Страница:
- Мабуть что так... Зовсим с глузду з'ихалы,
Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.
- У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, - наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.
- Вот же дурни! - удивляется Динка. - Ну, це дило треба добре разжувать. Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.
Но сейчас Динке некогда, а сватовство - дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?
- Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?
- Приду, - кивает головой Федорка.
- А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! - Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.
- Живой! - радуется Федорка, смаргивая слезы. - Ну, езжай, езжай... Я пид вечер приду!
- Обязательно приходи! - трогая лошадь, наказывает Динка.
Федорка молча кивает ей вслед.
Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло...
"Тьфу, нарвалась-таки! - думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. - А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!" - храбрится она.
Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая:
"Пан! Пан едет!"
На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала:
"Теперь она наша на всю жизнь!"
Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась - она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.
"Нам это ни к чему", - коротко говорила Марина.
Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.
- Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!
Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.
- Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..
Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.
- А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? - Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. - Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?
- Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, - с гордостью говорит Динка.
- Какой это Ефим? - хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.
- Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, - заискивающе поясняет Павло.
Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.
"Как только что из украинского театра, - придя в себя, думает Динка. Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие". И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.
- А панна все такой же лихой наездник? - улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: - Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.
- Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! - мотает головой Динка.
- Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом... это же гораздо приличнее для молоденькой панны!
Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.
- А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! - сердито и упрямо говорит она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.
- Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, - удивленно глядя на нее, говорит пан. - И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?
- Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради...
Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и. придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:
- Ну в следующий раз я буду осторожнее!
- А следующего раза не будет, - сухо говорит Динка. - Я не люблю, когда надо мной смеются! - Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.
Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.
"Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!"
Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды - это значит лысый; а лысый - это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно... Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав "синеглазой панночкой", она вдруг обернулась ведьмой.
- Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! - утешает себя Динка, подъезжая к хутору.
А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.
- От Васи! От Васи! - кричит она
- А от мамы? - подбегая, спрашивает Мышка.
- От мамы ничего нет!
* * *
Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:
- Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой... - Она протянула Динке письмо: - На, читай.
Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл "утешительницей скорбящих", шло невинное с виду описание природы.
"Земля здесь богатая, - писал Вася, - колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах... Что поделаешь, солдат есть солдат".
Динка задумалась.
- "Колосья растут и поднимаются с каждым днем", - повторила она. - Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!
- Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? - волнуясь, сказала Мышка.
- Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, - с уверенностью сказала Динка.
В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:
- На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!
- Я сейчас оботру ее, Ефим! - вскочила Динка,
Ефим присел на краешке стула.
- Ну, что маты пишуть?
- Это от Васи, от мамы ничего нет.
- Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?
- У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, - тихо пояснила Мышка.
- Солдат - это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну, а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, - ласково сказал Ефим, поднимаясь. - Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.
- Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, - глядя на сестру, заколебалась Мышка.
- Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.
- Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, вмешалась Динка.
- Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? - спросила Мышка.
- А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! - успокоил Мышку Ефим.
Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:
- Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.
- Ну вот, - усмехнулся Ефим. - У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.
Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, обижается, верно, Марьяна... Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.
"Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать... А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре... Но как было вырваться?" - словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.
Глава двенадцатая
ФЕДОРКИНЫ ЗАБОТЫ
Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.
- На тебе твою рубашку, - сказала она как ни в чем не бывало.
- Какую рубашку?
- А тую, что мы с тобой три года вышивали! - зареготала Федорка.
На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.
"А ведь так часто бывает в жизни; человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились", - с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.
- Ах, рубашка! Вышитая рубашка! - в восторге кричит она. - Уже готова? Совсем готова!
- Только сегодня маты дошила! - сообщает довольная Федорка.
Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком "квитки" и ластики, по вороту вьется черно-красная строчка.
- Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! - торопится Динка.
В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были и намисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.
- Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала... рассказывает Федорка.
Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.
- Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! увлеченно советует Федорка. - Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!
Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.
- Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! всплескивает руками подружка. - Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, - захлебываясь от восторга, говорит Федорка.
- Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! - подбоченившись, кружится по комнате Динка.
- Вот такочки, скоком, боком! - срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. - Ой, запарилась! - хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!
- Да ну его! - отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. Он мне седло предлагал!
- Седло? - пожимает плечами Федорка. - А на что оно тебе?
- Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!
- Слухай... - придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. - А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат... Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.
- А теперь лысый, - перебивает Динка,
- Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи... Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку и скачут в усадьбу...
Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: - А эта девка... плачет?
- А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит... А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две...
- Коровы? Увезет, а потом коровы... - возмущается Динка.
- Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась...
- Совсем? Насмерть? - испуганно спрашивает Динка.
- Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.
- Ну, а что же... пан? - с ужасом спрашивает Динка.
- Да то уже давно было... Только маты моя добре помнят... Як вернулся пан с городу - бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, - ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда... Схватився отак за голову... "Что ты, каже, наделала, что наделала..."
- Подлец он, и больше ничего! - топает ногой Динка.
- Ой, что ты! - укоризненно качает головой Федорка. - Не можно так, Диночка... Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил... А уж Павло - вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: "Не так пан, як его пидпанок!" - глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: - А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься...
- Подожди, - дергает ее за рукав Динка. - Скажи лучше, за что тебя мать била?
- Ой, била... Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала... - всхлипнув, жалуется Федорка.
- Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?
- За его да за Дмитро... Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле... Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.
- А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? - удивляется Динка.
- Матка не велела, - сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра ле-пи-ла... - снова всхлипывает Федорка.
Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки... Но ничего, ничего, она со всеми расправится.
- Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату... Поняла? - строго говорит Динка плачущей подруге.
- Эге... Поняла, - бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. Только... что ж ты ему зробишь?
- Что зроблю, то зроблю, - круто обрывает ее Динка. - А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала - молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! - весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.
- Тю-тю! Ой, матынько моя! - прыскает от смеха Федорка. - Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! - растроганно говорит Федорка, прощаясь.
* * *
В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову... Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!
"Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего... А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи..."
Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. "А сколько же ему теперь лет?" - думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать... спать... Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.
Глава тринадцатая
ПОИСКИ
Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет:
"А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет - значит, слухайся меня!" Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за "девчаток" и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается, как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.
"Вот он и отыгрывается на мне! - сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. - Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!"
Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу - перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.
"Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?" - вздыхает Динка.
Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски... "Ведь искать Иоську - это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, - с обидой думает Динка. - Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: "Емшан" - он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в "Арсенале" вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот... Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь наплевать, и обругает - наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська... Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано..."
На дачной станции мало народу. Динка влезает в поезд и мрачно садится у окна. Теперь уже нечего спать, надо обдумать, что и как делать. Мама говорит, что Динка создает своя дела сама. "Гм... Конечно, сама! Кто же мне создаст мои дела? А вот как делать, чтоб их не было? Ну, предположим, я не пошла бы в хату Якова, и не увидела Катрю, и не давала бы обещания найти Иоську. Что от этого изменилось бы? Ничего, потому что я и без этого обещания поехала б его искать. Значит, чего же я "создаю"? Ничего не создаю, дела вокруг человека создаются сами. Какой человек, такие у него и дела. А у свиньи вообще никаких дел нет, валяйся хоть целый день на брюхе да наращивай сало. Но что об этом думать? Надо думать, куда идти первым долгом".
Поезд уже подходил к вокзалу, когда Динка твердо решила обойти в этот день все базары и, если там Иоськи нет, обследовать все ночлежки, расспросить нищих, а потом в следующий приезд начать с приютов... Больше всего боялась она найти Иоську среди чахлых приютских детей, бледных, как маленькие привидения, в своих серых одинаковых платьицах.
* * *
За время войны город очень изменился. На улицах было много военных, между серыми солдатскими шинелями и вылинявшими гимнастерками мелькали франтоватые офицерские мундиры с Георгиевскими крестиками. По мостовой грохотали телеги, нагруженные тюками и солдатским обмундированием; рядом, подгоняя мохноногих лошадей, шли солдаты; их перегоняла щегольская генеральская пролетка; вскидывая блестящие копыта, мчались запряженные в экипажи тонконогие рысаки. На тротуарах часто встречались пожилые и молодые женщины с черными траурными вуалями, скрывающими их бледные лица. Опираясь на костыли, медленно двигались раненые в сопровождении сестер милосердия; перегоняя их и небрежно отдавая честь, шли молодые, недавно испеченные офицеры под руки с девушками, о чем-то весело, бравурно рассказывая.
Мимо Динки прошла кучка рабочих, они скупо перебрасывались между собой словами. Мельком взглянув на их испитые лица, Динка отметила одного пожилого, с проседью на висках, и почему-то подумала, что он, наверно, ведет среди своих товарищей революционную работу и что все его уважают и слушают. И чем больше она встречала рабочих, тем больше ей казалось, что все они так или иначе причастны к подпольной работе, как и рабочие "Арсенала", которые часто заходили к отцу Андрея. Динка плохо представляла себе, как может начаться революция, поэтому фантазия ее разыгрывалась, рисуя это знаменательное событие по-разному, но обязательно с бешеной скачкой по улицам, с боевыми выкриками, толпами рабочих, выбегающих из ворот фабрик и заводов с развернутыми знаменами. Динке представлялся гром и треск выстрелов, разрывы гранат и падающие тела трусливо убегающих буржуев, лавочников, толстых городовых и царских защитников - офицеров. И она, Динка, с криком "ура!" тоже кого-то била, для удобства просто молотком, который ловко держать в руке, била направо и налево, щелкая буржуйские головы, как орехи. И, может быть, ее тоже ранили, но немного, в какое-нибудь неважное место, чтобы не мешало ей рваться вперед и вперед... Замечтавшись, Динка ускоряла шаг, размахивала сжатой в кулак рукой и сейчас, когда около одной из булочных, где стояла большая очередь, какая-то простоволосая женщина с пустой сумкой тоненько закричала:
Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.
- У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, - наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.
- Вот же дурни! - удивляется Динка. - Ну, це дило треба добре разжувать. Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.
Но сейчас Динке некогда, а сватовство - дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?
- Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?
- Приду, - кивает головой Федорка.
- А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! - Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.
- Живой! - радуется Федорка, смаргивая слезы. - Ну, езжай, езжай... Я пид вечер приду!
- Обязательно приходи! - трогая лошадь, наказывает Динка.
Федорка молча кивает ей вслед.
Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло...
"Тьфу, нарвалась-таки! - думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. - А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!" - храбрится она.
Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая:
"Пан! Пан едет!"
На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала:
"Теперь она наша на всю жизнь!"
Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась - она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.
"Нам это ни к чему", - коротко говорила Марина.
Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.
- Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!
Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.
- Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..
Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.
- А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? - Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. - Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?
- Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, - с гордостью говорит Динка.
- Какой это Ефим? - хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.
- Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, - заискивающе поясняет Павло.
Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.
"Как только что из украинского театра, - придя в себя, думает Динка. Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие". И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.
- А панна все такой же лихой наездник? - улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: - Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.
- Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! - мотает головой Динка.
- Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом... это же гораздо приличнее для молоденькой панны!
Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.
- А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! - сердито и упрямо говорит она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.
- Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, - удивленно глядя на нее, говорит пан. - И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?
- Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради...
Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и. придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:
- Ну в следующий раз я буду осторожнее!
- А следующего раза не будет, - сухо говорит Динка. - Я не люблю, когда надо мной смеются! - Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.
Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.
"Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!"
Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды - это значит лысый; а лысый - это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно... Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав "синеглазой панночкой", она вдруг обернулась ведьмой.
- Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! - утешает себя Динка, подъезжая к хутору.
А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.
- От Васи! От Васи! - кричит она
- А от мамы? - подбегая, спрашивает Мышка.
- От мамы ничего нет!
* * *
Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:
- Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой... - Она протянула Динке письмо: - На, читай.
Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл "утешительницей скорбящих", шло невинное с виду описание природы.
"Земля здесь богатая, - писал Вася, - колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах... Что поделаешь, солдат есть солдат".
Динка задумалась.
- "Колосья растут и поднимаются с каждым днем", - повторила она. - Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!
- Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? - волнуясь, сказала Мышка.
- Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, - с уверенностью сказала Динка.
В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:
- На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!
- Я сейчас оботру ее, Ефим! - вскочила Динка,
Ефим присел на краешке стула.
- Ну, что маты пишуть?
- Это от Васи, от мамы ничего нет.
- Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?
- У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, - тихо пояснила Мышка.
- Солдат - это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну, а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, - ласково сказал Ефим, поднимаясь. - Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.
- Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, - глядя на сестру, заколебалась Мышка.
- Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.
- Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, вмешалась Динка.
- Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? - спросила Мышка.
- А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! - успокоил Мышку Ефим.
Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:
- Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.
- Ну вот, - усмехнулся Ефим. - У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.
Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, обижается, верно, Марьяна... Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.
"Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать... А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре... Но как было вырваться?" - словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.
Глава двенадцатая
ФЕДОРКИНЫ ЗАБОТЫ
Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.
- На тебе твою рубашку, - сказала она как ни в чем не бывало.
- Какую рубашку?
- А тую, что мы с тобой три года вышивали! - зареготала Федорка.
На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.
"А ведь так часто бывает в жизни; человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились", - с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.
- Ах, рубашка! Вышитая рубашка! - в восторге кричит она. - Уже готова? Совсем готова!
- Только сегодня маты дошила! - сообщает довольная Федорка.
Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком "квитки" и ластики, по вороту вьется черно-красная строчка.
- Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! - торопится Динка.
В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были и намисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.
- Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала... рассказывает Федорка.
Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.
- Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! увлеченно советует Федорка. - Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!
Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.
- Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! всплескивает руками подружка. - Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, - захлебываясь от восторга, говорит Федорка.
- Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! - подбоченившись, кружится по комнате Динка.
- Вот такочки, скоком, боком! - срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. - Ой, запарилась! - хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!
- Да ну его! - отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. Он мне седло предлагал!
- Седло? - пожимает плечами Федорка. - А на что оно тебе?
- Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!
- Слухай... - придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. - А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат... Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.
- А теперь лысый, - перебивает Динка,
- Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи... Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку и скачут в усадьбу...
Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: - А эта девка... плачет?
- А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит... А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две...
- Коровы? Увезет, а потом коровы... - возмущается Динка.
- Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась...
- Совсем? Насмерть? - испуганно спрашивает Динка.
- Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.
- Ну, а что же... пан? - с ужасом спрашивает Динка.
- Да то уже давно было... Только маты моя добре помнят... Як вернулся пан с городу - бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, - ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда... Схватився отак за голову... "Что ты, каже, наделала, что наделала..."
- Подлец он, и больше ничего! - топает ногой Динка.
- Ой, что ты! - укоризненно качает головой Федорка. - Не можно так, Диночка... Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил... А уж Павло - вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: "Не так пан, як его пидпанок!" - глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: - А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься...
- Подожди, - дергает ее за рукав Динка. - Скажи лучше, за что тебя мать била?
- Ой, била... Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала... - всхлипнув, жалуется Федорка.
- Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?
- За его да за Дмитро... Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле... Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.
- А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? - удивляется Динка.
- Матка не велела, - сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра ле-пи-ла... - снова всхлипывает Федорка.
Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки... Но ничего, ничего, она со всеми расправится.
- Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату... Поняла? - строго говорит Динка плачущей подруге.
- Эге... Поняла, - бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. Только... что ж ты ему зробишь?
- Что зроблю, то зроблю, - круто обрывает ее Динка. - А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала - молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! - весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.
- Тю-тю! Ой, матынько моя! - прыскает от смеха Федорка. - Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! - растроганно говорит Федорка, прощаясь.
* * *
В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову... Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!
"Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего... А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи..."
Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. "А сколько же ему теперь лет?" - думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать... спать... Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.
Глава тринадцатая
ПОИСКИ
Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет:
"А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет - значит, слухайся меня!" Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за "девчаток" и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается, как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.
"Вот он и отыгрывается на мне! - сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. - Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!"
Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу - перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.
"Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?" - вздыхает Динка.
Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски... "Ведь искать Иоську - это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, - с обидой думает Динка. - Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: "Емшан" - он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в "Арсенале" вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот... Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь наплевать, и обругает - наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська... Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано..."
На дачной станции мало народу. Динка влезает в поезд и мрачно садится у окна. Теперь уже нечего спать, надо обдумать, что и как делать. Мама говорит, что Динка создает своя дела сама. "Гм... Конечно, сама! Кто же мне создаст мои дела? А вот как делать, чтоб их не было? Ну, предположим, я не пошла бы в хату Якова, и не увидела Катрю, и не давала бы обещания найти Иоську. Что от этого изменилось бы? Ничего, потому что я и без этого обещания поехала б его искать. Значит, чего же я "создаю"? Ничего не создаю, дела вокруг человека создаются сами. Какой человек, такие у него и дела. А у свиньи вообще никаких дел нет, валяйся хоть целый день на брюхе да наращивай сало. Но что об этом думать? Надо думать, куда идти первым долгом".
Поезд уже подходил к вокзалу, когда Динка твердо решила обойти в этот день все базары и, если там Иоськи нет, обследовать все ночлежки, расспросить нищих, а потом в следующий приезд начать с приютов... Больше всего боялась она найти Иоську среди чахлых приютских детей, бледных, как маленькие привидения, в своих серых одинаковых платьицах.
* * *
За время войны город очень изменился. На улицах было много военных, между серыми солдатскими шинелями и вылинявшими гимнастерками мелькали франтоватые офицерские мундиры с Георгиевскими крестиками. По мостовой грохотали телеги, нагруженные тюками и солдатским обмундированием; рядом, подгоняя мохноногих лошадей, шли солдаты; их перегоняла щегольская генеральская пролетка; вскидывая блестящие копыта, мчались запряженные в экипажи тонконогие рысаки. На тротуарах часто встречались пожилые и молодые женщины с черными траурными вуалями, скрывающими их бледные лица. Опираясь на костыли, медленно двигались раненые в сопровождении сестер милосердия; перегоняя их и небрежно отдавая честь, шли молодые, недавно испеченные офицеры под руки с девушками, о чем-то весело, бравурно рассказывая.
Мимо Динки прошла кучка рабочих, они скупо перебрасывались между собой словами. Мельком взглянув на их испитые лица, Динка отметила одного пожилого, с проседью на висках, и почему-то подумала, что он, наверно, ведет среди своих товарищей революционную работу и что все его уважают и слушают. И чем больше она встречала рабочих, тем больше ей казалось, что все они так или иначе причастны к подпольной работе, как и рабочие "Арсенала", которые часто заходили к отцу Андрея. Динка плохо представляла себе, как может начаться революция, поэтому фантазия ее разыгрывалась, рисуя это знаменательное событие по-разному, но обязательно с бешеной скачкой по улицам, с боевыми выкриками, толпами рабочих, выбегающих из ворот фабрик и заводов с развернутыми знаменами. Динке представлялся гром и треск выстрелов, разрывы гранат и падающие тела трусливо убегающих буржуев, лавочников, толстых городовых и царских защитников - офицеров. И она, Динка, с криком "ура!" тоже кого-то била, для удобства просто молотком, который ловко держать в руке, била направо и налево, щелкая буржуйские головы, как орехи. И, может быть, ее тоже ранили, но немного, в какое-нибудь неважное место, чтобы не мешало ей рваться вперед и вперед... Замечтавшись, Динка ускоряла шаг, размахивала сжатой в кулак рукой и сейчас, когда около одной из булочных, где стояла большая очередь, какая-то простоволосая женщина с пустой сумкой тоненько закричала: