Страница:
В голове все перепуталось… Какие-то ходки, топтание газонов, «когда сажал?» — чертовщина полнейшая…
Рысцов подошёл к железному умывальнику и попытался провернуть барашек. Шиш. Кран был заварен наглухо. Скоты! Бинты ещё намочили, пожарные недобитые! Он снял с ноги тапку и со злостью саданул ею в тяжёлую дверь. Тапка глухо дункнула и отлетела прямо в бомжа.
— Чего ты бросаешься? Люди спят, между прочим… — пожаловался тот,
Он ещё и разговаривает, надо же. Совсем прелестно… Валера прислонился к стене и прикрыл глаза, приводя нервы в порядок. Ребята ведь ждут его, болвана! Не мог спокойно до станции дойти, обязательно нужно было приключений на свою задницу сыскать! Дубина!..
— Чё кручинишься-то? — поинтересовался бомжик, вскидывая из вороха тряпья лохматую голову,
Рысцов одарил его презрительный взором, промолчал.
— Топтал? — не унимался тот.
— Ещё как! — мстительно усмехнулся Валера, — Отдай тапку.
Бомж приподнялся и неожиданно ловко уселся на нарах, скрестив ноги по-турецки, Бросил тапочку в его сторону.
— Смелый, значит, — сказал он, хитро прищурившись. — Я вот поначалу тоже топтал. Потом надоело — всю не вытопчешь…
— А за что сидишь тогда?
— На посадку не выхожу. Бойкотирую вроде как. Рысцов обулся, мрачно фыркнул и проговорил:
— Слушай, отец… Я давно в эсе не был, уж больше месяца. Можешь в двух словах растолковать, что здесь творится?
Бомж уставился на него с неподдельным интересом. Извлёк из тряпья чинарик и спички, задымил, разбавляя и без того дерьмовый запах неподражаемым амбре дешёвого табака.
— Так ты пришлый? — спросил он.
— Что значит «пришлый»?
— Ну то и значит. Пришёл только что из реальности. Заявился в Центр сна и — оп-ля! — уже тут.
Кхыкнув, Валера сказал осторожно:
— Я не через Центр. Из-под обычного С-визора… Бомж поперхнулся затяжкой и округлил глаза.
— То есть как из-под обычного? А ты в курсе, что нынче это запрещено — в города на траве приходить не через Центр. За такое можно и в изнанку загреметь на пару лет!
— И что с того? Я сшиз.
— Да тут каждый встречный-поперечный — сшиз. Так захлопнут, что забудешь, как звали!
— Ну не знаю даже… У меня третья категория все-таки.
Бомж снова поперхнулся. Затушил бычок.
— Ты вообще соображаешь, что говоришь? А вдруг я стукло? Вот возьму сейчас и шепну вертухаю…
— Я тебя по нарам размажу, пикнуть не успеешь, — предупредил Рысцов, напрягаясь.
Старикан засопел и махнул когтистой клешнёй, дразнясь:
— Я да я, да жопа не моя… Коли такой продвинутый, что ж ты не сказал этим псам сразу? С третьей категорией должность в конторе можно очень тёплую заполучить. Заливаешь, голубчик. Или сам — пёс подсадной. Только ты имей в виду, мне терять нечего — сошлёте в изнанку, удавлюсь. Сами же хлопот не оберётесь.
Он нахохлился и выпрямил ноги.
— Никакой я не подсадной, — обиделся Валера. — Я и правда не понимаю, что тут происходит. В какой конторе должность-то?
Бомж недоверчиво скосил на него глаза из-под спутавшихся косм. Подозрительно вопросил:
— Да ты что, и впрямь ничего не знаешь о городах на траве?
— Ничегошеньки, — честно признался Рысцов.
— Ну и ну… в тайге, что ль, жил все это время… — пробубнил бомжик себе под нос, досадливо покачивая головой. Вдруг он встрепенулся: — Курить есть?
Валера пожал плечами и развёл забинтованные ладони. Старикан поник, но тут же вновь воспрял духом и даже вскочил с нар. Обличительно ткнул когтем в него и прогнусавил:
— А если ж ты из-под С-визора, да ещё и с третьей категорией, зачем псам сдался? У них шестые, максимум пятые… Да ты б их одной левой раскидал! Ай заливаешь!
— Хм… Не знаю. Не подумал как-то… — стараясь придать голосу искренности, ответил Валера, На самом деле он не мог раскрыться по пустяку — таков был уговор с остальными ребятами. Да и профессор предупредил, чтобы он зазря не светился до поры до времени и силы не расходовал.
Бомж побродил туда-сюда и снова взгромоздился на нары, как на насест.
— Чудной ты какой-то.
— Какой есть.
— Вроде на подсадного-то не похож. Н-да…
Они помолчали. Наконец Рысцов сказал:
— Расскажи о городах на траве.
Бомж нахохлился пуще прежнего. Важно скуксил заросшую физиономию.
— Тут дело какое… — Он осёкся и заулыбался: — Ей-богу, прям как с дитятей по букварю… В Центрах-то сейчас, перед тем как под агрегат положить, ликбез проводят. В обязательном порядке… Ну да ладно, слушай, а что не поймёшь — вопрошай. Только с одним условием…
— Ну?
— Если все ж надумаешь сегодня, до того как тебя из сна вышвырнет, слинять отседова; то меня с собой возьмёшь. Договорились?
Валера снова пожал плечами:
— Хорошо.
— Трава растёт на асфальте, — начал бомжик, снова раскуривая сантиметровый чинарик. — Ну… не только на асфальте, конечно. Вообще — в городах. На улицах, площадях, в переходах… Везде, куда солнечный свет попадает..
— А на перилах и крышах — тоже? — уточнил Рысцов.
— Нет, только на земле… — Старикан, подбирая слова, повертел окурком перед собой. Словно руны выводил. — Ну… как бы тебе объяснить… Короче, где ногами ходишь, во!
— По крыше тоже можно ходить…
— Тьфу ты! Не перебивай!
— Молчу, молчу.
— Так вот, где солнышко есть, там и растёт, значит…
— Стоп! — Валера подошёл к замысловатому световому узору на полу камеры. — А почему в таком случае здесь не растёт?
— Я её дней десять назад вытоптал.
— И ни одного ростка за неделю с лишком? — усомнился Рысцов.
— Так никто ж не посадил! — всплеснул когтями бомжик. Мол, как же можно не понимать таких простых аксиом?
— То есть, — выгнул бровь Валера, — чтобы трава росла, её нужно посадить?
Бомж посмотрел на него, как на конченого кретина.
— Ну да, правильно, — смутился он. — Давай дальше рассказывай…
— В общем, когда человек попадает в Город на траве, не важно какой — их же тысячи в эсе, все те, которые «чёрной чумой» в реальности заражены — его поселяют в свободную квартиру, благо с этим проблем нет, а опосля — распределяют…
— Куда?
— Не куда, а как. Согласно его образованию, возрасту и категории. Если ты, допустим, университет окончил, не старше тридцати пяти и сшиз, то пойдёшь на контору работать, патрульным или какой-нибудь штабной крысой — это от категории зависит. А если ты старикан с тремя классами образования или, положим, ребёнок от семи до четырнадцати годков — то дорога тебе заказана на мельницу…
— Это что?
— Да погодь… Объясню все щас. Если молодой, но без образования и категория не сильная или вовсе нет её, то два варианта: либо в саженцы, либо в ходоки распределят. А дальше все зависит от того, как работаешь, в табели все учитывается — можешь, будучи неучем, дослужиться и до конторщика с привилегиями. Антибачи дадут…
— Что дадут?
— Антибачи. Ботинки такие навороченные. Ты должен был видеть — конторщики в такие обуты. В них можно ходить по траве, не вытаптывая её.
Рысцов вспомнил «горнолыжные» чудища на ногах мента-гиббона. Поморщился. Ну и кретины, придумать ведь такую ахинею надо! И термин какой-то дурацкий: антибачи. Назвали бы уж как-нибудь попроще: травоспасы хотя бы или незатопы…
— А ещё какие-нибудь профессии есть? — спросил он, усмехнувшись своим мыслям.
Бомж крякнул:
— Никаких больше и нет, глупый! Зачем?
— Как «зачем»?… — растерялся Валера. — А жратву где брать, жизнь как благоустраивать, да мало ли ещё чего! Трубу, допустим, у меня в сортире прорвало…
— Не прорывает тут труб, — горько усмехнулся старикан. — И еды навалом в магазинах. И тепло всегда, и воздух чистый, и никогда у тебя здесь не сломается карандаш. А через полмесяца и вовсе забудешь, что когда-то умел рисовать или сочинять стихи. Так-то.
— Но ведь полно корыстных, злых и жадных людей! Маньяков, наконец! — воскликнул Рысцов. — С таким укладом преступность же все тут захлестнуть должна. Коррупция, геноцид, да все, что угодно!
— То-то и оно, что нет. Довольны в основном люди. А на недовольных и несогласных управа всегда найдётся. Либо в кутузку, как меня, либо в изнанку — это кто поопасней. На то и создана контора Справедливости… Все на своём месте.
Бомж замолчал, совершив мышцами лба загадочные сокращения.
— Что же получается, — озадаченно произнёс Валера, — четыре рода деятельности всего?
— А куда больше? — мерзко ощерился старикан, сплюнув на пол. — Конторщик, мельник, саженец и ходок. Баста.
— Ну с конторщиками понятно — это вроде ментов и вообще… власти. А остальные?
— А вот щас по порядочку и растолкую. Траву сажать надо? Надо.
— Зачем? — мигом перебил Рысцов, присаживаясь на корточки. Ну прям урка со стажем…
Старикан вновь одарил его терпеливым взглядом психиатра.
— Нет здесь такого слова. Если каждый встречный станет задаваться этим вопросом, система развалится. А людишкам надоел беспорядок, и в глубине души они чуют, видать, что уменьшение количества вопросительных знаков в мыслительных потугах прямо пропорционально влияет на уровень путаницы и хаоса. Меньше кривых нейронов — больше порядка.
Валера аж в ухе поковырял незабинтованным мизинцем — настолько не стыковались услышанные домыслы с внешним видом бомжика. А уж с запахом — тем паче. В пору хоть степень по социологии выдать ему.
— Я кандидатом наук был, — отвечая на красноречивый взгляд Рысцова, проворчал бомж. — Философских. Считался, между прочим, не последним человеком на кафедре… А вот на поверку оказалось, что ума-то не хватает: попёрся, старый идиот, в Центр, поглядеть хотел, что там… за планкой реальности, на следующем витке развития цивилизации.
— Да… — пробормотал Валера. — Лучше уж — витраж вдребезги, и с одиннадцатого этажа…
— С какого ещё этажа? — рассеянно спросил пропитанный вонью кандидат наук. — Теперь, если в Городе на траве самоубийством покончил, то и в реальности кирдык тебе. Только контора Справедливости не очень-то поощряет это дело. Оно и понятно, ты тут вены в ванночке порешил, а в Центре — трупик. Убирать кто будет? Хотя, как ни странно, процент суицидников очень невысок. — Он помолчал, энергично поскрёб когтем темечко.
«Вши, что ли?.. — с содроганием подумал Валера. — Не-е. Тут и вшей не бывает, поди…»
Старикан тем временем перестал чесаться и, пригладив похожие на паклю волосы, продолжил лекцию:
— Учёные-то головы ломали, как социальные модели наладить, войны прекратить, бедным помочь. И тут появляется добренький эс, и выходит, что ничего и делать-то не надо — спи себе на здоровье и тешься негой в справедливых и безмятежных снах. Видимо, людям и впрямь халявы не хватало в жизни… А здесь что? Вовремя сажай да не топчи попусту — вот и все правила. Этакая сублимация общества.
Чем больше Рысцов представлял себе этот мир, тем сильнее дрожь пробирала его, касаясь позвоночника и внутренностей.
— Нам, оказывается, мил-человек, чтобы начать деградировать, хватило одной нелепой случайности мироздания и одной сумасшедшей девицы, — подбил бомж с научной степенью.
— Так что там с мельниками и сеятелями?
— Саженцами, — поправил старикан. — Чтобы травку посадить, нужны семена. Их добывают из так называемой породы, которую можно раздобыть в хранилищах, что находятся за городом, километрах в двадцати — этакие здоровенные баки. Очередные причуды эса… Да-альше… Ходоки, значит, носят породу на мельницы, где мельники просеивают её и выбирают из грязной жижи семена.
— Зёрна от плевел сепарируют…
— Во-во, похоже. Оставшийся после просеивания жмых ходоки несут обратно в хранилища, где тот постепенно превращается в породу. Колечко замкнулось… Ну а готовые семена уже выдаются саженцам, которые укладывают их в поры асфальта. Такие дела.
— Бред.
— Причуды эса. Людям нравится.
— Хорошо, — настырно мотнул головой Рысцов. — А как же насчёт других аспектов жизни? Образование, культура, искусство, развлечения, в конце концов!
— Образование, трудовая книжка и пенсия — это табель. Все учитывается… Я уже говорил тебе. Искусство… Кому оно здесь нужно — искусство. Оно призвано отражать жизнь. А тут что отражать? Нет, ну есть, конечно, и художники, и литераторы, и скульптурам работы хватает — города-то украшать надо. Но функция зеркала у искусства в этом мире атрофируется потихоньку, становится нерентабельной и просто ненужной. Держится пока на силе инерции. А для культуры — рановато ещё: за месяц обычаи и традиции не рождаются.
— Быть такого не может! — вскрикнул Валера, но тут же понизил голос. — Это же упадок! Это… это… да так не бывает! Мы даже на стенах пещер углём мамонтов рисовали!
— Рисуй. Никто не запрещает. Хоть мамонтов, хоть гравилеты с турбонаддувом… И кстати, предки наши далеко не всегда пользовались углём.
— Ну а развлечения, — не сдавался Рысцов. — С хлебом понятно — задаром в магазинах дают. Безопасность тоже вроде как гарантирована. Я готов предположить даже, что потребность к творчеству и самореализации приглушена… Но зрелища-то? Как с ними? Может, Кристина мать её Николаевна и Колизей построила?
При упоминании о Больбинской бомжик как-то съёжился и поник. Но все же ответил:
— Есть зрелища, мил-человек, есть. До Рима, конечно, не дотягивают, но в своём роде… Каждой эпохе — своя арена. Верно?
— И что же… здесь?
— Лабиринты изнанников.
— Каких ещё изгнанников? — не расслышал Рысцов.
— Изнанников. Людей, рождённых изнанкой, — уточнил бомж.
Валера оцепенел, воззрился на бомжа.
— Вот даже до чего дошло, — наконец выдавил он. — Эс начал воспроизводство человека…
— Ну, если быть точным, это не совсем люди, — шмыгнул носом кандидат наук. — Скорее… э-э… существа. Вроде как две руки, две ноги из плоти, но, как утверждают, неодушевлённые. Страшненькие такие, я… в общем, видел однажды. С-пространство… э-э… разглядело нас под каким-то противоестественным углом и принялось переиначивать на свой лад.
— И… что с этими… лабиринтами? — Рысцова все сильнее сдавливало изнутри знакомое предчувствие сшиза.
— Огромные многоуровневые каскады из стекла, заполненные всяким хламом и декорациями. По одному в каждом городе на траве. Специально обученные отряды отлавливают изнанников в подземных катакомбах, куда они иногда выбираются, и запускают их в такой лабиринт. Эти твари дико не любят солнечного света — поначалу беснуются, мечутся, стараются забиться в угол, но стены и перекрытия прозрачные, деваться некуда. Через несколько дней успокаиваются более-менее, устраивают в каком-нибудь углу логово. И тогда в лабиринт запускают группу людей.
Валера напряг желваки: ком, застрявший в горле, никак не желал глотаться.
— Многотысячные толпы зрителей собираются посмотреть на то, как такая группа проходит стеклянный лабиринт, — продолжил бомж. — Изнанники по своей природе не больно воинственные, но родные логова защищают рьяно. Есть у них какие-то железы на голове, которые вырабатывают страшную отраву — нечто вроде кислоты, только действует иначе. Не расщепляет белок и ткани, а усложняет ДНК. Прыснет изнанник на тебя такой дрянью, и цепочки дезоксирибонуклеидов мутируют — на несколько порядков сложнее становятся… Ей-богу, лучше не смотреть, что происходит с человеком после этого…
— Это же верная гибель, — предположил Рысцов шёпотом.
— Да нет, отчего же, группа тоже небезоружная идёт. Огнемёты в основном выдают… Зато тем, кто прошёл лабиринт до конца и вышел живым, по табелю повышение регистрируют…
Бомж вдруг осёкся и умолк. Поскрёб когтями в своём тряпьё, выудил очередной чинарик и, раскурив, принялся пыхтеть.
Валера долго не произносил ни звука. Исподлобья буравил презрительным взглядом путаные космы кандидата философских наук. Через пару минут все же обронил:
— Ну и как, получил ты повышение по табелю… сволочь?
Бомжик лишь вздохнул. Не ответил. Падшая сука, зализывающая свою вонючую совесть на нарах, прикинувшись отщепенцем. Дерьмо.
Наверное, он вспоминал, как нажимал на спусковой крючок огнемёта и длинные струи жёлтого пламени поджигали мечущихся изнанников. С двумя ногами и руками. Из плоти и крови. Неодушевлённых, как гласит молва…
А за прозрачными перегородками, среди мягкой, посаженной в асфальт травки, вопила обезумевшая от крови толпа.
«Странно, — как-то отрешённо подумал Рысцов. — Нелогично». Он не понимал, откуда мог знать это, но… ведь ни красного цвета, ни стекла здесь не должно быть. Фантасмагория… Эс запутался в собственных капризах.
Кажется, он ещё не решил, кто изнанник, а кто — человек.
Вместе с бомжом испарились нары, смрадная ветошь и часть стены…
КАДР ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Рысцов подошёл к железному умывальнику и попытался провернуть барашек. Шиш. Кран был заварен наглухо. Скоты! Бинты ещё намочили, пожарные недобитые! Он снял с ноги тапку и со злостью саданул ею в тяжёлую дверь. Тапка глухо дункнула и отлетела прямо в бомжа.
— Чего ты бросаешься? Люди спят, между прочим… — пожаловался тот,
Он ещё и разговаривает, надо же. Совсем прелестно… Валера прислонился к стене и прикрыл глаза, приводя нервы в порядок. Ребята ведь ждут его, болвана! Не мог спокойно до станции дойти, обязательно нужно было приключений на свою задницу сыскать! Дубина!..
— Чё кручинишься-то? — поинтересовался бомжик, вскидывая из вороха тряпья лохматую голову,
Рысцов одарил его презрительный взором, промолчал.
— Топтал? — не унимался тот.
— Ещё как! — мстительно усмехнулся Валера, — Отдай тапку.
Бомж приподнялся и неожиданно ловко уселся на нарах, скрестив ноги по-турецки, Бросил тапочку в его сторону.
— Смелый, значит, — сказал он, хитро прищурившись. — Я вот поначалу тоже топтал. Потом надоело — всю не вытопчешь…
— А за что сидишь тогда?
— На посадку не выхожу. Бойкотирую вроде как. Рысцов обулся, мрачно фыркнул и проговорил:
— Слушай, отец… Я давно в эсе не был, уж больше месяца. Можешь в двух словах растолковать, что здесь творится?
Бомж уставился на него с неподдельным интересом. Извлёк из тряпья чинарик и спички, задымил, разбавляя и без того дерьмовый запах неподражаемым амбре дешёвого табака.
— Так ты пришлый? — спросил он.
— Что значит «пришлый»?
— Ну то и значит. Пришёл только что из реальности. Заявился в Центр сна и — оп-ля! — уже тут.
Кхыкнув, Валера сказал осторожно:
— Я не через Центр. Из-под обычного С-визора… Бомж поперхнулся затяжкой и округлил глаза.
— То есть как из-под обычного? А ты в курсе, что нынче это запрещено — в города на траве приходить не через Центр. За такое можно и в изнанку загреметь на пару лет!
— И что с того? Я сшиз.
— Да тут каждый встречный-поперечный — сшиз. Так захлопнут, что забудешь, как звали!
— Ну не знаю даже… У меня третья категория все-таки.
Бомж снова поперхнулся. Затушил бычок.
— Ты вообще соображаешь, что говоришь? А вдруг я стукло? Вот возьму сейчас и шепну вертухаю…
— Я тебя по нарам размажу, пикнуть не успеешь, — предупредил Рысцов, напрягаясь.
Старикан засопел и махнул когтистой клешнёй, дразнясь:
— Я да я, да жопа не моя… Коли такой продвинутый, что ж ты не сказал этим псам сразу? С третьей категорией должность в конторе можно очень тёплую заполучить. Заливаешь, голубчик. Или сам — пёс подсадной. Только ты имей в виду, мне терять нечего — сошлёте в изнанку, удавлюсь. Сами же хлопот не оберётесь.
Он нахохлился и выпрямил ноги.
— Никакой я не подсадной, — обиделся Валера. — Я и правда не понимаю, что тут происходит. В какой конторе должность-то?
Бомж недоверчиво скосил на него глаза из-под спутавшихся косм. Подозрительно вопросил:
— Да ты что, и впрямь ничего не знаешь о городах на траве?
— Ничегошеньки, — честно признался Рысцов.
— Ну и ну… в тайге, что ль, жил все это время… — пробубнил бомжик себе под нос, досадливо покачивая головой. Вдруг он встрепенулся: — Курить есть?
Валера пожал плечами и развёл забинтованные ладони. Старикан поник, но тут же вновь воспрял духом и даже вскочил с нар. Обличительно ткнул когтем в него и прогнусавил:
— А если ж ты из-под С-визора, да ещё и с третьей категорией, зачем псам сдался? У них шестые, максимум пятые… Да ты б их одной левой раскидал! Ай заливаешь!
— Хм… Не знаю. Не подумал как-то… — стараясь придать голосу искренности, ответил Валера, На самом деле он не мог раскрыться по пустяку — таков был уговор с остальными ребятами. Да и профессор предупредил, чтобы он зазря не светился до поры до времени и силы не расходовал.
Бомж побродил туда-сюда и снова взгромоздился на нары, как на насест.
— Чудной ты какой-то.
— Какой есть.
— Вроде на подсадного-то не похож. Н-да…
Они помолчали. Наконец Рысцов сказал:
— Расскажи о городах на траве.
Бомж нахохлился пуще прежнего. Важно скуксил заросшую физиономию.
— Тут дело какое… — Он осёкся и заулыбался: — Ей-богу, прям как с дитятей по букварю… В Центрах-то сейчас, перед тем как под агрегат положить, ликбез проводят. В обязательном порядке… Ну да ладно, слушай, а что не поймёшь — вопрошай. Только с одним условием…
— Ну?
— Если все ж надумаешь сегодня, до того как тебя из сна вышвырнет, слинять отседова; то меня с собой возьмёшь. Договорились?
Валера снова пожал плечами:
— Хорошо.
— Трава растёт на асфальте, — начал бомжик, снова раскуривая сантиметровый чинарик. — Ну… не только на асфальте, конечно. Вообще — в городах. На улицах, площадях, в переходах… Везде, куда солнечный свет попадает..
— А на перилах и крышах — тоже? — уточнил Рысцов.
— Нет, только на земле… — Старикан, подбирая слова, повертел окурком перед собой. Словно руны выводил. — Ну… как бы тебе объяснить… Короче, где ногами ходишь, во!
— По крыше тоже можно ходить…
— Тьфу ты! Не перебивай!
— Молчу, молчу.
— Так вот, где солнышко есть, там и растёт, значит…
— Стоп! — Валера подошёл к замысловатому световому узору на полу камеры. — А почему в таком случае здесь не растёт?
— Я её дней десять назад вытоптал.
— И ни одного ростка за неделю с лишком? — усомнился Рысцов.
— Так никто ж не посадил! — всплеснул когтями бомжик. Мол, как же можно не понимать таких простых аксиом?
— То есть, — выгнул бровь Валера, — чтобы трава росла, её нужно посадить?
Бомж посмотрел на него, как на конченого кретина.
— Ну да, правильно, — смутился он. — Давай дальше рассказывай…
— В общем, когда человек попадает в Город на траве, не важно какой — их же тысячи в эсе, все те, которые «чёрной чумой» в реальности заражены — его поселяют в свободную квартиру, благо с этим проблем нет, а опосля — распределяют…
— Куда?
— Не куда, а как. Согласно его образованию, возрасту и категории. Если ты, допустим, университет окончил, не старше тридцати пяти и сшиз, то пойдёшь на контору работать, патрульным или какой-нибудь штабной крысой — это от категории зависит. А если ты старикан с тремя классами образования или, положим, ребёнок от семи до четырнадцати годков — то дорога тебе заказана на мельницу…
— Это что?
— Да погодь… Объясню все щас. Если молодой, но без образования и категория не сильная или вовсе нет её, то два варианта: либо в саженцы, либо в ходоки распределят. А дальше все зависит от того, как работаешь, в табели все учитывается — можешь, будучи неучем, дослужиться и до конторщика с привилегиями. Антибачи дадут…
— Что дадут?
— Антибачи. Ботинки такие навороченные. Ты должен был видеть — конторщики в такие обуты. В них можно ходить по траве, не вытаптывая её.
Рысцов вспомнил «горнолыжные» чудища на ногах мента-гиббона. Поморщился. Ну и кретины, придумать ведь такую ахинею надо! И термин какой-то дурацкий: антибачи. Назвали бы уж как-нибудь попроще: травоспасы хотя бы или незатопы…
— А ещё какие-нибудь профессии есть? — спросил он, усмехнувшись своим мыслям.
Бомж крякнул:
— Никаких больше и нет, глупый! Зачем?
— Как «зачем»?… — растерялся Валера. — А жратву где брать, жизнь как благоустраивать, да мало ли ещё чего! Трубу, допустим, у меня в сортире прорвало…
— Не прорывает тут труб, — горько усмехнулся старикан. — И еды навалом в магазинах. И тепло всегда, и воздух чистый, и никогда у тебя здесь не сломается карандаш. А через полмесяца и вовсе забудешь, что когда-то умел рисовать или сочинять стихи. Так-то.
— Но ведь полно корыстных, злых и жадных людей! Маньяков, наконец! — воскликнул Рысцов. — С таким укладом преступность же все тут захлестнуть должна. Коррупция, геноцид, да все, что угодно!
— То-то и оно, что нет. Довольны в основном люди. А на недовольных и несогласных управа всегда найдётся. Либо в кутузку, как меня, либо в изнанку — это кто поопасней. На то и создана контора Справедливости… Все на своём месте.
Бомж замолчал, совершив мышцами лба загадочные сокращения.
— Что же получается, — озадаченно произнёс Валера, — четыре рода деятельности всего?
— А куда больше? — мерзко ощерился старикан, сплюнув на пол. — Конторщик, мельник, саженец и ходок. Баста.
— Ну с конторщиками понятно — это вроде ментов и вообще… власти. А остальные?
— А вот щас по порядочку и растолкую. Траву сажать надо? Надо.
— Зачем? — мигом перебил Рысцов, присаживаясь на корточки. Ну прям урка со стажем…
Старикан вновь одарил его терпеливым взглядом психиатра.
— Нет здесь такого слова. Если каждый встречный станет задаваться этим вопросом, система развалится. А людишкам надоел беспорядок, и в глубине души они чуют, видать, что уменьшение количества вопросительных знаков в мыслительных потугах прямо пропорционально влияет на уровень путаницы и хаоса. Меньше кривых нейронов — больше порядка.
Валера аж в ухе поковырял незабинтованным мизинцем — настолько не стыковались услышанные домыслы с внешним видом бомжика. А уж с запахом — тем паче. В пору хоть степень по социологии выдать ему.
— Я кандидатом наук был, — отвечая на красноречивый взгляд Рысцова, проворчал бомж. — Философских. Считался, между прочим, не последним человеком на кафедре… А вот на поверку оказалось, что ума-то не хватает: попёрся, старый идиот, в Центр, поглядеть хотел, что там… за планкой реальности, на следующем витке развития цивилизации.
— Да… — пробормотал Валера. — Лучше уж — витраж вдребезги, и с одиннадцатого этажа…
— С какого ещё этажа? — рассеянно спросил пропитанный вонью кандидат наук. — Теперь, если в Городе на траве самоубийством покончил, то и в реальности кирдык тебе. Только контора Справедливости не очень-то поощряет это дело. Оно и понятно, ты тут вены в ванночке порешил, а в Центре — трупик. Убирать кто будет? Хотя, как ни странно, процент суицидников очень невысок. — Он помолчал, энергично поскрёб когтем темечко.
«Вши, что ли?.. — с содроганием подумал Валера. — Не-е. Тут и вшей не бывает, поди…»
Старикан тем временем перестал чесаться и, пригладив похожие на паклю волосы, продолжил лекцию:
— Учёные-то головы ломали, как социальные модели наладить, войны прекратить, бедным помочь. И тут появляется добренький эс, и выходит, что ничего и делать-то не надо — спи себе на здоровье и тешься негой в справедливых и безмятежных снах. Видимо, людям и впрямь халявы не хватало в жизни… А здесь что? Вовремя сажай да не топчи попусту — вот и все правила. Этакая сублимация общества.
Чем больше Рысцов представлял себе этот мир, тем сильнее дрожь пробирала его, касаясь позвоночника и внутренностей.
— Нам, оказывается, мил-человек, чтобы начать деградировать, хватило одной нелепой случайности мироздания и одной сумасшедшей девицы, — подбил бомж с научной степенью.
— Так что там с мельниками и сеятелями?
— Саженцами, — поправил старикан. — Чтобы травку посадить, нужны семена. Их добывают из так называемой породы, которую можно раздобыть в хранилищах, что находятся за городом, километрах в двадцати — этакие здоровенные баки. Очередные причуды эса… Да-альше… Ходоки, значит, носят породу на мельницы, где мельники просеивают её и выбирают из грязной жижи семена.
— Зёрна от плевел сепарируют…
— Во-во, похоже. Оставшийся после просеивания жмых ходоки несут обратно в хранилища, где тот постепенно превращается в породу. Колечко замкнулось… Ну а готовые семена уже выдаются саженцам, которые укладывают их в поры асфальта. Такие дела.
— Бред.
— Причуды эса. Людям нравится.
— Хорошо, — настырно мотнул головой Рысцов. — А как же насчёт других аспектов жизни? Образование, культура, искусство, развлечения, в конце концов!
— Образование, трудовая книжка и пенсия — это табель. Все учитывается… Я уже говорил тебе. Искусство… Кому оно здесь нужно — искусство. Оно призвано отражать жизнь. А тут что отражать? Нет, ну есть, конечно, и художники, и литераторы, и скульптурам работы хватает — города-то украшать надо. Но функция зеркала у искусства в этом мире атрофируется потихоньку, становится нерентабельной и просто ненужной. Держится пока на силе инерции. А для культуры — рановато ещё: за месяц обычаи и традиции не рождаются.
— Быть такого не может! — вскрикнул Валера, но тут же понизил голос. — Это же упадок! Это… это… да так не бывает! Мы даже на стенах пещер углём мамонтов рисовали!
— Рисуй. Никто не запрещает. Хоть мамонтов, хоть гравилеты с турбонаддувом… И кстати, предки наши далеко не всегда пользовались углём.
— Ну а развлечения, — не сдавался Рысцов. — С хлебом понятно — задаром в магазинах дают. Безопасность тоже вроде как гарантирована. Я готов предположить даже, что потребность к творчеству и самореализации приглушена… Но зрелища-то? Как с ними? Может, Кристина мать её Николаевна и Колизей построила?
При упоминании о Больбинской бомжик как-то съёжился и поник. Но все же ответил:
— Есть зрелища, мил-человек, есть. До Рима, конечно, не дотягивают, но в своём роде… Каждой эпохе — своя арена. Верно?
— И что же… здесь?
— Лабиринты изнанников.
— Каких ещё изгнанников? — не расслышал Рысцов.
— Изнанников. Людей, рождённых изнанкой, — уточнил бомж.
Валера оцепенел, воззрился на бомжа.
— Вот даже до чего дошло, — наконец выдавил он. — Эс начал воспроизводство человека…
— Ну, если быть точным, это не совсем люди, — шмыгнул носом кандидат наук. — Скорее… э-э… существа. Вроде как две руки, две ноги из плоти, но, как утверждают, неодушевлённые. Страшненькие такие, я… в общем, видел однажды. С-пространство… э-э… разглядело нас под каким-то противоестественным углом и принялось переиначивать на свой лад.
— И… что с этими… лабиринтами? — Рысцова все сильнее сдавливало изнутри знакомое предчувствие сшиза.
— Огромные многоуровневые каскады из стекла, заполненные всяким хламом и декорациями. По одному в каждом городе на траве. Специально обученные отряды отлавливают изнанников в подземных катакомбах, куда они иногда выбираются, и запускают их в такой лабиринт. Эти твари дико не любят солнечного света — поначалу беснуются, мечутся, стараются забиться в угол, но стены и перекрытия прозрачные, деваться некуда. Через несколько дней успокаиваются более-менее, устраивают в каком-нибудь углу логово. И тогда в лабиринт запускают группу людей.
Валера напряг желваки: ком, застрявший в горле, никак не желал глотаться.
— Многотысячные толпы зрителей собираются посмотреть на то, как такая группа проходит стеклянный лабиринт, — продолжил бомж. — Изнанники по своей природе не больно воинственные, но родные логова защищают рьяно. Есть у них какие-то железы на голове, которые вырабатывают страшную отраву — нечто вроде кислоты, только действует иначе. Не расщепляет белок и ткани, а усложняет ДНК. Прыснет изнанник на тебя такой дрянью, и цепочки дезоксирибонуклеидов мутируют — на несколько порядков сложнее становятся… Ей-богу, лучше не смотреть, что происходит с человеком после этого…
— Это же верная гибель, — предположил Рысцов шёпотом.
— Да нет, отчего же, группа тоже небезоружная идёт. Огнемёты в основном выдают… Зато тем, кто прошёл лабиринт до конца и вышел живым, по табелю повышение регистрируют…
Бомж вдруг осёкся и умолк. Поскрёб когтями в своём тряпьё, выудил очередной чинарик и, раскурив, принялся пыхтеть.
Валера долго не произносил ни звука. Исподлобья буравил презрительным взглядом путаные космы кандидата философских наук. Через пару минут все же обронил:
— Ну и как, получил ты повышение по табелю… сволочь?
Бомжик лишь вздохнул. Не ответил. Падшая сука, зализывающая свою вонючую совесть на нарах, прикинувшись отщепенцем. Дерьмо.
Наверное, он вспоминал, как нажимал на спусковой крючок огнемёта и длинные струи жёлтого пламени поджигали мечущихся изнанников. С двумя ногами и руками. Из плоти и крови. Неодушевлённых, как гласит молва…
А за прозрачными перегородками, среди мягкой, посаженной в асфальт травки, вопила обезумевшая от крови толпа.
«Странно, — как-то отрешённо подумал Рысцов. — Нелогично». Он не понимал, откуда мог знать это, но… ведь ни красного цвета, ни стекла здесь не должно быть. Фантасмагория… Эс запутался в собственных капризах.
Кажется, он ещё не решил, кто изнанник, а кто — человек.
* * *
Валера ударил наверняка, не обращая внимания на боль, пронзившую искалеченные ладони. Воздух в камере дрогнул, сгустившись возле его рук.Вместе с бомжом испарились нары, смрадная ветошь и часть стены…
КАДР ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Амбидекстрия со спиртом
Таусонский пребывал в бешенстве. В тихом офицерском неистовстве… Они с Петровским и Аракеляном уже больше трех часов ждали возле турникетов на Таганской запропастившегося куда-то Рысцова. Передумали всякое: мало ли что могло случиться с этим обалдуем в новом эсе — непонятном, озеленённом, кардинально изменившемся…
— Может, С-визор у него сломан? — осторожно предположил Альберт Агабекович, ёжась от прохладного сквознячка.
— Я ему череп сломаю, — злобно набычив широкий лоб, пообещал Павел Сергеевич. — Не ожидал, что так подведёт, скотина! Ведь под погонами раньше ходил, должен же ответственность осознавать, так-сяк! — Он помолчал. — А С-визоры мы сто раз перепроверяли…
Андрон лишь неопределённо покачал головой и передёрнул мощными плечами. В вестибюле станции действительно было зябко. Снизу тянуло прогорклым, сырым воздухом, и летняя кофейного оттенка рубашечка не согревала абсолютно. Босые ноги в лёгких сандалиях тоже мёрзли. Правильно, подобный прикид рассчитан на то, чтобы по солнечным улицам бродить, а не торчать в мрачном желудке заброшенной станции.
«Таганская» была нелюдима. Да что там говорить — пустынна, если такое слово уместно в данном случае. Вокруг валялись опрокинутые лотки, по углам ветерок рассортировал обрывки старых газет и прочей макулатуры, дверь с трафаретной надписью «Милиция и СКС» подгнивающей пластиной лежала посреди вестибюля, снятая с петель. Турникеты замерли, сомкнув резиновые челюсти в мёртвой хватке; эскалаторы застыли, на рифлёных ступенях и перекрученных поручнях осела пыль, а их железные внутренности, препарированные какими-то особенно жестокими и безбашенными вандалами, были разбросаны возле будочки контролёра. Большая часть колбообразных ламп была разбита, но осколков, как ни странно, поблизости не было видно. А плафоны уцелевших светильников оказались почему-то не стеклянными, а пластмассовыми. Аракелян, обнюхавший в первые полчаса ожидания все вокруг, сделал удивительный вывод: здесь вообще не наблюдалось стекла…
Рысцов появился неожиданно. Ворвался в вестибюль и, подслеповато щурясь в полумраке, огляделся. Взъерошенный, затравленный и в то же время какой-то страшновато злой. Облачённый в светло-коричневую хламиду и… тапочки… Глаза его поблёскивали сосредоточенно и колко.
— Никто не догадался смастерить факелы? — спросил он вместо приветствия или извинений за опоздание. — Я спички раздобыл и спирт.
У Таусонского от ярости даже дыхание на несколько секунд перехватило — ну и бесстыжий стервец, так-сяк! Опозданец!..
— Это хорошо, что горючее достал, — ответил Аракелян Рысцову. — Я приготовил несколько болванок, но не знал, чем пропитать. Давай зажигай.
— Вниз, — резко скомандовал Валера. — По ходу запалим.
Андрон лишь хищно выгнул бровь, потирая замёрзшие ручищи, а Павел Сергеевич наконец обрёл дар речи:
— Ты где шлялся, контра мохнатая?! Я ж урою тебя сейчас!
— Вниз! — взорвался Рысцов. — Сейчас здесь все городские конторщики будут! Я шороху у них в кутузке навёл!
— Светанулся все ж! — скривился Петровский.
— Конторщики? Кто это? — спросил Альберт Агабекович, подхватывая подрагивающими волосатыми пальцами связку наспех сделанных факелов.
— Менты, — бросил Валера, заскакивая на эскалатор. — Скорее, мать вашу! Чего, околели?
Таусонский выразился крайне ненормативной идиомой, а Андрон пояснил:
— Промозгло тут, гад ты этакий…
В этот момент с улицы донеслись резкие, властные голоса и цоканье копыт.
Рысцов в отчаянии схватился за волосы и выкрикнул шёпотом:
— Вы что, идиоты?! Нас всех сейчас повяжут! Вы же не знаете… Здесь такое творится… Быстрей! Вниз! Туда они, пожалуй, побоятся сунуться без подкрепления сильных сшизов!
Первым с места сорвался учёный. За ним, выйдя из ступора, последовали Павел Сергеевич и Петровский.
— Ага, дошло наконец! — с каким-то нездоровым весельем сказал Валера, перепрыгивая через три ступени эскалатора и рискуя свернуть шею в сгущающейся тьме. На полпути он отстановился, тяжело дыша. — Стойте! Да притормозите же! Альберт Агабекович, давайте зажжём факелы…
Судя по голосам, затихшим где-то наверху, преследователи и впрямь не решились спускаться.
На перроне Таусонский слегка успокоился и даже сумел без хлёстких комментариев выслушать сбивчивый рассказ Рысцова о его похождениях по Городу на траве. Правда, пару раз он не удержался и выдал в нескольких довольно ёмких тирадах свои соображения о поведении Валеры…
Пока Аракелян определял, куда двигаться дальше, остальные стояли на платформе и с внутренним содроганием разглядывали колеблющиеся очертания метрополитена. Было жутко: в синеватом, почти не дающем тепла свете факела пропитанного дешёвым спиртом, станция выглядела пугающе неправдоподобно. Тёмные скульптуры плотоядными птицами таращились с мраморных пилонов и будто бы мигали бездонными провалами глазниц. Своды терялись во мраке, а на освещённом участке стены виднелась часть стрелки, обозначающей следующие остановки кольцевой линии. На рельсах с противоположной стороны замер поезд, слегка высунув тупую морду первого вагона из тоннеля. Стекла и фары отсутствовали, отчего локомотив казался ослепшим и выпотрошенным. Причудливые тени трепыхались на влажном полу перрона и сливались с осязаемой тьмой, охватившей друзей плотным пятиметровым кольцом. Было очень холодно, наверное, градусов семь-восемь выше ноля, не больше — от дыхания шёл пар. Каждое движение, шажок, кашель, едва уловимое шуршание издевательски выглядящей здесь летней одежды отдавались перекатистым, шелестящим эхом.
— Кажется, налево — в сторону «Курской», — прошептал наконец Аракелян, задумчиво касаясь своего трогательного кадыка. — Будем надеяться, что искомый человек обитает где-то там.
Он поёжился, неуверенно качнув головой в непроглядный морок тоннеля. От постоянного подрагивания пламени глаза уставали, и казалось, что смотришь на чёрную громадину «капли»…
— Ну пойдём, так-сяк, — кхыкнув, решил Таусонский. — Друг за другом. Я первый, Альберт Агабекович с нахальным опозданцем в серёдке. Андрон, ты замыкающий. Не отставайте, ступайте след в след. Ну-ка посвети…
Валера присел на корточки, чувствуя, как сознание на мгновение помутнело.
«От усталости, наверное. Да и бомжа этого… на тот свет отправил. Что ж, пусть всемогущий эс нас рассудит — где граница возмездия и сострадания. Философ хотел, чтобы я убил его, сжёг его совесть вместе с телом и разумом. Хотел, хотел, замухрышка, иначе бы не рассказал о лабиринтах, не намекнул про себя…» — подумал Рысцов, удивляясь лёгкой иронии своего внутреннего «я»…
Он тряхнул головой, поморгал до рези в глазах и опустил факел, освещая шпалы, пропитанные практически выветрившимся креозотом. Массивный подполковник свёл лопатки, хрустнув позвоночником, потянулся и, гулко экнув, спрыгнул на рельсы.
— Давайте руку, профессор. Смелее, а то кончится спирт да тряпки ваши, и останемся без света. Вот тогда, так-сяк, действительно придётся окоченеть, пока не проснёмся…
— Проснёмся ли?.. — еле слышно прошептал низкорослый Аракелян, опираясь на могучую ладонь гэбиста.
— Дай фляжку.
Рысцов передал плоский стальной сосуд, и Таусонский, отвинтив крышечку, плеснул на слабо дышащий факел. Желтоватый огонь вспыхнул с новой силой, обугленное тряпьё на конце толстого прута брызнуло искрами, и зловещее потрескивание дробно застучало по стенам тоннеля.
Ухо требовало логичных звуков метро: утробного стона вентиляции, щелчков механизмов, далёкого гула толпы и рыка поезда… Но лишь это потрескивание отдавалось в мёртвых коридорах да пугливый влажный шорох человеческих шагов.
След в след.
На стрелке, перегородив проход, раскорячился ещё один безоконный состав. Павел Сергеевич в нерешительности остановился и обернулся к учёному, подсветив его благородный армянский профиль.
— Может, С-визор у него сломан? — осторожно предположил Альберт Агабекович, ёжась от прохладного сквознячка.
— Я ему череп сломаю, — злобно набычив широкий лоб, пообещал Павел Сергеевич. — Не ожидал, что так подведёт, скотина! Ведь под погонами раньше ходил, должен же ответственность осознавать, так-сяк! — Он помолчал. — А С-визоры мы сто раз перепроверяли…
Андрон лишь неопределённо покачал головой и передёрнул мощными плечами. В вестибюле станции действительно было зябко. Снизу тянуло прогорклым, сырым воздухом, и летняя кофейного оттенка рубашечка не согревала абсолютно. Босые ноги в лёгких сандалиях тоже мёрзли. Правильно, подобный прикид рассчитан на то, чтобы по солнечным улицам бродить, а не торчать в мрачном желудке заброшенной станции.
«Таганская» была нелюдима. Да что там говорить — пустынна, если такое слово уместно в данном случае. Вокруг валялись опрокинутые лотки, по углам ветерок рассортировал обрывки старых газет и прочей макулатуры, дверь с трафаретной надписью «Милиция и СКС» подгнивающей пластиной лежала посреди вестибюля, снятая с петель. Турникеты замерли, сомкнув резиновые челюсти в мёртвой хватке; эскалаторы застыли, на рифлёных ступенях и перекрученных поручнях осела пыль, а их железные внутренности, препарированные какими-то особенно жестокими и безбашенными вандалами, были разбросаны возле будочки контролёра. Большая часть колбообразных ламп была разбита, но осколков, как ни странно, поблизости не было видно. А плафоны уцелевших светильников оказались почему-то не стеклянными, а пластмассовыми. Аракелян, обнюхавший в первые полчаса ожидания все вокруг, сделал удивительный вывод: здесь вообще не наблюдалось стекла…
Рысцов появился неожиданно. Ворвался в вестибюль и, подслеповато щурясь в полумраке, огляделся. Взъерошенный, затравленный и в то же время какой-то страшновато злой. Облачённый в светло-коричневую хламиду и… тапочки… Глаза его поблёскивали сосредоточенно и колко.
— Никто не догадался смастерить факелы? — спросил он вместо приветствия или извинений за опоздание. — Я спички раздобыл и спирт.
У Таусонского от ярости даже дыхание на несколько секунд перехватило — ну и бесстыжий стервец, так-сяк! Опозданец!..
— Это хорошо, что горючее достал, — ответил Аракелян Рысцову. — Я приготовил несколько болванок, но не знал, чем пропитать. Давай зажигай.
— Вниз, — резко скомандовал Валера. — По ходу запалим.
Андрон лишь хищно выгнул бровь, потирая замёрзшие ручищи, а Павел Сергеевич наконец обрёл дар речи:
— Ты где шлялся, контра мохнатая?! Я ж урою тебя сейчас!
— Вниз! — взорвался Рысцов. — Сейчас здесь все городские конторщики будут! Я шороху у них в кутузке навёл!
— Светанулся все ж! — скривился Петровский.
— Конторщики? Кто это? — спросил Альберт Агабекович, подхватывая подрагивающими волосатыми пальцами связку наспех сделанных факелов.
— Менты, — бросил Валера, заскакивая на эскалатор. — Скорее, мать вашу! Чего, околели?
Таусонский выразился крайне ненормативной идиомой, а Андрон пояснил:
— Промозгло тут, гад ты этакий…
В этот момент с улицы донеслись резкие, властные голоса и цоканье копыт.
Рысцов в отчаянии схватился за волосы и выкрикнул шёпотом:
— Вы что, идиоты?! Нас всех сейчас повяжут! Вы же не знаете… Здесь такое творится… Быстрей! Вниз! Туда они, пожалуй, побоятся сунуться без подкрепления сильных сшизов!
Первым с места сорвался учёный. За ним, выйдя из ступора, последовали Павел Сергеевич и Петровский.
— Ага, дошло наконец! — с каким-то нездоровым весельем сказал Валера, перепрыгивая через три ступени эскалатора и рискуя свернуть шею в сгущающейся тьме. На полпути он отстановился, тяжело дыша. — Стойте! Да притормозите же! Альберт Агабекович, давайте зажжём факелы…
Судя по голосам, затихшим где-то наверху, преследователи и впрямь не решились спускаться.
На перроне Таусонский слегка успокоился и даже сумел без хлёстких комментариев выслушать сбивчивый рассказ Рысцова о его похождениях по Городу на траве. Правда, пару раз он не удержался и выдал в нескольких довольно ёмких тирадах свои соображения о поведении Валеры…
Пока Аракелян определял, куда двигаться дальше, остальные стояли на платформе и с внутренним содроганием разглядывали колеблющиеся очертания метрополитена. Было жутко: в синеватом, почти не дающем тепла свете факела пропитанного дешёвым спиртом, станция выглядела пугающе неправдоподобно. Тёмные скульптуры плотоядными птицами таращились с мраморных пилонов и будто бы мигали бездонными провалами глазниц. Своды терялись во мраке, а на освещённом участке стены виднелась часть стрелки, обозначающей следующие остановки кольцевой линии. На рельсах с противоположной стороны замер поезд, слегка высунув тупую морду первого вагона из тоннеля. Стекла и фары отсутствовали, отчего локомотив казался ослепшим и выпотрошенным. Причудливые тени трепыхались на влажном полу перрона и сливались с осязаемой тьмой, охватившей друзей плотным пятиметровым кольцом. Было очень холодно, наверное, градусов семь-восемь выше ноля, не больше — от дыхания шёл пар. Каждое движение, шажок, кашель, едва уловимое шуршание издевательски выглядящей здесь летней одежды отдавались перекатистым, шелестящим эхом.
— Кажется, налево — в сторону «Курской», — прошептал наконец Аракелян, задумчиво касаясь своего трогательного кадыка. — Будем надеяться, что искомый человек обитает где-то там.
Он поёжился, неуверенно качнув головой в непроглядный морок тоннеля. От постоянного подрагивания пламени глаза уставали, и казалось, что смотришь на чёрную громадину «капли»…
— Ну пойдём, так-сяк, — кхыкнув, решил Таусонский. — Друг за другом. Я первый, Альберт Агабекович с нахальным опозданцем в серёдке. Андрон, ты замыкающий. Не отставайте, ступайте след в след. Ну-ка посвети…
Валера присел на корточки, чувствуя, как сознание на мгновение помутнело.
«От усталости, наверное. Да и бомжа этого… на тот свет отправил. Что ж, пусть всемогущий эс нас рассудит — где граница возмездия и сострадания. Философ хотел, чтобы я убил его, сжёг его совесть вместе с телом и разумом. Хотел, хотел, замухрышка, иначе бы не рассказал о лабиринтах, не намекнул про себя…» — подумал Рысцов, удивляясь лёгкой иронии своего внутреннего «я»…
Он тряхнул головой, поморгал до рези в глазах и опустил факел, освещая шпалы, пропитанные практически выветрившимся креозотом. Массивный подполковник свёл лопатки, хрустнув позвоночником, потянулся и, гулко экнув, спрыгнул на рельсы.
— Давайте руку, профессор. Смелее, а то кончится спирт да тряпки ваши, и останемся без света. Вот тогда, так-сяк, действительно придётся окоченеть, пока не проснёмся…
— Проснёмся ли?.. — еле слышно прошептал низкорослый Аракелян, опираясь на могучую ладонь гэбиста.
* * *
Продвигались гуськом, озираясь и трясясь от холода. Цилиндрические сегменты железобетонных тюбингов, выхваченные световой кляксой, подрагивали над ними; переспелыми гроздьями свешивались с кронштейнов связки кабелей, в некоторых местах будто перегрызенные или неаккуратно отрезанные. Под ногами время от времени начинало хлюпать.— Дай фляжку.
Рысцов передал плоский стальной сосуд, и Таусонский, отвинтив крышечку, плеснул на слабо дышащий факел. Желтоватый огонь вспыхнул с новой силой, обугленное тряпьё на конце толстого прута брызнуло искрами, и зловещее потрескивание дробно застучало по стенам тоннеля.
Ухо требовало логичных звуков метро: утробного стона вентиляции, щелчков механизмов, далёкого гула толпы и рыка поезда… Но лишь это потрескивание отдавалось в мёртвых коридорах да пугливый влажный шорох человеческих шагов.
След в след.
На стрелке, перегородив проход, раскорячился ещё один безоконный состав. Павел Сергеевич в нерешительности остановился и обернулся к учёному, подсветив его благородный армянский профиль.