жить не буду. Но нужно было доиграть роль до конца.
-- Какой там задаток!-- сердито ответил Шуйский.-- Ежели вы
действительно дворянин, то как вы о таких вещах упоминаете! Приедете --
тогда и сочтемся. Честь имею кланяться. Не провожаю -- простужен. Прикройте
поплотнее дверь.
В Ефремов я шел пешком, и чем дальше я отходил от Богова, тем
фантастичнее представлялась мне эта встреча.
В Ефремове Варвара Петровна подтвердила мне, что этот старичок
действительно последний князь Шуйский. Правда, у него был сын, но лет сорок
назад Шуйский продал его за десять тысяч рублей какому-то бездетному
дольскому магнату. Тому нужен был наследник, чтобы после его смерти огромные
имения -- майораты -- не распылились среди родни, а остались в одних руках.
Ловкие секретари дворянских присутствий нашли магнату мальчика хороших
кровей -- Шуйского, и магнат купил и усыновил его.
Был тихий снежный вечер. В висячей лампе что-то тихонько жужжало.
Я задержался после обеда у Рачинских, зачитался книгой
Сергеева-Ценского "Печаль полей".
Рачинский писал за обеденным столом свои советы женщинам. Написав
несколько слов, он откидывался на стуле, читал их и ухмылялся,-- очевидно,
все написанное очень ему нравилось.
Варвара Петровна вязала, а гадалка, забившись в кресло, думала о
чем-то, глядя на свои сложенные на коленях руки с бриллиантовыми кольцами.
Вдруг кто-то сильно застучал в окно. Все вздрогнули. По тому, как
стучали -- быстро и тревожно,-- я понял:
что-то случилось.
Рачинский пошел открывать дверь. Варвара Петровна перекрестилась. Одна
только гадалка не шевельнулась.
В столовую ворвался Осипенко -- в пальто и шапке, даже не сняв калош.
-- В Петербурге революция!-- крикнул он.-- Правительство свергнуто!
Голос у него осекся, он упал на стул и заплакал навзрыд.
На мгновение наступила полная тишина. Было только слышно, как,
судорожно глотая воздух, совсем по-детски плачет Осипенко.
У меня бешено заколотилось сердце. Я задыхался и почувствовал, что и у
меня слезы текут по щекам. Рачинский схватил Осипенко за плечо и крикнул:
-- Когда? Как? Говорите!
-- Вот... вот...-- бормотал Осипенко и вытащил из кармана пальто
длинную и узкую телеграфную ленту.-- Я только что с телеграфа... Вот здесь
все... все...
Я взял у него ленту и начал читать вслух воззвание Временного
правительства.
Наконец-то! Руки у меня дрожали. Хотя за последние месяцы вся страна и
ждала событий, но удар был слишком внезапный.
Здесь, в сонном и занавоженном Ефремове, было особенно глухо.
Московские газеты приходили на третий день, да их и вообще было немного. По
вечерам на Слободке выли собаки да неохотно стучали в колотушки сторожа.
Казалось, что со времени XVI века ничего в этом городке не изменилось, что
нет ни железных дорог, ни телеграфа, ни войны, ни Москвы, что нет никаких
событий.
И вот -- революция! Мысли беспорядочно метались в голове, и одно только
было ясно -- свершилось великое, свершилось то, чего никто и ничто не в
силах остановить. Свершилось вот сейчас, в этот как будто самый обыкновенный
день, именно то, чего люди ждали больше столетия.
-- Что делать?-- судорожно спрашивал Осипенко.-- Надо что-то делать
немедленно.
Тогда Рачинский сказал слова, за которые ему можно было простить все
его грехи:
-- Надо отпечатать это воззвание. И расклеить по городу. И связаться с
Москвой. Идемте!
Мы вышли втроем -- Осипенко, Рачинский и я. Дома остались только
Варвара Петровна и гадалка. Варвара Петровна стояла около киота, быстро и
часто крестилась и шептала: "Господи, дождались! Господи, дождались!"
Гадалка все так же неподвижно сидела в кресле.
По пустынной улице бежал навстречу нам человек. При слабом свете
уличного фонаря я заметил, что он был без шапки, в одной косоворотке и
босиком. В руке он держал сапожную колодку.
Человек бросился к нам.
-- Милые!-- закричал он и схватил меня за руку.-- Слыхали? Нет царя!
Осталась одна Россия.
Он крепко расцеловался со всеми и бросился бежать дальше, всхлипывая и
что-то бормоча.
-- А что же мы,-- сказал Осипенко,-- не поздравили друг друга?
Мы остановились и тоже крепко расцеловались.
Рачинский пошел на телеграф следить за всеми сообщениями из Петрограда
и Москвы, а мы с Осипенко разыскали маленькую захолустную типографию, где
печатались афиши, объявления и приказы воинского начальника.
Типография была закрыта. Пока мы пытались сбить замок, появился
какой-то суетливый человек с ключом, отпер типографию и зажег свет. Это
оказался единственный в Ефремове наборщик и печатник. Почему он очутился
возле типографии, мы не спрашивали.
-- Становитесь к кассе, набирайте!-- сказал я.
Я начал диктовать наборщику текст воззвания. Он набирал, то и дело
отрываясь, чтобы вытереть рукавом слезы, набегавшие на глаза.
Вскоре нам принесли новое известие -- приказ министра путей сообщения
Временного правительства Некрасова-- всем, всем, всем!-- о задержке
императорского поезда, где бы он ни был обнаружен.
События лавиной обрушивались на Россию.
Я читал первый оттиск воззвания, и буквы прыгали и расплывались у меня
в глазах.
Типография уже была полна людьми, неизвестно как узнавшими, что здесь
печатается сообщение о революции. Они брали пачки воззваний, выбегали на
улицы и расклеивали воззвания на стенах, заборах и фонарных столбах.
Был уже час ночи, когда Ефремов обыкновенно спал непробудным сном.
Вдруг в этот неурочный час раздался гулкий и короткий удар соборного
колокола. Потом второй удар, третий.
Удары учащались, тугой звон уже плыл над городком, и вскоре к нему
присоединились колокола всех окрестных церквей.
Во всех домах зажигались огни. Улицы заполнились людьми. Двери во
многих домах стояли брошенные настежь. Незнакомые люди, плача, обнимали друг
друга.
Со стороны вокзала летел торжественный и ликующий крик паровозов.
Где-то в глубине улицы раздалось сначала тихое, а потом все нарастающее
пенье марсельезы:
Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног..
В хор людских голосов ворвались звенящие медные звуки оркестра:
Мы пойдем к нашим страждущим братьям, Мы к голодному люду пойдем!
Осипенко писал на измазанном типографской краской столе первый приказ
Временного революционного комитета по городу Ефремову. Никто этого комитета
не образовывал. Никто не знал и не мог знать его состава потому, что состава
этого не было. Приказ этот был импровизацией Осипенко.
"Впредь до назначения правительством освобожденной России новых властей
по городу Ефремову и Ефремовскому уезду,-- писал Осипенко,-- временный
Ефремовский революционный комитет призывает всех граждан к полному
спокойствию и приказывает:
Управление городом и уездом возложить на уездную земскую управу и ее
председателя гражданина Куше лева.
Гражданин Кушелев, впредь до особых распоряжений, назначается
комиссаром правительства.
Полиции и жандармерии немедленно сдать оружие в уездную земскую управу.
Установить на улицах народную милицию.
Работа всех учреждений и торговых предприятий не прекращается.
Расположенный в Ефремове гарнизон (запасную роту) привести к присяге
новому правительству по примеру гарнизонов Петрограда, Москвы и других
городов России".
На рассвете в типографии появился усталый и бледный, но решительный
Рачинский. К пальто его был приколот огромный красный бант.
Он вошел и с грохотом бросил театральным жестом на стол жандармскую
шашку и наган в кобуре. Оказалось, что железнодорожники разоружили
станционного бородатого жандарма, и Рачинский, бывший при этом, принес
оружие, как первый трофей, в революционный комитет.
Потом в типографию пришел высокий седой человек с растерянным добрым
лицом -- новый комиссар Временного правительства Кушелев. Он даже не
спросил, каким образом произошло его назначение на этот высокий пост.
Тотчас же за его подписью был выпущен новый приказ, поздравляющий
население городка с освобождением России от векового гнета. В час дня
назначалось собрание представителей всех слоев городского населения для
обсуждения насущных дел, связанных с последними событиями.
Никогда в жизни я не видел столько счастливых слез, как в те дни.
Кушелев, подписывая приказ, плакал.
С ним пришла его дочь -- высокая, застенчивая, девушка в платке и
коротком тулупчике. Отец подписывал приказ, а дочь гладила его по седой
голове и говорила дрожащим голосом:
-- Не надо так сильно волноваться, папа.
Кушелев в молодости десять лет провел в ссылке на севере. Он был
осужден за принадлежность к студенческой революционной группе.
Начались шумные, бестолковые, счастливые дни.
В зале земской управы круглые сутки напролет шло всенародное заседание.
Земскую управу прозвали "конвентом". В "конвенте" было дымно от дыхания
сотен людей.
Февральский ветер развевал красные флаги.
Деревня хлынула в город за новостями и распоряжениями. "Как бы поскорей
насчет землицы..."-- говорили крестьяне. Все улицы около управы были
заставлены розвальнями и усыпаны сеном. Всюду спорили и кричали о земле,
выкупе, мире.
На перекрестках стояли пожилые люди с красными повязками на рукавах и
револьверами на поясе -- народная милиция.
Ошеломляющие известия не прекращались. Николай отрекся от престола на
станции Псков. Пассажирское сообщение в стране было прервано.
В церквах в Ефремове служили молебны в честь нового правительства. Из
тюрьмы выпустили почти всех арестантов. Занятия в школах остановились, и
гимназистки с упоением бегали по городу и разносили приказы и объявления
комиссара.
На пятый или шестой день я встретил в 'конвенте' сапожника из Богова.
Он рассказал мне, что Шуйский, узнав о революции, собрался уходить в город.
Перед этим он приставил к кафельной печке лестницу, полез по ней, вынул
из-под самого верхнего кафеля мешочек с золотыми деньгами, оступился, упал и
к вечеру умер. Сапожник приехал в город, чтобы сдать деньги Шуйского
комиссару Временного правительства.
Город и людей как будто подменили, Россия заговорила. В косноязычном
Ефремове неисповедимо откуда появились вдохновенные ораторы. Это были
главным образом рабочие железнодорожного депо. Женщины исходили слезами,
слушая их.
Пришибленный и хмурый вид, свойственный еще недавно жителям Ефремова,
исчез. Помолодели лица, засияли мыслью и добротой глаза.
Обывателей больше не было. Были граждане, а это слово обязывало.
И, как нарочно, стояли солнечные дни с хрустальной капелью, с теплым
ветром, шумевшим флагами и проносившим над городком радостные облака.
Дыхание ранней весны чувствовалось во всем -- в синих густых тенях, в сырых
ночах, заполненных людским гулом.
Я был в чаду, в угаре. Я плохо соображал, что же будет дальше. Я рвался
в Москву, но поезда еще не ходили.
-- Погодите,-- говорил мне Осипенко, -- это только пролог великих
событий, надвигающихся на Россию. Поэтому старайтесь Держать голову в
холоде, а сердце в тепле. Берегите силы.
Я уехал в Москву первым же поездом, с пропуском, подписанным комиссаром
Временного правительства Кушелевым.
Меня никто не провожал. Было не до проводов.
Поезд шел медленно. Я не спал.
Я вспоминал месяц за месяцем свою жизнь, пытаясь найти то единое
стремление, какое руководило мной за последние годы. Но я никак не мог
определить его.
Одно только я знал твердо, что ни разу за эти годы я не подумал о
благополучии, об устройстве жизни. Мною владела одна страсть -- к
писательству. Сейчас, в поезде, я почувствовал, что свое понимание
прекрасного и справедливого, свое ощущение мира и представление о
человеческом счастье, достоинстве и свободе я уже могу выразить и передать
окружающим, что в этом и заключалось то стремление моей жизни, которое я до
сих пор еще неясно понимал.
Что случится дальше, я не знал. Я знал лишь одно -- что буду стремиться
к писательству всеми силами души. Буду стремиться к нему ради служения
своему народу, ради любви к волшебному русскому языку и к удивительной нашей
земле. Буду работать, пока у меня пальцы смогут держать перо и пока не
остановится сердце, переполненное свыше меры ощущением жизни.
На рассвете туманного мартовского дня я приехал наконец в радостную,
взволнованную и грозную Москву.
В начале этой книги я писал: "Я верил, что жизнь готовит мне много
очарований, встреч, любви и печали, радости и потрясений, и в этом
предчувствии было великое счастье моей юности. Сбылось ли оно -- покажет
будущее".
Сейчас время показывало, что это счастье сбывалось.
1954
-- Какой там задаток!-- сердито ответил Шуйский.-- Ежели вы
действительно дворянин, то как вы о таких вещах упоминаете! Приедете --
тогда и сочтемся. Честь имею кланяться. Не провожаю -- простужен. Прикройте
поплотнее дверь.
В Ефремов я шел пешком, и чем дальше я отходил от Богова, тем
фантастичнее представлялась мне эта встреча.
В Ефремове Варвара Петровна подтвердила мне, что этот старичок
действительно последний князь Шуйский. Правда, у него был сын, но лет сорок
назад Шуйский продал его за десять тысяч рублей какому-то бездетному
дольскому магнату. Тому нужен был наследник, чтобы после его смерти огромные
имения -- майораты -- не распылились среди родни, а остались в одних руках.
Ловкие секретари дворянских присутствий нашли магнату мальчика хороших
кровей -- Шуйского, и магнат купил и усыновил его.
Был тихий снежный вечер. В висячей лампе что-то тихонько жужжало.
Я задержался после обеда у Рачинских, зачитался книгой
Сергеева-Ценского "Печаль полей".
Рачинский писал за обеденным столом свои советы женщинам. Написав
несколько слов, он откидывался на стуле, читал их и ухмылялся,-- очевидно,
все написанное очень ему нравилось.
Варвара Петровна вязала, а гадалка, забившись в кресло, думала о
чем-то, глядя на свои сложенные на коленях руки с бриллиантовыми кольцами.
Вдруг кто-то сильно застучал в окно. Все вздрогнули. По тому, как
стучали -- быстро и тревожно,-- я понял:
что-то случилось.
Рачинский пошел открывать дверь. Варвара Петровна перекрестилась. Одна
только гадалка не шевельнулась.
В столовую ворвался Осипенко -- в пальто и шапке, даже не сняв калош.
-- В Петербурге революция!-- крикнул он.-- Правительство свергнуто!
Голос у него осекся, он упал на стул и заплакал навзрыд.
На мгновение наступила полная тишина. Было только слышно, как,
судорожно глотая воздух, совсем по-детски плачет Осипенко.
У меня бешено заколотилось сердце. Я задыхался и почувствовал, что и у
меня слезы текут по щекам. Рачинский схватил Осипенко за плечо и крикнул:
-- Когда? Как? Говорите!
-- Вот... вот...-- бормотал Осипенко и вытащил из кармана пальто
длинную и узкую телеграфную ленту.-- Я только что с телеграфа... Вот здесь
все... все...
Я взял у него ленту и начал читать вслух воззвание Временного
правительства.
Наконец-то! Руки у меня дрожали. Хотя за последние месяцы вся страна и
ждала событий, но удар был слишком внезапный.
Здесь, в сонном и занавоженном Ефремове, было особенно глухо.
Московские газеты приходили на третий день, да их и вообще было немного. По
вечерам на Слободке выли собаки да неохотно стучали в колотушки сторожа.
Казалось, что со времени XVI века ничего в этом городке не изменилось, что
нет ни железных дорог, ни телеграфа, ни войны, ни Москвы, что нет никаких
событий.
И вот -- революция! Мысли беспорядочно метались в голове, и одно только
было ясно -- свершилось великое, свершилось то, чего никто и ничто не в
силах остановить. Свершилось вот сейчас, в этот как будто самый обыкновенный
день, именно то, чего люди ждали больше столетия.
-- Что делать?-- судорожно спрашивал Осипенко.-- Надо что-то делать
немедленно.
Тогда Рачинский сказал слова, за которые ему можно было простить все
его грехи:
-- Надо отпечатать это воззвание. И расклеить по городу. И связаться с
Москвой. Идемте!
Мы вышли втроем -- Осипенко, Рачинский и я. Дома остались только
Варвара Петровна и гадалка. Варвара Петровна стояла около киота, быстро и
часто крестилась и шептала: "Господи, дождались! Господи, дождались!"
Гадалка все так же неподвижно сидела в кресле.
По пустынной улице бежал навстречу нам человек. При слабом свете
уличного фонаря я заметил, что он был без шапки, в одной косоворотке и
босиком. В руке он держал сапожную колодку.
Человек бросился к нам.
-- Милые!-- закричал он и схватил меня за руку.-- Слыхали? Нет царя!
Осталась одна Россия.
Он крепко расцеловался со всеми и бросился бежать дальше, всхлипывая и
что-то бормоча.
-- А что же мы,-- сказал Осипенко,-- не поздравили друг друга?
Мы остановились и тоже крепко расцеловались.
Рачинский пошел на телеграф следить за всеми сообщениями из Петрограда
и Москвы, а мы с Осипенко разыскали маленькую захолустную типографию, где
печатались афиши, объявления и приказы воинского начальника.
Типография была закрыта. Пока мы пытались сбить замок, появился
какой-то суетливый человек с ключом, отпер типографию и зажег свет. Это
оказался единственный в Ефремове наборщик и печатник. Почему он очутился
возле типографии, мы не спрашивали.
-- Становитесь к кассе, набирайте!-- сказал я.
Я начал диктовать наборщику текст воззвания. Он набирал, то и дело
отрываясь, чтобы вытереть рукавом слезы, набегавшие на глаза.
Вскоре нам принесли новое известие -- приказ министра путей сообщения
Временного правительства Некрасова-- всем, всем, всем!-- о задержке
императорского поезда, где бы он ни был обнаружен.
События лавиной обрушивались на Россию.
Я читал первый оттиск воззвания, и буквы прыгали и расплывались у меня
в глазах.
Типография уже была полна людьми, неизвестно как узнавшими, что здесь
печатается сообщение о революции. Они брали пачки воззваний, выбегали на
улицы и расклеивали воззвания на стенах, заборах и фонарных столбах.
Был уже час ночи, когда Ефремов обыкновенно спал непробудным сном.
Вдруг в этот неурочный час раздался гулкий и короткий удар соборного
колокола. Потом второй удар, третий.
Удары учащались, тугой звон уже плыл над городком, и вскоре к нему
присоединились колокола всех окрестных церквей.
Во всех домах зажигались огни. Улицы заполнились людьми. Двери во
многих домах стояли брошенные настежь. Незнакомые люди, плача, обнимали друг
друга.
Со стороны вокзала летел торжественный и ликующий крик паровозов.
Где-то в глубине улицы раздалось сначала тихое, а потом все нарастающее
пенье марсельезы:
Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног..
В хор людских голосов ворвались звенящие медные звуки оркестра:
Мы пойдем к нашим страждущим братьям, Мы к голодному люду пойдем!
Осипенко писал на измазанном типографской краской столе первый приказ
Временного революционного комитета по городу Ефремову. Никто этого комитета
не образовывал. Никто не знал и не мог знать его состава потому, что состава
этого не было. Приказ этот был импровизацией Осипенко.
"Впредь до назначения правительством освобожденной России новых властей
по городу Ефремову и Ефремовскому уезду,-- писал Осипенко,-- временный
Ефремовский революционный комитет призывает всех граждан к полному
спокойствию и приказывает:
Управление городом и уездом возложить на уездную земскую управу и ее
председателя гражданина Куше лева.
Гражданин Кушелев, впредь до особых распоряжений, назначается
комиссаром правительства.
Полиции и жандармерии немедленно сдать оружие в уездную земскую управу.
Установить на улицах народную милицию.
Работа всех учреждений и торговых предприятий не прекращается.
Расположенный в Ефремове гарнизон (запасную роту) привести к присяге
новому правительству по примеру гарнизонов Петрограда, Москвы и других
городов России".
На рассвете в типографии появился усталый и бледный, но решительный
Рачинский. К пальто его был приколот огромный красный бант.
Он вошел и с грохотом бросил театральным жестом на стол жандармскую
шашку и наган в кобуре. Оказалось, что железнодорожники разоружили
станционного бородатого жандарма, и Рачинский, бывший при этом, принес
оружие, как первый трофей, в революционный комитет.
Потом в типографию пришел высокий седой человек с растерянным добрым
лицом -- новый комиссар Временного правительства Кушелев. Он даже не
спросил, каким образом произошло его назначение на этот высокий пост.
Тотчас же за его подписью был выпущен новый приказ, поздравляющий
население городка с освобождением России от векового гнета. В час дня
назначалось собрание представителей всех слоев городского населения для
обсуждения насущных дел, связанных с последними событиями.
Никогда в жизни я не видел столько счастливых слез, как в те дни.
Кушелев, подписывая приказ, плакал.
С ним пришла его дочь -- высокая, застенчивая, девушка в платке и
коротком тулупчике. Отец подписывал приказ, а дочь гладила его по седой
голове и говорила дрожащим голосом:
-- Не надо так сильно волноваться, папа.
Кушелев в молодости десять лет провел в ссылке на севере. Он был
осужден за принадлежность к студенческой революционной группе.
Начались шумные, бестолковые, счастливые дни.
В зале земской управы круглые сутки напролет шло всенародное заседание.
Земскую управу прозвали "конвентом". В "конвенте" было дымно от дыхания
сотен людей.
Февральский ветер развевал красные флаги.
Деревня хлынула в город за новостями и распоряжениями. "Как бы поскорей
насчет землицы..."-- говорили крестьяне. Все улицы около управы были
заставлены розвальнями и усыпаны сеном. Всюду спорили и кричали о земле,
выкупе, мире.
На перекрестках стояли пожилые люди с красными повязками на рукавах и
револьверами на поясе -- народная милиция.
Ошеломляющие известия не прекращались. Николай отрекся от престола на
станции Псков. Пассажирское сообщение в стране было прервано.
В церквах в Ефремове служили молебны в честь нового правительства. Из
тюрьмы выпустили почти всех арестантов. Занятия в школах остановились, и
гимназистки с упоением бегали по городу и разносили приказы и объявления
комиссара.
На пятый или шестой день я встретил в 'конвенте' сапожника из Богова.
Он рассказал мне, что Шуйский, узнав о революции, собрался уходить в город.
Перед этим он приставил к кафельной печке лестницу, полез по ней, вынул
из-под самого верхнего кафеля мешочек с золотыми деньгами, оступился, упал и
к вечеру умер. Сапожник приехал в город, чтобы сдать деньги Шуйского
комиссару Временного правительства.
Город и людей как будто подменили, Россия заговорила. В косноязычном
Ефремове неисповедимо откуда появились вдохновенные ораторы. Это были
главным образом рабочие железнодорожного депо. Женщины исходили слезами,
слушая их.
Пришибленный и хмурый вид, свойственный еще недавно жителям Ефремова,
исчез. Помолодели лица, засияли мыслью и добротой глаза.
Обывателей больше не было. Были граждане, а это слово обязывало.
И, как нарочно, стояли солнечные дни с хрустальной капелью, с теплым
ветром, шумевшим флагами и проносившим над городком радостные облака.
Дыхание ранней весны чувствовалось во всем -- в синих густых тенях, в сырых
ночах, заполненных людским гулом.
Я был в чаду, в угаре. Я плохо соображал, что же будет дальше. Я рвался
в Москву, но поезда еще не ходили.
-- Погодите,-- говорил мне Осипенко, -- это только пролог великих
событий, надвигающихся на Россию. Поэтому старайтесь Держать голову в
холоде, а сердце в тепле. Берегите силы.
Я уехал в Москву первым же поездом, с пропуском, подписанным комиссаром
Временного правительства Кушелевым.
Меня никто не провожал. Было не до проводов.
Поезд шел медленно. Я не спал.
Я вспоминал месяц за месяцем свою жизнь, пытаясь найти то единое
стремление, какое руководило мной за последние годы. Но я никак не мог
определить его.
Одно только я знал твердо, что ни разу за эти годы я не подумал о
благополучии, об устройстве жизни. Мною владела одна страсть -- к
писательству. Сейчас, в поезде, я почувствовал, что свое понимание
прекрасного и справедливого, свое ощущение мира и представление о
человеческом счастье, достоинстве и свободе я уже могу выразить и передать
окружающим, что в этом и заключалось то стремление моей жизни, которое я до
сих пор еще неясно понимал.
Что случится дальше, я не знал. Я знал лишь одно -- что буду стремиться
к писательству всеми силами души. Буду стремиться к нему ради служения
своему народу, ради любви к волшебному русскому языку и к удивительной нашей
земле. Буду работать, пока у меня пальцы смогут держать перо и пока не
остановится сердце, переполненное свыше меры ощущением жизни.
На рассвете туманного мартовского дня я приехал наконец в радостную,
взволнованную и грозную Москву.
В начале этой книги я писал: "Я верил, что жизнь готовит мне много
очарований, встреч, любви и печали, радости и потрясений, и в этом
предчувствии было великое счастье моей юности. Сбылось ли оно -- покажет
будущее".
Сейчас время показывало, что это счастье сбывалось.
1954