Юлия Остапенко
Я пришла
Шум я услыхала, ещё не дойдя до горницы: крик, потом отчётливый звук пощёчины, снова крик и приглушённое всхлипывание. Я приостановилась на миг — немного неловко стало, в конце концов, кто я ему такая?.. Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное.
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.
Шум стих.
— Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти — впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
— Я.
— Кто — я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае.
Поэтому отвечаю просто:
— Я… пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась — не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
— Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!
Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе — опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно — шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.
— Там где-то стража, — говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.
Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
— Йед Аленски?
Он кивнул — так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки — ну, когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…
— Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль — мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
— Ашка, вон, — прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно — вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
— Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
— А что, князь, — сказала весело, — исповедаться станешь?
Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.
— Куда! — прикрикнула я, хватая ползущий кубок. — Успокойся, князь, сядь-ка лучше.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
— Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
— Так ты… пришла…
— Пришла, — ну да, не видно, что ли?
— Уже… Так… скоро.
Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.
— Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?
Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
— Да как же такое ждать можно!
— И то верно, — пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.
— А может… отсрочить… хоть на годик, хоть на полгодика…
— Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поёжилась.
— Расскажи-ка мне, князь.
Я всегда так говорю — мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
— Да что, сама знаешь… Убил…
Ай ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
— Кого убил?
— Братьев… старших… Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне — бык да корова… Ну и…
— Зарезал? — уже опять интересно.
— Зарезал младших… Старшего, Витта, отравил… Он крепкий был, его сталью не убьёшь…
— Чем отравил? Ярью-медянкой?
— Полынью…
— Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.
— Ну, а ещё что?
— Сестрица…
— Сестра? А она что?
Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.
— В жёны… взял…
— Лупцуешь?
— А то…
— Это та, что ли, зарёванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
— Это ты, брат, зря! Баба — она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
— Я… я исправлюсь… я правда… я так не… буду… больше-е… Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё… разочек…
Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы…
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.
Вздохнув, ставлю бокал.
— Прости, князь. Никак.
Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть…
Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться никаких сил.
А больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда — всё тюрьмы, и больницы, и виселицы — но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую лёгкость. Только в последнее время всё реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Всё смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. А добра ждать — не решаются. Невдомёк ведь им, что, ступая за порог и говоря «Я — пришла», не знаю я сама ещё, чем пришла. Чем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле — в вашей. Всё, что я могу — прийти.
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слёз треугольное личико.
Ощутила удар под сердцем, вот тут…
Встала.
— Ашка Аленски?
Она слабо кивнула, тоненько, тихо охнула.
— Я пришла.
Интересно, чем я буду для неё?
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.
Шум стих.
— Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти — впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
— Я.
— Кто — я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае.
Поэтому отвечаю просто:
— Я… пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась — не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
— Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!
Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе — опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно — шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.
— Там где-то стража, — говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.
Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
— Йед Аленски?
Он кивнул — так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки — ну, когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…
— Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль — мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
— Ашка, вон, — прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно — вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
— Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
— А что, князь, — сказала весело, — исповедаться станешь?
Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.
— Куда! — прикрикнула я, хватая ползущий кубок. — Успокойся, князь, сядь-ка лучше.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
— Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
— Так ты… пришла…
— Пришла, — ну да, не видно, что ли?
— Уже… Так… скоро.
Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.
— Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?
Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
— Да как же такое ждать можно!
— И то верно, — пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.
— А может… отсрочить… хоть на годик, хоть на полгодика…
— Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поёжилась.
— Расскажи-ка мне, князь.
Я всегда так говорю — мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
— Да что, сама знаешь… Убил…
Ай ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
— Кого убил?
— Братьев… старших… Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне — бык да корова… Ну и…
— Зарезал? — уже опять интересно.
— Зарезал младших… Старшего, Витта, отравил… Он крепкий был, его сталью не убьёшь…
— Чем отравил? Ярью-медянкой?
— Полынью…
— Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.
— Ну, а ещё что?
— Сестрица…
— Сестра? А она что?
Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.
— В жёны… взял…
— Лупцуешь?
— А то…
— Это та, что ли, зарёванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
— Это ты, брат, зря! Баба — она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
— Я… я исправлюсь… я правда… я так не… буду… больше-е… Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё… разочек…
Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы…
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.
Вздохнув, ставлю бокал.
— Прости, князь. Никак.
Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть…
Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться никаких сил.
А больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда — всё тюрьмы, и больницы, и виселицы — но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую лёгкость. Только в последнее время всё реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Всё смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. А добра ждать — не решаются. Невдомёк ведь им, что, ступая за порог и говоря «Я — пришла», не знаю я сама ещё, чем пришла. Чем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле — в вашей. Всё, что я могу — прийти.
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слёз треугольное личико.
Ощутила удар под сердцем, вот тут…
Встала.
— Ашка Аленски?
Она слабо кивнула, тоненько, тихо охнула.
— Я пришла.
Интересно, чем я буду для неё?