он и, заметив мой испуг, добавил: - На
лифте... На лифте...
Я и в лифте по наивности хотел было бежать на месте, но Евсеев, покачав
головой, наступил мне на ногу: "Хватит. Экий неугомонный!" На пятом этаже он
нажал кнопку звонка. Толстый, одетый уже на службу человек открыл нам дверь.
- Что-то ты долго, - сказал он Евсееву.
- А вот, - засмеялся Евсеев и показал на меня. - Нашего полку прибыло!
Спарринг-партнер!.. Проходи, проходи, ноги вытирай и прямо на кухню!
Знакомься...
И он затолкал меня в квартиру к приятелю.
На кухне у того на столе стояла бутылка "Старки", граненые стаканы,
только что мытые, с капельками воды на донышках, а рядом лежали соленые
огурцы, ломти орловского хлеба и серебряная кожа вяленого леща, для запаха.
- Разливай, - сказал Евсеев. - Ба! Да у нас "Старка" сегодня! Одну
купил?
- Одну! Как же! Очередь выстоял, - сказал приятель. - Сколько в
портфель вошло. На девять забегов хватит.
- Ну давай, давай, лей. А то нам еще бежать. Не то что тебе, лодырю!
Приятель, готовый на службу, разлил водку забытого цвета в стаканы, и
один из стаканов Евсеев протянул мне. Стакан я невольно взял, но тут же
спросил:
- А мне-то зачем?
- То есть как? Ты не пьешь, что ли?
- Пью... - смутился я. - Но ведь не с утра...
- А зачем же ты тогда бежал? - спросил Евсеев.
Он расстроился и смотрел на меня укоризненно, даже сурово, как бог
знает на кого - как на провокатора или на лазутчика. Или хуже того. Как на
человека, который только прикидывается пьющим.
- Я для здоровья бежал, - сказал я неуверенно. - Я за тем бежал, за чем
ты бегаешь два года...
- Ну! - загремел Евсеев. - Стал бы я бегать, если бы жена разрешала мне
пить дома! А приятель мой - холостяк... Стал бы я бегать! К лешему мне этот
твой бег! И на костюм вот пришлось тратиться... Семьдесят рублей... Бегать!
Фу ты, дрянь какая! Главное, для здоровья! Вот что для здоровья! И для
бодрости! Пей. И не ломайся. Мужик ты или не мужик? Или ты не мужик?
- Мужик... - вздохнул я.
Выпили. Закусили. Серебряную шкурку леща понюхали по очереди.
- Утка - не птица, рыба - не кашалот! - торжественно и смачно
провозгласил Евсеев и с упоением потер руки. Удивительно, отчего из его
ладоней не вырвалось пламя. Этакий здоровяк, подумал я, он и на руках сможет
теперь домой дойти!
- Ну вот, а ты ломался, - сказал мне Евсеев с явным одобрением. - Я уж
было расстроился... А то, понимаешь, доза для нас двоих была чрезмерная...
Мы ведь не для куражу, а для бодрости. Третий нам кстати...
Спарринг-партнер... Или ты недоволен?
- Да как-то непривычно...
- Совесть тебя, что ли, мучает, что с утра? Это, брат, предрассудки...
Я тебе скажу: с утра - самое полезное... Не мы одни, а и государственные
люди тоже... Вот Петр Первый, он, говорят, если с утра стакан не брал, то и
Россию не мог на ноги ставить...
- А окно-то к ним он подавно не мог рубить, - вставил приятель.
- Ну, насчет окна - это вообще! - подтвердил Евсеев. - Или вот
полководцы. Один маршал или генерал, не помню какой...
Тут он рассказал случай про этого маршала или генерала, неизвестно
какой страны, то ли нашей, то ли ихней. В общем, про Ворошилова. Однажды он
собрал поутру перед сражением весь свой офицерский состав, они стали
"смирно", а он грозно их спросил: "А ну, кто пьет с утра, признавайтесь, шаг
вперед..." Один только офицерик и шагнул вперед. Тогда этот маршал или
генерал, этот Ворошилов, приказал принести два стакана водки, или шнапса,
или виски - одна радость! - и с офицериком выпил. И сказал: "Вот с ним и
пить и воевать можно! А вы, все остальные, трусы, кого обмануть хотите?.." И
выиграл сражение.
- Сколько с меня? - спросил я.
- Когда обычная - рубль двадцать, - сказал Евсеев. - А сегодня - рубль.
- Рубль четыре, - поправил приятель.
- У меня с собой нет. У меня и карманов нет.
- Ладно. Завтра занесешь, - махнул рукой Евсеев. - Нам и бежать пора.
- Бегите, бегите, - улыбнулся приятель.
- А ты не ехидничай, лодырь! - сказал Евсеев. - Сейчас пробежаться -
одно удовольствие. Вон какие у меня мускулы на ногах стали. Потрогай.
Но приятель только брезгливо махнул рукой.
Теперь уже Евсеев в лифте чуть ли не бежал на месте. Опять ему было
невтерпеж. Сил у меня явно прибавилось. Несомненно, подумал я, в
тренировочном методе Евсеева что-то есть. В смысле использования ресурсов
человеческого организма. Давно я так легко не бегал. А Евсеев опять был
красив. В особенности, когда мы выскочили на открытое пространство нашего
двора и понеслись по бетонной тропинке под тополями и каштанами. Тут он так
элегантно и мощно вскидывал ноги, так порхал, что для меня стал походить на
дивного спортсмена, который несется сейчас по праздничному стадиону с
олимпийским факелом в руке, чтобы на глазах у миллионов зрителей зажечь
пламя в заветной чаше. Может, и Евсееву такая мысль заслонила мозги, потому
что и в нашем подъезде он бросился яростно бежать по лестнице, словно
лестница эта вела его именно к олимпийской чаше, а не к жене. И я бежал за
ним.
Жена Евсеева вышла нас встречать.
- Ну как? - спросила она меня.
- Да вроде ничего, - сказал я, трудно дыша. - Тяжело с непривычки...
- Замечательно, а не ничего! - шумно похлопал меня по плечу Евсеев. -
Бодрость-то в нас какая! Словно десять лет скинули! А привыкнешь ты быстро,
я уже сейчас вижу. Скоро станешь настоящим спарринг-партнером... Точно!
Сейчас вижу...
- Да, да, - улыбнулась его жена. - Слава вот быстро привык. А я ведь и
не надеялась, что он станет бегать.
- Значит, завтра на том же месте в тот же час, - сказал Евсеев.
Тут он мне подмигнул и приложил палец к губам: мол, о наших с тобой
легкоатлетических секретах никому ни гу-гу. Я кивнул в ответ: что я, идиот
какой, право?..
К себе на этаж я поднимался уже как старик астматик, как каменный
командор, расстроенный Дон Жуаном, тяжеленные ноги подтягивал со ступеньки
на ступеньку и думал о выражении "спарринг-партнер". Все мне теперь стало
ясно. Был я однажды в Перми в командировке. Остановился у стенда "Не
проходите мимо". Там висели фотографии пьяниц. И вот что меня удивило. В
подписях корили не любителей выпить на троих, как было бы в нашем городе, а
"любителей спариться". Вот откуда, понял я сейчас, пошло -
"спарринг-партнер". Эта мысль меня взволновала и обрадовала. Не заржавели,
значит, мы разумом. Не в одних иностранных словарях искать облегчение
мыслям! Есть и у нас еще дотошные умы, способные раздвинуть границы языка и
создать новые специфические выражения.
Однако воспоминание о рубле с четырьмя копейками меня сразу же
расстроило. Это еще хорошо, что они достали "Старку". А потом-то ведь
придется брать "Экстру". Или хуже того - коньяк. Эдак у меня и на пиво
ничего не останется!
Э-э, нет! Пошел бы этот Евсеев к черту!
Жена меня встречала так, словно я был актер на эпизодах, и вот наконец
получил с ее помощью большую роль и теперь возвращался с премьеры.
- Ну? Что? Да на тебе лица нет! Что с тобой? Какой-то ты странный...
- Тяжело с непривычки, - сказал я. - У Евсеева очень интенсивные
нагрузки. Пожалуй, я с ним не выдержу... Подкосит он, пожалуй, меня...
- Да, он здоровый. Прямо как Алексеев. Тебе бы начинать с кем
послабее... Ты подумай, с кем... Но ты не бросай, я тебя прошу... Иначе я
перестану тебя уважать... - сказала жена с угрозой.
- Хорошо, не брошу... - сдался я.
Я на работе все думал, с кем мне бегать. Все прикидывал кто из милых
моих трусаков пьющий с утра, а кто нет. Ни в ком я не был теперь уверен. И
тут я вспомнил о Короленкове. Этот уж точно непьющий, некурящий и даме
уступит место в троллейбусе. Подозрительный в общем-то человек. И уж больно
педант. Он и в жару ходит в костюме и при галстуке, а из кармана пиджака у
него непременно высовывается уголок платка из галстучного же материала. Он,
уж точно, и вилку никогда не возьмет в правую руку и даже самую мелкую кость
ни при каких обстоятельствах не проглотит. Такой он весь аккуратный, что
лучше бы ему лежать в палате мер и весов. А он что-то конструировал,
какие-то вагонные тормоза. Но тормоз Матросова был не его. Знакомые
Короленкова, и я в том числе, его не любили, считали, что он себе на уме и
похож на Клима Самгина. Но теперь-то именно Короленков и был мне хорош.
Недели две назад он и сам звал меня бегать с ним. Привлекало меня и то, что
Короленков был совсем не атлет, а такой же, как и я, тщедушный служащий и,
стало быть, вряд ли бегал быстро и далеко.
После работы я зашел к Короленкову в соседний дом. Он выслушал меня и,
как мне показалось, растерялся.
- Ты же сам звал меня, - сказал я.
- Ну да, ну да, - кивнул Короленков. - Но лучше было бы, если бы ты
предупредил меня заранее... Может, ничего и не выйдет... Это ведь тонкое
дело...
- Тонкое, - согласился я.
- Ну ладно, - сказал Короленков. - Попробуем предпринять экстренные
меры, авось что-нибудь и получится... Завтра приходи ровно в семь. Форма
одежды - спортивная.
- В семь? - удивился я.
Неужели, подумал я, Короленков так подолгу бегает? Мы с Евсеевым начали
сегодня в восемь, а и то многое успели. Я уж хотел было заявить, что дудки,
что в семь мне ни к чему, что с семи пусть бегают мои враги, но
почувствовал, что отказываться мне теперь будет неловко. Тем более, что я
сам вынудил Короленкова предпринимать какие-то экстренные меры. "Какие меры?
Зачем? Не надо!" - хотел было я сказать Короленкову, но не сказал,
побоявшись сказать глупость. Умный и серьезный вид его меня смущал.
Назавтра в семь я пришел к нему. Захватил с собой рубль с четырьмя
копейками и широкий бинт на случай встречи с Евсеевым. Рубль четыре копейки
понятно зачем. А бинт, чтобы срочно забинтовать что-нибудь - коленку, палец,
руку, голову наконец - и тем объяснить Евсееву причину своего отсутствия. Но
я не попался Евсееву на глаза.
Побежали мы с Короленковым. Тренировочный костюм был на нем хороший,
эластичный, иноземной выделки. И бежал Короленков хорошо. Тихо. Молчал.
Только однажды обернулся ко мне:
- У тебя тоже, что ли, с женой нелады?
- Нет, - сказал я. - Лады.
Он как будто бы мне не поверил. Спросил:
- А чего же ты тогда бежишь?
- А при чем тут жена?
- Хотя да, - сказал Короленков. - Жена в наше время тут действительно
ни при чем...
"Неужели, - расстроился я, - и этот стал пить? Тогда рубля-то мне не
хватит!" Я уже хотел было захромать, но тут мы протрусили под аркой и
выскочили в сквер у трамвайной остановки.
- В седьмой садись, - бросил мне Короленков. - Только не в семнадцатый.
Семнадцатый сворачивает в Медведково.
Тут бесшумно и резво подошел именно седьмой трамвай, Короленков
неторопливым, но деловым шагом подбежал к задней двери и вскочил в трамвай.
И я вскочил в трамвай. И только когда мы проехали остановку и я с трудом
вырвал билет из никелированной челюсти кассы, я вдруг словно очнулся. Куда я
еду в этом пустом трамвае, зачем я здесь?
Я хотел было спросить об этом у Короленкова, но он был холоден и строг,
меня будто и не знал, и я подумал, что вопросом своим я покажусь Короленкову
смешным и инфантильным. Значит, он знает, зачем я в трамвае и зачем я еду.
Он человек основательный, у него свой метод бега трусцой.
Через пять остановок мы сошли, и Короленков сказал, что бежать не надо,
что тут и пешком три минуты.
Он меня завел в дом с рыбным магазином, и на втором этаже по его звонку
нам открыли две барышни. Были они наших с Короленковым лет и приветливые. От
одной из них, Оли, я чуть было не растаял. Но это выяснилось потом. Другая,
Женя, сейчас же, не стесняясь меня и своей подруги, бросилась обнимать
Короленкова, отчего тот смутился и стал поправлять очки. Оля же, улыбаясь,
смотрела только на меня и словно бы чего-то ждала.
- Вот... Знакомьтесь... Мой приятель... - представил меня Короленков. -
Я вам о нем рассказывал по телефону.
Нас с шумом повели пить чай, и на столе в большой комнате я увидел
удивительные сладости, воздушные, бисквитные, песочные, о каких я мечтал в
голодном детстве. А теперь они мне и задаром были не нужны. Заметив мое
холодное отношение к сладкому и мучному, Оля тут же стала предлагать мне
бутерброды с колбасой, бужениной, сельдью в томате, и я от растерянности и
по причине гуманитарного образования их брал. Знал, что нельзя. Знал, что
бегать с набитым желудком вредно, а нам еще предстояло ехать обратно на
трамвае, и тем не менее брал. Тут Женя извинилась перед нами с Олей,
сказала, что ей надо кое о чем посекретничать с Короленковым, и увела
Короленкова. Я уже говорил, что я человек застенчивый, и, оставшись с Олей,
или молчал, или бормотал невнятное и то и дело рвал тонкие нити ее вежливой
беседы. А женщина она была приятная...
- Да что это вы все на дверь смотрите да на часы, - не выдержала Оля. -
Вы уж за Короленкова не волнуйтесь. У них там свои любезности. Вернется ваш
Короленков.
- Я и не волнуюсь...
- Чтой-то вы скучный какой...
- Это я спросонья...
- Столько бежали и не проснулись?
- Надо было больше бежать. На трамвае не стоило ехать.
Тут Оля, видно, поняла, что резкими словами она многого не достигнет, и
сразу стала более душевной и доброжелательной. И разговор у нас пошел. Мы
обменялись мнениями о Фишере и Спасском и о том, сколько денег каждый из них
получил, поделились догадками, почему Доронина ушла из МХАТа и что она еще
выкинет, не уедет ли куда в Можайск, говорили и о модах и о продуктах, в
частности о гречке. Умный разговор сближал нас, скоро Оля уже сидела рядом и
пыталась из рук накормить меня бисквитным тортом. Из-за лишних движений
кусок этого гнусного торта упал на мои бежевые брюки и испачкал их кремом и
вареньем. Что мне было теперь делать! Мы боролись с пятном горячей водой,
солью и химикатами, толку было мало. Попробовал я забинтовать ущербное место
широким бинтом, но на ноге у меня появилось черт знает что, какая-то
порочная подвязка из эпохи канкана и фонографов Эдисона. Я был сердит. Порой
в очистительных хлопотах я чувствовал прикосновение ласковых рук, но пятно
действовало на меня сильнее. Лучше бы уж я по ошибке сел в семнадцатый
трамвай и уехал в Медведково!
Тут появились Короленков с Женей.
- Пора, - сказал мне Короленков.
- Я уж вижу, - проворчал я.
- Вы на меня обиделись? - спросила Оля.
Вид у нее был такой печальный, что мне стало ее жалко.
- Он всегда хмурый, - сказал Короленков. - Он тяжелый на подъем. Нужно
время на то, чтобы его растормошить.
- До завтра, - улыбнулась мне Оля с надеждой.
- До завтра, - сказал я.
В трамвае я усердно прикрывал пятно руками.
- Ну как? - спросил Короленков.
- Что как?
- Я не про свою. Я про Олю... Конечно, она с характером. Тут сразу
ничего не выйдет. Но и в длительной осаде есть своя прелесть. Впрочем, если
бы ты заранее предупредил меня, я бы без спешки подготовил тебе более
подходящий вариант.
- Отчего же, - обиделся я за свой нынешний вариант, - очень приятная
барышня.
Вообще-то я сидел надутый. Тоже мне фрукт! Не мог предупредить меня,
куда мы побежим и поедем на трамвае! Но Короленков и не замечал моего
дурного настроения. Может быть, подумал я, две недели назад он и говорил мне
обо всем, да я забыл?
К дому мы подбежали тихонечко. Остановились возле его "Жигулей". Он
осмотрел машину на всякий случай.
- А то ведь растолстеешь с машиной-то, - сказал Короленков. - Ни шагу
ведь с ней пешком.
- Да. - Я кивнул.
- Вдвоем все-таки бегать лучше, - добавил он.
- Наверное... - не стал спорить я.
- И ты понял - у них всегда можно хорошо позавтракать... Тоже ведь
экономия... Трюфеля она мне покупает к чаю...
- Зачем же их разорять?
- Ничего, - сказал Короленков. - Они женщины самостоятельные,
эмансипированные, и зарплаты у них большие.
У своего подъезда он опять остановился и произнес со значением:
- Я знаю, что ты джентльмен, и надеюсь, что никто ни о чем не узнает...
Я только пожал плечами: а то не джентльмен.
- До завтра, - услышал я вслед.
"Ну уж шиш! - подумал я. - Торты, пятна, любезности. Это тяжело с утра.
Конечно, Оля - приятная женщина и очень была со мной ласкова, но у меня
крепкая семья. Да и вставать к семи, это уж извините!"
От жены я узнал, что мне звонили Москалев с Долотовым, они услышали,
что я побежал, и обиделись, что я бегаю не с ними.
- Может, действительно с Москалевым и Долотовым? - задумался я вслух. -
А то Короленков гоняет по каким-то пустырям с лужами. Эвон, всю брючину
измазал!
Признаться, я и раньше хотел бегать именно с Москалевым и Долотовым, да
робел. Уж больно на вид они были спортсмены. Все бегали кто в чем, а они - и
в самый мороз - в белых майках. Дети Долотова - юные художники-прикладники -
эти майки расписали с помощью трафарета по рецепту журнала "Америка". На
майках на спине и на груди получились круги, а внутри этих кругов стояли
парни из "Ролинг Стоунз" с гитарами. Вокруг парней были выгнуты слова вполне
приличные и самостоятельные, предложенные Москалевым: "У нас здоровыми
должны быть не многие, а все". Вот в этих майках Москалев с Долотовым не раз
проносились мимо меня, словно срывая на ходу золотые значки ГТО, и у меня
сердце обрывалось. Куда же мне с ними тягаться? Однако теперь я был готов
бежать и с ними.
Я знал, что они люди серьезные. Оба работали на фабрике по производству
карт. Географических, разумеется. Москалев отвечал за то, чтобы на карте
число кружочков городов областного подчинения точно соответствовало
новейшему административно-территориальному делению. И чтобы ни кружочка
больше не просочилось. Эдя Долотов заведовал пуансонами - кружочками -
помельче: в его ведомстве были районные города. Недавно, говорили, Москалеву
дали важный пост - под его наблюдение попали пуансоны краевых и областных
центров. Эдю же хотели посадить на нагретое Москалевым место. За ними теперь
был глаз да глаз, и вряд ли сейчас они могли позволить себе бегать по утрам
неправильно. Хотя бы и в белых майках. Вот поэтому я за ними и увязался.
Бежали мы назавтра втроем быстро, но недолго. Добежали до бульвара, а
там мимо скамеек рванули прямо к газетным стендам, тут и остановились. То
есть остановились Москалев с Эдей, а я-то все бежал.
- Вы что? - растерялся я.
- Мы будем читать, - сказал Москалев. - Можешь читать, можешь бегать, а
можешь сесть на лавочку и ждать нас...
- Садись, - сказал Эдя. - Ноги побереги. И, будь добр, последи за
временем, а то мы зачитываемся.
Однако я не хотел сидеть. Кругами, кругами я стал обегать газетные
витрины. А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к "Советской России",
а Долотов к "Сельской жизни". Читали они все подряд, с первой колонки и до
последней, и видно было, что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки
люди, думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать
о событиях.
- Эдя! - кричал Москалев. - Ты можешь мне поверить, в Кировограде
исчезли из продажи кительные коврики!
- Надо же! - удивлялся Эдя. - Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А
я про Уганду... Нехорошо у них на границе-то, нехорошо...
- Да... В Уганде, да... все каверзы... - покачал головой Москалев. - Я
скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.
- Про зайца-людоеда и у меня есть, - обрадовался Эдя. - И про
Боброва...
- Что про Боброва? - встрепенулся Москалев.
Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.
- Да брось ты! - крикнул мне Москалев. - Иди лучше почитай "Лесную
промышленность". Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.
- Как же! Сейчас! - сказал я. - Я неграмотный.
Они перешли на другие газеты. Потом на другие. Потом наткнулись на
кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.
- Помоги! - крикнул мне Москалев. - Щипковый инструмент... Ну?
- Щипцы, - сказал я.
- Да нет! Больше букв.
- Ну пассатижи...
- Да нет, - чуть ли не застонал Москалев, - музыкальный щипковый
инструмент.
- Время! - обрадовался я. - Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на
работе.
Домой мы бежали резвее. Оказалось, что Москалев с Долотовым всегда
зачитываются и опаздывают, и я, третий, очень нужен, пусть и отказался от
"Лесной промышленности". Они и на бегу говорили о политических событиях дня.
- А дома вы что, не можете читать? - спросил я. - Навыписывали бы газет
и читали бы.
- Дома! - рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска.
- Дома у нас жены.
- Витя, убери газету! - сказал Москалев голосом жены. - Какой пример ты
подаешь за едой сыну!
- Да, Витя, - согласился я. - Жена у тебя тигра.
- Чем меньше мы бываем с ними, - сказал доверительно Эдя, - тем оно
вернее... А газеты-то мы выписываем...
- Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать
на балконе. Или хуже того - надевать пододеяльники, а углы у них склеились,
бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!
Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым... Но вот мы
были уже у моего дома, я встал, а они с Эдей понеслись дальше, и снова я
увидел на их спинах хорошие слова: "У нас здоровыми должны быть не многие, а
все". Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.
На следующий день я совершил мужественный поступок. Я побежал один. А
ну их всех, решил я.
Сначала я робел и спотыкался, а потом забыл обо всем. Утро было
чудесное, сухое, желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги
мои были упруги, за три дня я привык к бегу, да и раньше когда-то я любил
бег. Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек, но такая боль была
приятной, стало быть, мышцы крепли. А потом и боль прошла. Все было
прекрасно теперь - и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки
Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо, красивый и сильный
сейчас, и радостная свирель, будто бы летевшая невидимой надо мной и
жаворонком удивлявшаяся моему бегу.
- Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! - услышал я и обмер.
Ранний школьник, портфель бросив под ноги, стоял и показывал на меня
пальцем:
- Вон, вон, дядька бежит, геморрой лечит!
Что я тут мог? Оказать мальчику, что он не прав, что пионеры таких и
слов знать не должны, что пусть геморрой лечит его отец, или просто надавать
негодяю по шее? Ничего я не сделал. Просто с трудом добежал домой, и все.
Свирель утихла, кто-то разломал ее об колено и выкинул в Останкинский пруд.
Стало быть, все. Стало быть, один я не могу.
Я уже и совсем хотел было отказаться от затеи, но жена опять сказала,
что она перестанет меня уважать. Да что жена? Я сам бы перестал себя
уважать. Я действительно тяжелый на подъем, но уж если что начал, так меня
не остановишь. Я упрямый. Бегать так бегать. Только с кем?
Я всю ночь не спал. С кем же бегать-то? Мне казалось теперь, что у всех
знакомых трусаков есть свои маленькие тайны. Миша Кошелев, думал я,
наверняка бегает играть в преферанс. Дунаев, тот, по-видимому, носится
чинить машину, он и вечером лежит под ней. Ося? Ося - не знаю. Но бегает Ося
в кожаном пиджаке и с погашенной трубкой во рту и от одного этого кажется
таинственным и сверхчеловеком. Вот Каштанов, тот наверняка просто бегает, но
уж больно он скучный.
Так я перебирал всех своих знакомых и ни на ком не мог остановиться.
Москалев с Долотовым отпадали. Газеты я могу читать и на работе. Короленков
тоже. Оля хороша, но жена мне друг. Оставался Евсеев. Его, что ли, терпеть?
И чем больше я ворочался, чем больше думал о нем, тем все увереннее приходил
к выводу, что его стиль бега мне наиболее близок. "Да чего там, - говорил я
себе, - вот и полководцы с утра не брезговали... Маршал один или генерал".
Что же касается пива, то я решил за обедом экономить на салатах, вот и на
пиво у меня останется. С тем я и заснул.
Утром я надел спортивный костюм, взял пять рублей и пошел вниз. Я
услышал, как Евсеев запел: "А мы их, брат, дави-и-и-ить!" - и побежал по
лестнице.
И тут я сломал ногу.