Страница:
расписания, слушать звонки и прерывистый стук телеграфного аппарата и
выходить на перрон, когда мимо проносились без остановки, сотрясая маленький
вокзал, скорые поезда.
Я побродил около станции по полям. Здесь, за Курском, уже начиналась
весна. Снег осел и стал ноздреватым, как пемза. Тучами орали галки. И мне
захотелось, как много раз хотелось потом, уйти в сырые весенние поля и
больше оттуда не возвращаться.
В Екатеринославе я снял угол в предместье Чечелевке, недалеко от
Брянского завода.
Денег у меня было всего двенадцать рублей.
Угол я снял на кухне у вдового рабочего-токаря. С ним жила его
единственная дочь Глаша -- девушка лет двадцати пяти, больная туберкулезом.
Кроме меня, на кухне жил еще клепальщик с Брянского завода -- высокий
малый с дикими глазами. Я ни разу не слышал от него ни слова. На вопросы он
тоже не отвечал, так как был совершенно глухой.
Каждый вечер, возвращаясь с завода, он приносил с собой бутылку мутной
екатеринославской бузы -- хмельного напитка из пшена, выпивал ее, валился,
не раздеваясь, на рваный тюфяк на полу и засыпал мертвым сном до первого
утреннего гудка.
Хозяин был черноусый и тоже молчаливый человек, глубоко равнодушный к
нам, своим постояльцам. Но все же один раз он сказал мне:
-- Вот ты будто студент. Дал бы почитать какую-нибудь литературу. Для
прояснения мозгов.
Литературы у меня не было. Хозяин, помолчав, сказал:
-- Была бы Глаша здоровая, выдал бы я ее замуж. За тебя. Будущее
все-таки у тебя намечается. Я вижу -- пишешь все по ночам. И перестал бы ты
тогда валяться на полу под раковиной. Кран течет, каплет, небось спать не
дает.
Говорил он это скучным голосом, только "для разговора", сам не веря,
что из этого может что-нибудь выйти.
Вечером я слышал, как Глаша выговаривала ему за дверью:
-- Что ты лезешь до всех жильцов со своими дурацкими разговорами! Чего
ты меня всем суешь! Я же не сижу дармоедкой. По хозяйству все делаю.
-- Утка,-- Ответил отец, но без раздражения, а даже ласково.-- Квочка
ты, вот кто! Я про счастье твое забочусь. Не век же тебе сидеть в этой
каморе, пялиться на обои.
-- Счастье мое на том свете осталось,-- сказала Глаша и начала
плакать.-- На что ты меня родил, сам не знаешь. Отчета себе не даешь. Мой
век будущей весной кончится.
Стец в сердцах ушел. Глаша, поплакав, вышла на кухню и спросила, нет ли
у меня чего-нибудь почитать про любовь, верную до гроба.
Вышла она густо напудренная. От пудры и без того бледное ее лицо стало
похоже на дешевую картонную маску. От Глаши тянуло сладким конфетным
одеколоном.
Я ответил, что книг о любви, особенно верной до гроба, у меня нет.
-- Ну и жильцы! -- сказала Глаша.-- Совсем я скучила с вами.
Она заперлась у себя в комнате и завела старенький граммофон с лихими
песенками клоунов Бима и Бома:
Лукреция в ломбарде Вареники варила, А Монна Джиованна Курей духами
мыла.
Часто по ночам Глаша кашляла долго, захлебываясь, и говорила в
пространство:
-- Господи, хоть бы человек какой добрый нашелся и пристрелил меня, как
собаку.
Мне было жаль ее. Я достал в бесплатной библиотеке на Чечелевке и
принес Глаше книгу Гюго "Труженики моря" -- повесть о верной до гроба любви
матроса Жильята. Глаша прочла ее невероятно быстро, за один вечер.
Я лежал на своем тюфяке и читал. Клепальщик спал, скрипя зубами.
Внезапно дверь из Глашиной комнаты распахнулась, и книга Гюго, теряя
страницы, пролетела через кухню и шлепнулась на пол около моего тюфяка.
-- Возьмите!-- крикнула Глаша.-- Возьмите эту подлую книгу, эту заразу!
Пусть подавится той книгой ваш француз! Брешет все! Брешет, собака! Ничего
такого не было и быть не могло. Были б такие люди на свете, так разве я бы
так жила, как сейчас. Я бы того человека на руках носила.
-- Есть такие люди,-- сказал я.-- Не кричите!
-- Ах, не "кричите"? Скажите пожалуйста, какие новости! Что же мне,
спеть вам "Все говорят, я ветрена бываю"? Или станцевать матчиш? Ненавижу! -
крикнула она и сбросила со стола граммофон.-- Ненавижу, глаза бы мои не
глядели, погори все адским огнем!
Она рванула со стены отставшую полосу обоев. Полетела пыль. Клепальщик
вскочил и бросился умываться под кран. Должно быть, ему померещилось, что
уже был первый гудок.
В это время пришел токарь. Он схватил Глашу за руки, а она, стиснув
зубы, вся белая, с горящими глазами, срывала одну полосу обоев за другой, и
комната на глазах делалась черной и облезлой, как будто ее выворачивали
наизнанку.
За окном уже синела нежная весенняя заря.
Кончилось все это тем, что у Глаши пошла горлом кровь, и наутро ее
увезли в заводскую больницу. Токарь запил. А клепальщик продолжал дуть бузу
и спать, совершенно не интересуясь разгромом в квартире и судьбой хозяев.
Вскоре после смерти Глаши клепальщик куда-то переехал, и у токаря стало
пусто, хоть шаром покати.
Однажды вечером, когда я был в квартире один и, по обыкновению, лежал
на своем тюфяке и читал, в дверь тихо, но требовательно постучали.
Я открыл. За дверью стоял рабочий из нашей мастерской Бугаенко, человек
спокойный и насмешливый. Но сейчас он был, видно, смущен.
-- Я к вам,-- сказал он.-- Надо бы побалакать. Он осмотрел черные
облезлые стены и вздохнул.
-- Не повезло вам. Попали в постояльцы к пустому человеку. Переменить
бы квартиру.
-- Я долго здесь не задержусь, в Екатеринославе,-- ответил я.-- Не
стоит.
-- Пустой человек,-- повторил Бугаенко.-- Ушел от жизни, от товарищей,
кинулся на водку. От таких одно замешательство в пролетарской среде. А народ
у нас в общей сложности крепкий.
-- Я знаю,-- ответил я.-- Народ у вас передовой.
-- Вот об этом я и хочу побалакать. Мы за вами давно следим. А вы вроде
как и не заметили.
-- А зачем это? -- спросил я, растерявшись.
-- Определяли,-- ответил Бугаенко и усмехнулся. - Теперь очень
осторожно надо смотреть на людей. В смысле доверия.
-- Ну и как? -- спросил я.
Бугаенко сел, закурил толстую папиросу и исподволь, как бы разговаривая
с самим собой, рассказал, что давно присматривался ко мне, пока не убедился,
что я, по его мнению, человек хотя и далекий пока что от революционного
движения, но надежный. А тут такое дело, что надо выпустить листовку по
поводу сплошного произвола в стране, но написать ее некому. Хорошо было бы,
если бы я, человек, как видно, литературный, написал листовку, а они,
рабочие, проверили бы ее и "пустили в ход".
Я согласился. Я написал листовку и вложил в нее весь пафос, на какой
был способен. Тень Виктора Гюго, выражаясь фигурально, реяла надо мной,
когда я писал эту листовку. Но Бугаенко начисто ее забраковал.
-- Не по той задаче написано,-- сказал он.-- Слов нет, сделано красиво,
отполировано. А красота, она, знаете, другой раз смягчает то, чего нельзя
смягчать, и вносит успокоение. Все хорошо, что к месту. В таких вещах нужна
доходчивость. Чтобы все было просто и понятно даже самому неграмотному из
неграмотных. И чтобы человек прочел, разгневался и был готов к действию.
Чтобы кулак у него сам по себе сжимался. Я понимаю, это, может быть,
потрудней, чем писать красиво. Попробуйте еще раз.
После этого я бился над листовкой несколько вечеров, пока мне не
удалось написать ее просто и понятно.
Листовку размножили на гектографе, расклеили и разбросали по цехам. Я
очень гордился этим, но, к сожалению, никому не мог сказать, что я -- автор
листовки. Я хотел оставить себе на память один экземпляр, но Бугаенко
отобрал его и попрекнул меня тем, что я плохой конспиратор. Но листовкой он
был доволен, улыбался в свои прокуренные, коротко подстриженные усы и
говорил:
-- Ось, знайте, яки хлопцы в нашем запорожском курене.
На заводе я был занят проверкой шрапнельных стаканов. Их складывали
штабелями на длинные столы из неструганых досок. Я освещал изнутри стаканы
маленькой электрической лампой и смотрел, нет ли на стенках раковин или
пережога металла. Потом измерял диаметр стаканов калибром.
На забракованных снарядах я ставил мелом крест. Браку было много.
Пожилые работницы увозили забракованные снаряды на тележках в переплавку.
Рядом с тем местом, где я работал, стояла круглая пила. Она с
невыносимым визгом пилила железо. От этого визга холод подирал по коже и в
душе подымалось бешенство. Визг этот ввинчивался в мозги, как сверло.
Я глох, слеп, и если бы я мог, то взорвал бы эту пилу. Большего
глумленья над человеком, над нервами, мозгом и сердцем нельзя было
придумать.
Когда пила замолкала, то было еще хуже: все ждали, нервничая, когда же
она снова завизжит. Самое это ожидание вызывало тошноту. Вскоре пила с
победным воем вновь врезалась стальными, бешено вращающимися зубьями в
железо и разметывала фонтаны горячих искр.
Я был подчинен не заводскому начальству, а представителю
артиллерийского управления при Брянском заводе капитану Вельяминову,
присланному из Петрограда.
Раз в три-четыре дня я должен был приходить к нему и докладывать о
своей работе.
Я долго не мог догадаться, на кого был похож капитан Вельяминов, но
потом наконец вспомнил: на декабриста Якубовича. У Вельяминова было такое же
сухое лицо, темные свисающие усы и черная повязка на лбу.
Вельяминов жил на Большом проспекте. Из окон его комнаты был виден
Днепр и сады. В садах уже набухали почки. Над деревьями, как всегда ранней
весной, стояла едва приметная зеленоватая дымка.
Комната Вельяминова была завалена чертежами, книгами и множеством
вещей, не имевших отношения к его прямой специальности -- артиллерийскому
делу.
Вельяминов увлекался фотографией и краеведением. Подоконники были тесно
заставлены мензурками, склянками с проявителями, рамками для печатанья
снимков. Пахло кислым фиксажем.
На круглом столе под филодендроном, на бархатной вытертой скатерти
лежали фотографии. Это были виды провинциальных городов -- Порхова, Гдова,
Валдая, Лоева, Рославля и многих других. В каждом городе Вельяминов находил
что-нибудь любопытное. Дымя зажатой во рту папиросой, он снисходительно, но
с видимым удовольствием рассказывал мне об этих находках и показывал их
фотографии.
Иногда это были деревянные ворота петровских времен или просто
затейливые перильца на балконе, иногда гостиные ряды или гоголевская
каланча.
Каждый свой отпуск Вельяминов проводил в местах 1лухих и далеких от
столиц. В разоренных помещичьих усадьбах он фотографировал картины,
изразцовые печи, сохранившуюся в комнатах и садах скульптуру, привозил
снимки в Петроград и показывал друзьям -- знатокам искусства.
Со сдержанной гордостью он рассказывал мне, как ему удалось найти
могилу пушкинской няни Арины Родионовны в селе Суйда под Лугой, а кроме того
-- бюст работы известного скульптора Козловского и две картины французского
художника Пуссена в заколоченном доме около Череповца.
Я подолгу засиживался у Вельяминова, рассматривая фотографии. Он поил
меня чаем из термоса и угощал бутербродами с вареной колбасой.
В загроможденной его комнате было очень тепло. Я медлил уходить к себе
на Чечелевку, в ободранную кухню, где наперегонки бегали по стенам
прозрачные от голода рыжие тараканы.
Однажды Вельяминов сказал мне:
-- Довольно вам киснуть на Чечелевке и глохнуть от пилы. Я вас пошлю в
Таганрог. Это очень славный город. Но на пути в Таганрог вы заедете в Юзовку
на Новороссийский завод и наладите там браковку снарядов. Потратите на это
всего две-три недели. Согласны?
Я, конечно, согласился.
Вельяминов выдал мне жалованье и деньги на дорогу, пообещал приехать
летом в Таганрог, и мы расстались.
У себя на Чечелевке я провалялся почти всю ночь бел сна. Лампу мы
никогда не гасили и только этим спасались от тараканов. В темноте они
сыпались со стен и шныряли по лицу и рукам.
Я лежал, и сумасшедшая мысль пришла мне в голову -- опоздать в Юзовку
на пять-шесть дней, а за это время съездить в Севастополь. Вельяминов об
этом не узнает.
Я был в Севастополе мальчиком, когда мы всей семьей ехали из Киева в
Алушту, но с тех пор не мог забыть этот город. Он часто мне даже снился --
залитый отблесками морской воды, маленький, живописный, пахнущий водорослями
и пароходным дымом.
Из крана капала вода, тараканы пили на полу из маленькой лужи, на улице
пьяный кричал, рыдая: "Стреляй в меня, иуда! Бей в душу!" -- но я ничего не
замечал. Я уже дышал, засыпая, воздухом цветущих миндалевые садов.
В билетной кассе в Екатеринославе у меня потребовали разрешение на
въезд в Севастополь. Разрешения не было, и мне пришлось взять билет до
Бахчисарая. Я был уверен, что от Бахчисарая до Севастополя я как-нибудь
доберусь.
Старик кассир даже посочувствовал мне.
-- Строгости! -- вздохнул он.-- А все из-за случая с "Императрицей
Марией".
Трагическая гибель самого мощного линейного корабля Черноморского флота
"Императрицы Марии" была загадочной. Об этом тогда говорили во всем мире.
Корабль, стоявший на якорях в Северной бухте, без всякой видимой причины
взорвался и перевернулся вверх килем.
Незадолго до взрыва корабль осматривали "августейшие посетители". В их
числе были приближенные императрицы Александры Федоровны. Наверное, кто-то
из них подложил в самые уязвимые места корабля маленькие бомбы, величиной с
пробку от шампанского, с часовым механизмом.
Случай с "Императрицей Марией" был не единственным. В Атлантическом
океане часто взрывались или загорались от таких почти невидимых бомб военные
транспорты, шедшие в Европу с грузом вооружения. Бомбы подбрасывали в
угольные ямы транспортов во время погрузки вместе с углем.
В поезде я долго простоял в тамбуре у окна. Спустилась теплая и
непроглядная южная ночь. На остановках я открывал наружную дверь и
прислушивался. Невнятный шорох доходил из мрака. Должно быть, просыхала
земля, еще сырая после стаявшего снега.
Я досадовал на остановки в пути и радовался каждому верстовому столбу,
что плавно уносился назад в смутном свете, падающем из вагонных окон.
Тогда в поездах еще не было электричества. Горели свечи. В полумраке
вагонов хорошо было представлять себе свое будущее, всегда заманчивое и
разнообразное. Тот второй, вымышленный мир, о котором я недавно писал,
расцветал с необыкновенной силой. Можно было целиком уйти в него, не
испытывая угрызений совести. Все равно в дороге нельзя ни работать, ни
читать и остается много свободного времени для воображения. Конечно, если
нет назойливых попутчиков.
Их, к счастью, не было. В тамбуре, кроме меня, стоял молодой матрос в
черной шинели. Он все начинал напевать песенку, но тотчас обрывал ее и
начинал снова. У меня в памяти остались только слова:
Был случай раз такой на станции Джанкой...
Так я и не узнал, что же случилось на станции Джанкой, куда наш поезд
пришел на переломе ночи.
После Джанкоя я всматривался в темноту, чтобы увидеть отроги Крымских
гор, но увидел только огни Симферополя.
Перрон в Симферополе был пуст. Чуть светало. С гор задувал ветер.
Тополя в станционном сквере шевелили листьями.
Окна вокзального буфета были ярко освещены. На длинном столе с
серебряными ведрами для шампанского стояли в вазах ветки миндаля. Молодой
смуглый моряк сидел за столом и, облокотившись, небрежно курил. Когда поезд
тронулся, он не спеша вышел из ресторана и ловко вскочил на ходу в последний
вагон.
Проводник погасил свечи. В тихой синеве рассвета открылась передо мной
древняя земля: вершины гор, освещенные зарей, шумящие по гальке прозрачные
речки, чинары и магическое свечение неба там, вдали, куда мчался поезд,
оставляя за собой длинное облако нежнейшего розового пара.
В Бахчисарае я сошел. Проводник сказал мне, что ночью будет местный
поезд из Симферополя и на нем легче всего попасть в Севастополь. Нужно
только дать жандарму три рубля.
Весь день мне пришлось провести в Бахчисарае.
Городок был тесен, вымощен стертыми плитами. Журчала в фонтанах вода.
Женщины набирали ее в медные кувшины. Вода, наполняя их, быстро меняла
звук -- от высокого до самого низкого.
Эта музыка медных кувшинов и воды поразила меня. Она как будто
появилась здесь из тех вымышленных стран, какие я представлял себе. Я
подумал, что, может быть, никаких моих выдумок нет, а просто есть в мире
такие страны, где на самом деле существует все, что якобы выдумано мною.
Все было ново здесь и прежде всего -- фонтаны. Это были совсем не те
фонтаны, какие я видел раньше, где струя воды била из клюва бронзовой цапли
или пасти дельфина. Это были каменные плиты, вмурованные в глухие стены. Из
отверстий в этих плитах ленивой струйкой лилась вода.
Знаменитый "Фонтан слез" в Бахчисарайском дворце тоже не походил на
фонтан. Его медленные капли падали, как слезы, из одной раковины в другую,
чуть звеня.
Я зашел в тесную кофейную. Она была устроена на ветхой застекленной
терраске и звенела и тряслась, когда мимо проезжала арба. Голуби ходили,
переваливаясь, под расшатанными столиками и глухо ворковали.
За окнами было видно ущелье, желтая карстовая котловина, заросшая
колючим кустарником. По ней шла дорога в пещерный город Чуфут-Кале.
"Что за жизнь!" -- подумал я, сидя на терраске. Фуксии в вазонах
свешивали над скатертью свои чернокрасные цветы.
Что за жизнь! Недаром Романин говорил, что с некоторых пор у нас не
жизнь, а "история с географией".
Я жаждал разнообразия. И вот оно сбывалось.
Правда, в этих частых переменах было больше печального, чем радостного.
Но над всеми бедами все же стояла, как море стоит вдалеке своей синей
стеной, непобедимая молодость. Это смягчало ощущение неудач и потерь.
Я расплатился за кофе и пошел в Чуфут-Кале.
Я не понимал, что это такое -- пещерный город, пока не увидел отвесный
желтый утес, изъеденный, как сотами, множеством окон.
По крутой тропе я поднялся на этот плоский утес и сразу попал в такую
древность, что она казалась неправдоподобной.
В желтых от лишаев известняках были вырублены глубокие дороги. Тяжелые
колеса выбили E них колеи. Низкие входы вели в пещерные дома. По алтарю
маленькой подземной базилики бегали ящерицы.
Кто вытесал этот город? Никто мне не мог объяснить этого. Вокруг не
было ни души.
Ковры крошечных лиловых цветов покрывали все свободные клочки
каменистой земли между скалами. Цветы "были очень правильной формы -- с
пятью лепестками, но как следует рассмотреть их можно было, пожалуй, только
в увеличительное стекло.
Тощая гнедая лошадь паслась среди скал. Она часто останавливалась и
дремала, подрагивая кожей, когда на нее садились осы.
Я влез на скалу и сел, опершись в нее руками. Камень под ладонями был
нагрет.
Передо мной открылся величественный полукруг таких же плоских гор, как
Чуфут-Кале.
Я был один в этой воздушной пустыне. Далеко внизу виднелись овцы,
похожие на клубки грязной шерсти. Ясно доносилось бреньканье их бубенцов.
Двигаться не хотелось. Я лег на спину и задремал. Небо мерцало синим
огнем. В ресницах преломлялись острые лучи разноцветного пламени. Орел парил
в вышине, разглядывал меня и примеривался -- не сесть ли рядом.
Потом я услышал тоненький стук капель, повернулся и заметил, что из
трещины в соседней скале сочится ручеек -- не толще нитки -- и торопливо
роняет маленькие, как бисер, капли. Я уснул.
Когда я проснулся, небо пламенело, но уже не синим огнем, а цветом охры
-- рудым и диким. По небесному своду перьями, веерами, столбами, мощными
горными пиками и островами были разбросаны багровые облака.
Солнце садилось. Его медный диск заливал горы зловещим заревом.
Невиданный этот пожар вечера становился с каждым мгновением резче,
грубее. Он разгорался до последнего накала, чтобы потом мгновенно погаснуть.
Так и случилось. Солнце зашло, и тотчас зашумел в терновнике
холодноватый ветер.
Я спустился с горы. Бахчисарай позванивал фонтанами сильнее, чем днем.
Я выпил в той же кофейне чашку кофе -- денег у меня было в обрез -- и
голодный, но легкий и возбужденный пошел на вокзал.
Поезд пришел в пять часов утра. Билета я не покупал.
Я остановился в тамбуре вагона. Тотчас за мной в тамбур вошел рослый
жандарм. Он, конечно, видел меня,-- я был единственным пассажиром, севшим в
Бахчисарае.
-- Ваше разрешение? -- сказал, улыбнувшись, жандарм.
Я протянул ему три рубля. Он взял бумажку, приложил палец к козырьку
синей фуражки и ушел. Я остался в тамбуре.
Я не отрывался от окна. Когда же я наконец увижу море? Уже светало.
Гремели отвесные каменные выемки. Из них поезд сразу выносило на легкие
звенящие мосты над ущельями. Потом вагон швыряло вбок по крутому
закруглению. Мелькал откос, покрытый желтыми цветами. Летала мимо кудрявая
листва виноградников, и снова врывался глухой гром выемки. Рваные скалы
проносились так близко от стенок вагона, что опасно было высунуть РУКУ.
После туннелей сразу, со всего маху ударила в лицо зеленоватая вода, и
помчалась, изгибаясь и уходя в сухую мглу, обширная Северная бухта.
За окнами все было неподвижно. Но поезд шел, и потому казалось, что
звенит, качается и сверкает все, что было снаружи,-- черные шхуны,
валявшиеся килем вверх на берегу, серые крейсера, длинные миноносцы, бакены,
флаги, брандвахты, мачты, черепичные крыши, сети, сваи, акации и вспышки
колючего огня на береговой гальке -- отражения солнца в консервных
жестянках.
А потом в струящемся дыму открылся амфитеатр города, покрытого как бы
бронзовым налетом славы.
Поезд, шипя тормозами, смело врезался в путаницу улочек, спусков,
дворов, лестниц и подпорных стен и остановился наконец около нарядного
вокзала.
Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь,
я не знаю.
Черное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло
комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно
сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих
бакенов-ревунов доносилось с рейда.
На базаре рядом с рундуками, обитыми цинком, рядом с навалом камбалы и
розовой султанки плескались мелкие волны и поскрипывали бортами шаланды.
Прибой, катившийся из открытого моря, бил в круглые крепостные форты.
Броневые корабли дымили на рейде.
Выли сирены, звенели склянки, перекликаясь со звонками трамваев и
трезвоном церквей. Недовольно гудели пассажирские пароходы, протяжно
грохотали якорные цепи. На закате с кораблей, спускавших на ночь кормовые
флаги, доходили звуки медных горнов. Они далеко и печально разносились по
затихшей воде. Их вскоре сменяли плавные вальсы с Приморского бульвара.
Впечатление было такое, что играл не оркестр, а пели сами сумерки,
успокаивая последние всплески волн около памятника Погибшим кораблям.
Я ходил по городу до изнеможения и все время открывал живописные
уголки.
Особенно мне нравились лестницы -- трапы между верхним и нижним
городом. Они были сложены из желтого ноздреватого песчаника.
По сторонам этих трапов стояли на уступах дома. С площадок трапов в
подъезды домов вели висячие мостики, увитые плющом. Окна и балконные двери
были открыты, и с трапов хорошо было слышно все, что происходило в домах:
детский смех, голоса женщин, стук посуды, ученические гаммы, пение, лай
собак и металлические крики попугаев. Почему-то в Севастополе в ту пору было
много попугаев.
По вечерам город был затемнен. Боялись внезапного нападения германского
флота.
Затемнение было неполное. В шторах, опущенных на окнах магазинов, были
прорезаны надписи, освещенные изнутри. Огненные слова "Кондитерская",
"Минеральные воды", "Пиво", "Фрукты" бросали на улицы приглушенный
загадочный свет.
Говорливые женщины торговали до позднего вечера на тротуарах фиалками в
больших корзинах. Рядом с женщинами стояли на табуретах фонари и свечи.
Язычки свечей почти не мигали -- к ночи ветер стихал.
Толпы моряков -- офицеров и матросов -- заполняли вечерние улицы. Если
бы не затемнение и не лучи прожекторов, шарившие вдалеке, то ничто бы не
говорило о войне.
Должно быть, так выглядели морские города во время блокад в начале XIX
века, когда военная опасность была не так уже велика. Дымили у берегов
неуклюжие вражеские мониторы и стреляли из бронзовых пушек по заросшим
терновником старинным фортам. Войны по существу тогда не было. Но ощущение
легкой опасности создавало у людей нервный подъем и рождало беспечное
веселье, считавшееся непременным качеством храбрецов.
Все сумерки до вечера я просидел на Историческом бульваре около
бастионов 1854 года.
Внизу лежала Южная бухта, а за ней -- Корабельная сторона. Вокруг цвел
миндаль.
Ни у одного дерева нет более трогательного и чистого цветения, чем у
миндаля. Каждая ветка была* вся в розовых цветах, как невеста в прозрачном
своем уборе.
Огней в городе не зажигали, и сумерки постепенно закутывали его в
изменчивую дымку.
Сначала эта дымка отсвечивала золотом угасавшего солнца, потом она
начала приобретать чистый серебристый оттенок, пока серебро окончательно не
вытеснило золото. Но вскоре и серебро тоже начало понемногу тускнеть, терять
прозрачность и покрываться налетом густой, непроницаемой синевы. Когда же и
эта синева погасла, наступила ночь.
С Исторического бульвара я пошел на вокзал, чтобы попытаться достать
билет и сесть в поезд без пропуска. Поезд отходил ночью.
Первый же носильщик согласился взять мне билет без всякого пропуска.
выходить на перрон, когда мимо проносились без остановки, сотрясая маленький
вокзал, скорые поезда.
Я побродил около станции по полям. Здесь, за Курском, уже начиналась
весна. Снег осел и стал ноздреватым, как пемза. Тучами орали галки. И мне
захотелось, как много раз хотелось потом, уйти в сырые весенние поля и
больше оттуда не возвращаться.
В Екатеринославе я снял угол в предместье Чечелевке, недалеко от
Брянского завода.
Денег у меня было всего двенадцать рублей.
Угол я снял на кухне у вдового рабочего-токаря. С ним жила его
единственная дочь Глаша -- девушка лет двадцати пяти, больная туберкулезом.
Кроме меня, на кухне жил еще клепальщик с Брянского завода -- высокий
малый с дикими глазами. Я ни разу не слышал от него ни слова. На вопросы он
тоже не отвечал, так как был совершенно глухой.
Каждый вечер, возвращаясь с завода, он приносил с собой бутылку мутной
екатеринославской бузы -- хмельного напитка из пшена, выпивал ее, валился,
не раздеваясь, на рваный тюфяк на полу и засыпал мертвым сном до первого
утреннего гудка.
Хозяин был черноусый и тоже молчаливый человек, глубоко равнодушный к
нам, своим постояльцам. Но все же один раз он сказал мне:
-- Вот ты будто студент. Дал бы почитать какую-нибудь литературу. Для
прояснения мозгов.
Литературы у меня не было. Хозяин, помолчав, сказал:
-- Была бы Глаша здоровая, выдал бы я ее замуж. За тебя. Будущее
все-таки у тебя намечается. Я вижу -- пишешь все по ночам. И перестал бы ты
тогда валяться на полу под раковиной. Кран течет, каплет, небось спать не
дает.
Говорил он это скучным голосом, только "для разговора", сам не веря,
что из этого может что-нибудь выйти.
Вечером я слышал, как Глаша выговаривала ему за дверью:
-- Что ты лезешь до всех жильцов со своими дурацкими разговорами! Чего
ты меня всем суешь! Я же не сижу дармоедкой. По хозяйству все делаю.
-- Утка,-- Ответил отец, но без раздражения, а даже ласково.-- Квочка
ты, вот кто! Я про счастье твое забочусь. Не век же тебе сидеть в этой
каморе, пялиться на обои.
-- Счастье мое на том свете осталось,-- сказала Глаша и начала
плакать.-- На что ты меня родил, сам не знаешь. Отчета себе не даешь. Мой
век будущей весной кончится.
Стец в сердцах ушел. Глаша, поплакав, вышла на кухню и спросила, нет ли
у меня чего-нибудь почитать про любовь, верную до гроба.
Вышла она густо напудренная. От пудры и без того бледное ее лицо стало
похоже на дешевую картонную маску. От Глаши тянуло сладким конфетным
одеколоном.
Я ответил, что книг о любви, особенно верной до гроба, у меня нет.
-- Ну и жильцы! -- сказала Глаша.-- Совсем я скучила с вами.
Она заперлась у себя в комнате и завела старенький граммофон с лихими
песенками клоунов Бима и Бома:
Лукреция в ломбарде Вареники варила, А Монна Джиованна Курей духами
мыла.
Часто по ночам Глаша кашляла долго, захлебываясь, и говорила в
пространство:
-- Господи, хоть бы человек какой добрый нашелся и пристрелил меня, как
собаку.
Мне было жаль ее. Я достал в бесплатной библиотеке на Чечелевке и
принес Глаше книгу Гюго "Труженики моря" -- повесть о верной до гроба любви
матроса Жильята. Глаша прочла ее невероятно быстро, за один вечер.
Я лежал на своем тюфяке и читал. Клепальщик спал, скрипя зубами.
Внезапно дверь из Глашиной комнаты распахнулась, и книга Гюго, теряя
страницы, пролетела через кухню и шлепнулась на пол около моего тюфяка.
-- Возьмите!-- крикнула Глаша.-- Возьмите эту подлую книгу, эту заразу!
Пусть подавится той книгой ваш француз! Брешет все! Брешет, собака! Ничего
такого не было и быть не могло. Были б такие люди на свете, так разве я бы
так жила, как сейчас. Я бы того человека на руках носила.
-- Есть такие люди,-- сказал я.-- Не кричите!
-- Ах, не "кричите"? Скажите пожалуйста, какие новости! Что же мне,
спеть вам "Все говорят, я ветрена бываю"? Или станцевать матчиш? Ненавижу! -
крикнула она и сбросила со стола граммофон.-- Ненавижу, глаза бы мои не
глядели, погори все адским огнем!
Она рванула со стены отставшую полосу обоев. Полетела пыль. Клепальщик
вскочил и бросился умываться под кран. Должно быть, ему померещилось, что
уже был первый гудок.
В это время пришел токарь. Он схватил Глашу за руки, а она, стиснув
зубы, вся белая, с горящими глазами, срывала одну полосу обоев за другой, и
комната на глазах делалась черной и облезлой, как будто ее выворачивали
наизнанку.
За окном уже синела нежная весенняя заря.
Кончилось все это тем, что у Глаши пошла горлом кровь, и наутро ее
увезли в заводскую больницу. Токарь запил. А клепальщик продолжал дуть бузу
и спать, совершенно не интересуясь разгромом в квартире и судьбой хозяев.
Вскоре после смерти Глаши клепальщик куда-то переехал, и у токаря стало
пусто, хоть шаром покати.
Однажды вечером, когда я был в квартире один и, по обыкновению, лежал
на своем тюфяке и читал, в дверь тихо, но требовательно постучали.
Я открыл. За дверью стоял рабочий из нашей мастерской Бугаенко, человек
спокойный и насмешливый. Но сейчас он был, видно, смущен.
-- Я к вам,-- сказал он.-- Надо бы побалакать. Он осмотрел черные
облезлые стены и вздохнул.
-- Не повезло вам. Попали в постояльцы к пустому человеку. Переменить
бы квартиру.
-- Я долго здесь не задержусь, в Екатеринославе,-- ответил я.-- Не
стоит.
-- Пустой человек,-- повторил Бугаенко.-- Ушел от жизни, от товарищей,
кинулся на водку. От таких одно замешательство в пролетарской среде. А народ
у нас в общей сложности крепкий.
-- Я знаю,-- ответил я.-- Народ у вас передовой.
-- Вот об этом я и хочу побалакать. Мы за вами давно следим. А вы вроде
как и не заметили.
-- А зачем это? -- спросил я, растерявшись.
-- Определяли,-- ответил Бугаенко и усмехнулся. - Теперь очень
осторожно надо смотреть на людей. В смысле доверия.
-- Ну и как? -- спросил я.
Бугаенко сел, закурил толстую папиросу и исподволь, как бы разговаривая
с самим собой, рассказал, что давно присматривался ко мне, пока не убедился,
что я, по его мнению, человек хотя и далекий пока что от революционного
движения, но надежный. А тут такое дело, что надо выпустить листовку по
поводу сплошного произвола в стране, но написать ее некому. Хорошо было бы,
если бы я, человек, как видно, литературный, написал листовку, а они,
рабочие, проверили бы ее и "пустили в ход".
Я согласился. Я написал листовку и вложил в нее весь пафос, на какой
был способен. Тень Виктора Гюго, выражаясь фигурально, реяла надо мной,
когда я писал эту листовку. Но Бугаенко начисто ее забраковал.
-- Не по той задаче написано,-- сказал он.-- Слов нет, сделано красиво,
отполировано. А красота, она, знаете, другой раз смягчает то, чего нельзя
смягчать, и вносит успокоение. Все хорошо, что к месту. В таких вещах нужна
доходчивость. Чтобы все было просто и понятно даже самому неграмотному из
неграмотных. И чтобы человек прочел, разгневался и был готов к действию.
Чтобы кулак у него сам по себе сжимался. Я понимаю, это, может быть,
потрудней, чем писать красиво. Попробуйте еще раз.
После этого я бился над листовкой несколько вечеров, пока мне не
удалось написать ее просто и понятно.
Листовку размножили на гектографе, расклеили и разбросали по цехам. Я
очень гордился этим, но, к сожалению, никому не мог сказать, что я -- автор
листовки. Я хотел оставить себе на память один экземпляр, но Бугаенко
отобрал его и попрекнул меня тем, что я плохой конспиратор. Но листовкой он
был доволен, улыбался в свои прокуренные, коротко подстриженные усы и
говорил:
-- Ось, знайте, яки хлопцы в нашем запорожском курене.
На заводе я был занят проверкой шрапнельных стаканов. Их складывали
штабелями на длинные столы из неструганых досок. Я освещал изнутри стаканы
маленькой электрической лампой и смотрел, нет ли на стенках раковин или
пережога металла. Потом измерял диаметр стаканов калибром.
На забракованных снарядах я ставил мелом крест. Браку было много.
Пожилые работницы увозили забракованные снаряды на тележках в переплавку.
Рядом с тем местом, где я работал, стояла круглая пила. Она с
невыносимым визгом пилила железо. От этого визга холод подирал по коже и в
душе подымалось бешенство. Визг этот ввинчивался в мозги, как сверло.
Я глох, слеп, и если бы я мог, то взорвал бы эту пилу. Большего
глумленья над человеком, над нервами, мозгом и сердцем нельзя было
придумать.
Когда пила замолкала, то было еще хуже: все ждали, нервничая, когда же
она снова завизжит. Самое это ожидание вызывало тошноту. Вскоре пила с
победным воем вновь врезалась стальными, бешено вращающимися зубьями в
железо и разметывала фонтаны горячих искр.
Я был подчинен не заводскому начальству, а представителю
артиллерийского управления при Брянском заводе капитану Вельяминову,
присланному из Петрограда.
Раз в три-четыре дня я должен был приходить к нему и докладывать о
своей работе.
Я долго не мог догадаться, на кого был похож капитан Вельяминов, но
потом наконец вспомнил: на декабриста Якубовича. У Вельяминова было такое же
сухое лицо, темные свисающие усы и черная повязка на лбу.
Вельяминов жил на Большом проспекте. Из окон его комнаты был виден
Днепр и сады. В садах уже набухали почки. Над деревьями, как всегда ранней
весной, стояла едва приметная зеленоватая дымка.
Комната Вельяминова была завалена чертежами, книгами и множеством
вещей, не имевших отношения к его прямой специальности -- артиллерийскому
делу.
Вельяминов увлекался фотографией и краеведением. Подоконники были тесно
заставлены мензурками, склянками с проявителями, рамками для печатанья
снимков. Пахло кислым фиксажем.
На круглом столе под филодендроном, на бархатной вытертой скатерти
лежали фотографии. Это были виды провинциальных городов -- Порхова, Гдова,
Валдая, Лоева, Рославля и многих других. В каждом городе Вельяминов находил
что-нибудь любопытное. Дымя зажатой во рту папиросой, он снисходительно, но
с видимым удовольствием рассказывал мне об этих находках и показывал их
фотографии.
Иногда это были деревянные ворота петровских времен или просто
затейливые перильца на балконе, иногда гостиные ряды или гоголевская
каланча.
Каждый свой отпуск Вельяминов проводил в местах 1лухих и далеких от
столиц. В разоренных помещичьих усадьбах он фотографировал картины,
изразцовые печи, сохранившуюся в комнатах и садах скульптуру, привозил
снимки в Петроград и показывал друзьям -- знатокам искусства.
Со сдержанной гордостью он рассказывал мне, как ему удалось найти
могилу пушкинской няни Арины Родионовны в селе Суйда под Лугой, а кроме того
-- бюст работы известного скульптора Козловского и две картины французского
художника Пуссена в заколоченном доме около Череповца.
Я подолгу засиживался у Вельяминова, рассматривая фотографии. Он поил
меня чаем из термоса и угощал бутербродами с вареной колбасой.
В загроможденной его комнате было очень тепло. Я медлил уходить к себе
на Чечелевку, в ободранную кухню, где наперегонки бегали по стенам
прозрачные от голода рыжие тараканы.
Однажды Вельяминов сказал мне:
-- Довольно вам киснуть на Чечелевке и глохнуть от пилы. Я вас пошлю в
Таганрог. Это очень славный город. Но на пути в Таганрог вы заедете в Юзовку
на Новороссийский завод и наладите там браковку снарядов. Потратите на это
всего две-три недели. Согласны?
Я, конечно, согласился.
Вельяминов выдал мне жалованье и деньги на дорогу, пообещал приехать
летом в Таганрог, и мы расстались.
У себя на Чечелевке я провалялся почти всю ночь бел сна. Лампу мы
никогда не гасили и только этим спасались от тараканов. В темноте они
сыпались со стен и шныряли по лицу и рукам.
Я лежал, и сумасшедшая мысль пришла мне в голову -- опоздать в Юзовку
на пять-шесть дней, а за это время съездить в Севастополь. Вельяминов об
этом не узнает.
Я был в Севастополе мальчиком, когда мы всей семьей ехали из Киева в
Алушту, но с тех пор не мог забыть этот город. Он часто мне даже снился --
залитый отблесками морской воды, маленький, живописный, пахнущий водорослями
и пароходным дымом.
Из крана капала вода, тараканы пили на полу из маленькой лужи, на улице
пьяный кричал, рыдая: "Стреляй в меня, иуда! Бей в душу!" -- но я ничего не
замечал. Я уже дышал, засыпая, воздухом цветущих миндалевые садов.
В билетной кассе в Екатеринославе у меня потребовали разрешение на
въезд в Севастополь. Разрешения не было, и мне пришлось взять билет до
Бахчисарая. Я был уверен, что от Бахчисарая до Севастополя я как-нибудь
доберусь.
Старик кассир даже посочувствовал мне.
-- Строгости! -- вздохнул он.-- А все из-за случая с "Императрицей
Марией".
Трагическая гибель самого мощного линейного корабля Черноморского флота
"Императрицы Марии" была загадочной. Об этом тогда говорили во всем мире.
Корабль, стоявший на якорях в Северной бухте, без всякой видимой причины
взорвался и перевернулся вверх килем.
Незадолго до взрыва корабль осматривали "августейшие посетители". В их
числе были приближенные императрицы Александры Федоровны. Наверное, кто-то
из них подложил в самые уязвимые места корабля маленькие бомбы, величиной с
пробку от шампанского, с часовым механизмом.
Случай с "Императрицей Марией" был не единственным. В Атлантическом
океане часто взрывались или загорались от таких почти невидимых бомб военные
транспорты, шедшие в Европу с грузом вооружения. Бомбы подбрасывали в
угольные ямы транспортов во время погрузки вместе с углем.
В поезде я долго простоял в тамбуре у окна. Спустилась теплая и
непроглядная южная ночь. На остановках я открывал наружную дверь и
прислушивался. Невнятный шорох доходил из мрака. Должно быть, просыхала
земля, еще сырая после стаявшего снега.
Я досадовал на остановки в пути и радовался каждому верстовому столбу,
что плавно уносился назад в смутном свете, падающем из вагонных окон.
Тогда в поездах еще не было электричества. Горели свечи. В полумраке
вагонов хорошо было представлять себе свое будущее, всегда заманчивое и
разнообразное. Тот второй, вымышленный мир, о котором я недавно писал,
расцветал с необыкновенной силой. Можно было целиком уйти в него, не
испытывая угрызений совести. Все равно в дороге нельзя ни работать, ни
читать и остается много свободного времени для воображения. Конечно, если
нет назойливых попутчиков.
Их, к счастью, не было. В тамбуре, кроме меня, стоял молодой матрос в
черной шинели. Он все начинал напевать песенку, но тотчас обрывал ее и
начинал снова. У меня в памяти остались только слова:
Был случай раз такой на станции Джанкой...
Так я и не узнал, что же случилось на станции Джанкой, куда наш поезд
пришел на переломе ночи.
После Джанкоя я всматривался в темноту, чтобы увидеть отроги Крымских
гор, но увидел только огни Симферополя.
Перрон в Симферополе был пуст. Чуть светало. С гор задувал ветер.
Тополя в станционном сквере шевелили листьями.
Окна вокзального буфета были ярко освещены. На длинном столе с
серебряными ведрами для шампанского стояли в вазах ветки миндаля. Молодой
смуглый моряк сидел за столом и, облокотившись, небрежно курил. Когда поезд
тронулся, он не спеша вышел из ресторана и ловко вскочил на ходу в последний
вагон.
Проводник погасил свечи. В тихой синеве рассвета открылась передо мной
древняя земля: вершины гор, освещенные зарей, шумящие по гальке прозрачные
речки, чинары и магическое свечение неба там, вдали, куда мчался поезд,
оставляя за собой длинное облако нежнейшего розового пара.
В Бахчисарае я сошел. Проводник сказал мне, что ночью будет местный
поезд из Симферополя и на нем легче всего попасть в Севастополь. Нужно
только дать жандарму три рубля.
Весь день мне пришлось провести в Бахчисарае.
Городок был тесен, вымощен стертыми плитами. Журчала в фонтанах вода.
Женщины набирали ее в медные кувшины. Вода, наполняя их, быстро меняла
звук -- от высокого до самого низкого.
Эта музыка медных кувшинов и воды поразила меня. Она как будто
появилась здесь из тех вымышленных стран, какие я представлял себе. Я
подумал, что, может быть, никаких моих выдумок нет, а просто есть в мире
такие страны, где на самом деле существует все, что якобы выдумано мною.
Все было ново здесь и прежде всего -- фонтаны. Это были совсем не те
фонтаны, какие я видел раньше, где струя воды била из клюва бронзовой цапли
или пасти дельфина. Это были каменные плиты, вмурованные в глухие стены. Из
отверстий в этих плитах ленивой струйкой лилась вода.
Знаменитый "Фонтан слез" в Бахчисарайском дворце тоже не походил на
фонтан. Его медленные капли падали, как слезы, из одной раковины в другую,
чуть звеня.
Я зашел в тесную кофейную. Она была устроена на ветхой застекленной
терраске и звенела и тряслась, когда мимо проезжала арба. Голуби ходили,
переваливаясь, под расшатанными столиками и глухо ворковали.
За окнами было видно ущелье, желтая карстовая котловина, заросшая
колючим кустарником. По ней шла дорога в пещерный город Чуфут-Кале.
"Что за жизнь!" -- подумал я, сидя на терраске. Фуксии в вазонах
свешивали над скатертью свои чернокрасные цветы.
Что за жизнь! Недаром Романин говорил, что с некоторых пор у нас не
жизнь, а "история с географией".
Я жаждал разнообразия. И вот оно сбывалось.
Правда, в этих частых переменах было больше печального, чем радостного.
Но над всеми бедами все же стояла, как море стоит вдалеке своей синей
стеной, непобедимая молодость. Это смягчало ощущение неудач и потерь.
Я расплатился за кофе и пошел в Чуфут-Кале.
Я не понимал, что это такое -- пещерный город, пока не увидел отвесный
желтый утес, изъеденный, как сотами, множеством окон.
По крутой тропе я поднялся на этот плоский утес и сразу попал в такую
древность, что она казалась неправдоподобной.
В желтых от лишаев известняках были вырублены глубокие дороги. Тяжелые
колеса выбили E них колеи. Низкие входы вели в пещерные дома. По алтарю
маленькой подземной базилики бегали ящерицы.
Кто вытесал этот город? Никто мне не мог объяснить этого. Вокруг не
было ни души.
Ковры крошечных лиловых цветов покрывали все свободные клочки
каменистой земли между скалами. Цветы "были очень правильной формы -- с
пятью лепестками, но как следует рассмотреть их можно было, пожалуй, только
в увеличительное стекло.
Тощая гнедая лошадь паслась среди скал. Она часто останавливалась и
дремала, подрагивая кожей, когда на нее садились осы.
Я влез на скалу и сел, опершись в нее руками. Камень под ладонями был
нагрет.
Передо мной открылся величественный полукруг таких же плоских гор, как
Чуфут-Кале.
Я был один в этой воздушной пустыне. Далеко внизу виднелись овцы,
похожие на клубки грязной шерсти. Ясно доносилось бреньканье их бубенцов.
Двигаться не хотелось. Я лег на спину и задремал. Небо мерцало синим
огнем. В ресницах преломлялись острые лучи разноцветного пламени. Орел парил
в вышине, разглядывал меня и примеривался -- не сесть ли рядом.
Потом я услышал тоненький стук капель, повернулся и заметил, что из
трещины в соседней скале сочится ручеек -- не толще нитки -- и торопливо
роняет маленькие, как бисер, капли. Я уснул.
Когда я проснулся, небо пламенело, но уже не синим огнем, а цветом охры
-- рудым и диким. По небесному своду перьями, веерами, столбами, мощными
горными пиками и островами были разбросаны багровые облака.
Солнце садилось. Его медный диск заливал горы зловещим заревом.
Невиданный этот пожар вечера становился с каждым мгновением резче,
грубее. Он разгорался до последнего накала, чтобы потом мгновенно погаснуть.
Так и случилось. Солнце зашло, и тотчас зашумел в терновнике
холодноватый ветер.
Я спустился с горы. Бахчисарай позванивал фонтанами сильнее, чем днем.
Я выпил в той же кофейне чашку кофе -- денег у меня было в обрез -- и
голодный, но легкий и возбужденный пошел на вокзал.
Поезд пришел в пять часов утра. Билета я не покупал.
Я остановился в тамбуре вагона. Тотчас за мной в тамбур вошел рослый
жандарм. Он, конечно, видел меня,-- я был единственным пассажиром, севшим в
Бахчисарае.
-- Ваше разрешение? -- сказал, улыбнувшись, жандарм.
Я протянул ему три рубля. Он взял бумажку, приложил палец к козырьку
синей фуражки и ушел. Я остался в тамбуре.
Я не отрывался от окна. Когда же я наконец увижу море? Уже светало.
Гремели отвесные каменные выемки. Из них поезд сразу выносило на легкие
звенящие мосты над ущельями. Потом вагон швыряло вбок по крутому
закруглению. Мелькал откос, покрытый желтыми цветами. Летала мимо кудрявая
листва виноградников, и снова врывался глухой гром выемки. Рваные скалы
проносились так близко от стенок вагона, что опасно было высунуть РУКУ.
После туннелей сразу, со всего маху ударила в лицо зеленоватая вода, и
помчалась, изгибаясь и уходя в сухую мглу, обширная Северная бухта.
За окнами все было неподвижно. Но поезд шел, и потому казалось, что
звенит, качается и сверкает все, что было снаружи,-- черные шхуны,
валявшиеся килем вверх на берегу, серые крейсера, длинные миноносцы, бакены,
флаги, брандвахты, мачты, черепичные крыши, сети, сваи, акации и вспышки
колючего огня на береговой гальке -- отражения солнца в консервных
жестянках.
А потом в струящемся дыму открылся амфитеатр города, покрытого как бы
бронзовым налетом славы.
Поезд, шипя тормозами, смело врезался в путаницу улочек, спусков,
дворов, лестниц и подпорных стен и остановился наконец около нарядного
вокзала.
Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь,
я не знаю.
Черное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло
комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно
сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих
бакенов-ревунов доносилось с рейда.
На базаре рядом с рундуками, обитыми цинком, рядом с навалом камбалы и
розовой султанки плескались мелкие волны и поскрипывали бортами шаланды.
Прибой, катившийся из открытого моря, бил в круглые крепостные форты.
Броневые корабли дымили на рейде.
Выли сирены, звенели склянки, перекликаясь со звонками трамваев и
трезвоном церквей. Недовольно гудели пассажирские пароходы, протяжно
грохотали якорные цепи. На закате с кораблей, спускавших на ночь кормовые
флаги, доходили звуки медных горнов. Они далеко и печально разносились по
затихшей воде. Их вскоре сменяли плавные вальсы с Приморского бульвара.
Впечатление было такое, что играл не оркестр, а пели сами сумерки,
успокаивая последние всплески волн около памятника Погибшим кораблям.
Я ходил по городу до изнеможения и все время открывал живописные
уголки.
Особенно мне нравились лестницы -- трапы между верхним и нижним
городом. Они были сложены из желтого ноздреватого песчаника.
По сторонам этих трапов стояли на уступах дома. С площадок трапов в
подъезды домов вели висячие мостики, увитые плющом. Окна и балконные двери
были открыты, и с трапов хорошо было слышно все, что происходило в домах:
детский смех, голоса женщин, стук посуды, ученические гаммы, пение, лай
собак и металлические крики попугаев. Почему-то в Севастополе в ту пору было
много попугаев.
По вечерам город был затемнен. Боялись внезапного нападения германского
флота.
Затемнение было неполное. В шторах, опущенных на окнах магазинов, были
прорезаны надписи, освещенные изнутри. Огненные слова "Кондитерская",
"Минеральные воды", "Пиво", "Фрукты" бросали на улицы приглушенный
загадочный свет.
Говорливые женщины торговали до позднего вечера на тротуарах фиалками в
больших корзинах. Рядом с женщинами стояли на табуретах фонари и свечи.
Язычки свечей почти не мигали -- к ночи ветер стихал.
Толпы моряков -- офицеров и матросов -- заполняли вечерние улицы. Если
бы не затемнение и не лучи прожекторов, шарившие вдалеке, то ничто бы не
говорило о войне.
Должно быть, так выглядели морские города во время блокад в начале XIX
века, когда военная опасность была не так уже велика. Дымили у берегов
неуклюжие вражеские мониторы и стреляли из бронзовых пушек по заросшим
терновником старинным фортам. Войны по существу тогда не было. Но ощущение
легкой опасности создавало у людей нервный подъем и рождало беспечное
веселье, считавшееся непременным качеством храбрецов.
Все сумерки до вечера я просидел на Историческом бульваре около
бастионов 1854 года.
Внизу лежала Южная бухта, а за ней -- Корабельная сторона. Вокруг цвел
миндаль.
Ни у одного дерева нет более трогательного и чистого цветения, чем у
миндаля. Каждая ветка была* вся в розовых цветах, как невеста в прозрачном
своем уборе.
Огней в городе не зажигали, и сумерки постепенно закутывали его в
изменчивую дымку.
Сначала эта дымка отсвечивала золотом угасавшего солнца, потом она
начала приобретать чистый серебристый оттенок, пока серебро окончательно не
вытеснило золото. Но вскоре и серебро тоже начало понемногу тускнеть, терять
прозрачность и покрываться налетом густой, непроницаемой синевы. Когда же и
эта синева погасла, наступила ночь.
С Исторического бульвара я пошел на вокзал, чтобы попытаться достать
билет и сесть в поезд без пропуска. Поезд отходил ночью.
Первый же носильщик согласился взять мне билет без всякого пропуска.