Орлов Владимир Викторович. Шеврикука, или Любовь к привидению

   — Что-то я вытерплю, — сказала Гликерия. — Но не все. А за углом я не стояла.
   — И на том спасибо. Но кто-то, выходит, стоял. И этот кто-то мог бы вас известить, что как только я нечто открыл или отрыл, так тотчас же и зарыл. И при мне ничего нет.
   — Я ли вас не знаю, — грустно улыбнулась Гликерия. — Вчера вы зарыли, а завтра отроете.
   — Вы меня желаете раззадорить. Или даже разъярить… — тихо произнес Шеврикука. — Я нервен сейчас, но благоразумен.
   — Я вовсе не хочу разъярять вас. Какая мне от этого выгода? — Гликерия снова улыбнулась, но теперь в ее улыбке было лукавство, а пожалуй, и кураж. — Я хочу разбудить в вас игрока, каким вы были в удачливые дни.
   — Ага. Игрока. Понятно. Но игра-то идет или будет идти ваша. А я-то в ней при чем? Или при ком?
   — У вас пойдет своя игра! — Гликерия будто рассердилась.
   — Ваш интерес не с Пузырем связан? — спросил Шеврикука.
   — Не с Пузырем! — отрезала Гликерия.
   — Но паспорт-то вы наверняка выправили в связи с Пузырем, — предположил Шеврикука.
   — Паспорт? — смутилась Гликерия. — Что за паспорт?..
   — Обыкновенный. Правда, старого образца. Без двуглавого. Еще предстоит менять. Опять будут затруднения…
   — Паспорт вас пускай не заботит… Это так, забава…
   — Он меня и не заботит, — согласился Шеврикука. — Меня занимает одно. Отчего местом прописки вы назначили себе Останкино, а не Покровку, как того требовали бы обстоятельства вашей жизни? Впрочем, это домашнее и мелочное любопытство. И ответ ваш не нужен. Я просто, опять же по дурноте и мелочности натуры, подумал: а как же Пузырь, списки и прочее и прочее? На Покровке нет Пузыря…
   — Шеврикука, — Гликерия выглядела расстроенной, — вы вольны сегодня прикидываться дурным и мелочным. Да, отчасти добытый паспорт связан с Пузырем. Но отчасти. Да, вышла для меня и забава. Вы ведь небось и сами выправили себе паспорт?
   — Выправил, выправил! — закивал Шеврикука. — Оттого что глупый и легкомысленный!
   — Вот и я увлеклась, — призналась Гликерия. — Без разумной мысли…
   «Вроде бы и умилиться нам сейчас следует, — подумал Шеврикука, — по поводу сходства наших неразумностей, а потому и сходства наших натур и судеб, и шагнуть друг другу навстречу, и… Но не выйдет… И не надо».
   — Но, может быть, они и понадобятся. И мне, и вам, — сказала Гликерия чуть ли не доверительно, чуть ли не душевному другу.
   Этой якобы доверительности Шеврикука сразу же захотел установить цену.
   — А если я вам сегодня не открою, — спросила Гликерия, — ради чего я желаю опереться на ваши… на ваши возможности?
   — Значит, все нынешние хлопоты пройдут без пользы для вас. Или уже прошли без пользы.
   — Но если я дам слово, что вы ни в чем не будете ущемлены, что вы не подвергнетесь никаким неудобствам и уж тем более опасностям и ничего не утеряете, а возможно, и приобретете, даже и тогда вы не согласитесь оказать мне услугу?
   — Гликерия Андреевна, Гликерия Андреевна… — вздохнул Шеврикука.
   — Вы не верите моему слову?
   — Своему ли слову, вашему ли слову… — развел руками Шеврикука.
   — Опять вы не желаете говорить со мной всерьез! — осерчала Гликерия. Потом все же осадила себя и продолжила: — Возможно, вам и вовсе не придется заглядывать в свои сундуки и арсеналы. Скорее всего, дело обойдется и без ваших подсобий. Но я хотела бы сегодня, теперь же знать, какие у меня могут быть резервы и вспоможения. Оттого я и унижаюсь перед вами. Но, похоже, мои унижения вам приятны. А я и предполагала, что они будут вам приятны. И все же, глупая и безрассудная, явилась в Землескреб.
   — Ваши унижения, если это и впрямь вынужденные унижения, — сказал Шеврикука, — мне приятны и неприятны. Сами знаете почему. Относительно же вашей безрассудности позвольте выразить сомнения.
   — Вы хозяин положения, — сказала Гликерия.
   — Как регистратор вы удовлетворены заполненным мною бланком? — спросил Шеврикука.
   — Как регистратор я не удовлетворена бланком, — сказала Гликерия. — В нем — обман. Но тень Фруктова мало кого сейчас волнует. А слова ваши я должна признать любезным пожеланием пойти вон, не так ли?
   — Гликерия Андреевна, — сказал Шеврикука, — или вы открываете мне ваши интересы и суть вашего свежего приключения, или говорить нам более не о чем.
   — Сегодня я не готова открыть вам… — твердо сказала Гликерия. Но слезы появились в ее глазах.
   — Дайте хоть намек… — начал было проявлять слабость Шеврикука.
   — Шеврикука, — волнение Гликерии, казалось, было искренним, да и страсть, разгорающуюся в ней, Шеврикука ощущал, — я бы на колени встала перед тобой, но это не по мне, ты это знаешь… Ты говорил о дурной клятве и тем меня обидел или даже оскорбил… Но сейчас есть случай освободить себя от гнетущих обязательств. Навсегда. Или они погубят меня. И дадут ненавистному и уродливому движение к делам мерзким и злым… Я ведь знаю, каким ты бывал милосердным…
   — Успокойся, успокойся, Гликерия! — взволновался и Шеврикука, шаг сделал к Гликерии, но та взмахом руки повелела ему остаться на месте. — Если я в силах сделать что-то, я сделаю…
   — Все, — Гликерия снова была твердой и надменной. — Это секундная слабость. Забудьте о ней, Шеврикука. И о всех бабьих горестях и побуждениях. Я вас, похоже, разжалобила. А это скверно. И не из-за собственных тягот и обязательств я сюда явилась. Я намеревалась просить вас о сотрудничестве. Там вас ждали бы выгоды, а не затруднения и жертвы.
   — Назовите суть и способы сотрудничества, — сказал Шеврикука.
   — Увы, — покачала головой Гликерия. — Оказалось, что сегодня я не готова к разговору. Лишь преодолела нечто в себе, и все…
   — Когда решитесь, — сказал Шеврикука, — дайте об этом знать. Или назначьте встречу и место ее, какое не будет вам неприятным.
   — Если решусь, то в ближайшие дни. Но скорее всего, я не стану вас затруднять, — заявила Гликерия. — Извините за беспокойство.
   И она исчезла.

49

   Минут сорок Шеврикука бродил в серых междустеньях своих подъездов, не мог успокоиться.
   «В пекло она желает меня втянуть! — повторял он себе. — В пекло!» Сама же будет полеживать, обдуваемая влажным ветром, на гальке феодосийского пляжа и ожидать.
   Понимал, что несправедлив и пристрастен. Так про Гликерию думать было нехорошо. Уж если бы возникла потребность устремиться в пекло, в огненную топку Земли, она туда бы устремилась. Иное дело: многие там бы и сгорели, а Гликерия могла сыскать способ и не сгореть.
   На разведку она приходила, размышлял Шеврикука, или и впрямь не отважилась назвать словами затеянное ею и вынужденно предстоящее ей? Могло быть и то и другое. Во всяком случае, следовало уяснить, играла ли теперь Гликерия перед Шеврикукой и еще кем-то, дурачила его и еще кого-то, Шеврикуке неизвестного (или неизвестных), либо от скуки, либо по бабьему капризу, или же она, смяв гордыню и готовая к унижению, явилась к нему, вытолкнутая из укрытий объявленного ими неприятия друг друга колющей необходимостью. Чем была вызвана эта необходимость — стремительно-шальной авантюрой Гликерии или обострением гнета тяжких обязательств, — не имело значения.
   Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о «Возложении». Опять же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило, что никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому-кому, а ей нередко открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И не следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения и спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в Землескреб — опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу — Гликерия отправилась лишь на разведку. И коли так — желаемого добилась. Вынудила Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем игрока, и подтолкнуть к гусарствам.
   «Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!» — безгласно укорил Шеврикука бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
   «Ты о ней все время думаешь, — уверила его на Звездном бульваре, тогда еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. — Противна она тебе или прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты…» Думает, думает…
   И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно, что думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а то и с презрением барыни, но думает.
   «Чуть ли опять не перешли на „ты“! Надо же! — как бы дивился Шеврикука. — На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то Андреевна!» Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни перед кем не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность великого унижения и предательства своих житейских установлений), но она их произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие замечательные силы!
   Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и наслаждалась лицедейством?
   Все могло быть.
   Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть, мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника, навредить своим устремлениям к удачам или добычам. «В пекле! В пекле ее удачи и добычи!» — опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе, появление Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были вполне вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло постановить: какой образ действий избрать.
   Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней думать… И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в заблуждения — и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку или ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он, Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя в том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и злонамеренная, а именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не во всем искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей гордыни, из-за кривосложностей их с Шеврикукой отношений.
   Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно нынешнему с возвращением к «ты».
   Пусть будет так, постановил Шеврикука.
   А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло, ему придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
   Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской дряни.
   «Какие пошли пафосы и красоты! — поморщился Шеврикука. — Вселенская дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!» И было упомянуто слово «милосердный». К милосердию призывали Шеврикуку, к милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин, Шеврикука драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к милосердию Гликерия!
   А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
   Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за мелодические бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
   Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его сегодня зельем, то ее зелье — воздушно-цветовое, а может — и музыкальное, в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия, подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же упрашивала назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д'Арк. И возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при останкинском громобое Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде. Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И не Тысла ли со свирепым Потомком Мульду были направлены курьерами к маньчжурскому ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и унеслись к озерной прохладе.) Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером или даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов, отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и покрыться струпьями всех ее злыдней и татей и… И еще что-то совершить, не дожидаясь ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или уточнять это предполагаемое «что-то» Шеврикука не стал, приливы горних устремлений повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на Покровке обидчиков Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной Нину Денисовну Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки нежную девушку Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом Совокупееву Александрин, и на кроткую мечтательницу с музыковедческим образованием Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к ней большого шмеля — гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу Стишу… Всех их, всех Шеврикука готов был сейчас облагодетельствовать, уберечь от житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть…
   «Да что со мной! — опомнился Шеврикука. — В кого я себя возвожу! О чем грежу?» И ради кого? Они же все — бабы, стервы и интриганки! Хищницы и охотницы. И Гликерия — охотница! А он решил утереть им слезы, облагодетельствовать их и приголубить!
   Клоун, обозвал себя Шеврикука, Карандаш! Притом и жалкий. Лишь комплексами недотепы и неудачника можно было объяснить внезапно обволокшие его мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы он обладал теперь, чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
   Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как же! Как же!
   Как же! Нет, нельзя было давать — хотя бы умолчанием-и песчиночных надежд Гликерии. Опущено на него «Возложение Забот», а не мешок с рождественскими подношениями. А взять на себя тягость возложенных забот Гликерия вряд ли отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у него нет! Нет! Но если они и приданы к «Возложению Забот», то, конечно, не для его, Шеврикуки, личных блажей. К тому же он от них устранился и распаковывать их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению. Для этого Шеврикуке еще предстояло поставить Гликерию в известность о своих богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их.
   Как там написано в «Возложении», принялся вспоминать Шеврикука. Переданы ему привилегии и обязанности Петра Арсеньевича. Да, будем считать — и привилегии. Далее вроде бы разъяснено: «Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайно предоставленных приложениях…» Пользоваться этими приемами и средствами разрешалось (или рекомендовалось) лишь при сословных или исторических необходимостях. Не пожелав заглянуть в приложения, ради оправданий Шеврикука посчитал, в частности, что сословных и исторических необходимостей пока нет. Степь не горит. А уж если бы вспыхнули в степи костры и пожары, Шеврикуке бы открылось.
   Но поручили бы подать знак об этом вовсе не Гликерии Андреевне Тутомлиной.

50

   Упросив себя больше не томиться мыслями о приходе Гликерии, о своих чувствах к ней и в особенности не томиться мыслями о наследстве Петра Арсеньевича и соблюдать благоразумие, Шеврикука отправился в пешее и бездумное путешествие по останкинским достопримечательностям, не имея в голове деловых интересов.
   Прибрел на Звездный бульвар. Пузырь, похоже, сегодня почивал, лежал бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал, ни с кем не общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
   И вокруг Пузыря было тихо. Дневные городские звуки, естественно, не исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не раздражали. А вот звуки скандальные и общественно-народного наполнения, видимо, из уважения к Пузырю, к праву его на отдых со сновидениями, а может быть, из-за смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку Достижений. Скандалили громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных, а стало быть, и в соискатели грядущих компенсаций. Эти желающие прибывали в Останкино из самыхразных обездоленных земель, даже и от диких кочевых народов, о чем свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков верблюды, бактрианы и дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры и собачьи упряжки. Корабли пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых останкинцев гордыми натурами, хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из рук лишь сушеную каракумскую колючку.
   Скандалисты Шеврикуку не волновали. Они были до того бестолковы и себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных. Впрочем, и они не пропадут, полагал Шеврикука, а кого-нибудь и сами обдурят. Правда, без пользы для себя.
   Собеседователи же общественно-народного наполнения сбивались в говорильни, но сейчас как будто бы напряжения в них не было, не колотили дамы галошами по стиральным доскам, не лезли на кафедры или кузовы автомобилей истину чующие, не призывали штурмовать водопровод — беседы всюду проходили степенно-благоразумные, в них растекались надежды и не слышалось озверения.
   Слова о Пузыре до Шеврикуки не донеслись.
   В одной из говорилен Шеврикука углядел распаренного поворотами и полезностями дискуссии Радлугина, но подойти к нему не пожелал. Тем более что к месту пребывания Шеврикуки на асфальте подкатил «мерседес» и вблизи Шеврикуки замер. Отворилась дверь иномарки, и в собеседники Шеврикуки шагнул известный уже в Москве предприниматель Олег Сергеевич Дударев, один из столпов известного уже в деловых кругах Тайбэя (Тайвань), Хоннара (Соломоновы острова), Анкориджа (штат Аляска) и пр. концерна «Анаконда». Днями раньше Дударев приплыл к Землескребу в темно-сером «мерседесе», видно, что поношенном, и сам управлял средством передвижения. Теперь его «мерседес» имел цвет вишневый, и было ясно, что лимузин предпринимателя — новорожденный и только что растаможенный. У руля же сидел крепыш Дубовое Полено в наводящих трепет зловеще-тонированных очках, под малиновым пиджаком, предположил Шеврикука, у него наверняка оттопыривался табельный предмет.
   — Игорь Константинович! Дорогой вы наш! — шумно приветствовал Шеврикуку Дударев. — Рад видеть вас! Несказанно рад!
   — И я рад, — чуть наклонил голову Шеврикука.
   — Наблюдаете?
   — Наблюдаю, — сказал Шеврикука. — Как и договорились.
   — Как и договорились! Как и договорились! Вот и славно! — возрадовался Дударев, будто на плечо ему уселась птица лирохвост, а в клюве принесла кредитную карточку. И перешел на шепот: — На днях!.. На днях с Пузырем все начнется! Случится нечто грандиозное, но и… И заварушки всякие возможны, и катавасии, нас ведь хлебом не корми… Тут ко всему придется быть готовым…
   — Я догадываюсь, — сказал Шеврикука. — Я внимательный…
   — И хорошо! И хорошо! — одобрил Дударев. — Ба! Да я совсем забыл поздравить вас!
   — С чем это?
   — С премией.
   — С какой премией? — удивился Шеврикука.
   — Ну как же! С премией! Или чем там вас наградили? Все говорят. А молва знает о том, о чем и газеты не напечатают.
   — Не получал я никаких премий, — хмуро выговорил Шеврикука.
   — Ну не получали! Не получали! — принялся его успокаивать Дударев. — Скромничайте, коли не желаете говорить о премии, тем более если она с печатями на лбу. Только все знают… Молва, она, сами понимаете…
   Шеврикука был готов всерьез убеждать Дударева в том, что никто не производил его в лауреаты, а молва — дура и нет ничего глупее ее превратных суждений, но понял, что возражения лишь возрадуют Дударева и укрепят его мнение: была премия, была. И вдруг до Шеврикуки дошло, откуда и из-за чего мог возникнуть возвышающий его слух. Он растерялся.
   — В премии главное-то не бумажка из кассы, — просветил его Дударев, — а диплом и звание. Новая степень уважения… Кстати, зарплату вашу мы опять индексировали. И крепко. А получать ее вы будете теперь в долларовом эквиваленте. Да! Мы на это уже способны.
   — А… — Вопрос некий собрался задать Шеврикука. Но замолчал.
   — Я вас понял! Понял! — заторопился Дударев. — Да, задержки. Да, неплатежи. Но получите, получите! И паркетные работы скоро начнутся. Паспорт, я надеюсь, у вас есть?
   — То есть… — смутился Шеврикука. — При чем мой паспорт?
   — Я имею в виду заграничный, — сказал Дударев. Заграничный паспорт.
   — Нет у меня заграничного паспорта! — решительно заявил Шеврикука.
   — Жаль, конечно, жаль… Но это мы быстро устроим… Для нас в ОВИРах и МИДах нет блиндажей и укрепрайонов. В концерне мы завели иностранную комиссию. Вы скоренько принесите фотографии, сами знаете какие, и мы вмиг все оформим.
   — А зачем мне заграничный паспорт? — надменно спросил Шеврикука.
   — Понадобится, Игорь Константинович, понадобится, — заверил его Дударев. — Вот, скажем, паркет. Годится ли наш паркет для дома на Покровке? Как же! Это дрянь что за паркет! Тьфу! А вот в Северной Италии, на границе с Австрией, — чудо что за паркет. Из альпийских елей. Из них и страдиварии делают. Туда вы, как мастер и дока, и отправитесь за цветными и фигурными плашками.
   — Куда мне… — пробормотал Шеврикука. — У меня здесь дел хватает…
   — Какие у вас в Москве могут быть дела! — возмутился Дударев. — Съездите на две недели. Отдохнете. Совершите восхождение на вершины. Обмоете премию тирольскими винами, — Ну, если только в грузчики вы мне отпишете Сергея Андреевича, Крейсера Грозного, — сказал Шеврикука.
   — Это надо обсудить, — задумался предприниматель. — Это если его змей отпустит.
   — Конечно, — согласился Шеврикука. — А то кто же будет носить ему на десерт гвоздики…
   — Какие гвоздики? Какой десерт? — не понял Дударев. Но сейчас же десерты амазонского змея Анаконды перестали занимать Олега Сергеевича Дударева. Он взял Шеврикуку под руку и по-приятельски увлек его на прогулку по улице Королева в направлении Останкинской башни. И заговорил секретным шепотом в старании, чтобы его не услышали ни земляки-пешеходы, ни Отродья Башни, ни крепыш Дубовое Полено, занятый у штурвала чтением мужской газеты с картинами услаждений.
   — А потом, Игорь Константинович, — доверял Шеврикуке Дударев, — случится попросить вас настелить паркет где-нибудь на острове вроде Канар, Флорида хороша, но уж больно далека, в домике махоньком о двух покоях и трех спальнях, с павлиньим пением во дворе. И чтоб в приятных помещениях на видных местах фамильный герб был выложен. С вензелями О. Д. Герб цветной с вензелями вы выложить сможете?
   — Смогу, — вздохнул Шеврикука.
   — Ну и чудесно, — заулыбался Дударев. — Только это все между нами. Тсс-с! Никому ни словечка, прошу вас. В особенности этому горлопану и бездельнику Крейсеру Грозному. Он и наврет в сто коробов!
   — А привидений из Москвы в тот махонький домик вы не выпишете? — спросил Шеврикука.
   — Если заскучаем, то и выпишем. Отчегр же и не выписать?
   — Монплезир… Монкураж… Но ведь им тоже, наверное, потребуются заграничные паспорта, — предположил Шеврикука.
   — Какие проблемы! — махнул рукой Дударев. Но тут же и спохватился: — Кому паспорта? Привидениям? Мы их провезем как сувениры. Впрочем, все выясним. Это ведь не сейчас. Это ведь и не послезавтра. Это ведь к зиме… А теперь уж, с вашего милостивого разрешения, Игорь Константинович, повернем к моей колымаге. Меня небось заждались.
   И они повернули к колымаге.
   А через полчаса возле входа на Выставку Достижений Шеврикука повстречал сановного домового из Китай-города Концебалова-Брожило, в грядущем — Блистония, всадника и оптимата.
   Как и в прошлое посещение Останкина, Концебалова опять украшала оранжевая роба ремонтника дорожных покрытий, но на этот раз ступни его от беспокойств и колющих мелочей земной поверхности отделяли не изделия массовой культуры на манер кроссовок «Трейнинг», а пахнущие животным миром римские сандалии дорогой кожи.
   — Шеврикука, — спросил после обмена взаимоуважительными приветствиями Концебалов-Брожило, — вы слышите, они кричат: «Отрешить!» Кому они назначают отрешение?