Страница:
«Сегодня ты узришь привидение! — пообещал Радлугину Шеврикука. — Сегодня к тебе явится тень Фруктова!» Он сейчас же был готов отправиться в квартиру Радлугиных. Обзавестись привидением в подъезде и немедленно входило теперь в его расчеты. Но он подумал, что визит Фруктова в светлую пору может и не вызвать у Радлугина необходимые впечатления. К тому же засомневался: а обернется ли он тенью Фруктова? Впрочем, опыт и умение у него были. Другое дело, стоило ли ему самому стать подобием Фруктова? Или же следовало лишь вызвать тень доведенного до погибели и ею управлять? Шеврикука колебался. Но потом решил исполнить обе вариации. Тема-то ему была ясна. Начинать можно было с управляемой тени. Ради достоверности, посчитал Шеврикука, создавать ее, пусть и бессловесную, надо было в квартире, где отчаявшийся Фруктов отказал себе в праве на существование. Нынче там проживал бакалейщик Куропятов, склонный к философическим восхождениям.
«А не подняться ли пока к Пэрсту-Капсуле?» — подумал Шеврикука. И поднялся.
— Это тебе знакомо? — спросил Шеврикука, протянув Пэрсту-Капсуле донесения Радлугина об интересе к Дудареву Отродьев с Башни.
— «Б. 8783 — 4. Б. Ш. (Фл. Ш.)», — прочитал Пэрст-Капсула. — Знакомо. Белый Шум. Один из них. Порядковый.
— Это что еще за шум?
— Случается в электронных устройствах… в эпизодах высших температур… включают в список конкурентов, ведущих борьбу за существование… простейшей моделью его могут служить песчаные или снежные лавины… Обвалы…
— Я в этом ничего не понимаю, — поморщился Шеврикука.
— Музыкой поставлен предел объяснению мира, — сказал Пэрст-Капсула.
— При чем тут музыка! — воскликнул Шеврикука. — Меня интересует: Белый Шум, Б. Ш., хоть бы и порядковый, — это серьезно?
— Серьезно. Это очень серьезно.
— Ну ладно, — заключил Шеврикука, помолчав. — Примем к сведению. А что это ты вспомнил насчет музыки? И в связи с чем?
— Слова не мои, — сказал Пэрст-Капсула. — Я их повторил. Я слышал. Музыкой поставлен предел объяснению мира. И произносили это в связи именно с Белым Шумом.
— Музыкой поставлен предел объяснению мира? Или музыка — предельное объяснение мира?
— Может, и так, — сказал Пэрст-Капсула. — Люди что-то ищут. Полагают, что вот-вот подберутся к истине. Или уже подобрались. И тут — удивительный шум. Обвал шума. Лавина его. Далее музыки идти нельзя.
— Нельзя, значит, и не надо, — согласился Шеврикука. — Мы и не пойдем. А отчего этот Белый Шум, порядковый, попал в Отродья?
— Белые Шумы высокомерны. Человек и его устройства вызывают у них пренебрежение. Или презрение.
— Но порождены-то они именно этими устройствами?
— Возможно. Но они так не считают.
— Среди Отродий они важны?
— Важны. Но положение их незначительно. Их придерживают. Иные из них и на побегушках. Они важны как исполнители. Их ценят, но ценность преуменьшают.
— А они не в обиде?
— Возможно, и в обиде. Но обиду таят в себе. Есть причины.
— В послании к Дудареву какие-то цифры.
— Номер разновидности. Четвертая разновидность. И может быть, номер серии. Или номер поручения. Не знаю.
— Но этим номером можно определить степень серьезности поручения и исполнителя?
— Скорее всего, средней серьезности. Но цифры могут быть и ложными.
— Это понятно, — сказал Шеврикука. — Стало быть, Б. Ш. — высокомерны.
— Да, — кивнул Пэрст-Капсула. — Они и Магнитные Домены.
— Еще и Домены, — вздохнул Шеврикука.
Он помолчал, давая возможность Пэрсту-Капсуле сообщить какие-либо иные сведения или продолжить разговор о заведении подруги, невежливо прерванный накануне. Но Пэрст-Капсула ни слова о подруге не произнес.
— Тогда… в ту ночь… — неуверенно начал Шеврикука, — в доме на Покровке ты оказался случайно или по весомой причине?
— Случайно, — сказал Пэрст-Капсула. — Но и по весомой причине.
— Похоже, я обязан тебе, — сказал Шеврикука. — Я не забуду.
— Стоит ли говорить об этом? Не стоит. Возможно, я имел и свой интерес.
— Ты разглядел перстень… — Шеврикука замялся, — тамошнего привидения?
— Да, — кивнул Пэрст-Капсула. — И понял. Но… вашей знакомой следовало бы впредь относиться к украшениям осторожнее.
— Боюсь, что теперь мне будет непросто вернуть тебе две вещицы…
— Может быть, оно и к лучшему, — сказал Пэрст-Капсула.
— Как знаешь, — сказал Шеврикука.
26
27
«А не подняться ли пока к Пэрсту-Капсуле?» — подумал Шеврикука. И поднялся.
— Это тебе знакомо? — спросил Шеврикука, протянув Пэрсту-Капсуле донесения Радлугина об интересе к Дудареву Отродьев с Башни.
— «Б. 8783 — 4. Б. Ш. (Фл. Ш.)», — прочитал Пэрст-Капсула. — Знакомо. Белый Шум. Один из них. Порядковый.
— Это что еще за шум?
— Случается в электронных устройствах… в эпизодах высших температур… включают в список конкурентов, ведущих борьбу за существование… простейшей моделью его могут служить песчаные или снежные лавины… Обвалы…
— Я в этом ничего не понимаю, — поморщился Шеврикука.
— Музыкой поставлен предел объяснению мира, — сказал Пэрст-Капсула.
— При чем тут музыка! — воскликнул Шеврикука. — Меня интересует: Белый Шум, Б. Ш., хоть бы и порядковый, — это серьезно?
— Серьезно. Это очень серьезно.
— Ну ладно, — заключил Шеврикука, помолчав. — Примем к сведению. А что это ты вспомнил насчет музыки? И в связи с чем?
— Слова не мои, — сказал Пэрст-Капсула. — Я их повторил. Я слышал. Музыкой поставлен предел объяснению мира. И произносили это в связи именно с Белым Шумом.
— Музыкой поставлен предел объяснению мира? Или музыка — предельное объяснение мира?
— Может, и так, — сказал Пэрст-Капсула. — Люди что-то ищут. Полагают, что вот-вот подберутся к истине. Или уже подобрались. И тут — удивительный шум. Обвал шума. Лавина его. Далее музыки идти нельзя.
— Нельзя, значит, и не надо, — согласился Шеврикука. — Мы и не пойдем. А отчего этот Белый Шум, порядковый, попал в Отродья?
— Белые Шумы высокомерны. Человек и его устройства вызывают у них пренебрежение. Или презрение.
— Но порождены-то они именно этими устройствами?
— Возможно. Но они так не считают.
— Среди Отродий они важны?
— Важны. Но положение их незначительно. Их придерживают. Иные из них и на побегушках. Они важны как исполнители. Их ценят, но ценность преуменьшают.
— А они не в обиде?
— Возможно, и в обиде. Но обиду таят в себе. Есть причины.
— В послании к Дудареву какие-то цифры.
— Номер разновидности. Четвертая разновидность. И может быть, номер серии. Или номер поручения. Не знаю.
— Но этим номером можно определить степень серьезности поручения и исполнителя?
— Скорее всего, средней серьезности. Но цифры могут быть и ложными.
— Это понятно, — сказал Шеврикука. — Стало быть, Б. Ш. — высокомерны.
— Да, — кивнул Пэрст-Капсула. — Они и Магнитные Домены.
— Еще и Домены, — вздохнул Шеврикука.
Он помолчал, давая возможность Пэрсту-Капсуле сообщить какие-либо иные сведения или продолжить разговор о заведении подруги, невежливо прерванный накануне. Но Пэрст-Капсула ни слова о подруге не произнес.
— Тогда… в ту ночь… — неуверенно начал Шеврикука, — в доме на Покровке ты оказался случайно или по весомой причине?
— Случайно, — сказал Пэрст-Капсула. — Но и по весомой причине.
— Похоже, я обязан тебе, — сказал Шеврикука. — Я не забуду.
— Стоит ли говорить об этом? Не стоит. Возможно, я имел и свой интерес.
— Ты разглядел перстень… — Шеврикука замялся, — тамошнего привидения?
— Да, — кивнул Пэрст-Капсула. — И понял. Но… вашей знакомой следовало бы впредь относиться к украшениям осторожнее.
— Боюсь, что теперь мне будет непросто вернуть тебе две вещицы…
— Может быть, оно и к лучшему, — сказал Пэрст-Капсула.
— Как знаешь, — сказал Шеврикука.
26
Днем Шеврикука из окон Уткиных наблюдал движение по двору Крейсера Грозного. Обняв за плечи любителя марафонских пробегов Такеути Накаяму, Сергей Андреевич Подмолотов просвещал японца. За ними следовал или, скорее, понуро плелся освобожденный от исторической фанеры бывший соцсоревнователь Свержов. Дударев отсутствовал, а желание узнать, вывел ли Крейсер Грозный Дударева на покровское привидение, у Шеврикуки не возникло.
В половине двенадцатого Шеврикука в квартире бакалейщика Куропятова задумался: а во что тень Фруктова одеть. Он уже забыл, какой у Фруктова был гардероб. Костюм, а может, и два костюма Фруктов, несомненно, имел из-за необходимости ходить в присутствие. Но Радлугина вид Фруктова в костюме и при галстуке, пожалуй, мог ввести в заблуждение: а вдруг успехи отечественной науки таковы, что она и давнего покойника способна поставить на ноги. И другие люди, верящие в ваучер, присоединились бы к такому мнению. А Шеврикуке требовалось именно привидение. В простыню, что ли, его завернуть и снабдить тихим мерцанием? Опять же Радлугин Фруктова в простыне и в тихих мерцаниях мог бы просто не признать. Но ведь был у Фруктова ношеный махровый халат и были стоптанные шлепанцы. Бакалейщик Куропятов уже спал. Шеврикука неслышно прошел к стене, возле которой на несуществующем нынче диване упокоился прежний квартиросъемщик и ради упражнения прикинулся Фруктовым в махровом халате и шлепанцах на босу ногу. Затем он направился в ванную и взглянул в зеркало. Волосы у Фруктова должны быть взлохмачены, посчитал Шеврикука, а щеки неделю небриты. Теперь найденный облик можно было передать тени, самому же невидимым гулять рядом с ней. Но сразу же выяснилось, что самому прикинуться Фруктовым было проще, нежели обрядить тень и тем более управлять ею. Голова тени Фруктова вздрагивала, дергалась, конечности же его — руки и в особенности ноги — еле двигались, халат вот-вот мог свалиться с плеч, и Шеврикука покрепче стянул на животе тени похожий на веревку пояс. «Ну пусть для начала изображение будет смутным», — решил Шеврикука, при этом будто бы делая чему-то уступку. С усилием он подвел тень Фруктова к ложу Куропятова и повелел ей пощекотать травинкой ушную раковину бакалейщику. Куропятов зашевелился, замычал, приподнял голову, потряс ею, желая отогнать муху, открыл глаза, уставился на Фруктова, пробормотал: «Дробленый рис… Рис дробленый… Мешок… Два мешка…», голову уронил и заснул. Удивило Шеврикуку то, что губы Фруктова вздрогнули и даже был выдавлен звук, а рука тени поднялась к переносице и стала ощупывать ее. Более нарушать забвение Куропятова Шеврикука не стал и сквозь жилище Мити Мельникова опустил тень Фруктова в квартиру Радлугиных.
Супруга Радлугина почивала, а сам Радлугин наблюдал политические дебаты. При свете ламп и скандальном шуме телевизора проходы вблизи Радлугина тени Фруктова не вызвали в добродетельном гражданине никаких Чувств. Раздосадованному Шеврикуке пришлось, хотя это было противу правил, погасить свет и убавить звук телевизора. Он сейчас же учинил громыхание посуды и металлических предметов на кухне и в коридоре, Радлугин вскочил в недоумении, тогда Шеврикука и направил ему навстречу тень Фруктова. Загубленный чиновник в махровом халате трудно, совершая судорожные движения, набрел на Радлугина, рухнувшего в кресло, и спросил: «Где мои очки?» Сначала зашевелились его губы, опять раздалось некое сипение и клокотание, но следом было произнесено внятное: «Где мои очки?» Совершенно неожиданно и для Шеврикуки. О том, что Фруктов носил очки, он, оплошав, забыл. Радлугин взвыл, в испуге глядел на смутно-белое, направленное ему в грудь (руку? палец?), и потом стал стремительно уверять, что он честный, что очки в доме не держит, что чужие очки не брал, не берет и не будет брать. «Где мои очки? — угрюмо повторял Фруктов. — Где мои очки?» В дверном проеме появилась супруга Радлугина в розовой ночной рубашке, и она дрожала. «Отдай ему очки! — попросила Радлугина. — Отдай!» Соединив взглядом жену с существом в халате на голое тело, Радлугин воскликнул: «Он от тебя! Он был у тебя! Он был с тобой!» «Что ты говоришь! — стала всхлипывать супруга. — Это же Фруктов! Ты что, не видишь? Он пришел за очками!» «Очки! Где мои очки?» — настаивал Фруктов.
Шеврикука растерялся. Семейная драма ему была не нужна. Радлугин, похоже, мог не поверить жене, а следовательно, не поверить и в привидение. Удивляло его и то, что тень Фруктова своевольничала и будто не слышала его, Шеврикуки, указаний. «Очки, очки! — ворчал про себя Шеврикука. — Я тебе устрою сейчас очки!» Между тем Радлугин сумел подняться из кресла и, отстраняя от себя докучливого просителя, направился к жене. И он был словами не богаче Фруктова: «Ты с ним? Он у тебя! Как ты могла!» «Как ты можешь! — всхлипывала супруга, но уже и в ней воссоздавалась воительница. — Очнись! Выколоти из себя дурь! Погляди глазами! Это же Фруктов!» «Нет, надо его отсюда уволакивать!» — сообразил Шеврикука.
Он возвратил свет лампам и звук программе «Новости», но Фруктова сразу не убрал, а сердито провел его между супругами, заставил перед Радлугиным остановиться и постоять в назидательной позе секунды три. Затем Фруктов исчез с глаз Радлугина долой, и громкие недоумения в квартире возобновились.
Уверенности в том, что впечатление произведено, у Шеврикуки не было. Своеволия тени его чрезвычайно раздосадовали, и он чуть ли не прогнал Фруктова еще по нескольким квартирам своих подъездов, преимущественно уже темных. При этом он позволял тени натыкаться на предметы и производить шумы. Допустил он тень Фруктова, между прочим, и в жилища Легостаевой, иначе Денизы, и Крейсера Грозного. Дениза не проснулась, а Крейсер Грозный вскочил с койки, вскричал: «Ба! Да это же Фруктов!» — обнял тень так, что в ней захлюпало, и спросил: «Ты что, сосуд принес? Но уж поздно!» Тень ответила: «Я непьющий. Где мои очки?» Крейсер Грозный сказал: «Вон там валяются чьи-то. Может, и ваши. Я не помню. А может, и японские». Тень бросилась в указанное место, подняла очки, надела их и рассмеялась. «Ну все! — сказала тень Фруктова. — Теперь я этого так не оставлю!» Шеврикука хотел бы знать, чего тень Фруктова не намерена оставить, но ему пришлось лишь выстраивать догадки. Гулянье тени по этажам Шеврикука прекратил. Был в раздражении. «Ослаб, что ли, я? — думал. — Или не выспался?» И повелел себе спать.
В половине двенадцатого Шеврикука в квартире бакалейщика Куропятова задумался: а во что тень Фруктова одеть. Он уже забыл, какой у Фруктова был гардероб. Костюм, а может, и два костюма Фруктов, несомненно, имел из-за необходимости ходить в присутствие. Но Радлугина вид Фруктова в костюме и при галстуке, пожалуй, мог ввести в заблуждение: а вдруг успехи отечественной науки таковы, что она и давнего покойника способна поставить на ноги. И другие люди, верящие в ваучер, присоединились бы к такому мнению. А Шеврикуке требовалось именно привидение. В простыню, что ли, его завернуть и снабдить тихим мерцанием? Опять же Радлугин Фруктова в простыне и в тихих мерцаниях мог бы просто не признать. Но ведь был у Фруктова ношеный махровый халат и были стоптанные шлепанцы. Бакалейщик Куропятов уже спал. Шеврикука неслышно прошел к стене, возле которой на несуществующем нынче диване упокоился прежний квартиросъемщик и ради упражнения прикинулся Фруктовым в махровом халате и шлепанцах на босу ногу. Затем он направился в ванную и взглянул в зеркало. Волосы у Фруктова должны быть взлохмачены, посчитал Шеврикука, а щеки неделю небриты. Теперь найденный облик можно было передать тени, самому же невидимым гулять рядом с ней. Но сразу же выяснилось, что самому прикинуться Фруктовым было проще, нежели обрядить тень и тем более управлять ею. Голова тени Фруктова вздрагивала, дергалась, конечности же его — руки и в особенности ноги — еле двигались, халат вот-вот мог свалиться с плеч, и Шеврикука покрепче стянул на животе тени похожий на веревку пояс. «Ну пусть для начала изображение будет смутным», — решил Шеврикука, при этом будто бы делая чему-то уступку. С усилием он подвел тень Фруктова к ложу Куропятова и повелел ей пощекотать травинкой ушную раковину бакалейщику. Куропятов зашевелился, замычал, приподнял голову, потряс ею, желая отогнать муху, открыл глаза, уставился на Фруктова, пробормотал: «Дробленый рис… Рис дробленый… Мешок… Два мешка…», голову уронил и заснул. Удивило Шеврикуку то, что губы Фруктова вздрогнули и даже был выдавлен звук, а рука тени поднялась к переносице и стала ощупывать ее. Более нарушать забвение Куропятова Шеврикука не стал и сквозь жилище Мити Мельникова опустил тень Фруктова в квартиру Радлугиных.
Супруга Радлугина почивала, а сам Радлугин наблюдал политические дебаты. При свете ламп и скандальном шуме телевизора проходы вблизи Радлугина тени Фруктова не вызвали в добродетельном гражданине никаких Чувств. Раздосадованному Шеврикуке пришлось, хотя это было противу правил, погасить свет и убавить звук телевизора. Он сейчас же учинил громыхание посуды и металлических предметов на кухне и в коридоре, Радлугин вскочил в недоумении, тогда Шеврикука и направил ему навстречу тень Фруктова. Загубленный чиновник в махровом халате трудно, совершая судорожные движения, набрел на Радлугина, рухнувшего в кресло, и спросил: «Где мои очки?» Сначала зашевелились его губы, опять раздалось некое сипение и клокотание, но следом было произнесено внятное: «Где мои очки?» Совершенно неожиданно и для Шеврикуки. О том, что Фруктов носил очки, он, оплошав, забыл. Радлугин взвыл, в испуге глядел на смутно-белое, направленное ему в грудь (руку? палец?), и потом стал стремительно уверять, что он честный, что очки в доме не держит, что чужие очки не брал, не берет и не будет брать. «Где мои очки? — угрюмо повторял Фруктов. — Где мои очки?» В дверном проеме появилась супруга Радлугина в розовой ночной рубашке, и она дрожала. «Отдай ему очки! — попросила Радлугина. — Отдай!» Соединив взглядом жену с существом в халате на голое тело, Радлугин воскликнул: «Он от тебя! Он был у тебя! Он был с тобой!» «Что ты говоришь! — стала всхлипывать супруга. — Это же Фруктов! Ты что, не видишь? Он пришел за очками!» «Очки! Где мои очки?» — настаивал Фруктов.
Шеврикука растерялся. Семейная драма ему была не нужна. Радлугин, похоже, мог не поверить жене, а следовательно, не поверить и в привидение. Удивляло его и то, что тень Фруктова своевольничала и будто не слышала его, Шеврикуки, указаний. «Очки, очки! — ворчал про себя Шеврикука. — Я тебе устрою сейчас очки!» Между тем Радлугин сумел подняться из кресла и, отстраняя от себя докучливого просителя, направился к жене. И он был словами не богаче Фруктова: «Ты с ним? Он у тебя! Как ты могла!» «Как ты можешь! — всхлипывала супруга, но уже и в ней воссоздавалась воительница. — Очнись! Выколоти из себя дурь! Погляди глазами! Это же Фруктов!» «Нет, надо его отсюда уволакивать!» — сообразил Шеврикука.
Он возвратил свет лампам и звук программе «Новости», но Фруктова сразу не убрал, а сердито провел его между супругами, заставил перед Радлугиным остановиться и постоять в назидательной позе секунды три. Затем Фруктов исчез с глаз Радлугина долой, и громкие недоумения в квартире возобновились.
Уверенности в том, что впечатление произведено, у Шеврикуки не было. Своеволия тени его чрезвычайно раздосадовали, и он чуть ли не прогнал Фруктова еще по нескольким квартирам своих подъездов, преимущественно уже темных. При этом он позволял тени натыкаться на предметы и производить шумы. Допустил он тень Фруктова, между прочим, и в жилища Легостаевой, иначе Денизы, и Крейсера Грозного. Дениза не проснулась, а Крейсер Грозный вскочил с койки, вскричал: «Ба! Да это же Фруктов!» — обнял тень так, что в ней захлюпало, и спросил: «Ты что, сосуд принес? Но уж поздно!» Тень ответила: «Я непьющий. Где мои очки?» Крейсер Грозный сказал: «Вон там валяются чьи-то. Может, и ваши. Я не помню. А может, и японские». Тень бросилась в указанное место, подняла очки, надела их и рассмеялась. «Ну все! — сказала тень Фруктова. — Теперь я этого так не оставлю!» Шеврикука хотел бы знать, чего тень Фруктова не намерена оставить, но ему пришлось лишь выстраивать догадки. Гулянье тени по этажам Шеврикука прекратил. Был в раздражении. «Ослаб, что ли, я? — думал. — Или не выспался?» И повелел себе спать.
27
Утром его удивили. В доме всюду шли разговоры о привидении. Легостаева и та видела Фруктова. Угрюмо молчали Радлугины. «Какой Фруктов? Откуда Фруктов?» А Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, радовался: «А! Что я говорил! При нашем-то потенциале и геополитическом положении в каждом подъезде по Фруктову! Наш уже и при японских очках. А явится еще раз — получит рогатку!» По словам Крейсера Грозного, успешно развивались его деловые отношения с Такеути Накаямой, и не исключено, что вскоре обрадует народы назревающий японо-останкинский концерн по производству экологически чистого средства бытовой обороны — тех самых рязанско-михайловских рогаток. Дударев посмеивался над предприятием Крейсера Грозного, но, впрочем, деликатным образом. Он подчеркивал, что Сергей Андреевич, хоть и начал торговать в Медведкове мороженым с лотка и из картонной коробки, надеясь сколотить там первоначальные накопления для концерна, по-прежнему участвует в Их Деле. Имеются письменные заверения. Согласны перевести его из ночных сторожей в консультанты по работе с привидениями. Или же — если учесть прежнюю должность Сергея Андреевича в Департаменте Шмелей — в инженеры по технике безопасности привидений. Из новых бесед с Крейсером Грозным и Дударевым (тот приезжал к Землескребу уже в вишневой «девятке» и обещал положить Игорю Константиновичу пятнадцать тысяч в месяц) Шеврикука понял, что Крейсер Грозный покровские привидения Дудареву не предоставил, в знакомство с ними не ввел и даже тень Фруктова, давнего своего кореша, будто бы от Дударева укрывает. Глаза у Сергея Андреевича были ужасно хитрые, а держал он себя так, словно теперь от него все зависело. Дударев не то чтобы лебезил перед Крейсером Грозным, нет, он был над ним, наверху, но иногда все же вел себя искательно. И даже предлагал отвезти Грозного на вишневой «девятке» к месту торговли мороженым. «Вот ты дурачишься, ищешь свою выгоду, темнишь и тянешь, — раздражался Дударев, — а мы возьмем и без тебя решим все проблемы с привидениями! Кто такой Митенька Мельников — тебе известно. А мы потихоньку воссоздадим лабораторию. То есть вовсе и не потихоньку. Да, вовсе не потихоньку. Найдем и другие ходы. А ты останешься в дураках при своих знакомствах!» «Не знаю, не знаю, — говорил Крейсер Грозный, — какие такие другие ходы. А только ты нервничаешь». «И японец не твой, а наш, — настаивал Дударев. — Возьмем и отдадим ему привидение Александрин, если уж оно так ему любезно». «Я ему эту Александрин выдал, — отвечал Крейсер Грозный. — Под расписку. Только он теперь, может быть, увлекся другими привидениями. В особенности той, что спустилась с неба. А она уж точно не ваше привидение. Она моих флотских корешей, Петра и Дмитрия, привидение. И дом не ваш, а их». «Все ты, Грозный, врешь! — возмущался Дударев. — А твоих флотских скоро расселят. Дождешься. Но Фруктова-то тебе отчего жалко? Что ты жадничаешь? Ты хоть Фруктова нам открой!» «Я ему говорил. Он не желает иметь с вами дел, — разъяснил Крейсер Грозный. — Ему рогатка сейчас нужна, и более ничего». «Ну вы послушайте этого стервеца, Игорь Константинович, — обращался Дударев к Шеврикуке как к несомненному союзнику и единомышленнику, — собственное дело завести хочет. Не отколешься! У нас есть твои заявления. Или сотрем в порошок!» «А посмотрим, — хитро улыбался Крейсер Грозный. — Да и куда вы без меня денетесь!» Стало быть, на Гликерию с Дуняшей или на какую-нибудь Увеку Увечную, сообразил Шеврикука, известные ему личности пока не вышли. Но ведь могли пуститься в схожее предприятие и личности неизвестные. Потом выясним, пообещал себе Шеврикука. А сейчас и безотлагательно надо было разобраться с тенью Фруктова. Слухи о ней ходили уже самые невероятные. Ее видели якобы во всех подъездах Землескреба. А Радлугины о ней молчали. В донесениях добропорядочного гражданина не было даже и намека ни о тени Фруктова, ни о легкомысленных слухах о ней. Шеврикука полагал, что тень у него под надзором, замерла и никуда не ходит. Но вдруг?! Вдруг эта тень приняла и долю свойств его, Шеврикуки, только прикидывается послушной и замершей, а сама в пору его отлучек и невниманий куда-нибудь и шастает? Может, и впрямь ходит к Крейсеру Грозному и выклянчивает рогатку. Все, постановил Шеврикука, дело начато, а теперь следует тень вместе с очками, халатом, шлепанцами развеять. До поры до времени. И развеял. Но вышло так, что не надолго.
Он заставлял себя не думать ни о Гликерии с Дуняшей, ни о большом переполохе. А не мог. И не мог — из гордости! — отправиться снова в Дом Привидений и Призраков. Оставалось одно: преобразить себя во Фруктова или повести на лыжную базу следопытом-информатором управляемую тень погубленного чиновника. Был в нетерпении. Готовился к экспедиции. Но нежданное событие остановило его.
Случился погром музыкальной школы.
Громили школу ночью. В те летние дни школа почти пустовала. А в злосчастную ночь в ней не было ни людей, ни домовых. Пришедших утром на службу работников школы увиденное ошеломило. И тогда среди прочих горестных восклицаний прозвучало: «Нет, тут что-то нечеловеческое!» Произнесшей это преподавательнице струнного отдела сейчас же возразили: «Человеческое! Теперь это именно человеческое!» «Но кому и зачем понадобился погром?» — гадали работники школы. Не подросткам же с Кашенкина луга. Для них, конечно, не было ничего святого, но им куда интереснее, чем громить фортепьяно и скрипки, было нынче врастать в бизнес. Не имела школа завистливых и зловредных соперников. Кому теперь в культуре, где одни нищие и нагие, завидовать? И из-за чего соперничать? Погромщики и не обогатились, ничего не унесли, а лишь раскрошили. Именно раскрошили! Все, к чему они прикасались — деревянное, металлическое, костяное, пластмассовое, стеклянное, бумажное, — было превращено в мелкие стружки, опилки или даже песок. Призванные милиционеры смотрели на бывшие музыкальные инструменты, столы, стулья, ноты, унитазы и трубы туалета, то есть теперь — на опилки и песок, и недоумевали: что за сила учинила побоище и из-за чего? Похоже, не только ответы, но и какие-либо догадки не приходили им в головы. Варвары не оставили улик и отпечатков пальцев, не валялись на полу окурки, граненые стаканы, гильзы и пули, нигде не пахло дорогими сигаретами и капитанским табаком. Лишь на одной из стен был обнаружен странный рисунок, как будто бы изображавший снежную лавину, и рядом выцарапанные буквы «М. Д.». Может быть, это был фирменный знак обнаглевших негодяев? Более никакими подарками следствие не располагало.
«Отродья! Отродья Башни! — шепотом пошло между останкинскими домовыми, озабоченными или перепуганными. — Началось!» Сразу же было установлено: громили исключительно в тех помещениях, где бывали домовые. В вестибюле, в классах второго этажа, в учительской, в концертном зале и в туалете. То есть там, где происходили и ночные общения, и заседания клуба, и творческие отчеты домовых, и судилища, и деловые посиделки, и встречи по интересам, и кутежи. К тому же пропал домовой Тродескантов, все еще остававшийся по расписанию ночным распорядителем музыкальной школы. После изысканий и разборов пришли к заключению, что стеснительный, но честный Тродескантов был уничтожен или взят в полон именно Отродьями Башни.
До Шеврикуки донеслось: созываются экстренные деловые посиделки. Впрочем, какие уж тут посиделки! Слово требовалось подобрать более уместное. Происходить будут в подвале. В каком — неизвестно. А может, и уже происходят. Шеврикуку не призвали. «Ладно, — сказал себе Шеврикука. — Не призвали и не призвали». Терпеть он не мог, проник в музыкальную школу, все разглядел и прочувствовал. Стены остались, а полы второго этажа попортили и стекла раскрошили. Рисунок на стене, размером с пачку сигарет, признанный милиционерами подозрительным, Шеврикука рассмотрел. Действительно, лавина будто бы неслась с горы. Или — с Башни? И некие запятые и крючочки опадали там и тут. Может быть, это опадали неведомые нам нотные знаки? «Музыкой поставлен предел объяснению мира…» Так. Снежная лавина, песчаная лавина. Лавина опилок и стружек. Белый Шум. «Белый Шум — это серьезно…» А М. Д., надо полагать, — Магнитный Домен? В случае с исчезновением Петра Арсеньевича и газовым пожаром на Кондратюка, несомненно, действовала иная сила. Теперь Шеврикука пожалел, что прохладно отнесся к подробностям разгрома лаборатории Мити Мельникова. Просто принял к сведению новость и сетования Дударева, а никаких прилежных исследований не затеял. Но там как будто бы курочили, а не крошили. И там — уворовывали. Хотя, конечно, лаборатория, из которой, между прочим, происходили Оранжерейный змей-анаконда и отчасти эксперт по катавасиям Пэрст-Капсула, — не дом для музыкального просвещения детишек и не ночной приют домовых. Наверняка чем-то овладеть из нее Башне было целесообразно. Если не всем. И исполнителей туда могли послать иных.
Ничего ни у кого из домовых Шеврикука не выспрашивал и уж тем более не обращался ни к кому из устроителей экстренных подвальных посиделок. Напротив, к нему стали подбираться, притекать всякие личности, знакомые и неизвестные. И такие ничтожные, как Колюня-Убогий с Ягупкиным, и уважаемые в Останкине Артем Лукич, Велизарий Аркадьевич, старик Иван Борисович, эти уж непременно заседали в подвале. Шеврикука молчал. Его молчание лишь усиливало интерес и старания навязчивых собеседников. Раз молчит — значит, знает. А годами ходило мнение, что Шеврикука разведывал о многом расторопнее других. «Ничего я не знаю. И знать мне ничего не положено, — угрюмо говорил Шеврикука. — Что в моих подъездах — я знаю. И более ничего». «Ну напрасно вы на нас обижаетесь, — вежливо укорял Шеврикуку Велизарий Аркадьевич, по его мнению, целиком состоящий из высокой духовности. — Мы ни при чем. Вас еще призовут. Перед вами извинятся». («А ведь Велизарий-то долго соседствовал и дружил с Петром Арсеньевичем! — сообразил Шеврикука. — Как я запамятовал об этом!») «Неужели вы, Шеврикука, не знаете о том, что…» — начинал старик Иван Борисович. «Ни о чем я не знаю», — стоял на своем Шеврикука.
А из вопросов и гаданий собеседников он выяснил вот что. Иные считали, что уже началось, вот-вот всех поднимут, напрягут и поставят под кочергу. Иные придерживались мнения, что погром — разведка боем, что Отродья Башни были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно, и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. «Двадцать старцев, не скованных и не связанных…» — вспомнилось Шеврикуке. — «…Стережет змей огненный, а под змеем ключ семипудовый… На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца… Двадцать старцев…» Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или антологий старинных диковин.
Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не происходили, домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под кочергу.
А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину, снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась Шеврикуке.
— В вас, Шеврикука, возникла потребность, — прозвучало металлическое. — Пребывайте в готовности.
Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок исчез. «Конечно, будем пребывать — чуть ли не с отвагой (или с вызовом?) пообещал кому-то Шеврикука. — Конечно, будем всегда в готовности!» Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно дело — лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу Дудареву О. С., другое дело — физическое присутствие Белого Шума в Землескребе (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был или кем бы ни состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо оповестить. И оповестил. Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен, хотел о чем-то рассказать Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был намерен обзавестись или уже обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал серьезным.
— Принял к сведению, — сказал Пэрст-Капсула.
— И что же, тебе придется покинуть наш дом? — спросил Шеврикука.
— Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
— Ну и хорошо, — сказал Шеврикука.
Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали Колюня-Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее Шеврикуке и вручил.
— Уведомление, — сказал Ягупкин. — Мы посыльные. Велено передать. Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько — указано.
Он заставлял себя не думать ни о Гликерии с Дуняшей, ни о большом переполохе. А не мог. И не мог — из гордости! — отправиться снова в Дом Привидений и Призраков. Оставалось одно: преобразить себя во Фруктова или повести на лыжную базу следопытом-информатором управляемую тень погубленного чиновника. Был в нетерпении. Готовился к экспедиции. Но нежданное событие остановило его.
Случился погром музыкальной школы.
Громили школу ночью. В те летние дни школа почти пустовала. А в злосчастную ночь в ней не было ни людей, ни домовых. Пришедших утром на службу работников школы увиденное ошеломило. И тогда среди прочих горестных восклицаний прозвучало: «Нет, тут что-то нечеловеческое!» Произнесшей это преподавательнице струнного отдела сейчас же возразили: «Человеческое! Теперь это именно человеческое!» «Но кому и зачем понадобился погром?» — гадали работники школы. Не подросткам же с Кашенкина луга. Для них, конечно, не было ничего святого, но им куда интереснее, чем громить фортепьяно и скрипки, было нынче врастать в бизнес. Не имела школа завистливых и зловредных соперников. Кому теперь в культуре, где одни нищие и нагие, завидовать? И из-за чего соперничать? Погромщики и не обогатились, ничего не унесли, а лишь раскрошили. Именно раскрошили! Все, к чему они прикасались — деревянное, металлическое, костяное, пластмассовое, стеклянное, бумажное, — было превращено в мелкие стружки, опилки или даже песок. Призванные милиционеры смотрели на бывшие музыкальные инструменты, столы, стулья, ноты, унитазы и трубы туалета, то есть теперь — на опилки и песок, и недоумевали: что за сила учинила побоище и из-за чего? Похоже, не только ответы, но и какие-либо догадки не приходили им в головы. Варвары не оставили улик и отпечатков пальцев, не валялись на полу окурки, граненые стаканы, гильзы и пули, нигде не пахло дорогими сигаретами и капитанским табаком. Лишь на одной из стен был обнаружен странный рисунок, как будто бы изображавший снежную лавину, и рядом выцарапанные буквы «М. Д.». Может быть, это был фирменный знак обнаглевших негодяев? Более никакими подарками следствие не располагало.
«Отродья! Отродья Башни! — шепотом пошло между останкинскими домовыми, озабоченными или перепуганными. — Началось!» Сразу же было установлено: громили исключительно в тех помещениях, где бывали домовые. В вестибюле, в классах второго этажа, в учительской, в концертном зале и в туалете. То есть там, где происходили и ночные общения, и заседания клуба, и творческие отчеты домовых, и судилища, и деловые посиделки, и встречи по интересам, и кутежи. К тому же пропал домовой Тродескантов, все еще остававшийся по расписанию ночным распорядителем музыкальной школы. После изысканий и разборов пришли к заключению, что стеснительный, но честный Тродескантов был уничтожен или взят в полон именно Отродьями Башни.
До Шеврикуки донеслось: созываются экстренные деловые посиделки. Впрочем, какие уж тут посиделки! Слово требовалось подобрать более уместное. Происходить будут в подвале. В каком — неизвестно. А может, и уже происходят. Шеврикуку не призвали. «Ладно, — сказал себе Шеврикука. — Не призвали и не призвали». Терпеть он не мог, проник в музыкальную школу, все разглядел и прочувствовал. Стены остались, а полы второго этажа попортили и стекла раскрошили. Рисунок на стене, размером с пачку сигарет, признанный милиционерами подозрительным, Шеврикука рассмотрел. Действительно, лавина будто бы неслась с горы. Или — с Башни? И некие запятые и крючочки опадали там и тут. Может быть, это опадали неведомые нам нотные знаки? «Музыкой поставлен предел объяснению мира…» Так. Снежная лавина, песчаная лавина. Лавина опилок и стружек. Белый Шум. «Белый Шум — это серьезно…» А М. Д., надо полагать, — Магнитный Домен? В случае с исчезновением Петра Арсеньевича и газовым пожаром на Кондратюка, несомненно, действовала иная сила. Теперь Шеврикука пожалел, что прохладно отнесся к подробностям разгрома лаборатории Мити Мельникова. Просто принял к сведению новость и сетования Дударева, а никаких прилежных исследований не затеял. Но там как будто бы курочили, а не крошили. И там — уворовывали. Хотя, конечно, лаборатория, из которой, между прочим, происходили Оранжерейный змей-анаконда и отчасти эксперт по катавасиям Пэрст-Капсула, — не дом для музыкального просвещения детишек и не ночной приют домовых. Наверняка чем-то овладеть из нее Башне было целесообразно. Если не всем. И исполнителей туда могли послать иных.
Ничего ни у кого из домовых Шеврикука не выспрашивал и уж тем более не обращался ни к кому из устроителей экстренных подвальных посиделок. Напротив, к нему стали подбираться, притекать всякие личности, знакомые и неизвестные. И такие ничтожные, как Колюня-Убогий с Ягупкиным, и уважаемые в Останкине Артем Лукич, Велизарий Аркадьевич, старик Иван Борисович, эти уж непременно заседали в подвале. Шеврикука молчал. Его молчание лишь усиливало интерес и старания навязчивых собеседников. Раз молчит — значит, знает. А годами ходило мнение, что Шеврикука разведывал о многом расторопнее других. «Ничего я не знаю. И знать мне ничего не положено, — угрюмо говорил Шеврикука. — Что в моих подъездах — я знаю. И более ничего». «Ну напрасно вы на нас обижаетесь, — вежливо укорял Шеврикуку Велизарий Аркадьевич, по его мнению, целиком состоящий из высокой духовности. — Мы ни при чем. Вас еще призовут. Перед вами извинятся». («А ведь Велизарий-то долго соседствовал и дружил с Петром Арсеньевичем! — сообразил Шеврикука. — Как я запамятовал об этом!») «Неужели вы, Шеврикука, не знаете о том, что…» — начинал старик Иван Борисович. «Ни о чем я не знаю», — стоял на своем Шеврикука.
А из вопросов и гаданий собеседников он выяснил вот что. Иные считали, что уже началось, вот-вот всех поднимут, напрягут и поставят под кочергу. Иные придерживались мнения, что погром — разведка боем, что Отродья Башни были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно, и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. «Двадцать старцев, не скованных и не связанных…» — вспомнилось Шеврикуке. — «…Стережет змей огненный, а под змеем ключ семипудовый… На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца… Двадцать старцев…» Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или антологий старинных диковин.
Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не происходили, домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под кочергу.
А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину, снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась Шеврикуке.
— В вас, Шеврикука, возникла потребность, — прозвучало металлическое. — Пребывайте в готовности.
Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок исчез. «Конечно, будем пребывать — чуть ли не с отвагой (или с вызовом?) пообещал кому-то Шеврикука. — Конечно, будем всегда в готовности!» Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно дело — лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу Дудареву О. С., другое дело — физическое присутствие Белого Шума в Землескребе (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был или кем бы ни состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо оповестить. И оповестил. Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен, хотел о чем-то рассказать Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был намерен обзавестись или уже обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал серьезным.
— Принял к сведению, — сказал Пэрст-Капсула.
— И что же, тебе придется покинуть наш дом? — спросил Шеврикука.
— Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
— Ну и хорошо, — сказал Шеврикука.
Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали Колюня-Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее Шеврикуке и вручил.
— Уведомление, — сказал Ягупкин. — Мы посыльные. Велено передать. Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько — указано.