Страница:
тот же угрожающий окрик: "Но-но, оглядывайся у меня!" Даже пугаться ему
запрещалось - тотчас возница начинал накручивать вожжами над головой и
кричать тонким злорадным голосом: "Боишьси-и, черт!" Хомут всегда
затягивали, упираясь в него грязным сапогом, и тем же сапогом толкали мерина
в брюхо, чтобы он не надувал его, когда затягивали подпругу.
Благодарности не было. А он всю жизнь таскал, хрипя и надсаживаясь, по
пескам, по грязи, по липкой глине, по косогорам, по "битым" дорогам и кривым
проселкам скрипучие, плохо смазанные телеги с сеном, картошкой яблоками и
капустой. Иногда в песках он останавливался отдохнуть. Бока его тяжело
ходили, от гривы поднимался пар, но возницы со свистом вытягивали его
ременным кнутом по дрожащим ногам и хрипло, с наигранной яростью кричали:
"Но-о, идол, нет на тебя погибели!" И мерин, рванувшись, тащил телегу
дальше.
Начало быстро светать. Звезды бледнели, как бы уходили от земли в
глубину неба. Неожиданно над головой, на огромной высоте, загорелось нежным
розовым светом одинокое облачко, похожее на пух. Там, в вышине, уже светило
летнее солнце, а на земле еще стоял сумрак, и роса капала с белых зонтичных
цветов дягиля в темную, настоявшуюся за ночь воду.
Мерин опустил голову к самой земле, из его глаз выкатилась одинокая
старческая слеза, и он уснул.
Утром, когда роса горела от солнца на травах так сильно, что весь
воздух вокруг был полон влажного блеска, мерин проснулся и громко заржал. Из
лугов шел к нему с недоуздком, перекинутым через плечо, колхозный конюх
Петя, недавно вернувшийся из армии белобрысый красноармеец. Мерин медленно
пошел к нему навстречу, потерся головой о плечо Пети и безропотно дал надеть
на себя недоуздок.
Петя привязал его к изгороди около стога, а сам подошел к нам -
покурить и побеседовать насчет клева.
- Вот вы, я гляжу, - сказал он, сплевывая, - ловите на шелковый шнур, а
наши огольцы плетут лески из конского волоса. У мерина весь хвост
повыдергали, черти! Скоро обмахнуться от овода - и то будет нечем.
- Старик свое отработал, - сказал я.
- Известно, отработал, - согласился Петя. -- Старик хороший, душевный.
Он помолчал. Мерин оглянулся на него и тихо заржал.
- Подождешь, - сказал Петя. - Работы с тебя никто не спрашивает - ты и
молчи.
- А что он, болен, что ли? - спросил Рувим.
- Да нет, не болен, - ответил Петя, - а только тяги у него уже не
хватает. Отслужил. Председатель колхоза - ну, знаете, этот сухорукий - хотел
было отправить его к коновалу, снять шкуру, а я воспрепятствовал. Не то
чтобы жалко, а так... Все-таки снисхождение к животному надо иметь. Для
людей - дома отдыха, а для него - что? Шиш! Так, значит, и выходит - всю
жизнь запаривайся, а как пришла старость - так под нож. "Нет, говорю,
Леонтий Кузьмич, не имеешь ты в себе окончательной правды. Ты, говорю, за
копейкой гонись, но и совесть свою береги. Отдай мне этого мерина, пусть он
у меня поживет на вольном воздухе, попасется, - ему и жить-то осталось всего
ничего". Поглядите, даже морда у него - и та кругом седая.
- Ну, и что же председатель? - спросил Рувим.
- Согласился. "Только, говорит, я тебе для него не дам ни полпуда овса.
Это уже, говорит, похоже на расточительство". - "А мне, говорю, на ваш овес
как будто наплевать, я своим кормить буду". Так вот и живет у меня. Моя
старуха, мамаша, сначала скрипела: зачем, мол, этого дармоеда на дворе
держим, а сейчас обвыкла, даже разговаривает с ним, с мерином, когда меня
нету. Поговорить, знаете, не с кем, вот она ему и рассказывает всякую
всячину. А он и рад слушать... Но-о, дьявол! - неожиданно закричал Петя.
Мерин, ощерив желтые зубы, тихонько грыз изгородь около стога. Петя
поднялся.
- Два дня в лугах погулял, теперь пусть постоит во дворе, в сарае, -
сказал он и протянул мне черную от дегтя руку. - Прощайте.
Он увел мерина. Тихое утро было полно такой свежести, будто воздух
промыли родниковой водой. В озере отражались белые, как первый снег, цветы
водокраса[iv]. Под ними медленно проплывали маленькие лини. И где-то далеко,
в цветущих лугах, добродушно заржал мерин.
[ii] Медуница - род травянистых растений из семейства бурачниковых.
Многолетние травы, встречающиеся в лесах Старого Света; у нас обыкновенны М.
узколистная (P. angustifolia) и М. лекарственная (P. officinalis), имеющая
применение в народной медицине. Все М. - медоносы.
[iii] Лощина -- овраг с отлогими берегами.
[iv] Водокрас - многолетнее травянистое водяное растение из семейства
водокрасовых. В. встречается по всей Европе, Азии и Австралии. У нас
обыкновенно в стоячих водах. Листья с сердцевидно-круглыми плавающими
листовыми пластинками, цветки белые двудомные на длинных цветоножках; плод
овальн., 6-гнездный
Несколько дней лил, не переставая, холодный дождь. В саду шумел мокрый
ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно
казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в
глухие туманы, в неуютную темень и стужу.
Был конец ноября - самое грустное время в деревне. Кот спал весь день,
свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода
хлестала в окна.
Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок.
Последние птицы спрятались под стрехи[v], и вот уже больше недели, как никто
нас не навещал: ни дед Митрий, ни Ваня Малявин, ни лесничий.
Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые
отсветы дрожали на бревенчатых стенах и на старой гравюре - портрете
художника Брюллова. Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так
же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к
гудению дождя по тесовой крыше.
Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехитрую песню медный
самовар-инвалид. Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось
уютно - может быть, оттого, что стекла запотевали и не было видно одинокой
березовой ветки, день и ночь стучавшей в окно.
После чая мы садились у печки и читали. В такие вечера приятнее всего
было читать очень длинные и трогательные романы Чарльза Диккенса или
перелистывать тяжелые тома журналов "Нива" и "Живописное обозрение" за
старые годы.
По ночам часто плакал во сне Фунтик - маленькая рыжая такса.
Приходилось вставать и закутывать его теплой шерстяной тряпкой. Фунтик
благодарил сквозь сон, осторожно лизал руку и, вздохнув, засыпал. Темнота
шумела за стенами плеском дождя и ударами ветра, и страшно было подумать о
тех, кого, может быть, застигла эта ненастная ночь в непроглядных лесах.
Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я
оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и, наконец,
понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная
тишина. Такую тишину называют "мертвой". Умер дождь, умер ветер, умер
шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот.
Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошел
к окну - за стеклами все было снежно и безмолвно. В туманном небе на
головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался
желтоватый круг.
Когда же выпал первый снег? Я подошел к ходикам. Было так светло, что
ясно чернели стрелки. Они показывали два часа.
Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась
земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа.
Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клена в
саду. Ветка закачалась, с нее посыпался снег. Птица медленно поднялась и
улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки. Потом
снова все стихло.
Проснулся Рувим. Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
- Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце,
черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплелся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком[vi].
- Вот и умылась земля, - сказал он, - снеговой водой из серебряного
корыта.
- Откуда ты это взял, Митрий, такие слова? - спросил Рувим.
- А нешто не верно? - усмехнулся дед. - Моя мать, покойница,
рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из
серебряного кувшина и потому никогда не вяла их красота. Было это еще до
царя Петра, милок, когда по здешним лесам разбойники купцов разоряли.
Трудно было оставаться дома в первый зимний день. Мы ушли на лесные
озера. Дед проводил нас до опушки. Ему тоже хотелось побывать на озерах, но
"не пущала ломота в костях".
В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал. С пасмурного высокого неба изредка падали
одинокие снежинки. Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые
капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер.
Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места. Стаи снегирей
сидели, нахохлившись, на засыпанных снегом рябинах.
Мы сорвали несколько гроздей схваченной морозом красной рябины - это
была последняя память о лете, об осени.
На маленьком озере - оно называлось Лариным прудом - всегда плавало
много ряски[vii]. Сейчас вода в озере была очень черная, прозрачная, - вся
ряска к зиме опустилась на дно.
У берегов наросла стеклянная полоска льда. Лед был такой прозрачный,
что даже вблизи его было трудно заметить. Я увидел в воде у берега стаю
плотиц и бросил в них маленький камень. Камень упал на лед, зазвенел,
плотицы, блеснув чешуей, метнулись в глубину, а на льду остался белый
зернистый след от удара. Только поэтому мы и догадались, что у берега уже
образовался слой льда. Мы обламывали руками отдельные льдинки. Они хрустели
и оставляли на пальцах смешанный запах снега и брусники.
Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы. Небо над
головой было очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его
напоминал свинец. Оттуда шли медленные, снеговые тучи.
В лесах становилось все сумрачнее, все тише, и, наконец, пошел густой
снег. Он таял в черной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса.
Зима начала хозяйничать над землей, но мы знали, что под рыхлым снегом,
если разгрести его руками, еще можно найти свежие лесные цветы, знали, что в
печах всегда будет трещать огонь, что с нами остались зимовать синицы, и
зима показалась нам такой же прекрасной, как лето.
[v] Стреха -- нижний край крыши; крыша в избах.
[vi] Первопутка, первопуток - первопутье, первый снег, первая зимняя
дорога.
[vii] Ряска (Lemna) - род травянистых растений из семейства рясковых.
Цветы мелкие, состоящие или из одной тычинки или одного пестика. Плод
мешочек с 6 семенами. Встречается в пресных водах всего света, иногда сплошь
покрывает большие водные поверхности. Иногда идет на корм свиньям и домашним
водяным птицам.
Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что
многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось. Зима у нас длинная,
затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет
впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы.
Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин, мальчик лет
пятнадцати. Он часто приходил к нам в деревню из дедовской сторожки с
Урженского озера и приносил то кошелку белых грибов, то решето брусники, а
то прибегал просто так - погостить у нас: послушать разговоры и почитать
журнал "Вокруг света".
Толстые переплетенные тома этого журнала валялись в чулане вместе с
веслами, фонарями и старым ульем. Улей был выкрашен белой клеевой краской.
Она отваливалась от сухого дерева большими кусками, и дерево под краской
пахло старым воском.
Однажды Ваня принес маленькую, выкопанную с корнем березу. Корни он
обложил сырым мхом и обернул рогожей.
- Это вам, - сказал он и покраснел. - Подарок. Посадите ее в деревянную
кадку и поставьте в теплой комнате - она всю зиму будет зеленая.
- Зачем ты ее выкопал, чудак? - спросил Рувим.
- Вы же говорили, что вам жалко лета, - ответил Ваня. - Дед меня и
надоумил. "Сбегай, говорит, на прошлогоднюю гарь, там березы-двухлетки
растут, как трава, - проходу от них нет никакого. Выкопай и отнеси Руму
Исаевичу (так дед называл Рувима). Он о лете беспокоится, вот и будет ему на
студеную зиму летняя память. Оно, конечно, весело поглядеть на зеленый лист,
когда на дворе снег валит как из мешка".
- Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, - сказал Рувим и
потрогал тоненькие листья березы.
Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в
него маленькую березу. Ящик поставили в самой светлой и теплой комнате у
окна, и через день опустившиеся ветки березы поднялись, вся она повеселела,
и даже листья у нее уже шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату и в
сердцах хлопал дверью. В саду поселилась осень, но листья нашей березы
оставались зелеными и живыми. Горели темным пурпуром клены, порозовел
бересклет, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже кое-где на березах в
саду появились желтые пряди, как первая седина у еще нестарого человека. Но
береза в комнате, казалось, все молодела. Мы не замечали у нее никаких
признаков увядания.
Как-то ночью пришел первый заморозок. Он надышал холодом на стекла в
доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами.
Одни только звезды как будто обрадовались первому морозу и сверкали гораздо
ярче, чем в теплые летние ночи. В эту ночь я проснулся от протяжного и
приятного звука - пастуший рожок пел в темноте. За окнами едва заметно
голубела заря.
Я оделся и вышел в сад. Резкий воздух обмыл лицо холодной водой - сон
сразу прошел. Разгорался рассвет. Синева на востоке сменилась багровой
мглой, похожей на дым пожара. Мгла эта светлела, делалась все прозрачнее,
сквозь нее уже были видны далекие и нежные страны золотых и розовых облаков.
Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну эту
ночь пожелтели до самых верхушек, и листья осыпались с них частым и
печальным дождем.
Я вернулся в комнаты: в них было тепло, сонно. В бледном свете зари
стояла в кадке маленькая береза, и я вдруг заметил - почти вся она за эту
ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу.
Комнатная теплота не спасла березу. Через день она облетела вся, как
будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных
лесах, рощах, на сырых по осени просторных полянах.
Ваня Малявин, Рувим и все мы были огорчены. Мы уже свыклись с мыслью,
что в зимние снежные дни береза будет зеленеть в комнатах, освещенных белым
солнцем и багровым пламенем веселых печей. Последняя память о лете исчезла.
Знакомый лесничий усмехнулся, когда мы рассказали ему о своей попытке
спасти зеленую листву на березе.
- Это закон, - сказал он. - Закон природы. Если бы деревья не
сбрасывали на зиму листья, они бы погибали от многих вещей - от тяжести
снега, который нарастал бы на листьях и ломал самые толстые ветки, и от
того, что к осени в листве накапливалось бы много вредных для дерева солей,
и, наконец, от того, что листья продолжали бы и среди зимы испарять влагу, а
мерзлая земля не давала бы ее корням дерева, и дерево неизбежно погибло бы
от зимней засухи, от жажды.
А дед Митрий, по прозвищу "Десять процентов", узнав об этой маленькой
истории с березой, истолковал ее по-своему.
- Ты, милок, - сказал он Рувиму, - поживи с мое, тогда и спорь. А то ты
со мной все споришь, а видать, что умом пораскинуть у тебя еще времени не
хватило. Нам, старым, думать способнее. У нас заботы мало - вот и
прикидываем, что к чему на земле притесано и какое имеет объяснение. Взять,
скажем, эту березу. Ты мне про лесничего не говори, я наперед знаю все, что
он скажет. Лесничий мужик хитрый, он когда в Москве жил, так, говорят, на
электрическом току пищу себе готовил. Может это быть или нет?
- Может, - ответил Рувим.
- "Может, может"! - передразнил его дед. - А ты этот электрический ток
видал? Как же ты его видал, когда он видимости не имеет, вроде как воздух?
Ты про березу слушай. Промеж людей есть дружба или нет? То-то, что есть. А
люди заносятся. Думают, что дружба им одним дадена, чванятся перед всяким
живым существом. А дружба - она, брат, кругом, куда ни глянешь. Уж что
говорить, корова с коровой дружит и зяблик с зябликом.
Убей журавля, так журавлиха исчахнет, исплачется, места себе не найдет.
И у всякой травы и дерева тоже, надо быть, дружба иногда бывает. Как же
твоей березе не облететь, когда все ее товарки в лесах облетели? Какими
глазами она весной на них взглянет, что скажет, когда они зимой
исстрадались, а она грелась у печки, в тепле, да в сытости, да в чистоте?
Тоже совесть надо иметь.
- Ну, это ты, дед, загнул, - сказал Рувим.- С тобой не столкуешься.
Дед захихикал.
- Ослаб? - спросил он язвительно. - Сдаешься? Ты со мной не заводись, -
бесполезное дело.
Дед ушел, постукивая палкой, очень довольный, уверенный в том, что
победил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.
Березу мы высадили в сад, под забор, а ее желтые листья собрали и
засушили между страниц "Вокруг света".
Этим и кончилась наша попытка сохранить зимой память о лете.
Неприятности начались в конце лета, когда в старом деревенском доме
появилась кривоногая такса Фунтик. Фунтика привезли из Москвы.
Однажды черный кот Степан сидел, как всегда, на крыльце и, не торопясь,
умывался. Он лизал растопыренную пятерню, потом, зажмурившись, тер изо всей
силы обслюненной лапой у себя за ухом. Внезапно Степан почувствовал чей-то
пристальный взгляд. Он оглянулся и замер с лапой, заложенной за ухо. Глаза
Степана побелели от злости. Маленький рыжий пес стоял рядом. Одно ухо у него
завернулось. Дрожа от любопытства, пес тянулся мокрым носом к Степану -
хотел обнюхать этого загадочного зверя.
- Ах, вот как!
Степан изловчился и ударил Фунтика по вывернутому уху.
Война была объявлена, и с тех пор жизнь для Степана потеряла всякую
прелесть. Нечего было и думать о том, чтобы лениво тереться мордой о косяки
рассохшихся дверей или валяться на солнце около колодца. Ходить приходилось
с опаской, на цыпочках, почаще оглядываться и всегда выбирать впереди
какое-нибудь дерево или забор, чтобы вовремя удрать от Фунтика.
У Степана, как у всех котов, были твердые привычки. Он любил по утрам
обходить заросший чистотелом сад, гонять со старых яблонь воробьев, ловить
желтых бабочек-капустниц и точить когти на сгнившей скамье. Но теперь
приходилось обходить сад не по земле, а по высокому забору, неизвестно зачем
обтянутому заржавленной колючей проволокой и к тому же такому узкому, что
временами Степан долго думал, куда поставить лапу.
Вообще в жизни Степана бывали разные неприятности. Однажды он украл и
съел плотицу вместе с застрявшим в жабрах рыболовным крючком - и все сошло,
Степан даже не заболел. Но никогда еще ему не приходилось унижаться из-за
кривоногой собаки, похожей на крысу. Усы Степана вздрагивали от негодования.
Один только раз за все лето Степан, сидя на крыше, усмехнулся.
Во дворе, среди курчавой гусиной травы, стояла деревянная миска с
мутной водой - в нее бросали корки черного хлеба для кур. Фунтик подошел к
миске и осторожно вытащил из воды большую размокшую корку.
Сварливый голенастый петух, прозванный "Горлачом", пристально посмотрел
на Фунтика одним глазом. Потом повернул голову и посмотрел другим глазом.
Петух никак не мог поверить, что здесь, рядом, среди бела дня происходит
грабеж.
Подумав, петух поднял лапу, глаза его налились кровью, внутри у него
что-то заклокотало, как будто в петухе гремел далекий гром. Степан знал, что
это значит, - петух разъярялся.
Стремительно и страшно, топая мозолистыми лапами, петух помчался на
Фунтика и клюнул его в спину. Раздался короткий и крепкий стук. Фунтик
выпустил хлеб, прижал уши и с отчаянным воплем бросился в отдушину под дом.
Петух победно захлопал крыльями, поднял густую пыль, клюнул размокшую
корку и с отвращением отшвырнул ее в сторону - должно быть, от корки пахло
псиной.
Фунтик просидел под домом несколько часов и только к вечеру вылез и
сторонкой, обходя петуха, пробрался в комнаты. Морда у него была в пыльной
паутине, к усам прилипли высохшие пауки.
Но гораздо страшнее петуха была худая черная курица. На шее у нее была
накинута шаль из пестрого пуха, и вся она походила на цыганку-гадалку.
Купили эту курицу напрасно. Недаром старухи по деревне говорили, что куры
делаются черными от злости.
Курица эта летала, как ворона, дралась и по нескольку часов могла
стоять на крыше и без перерыва кудахтать. Сбить ее с крыши, даже кирпичом,
не было возможности. Когда мы возвращались из лугов или из леса, то издалека
была уже видна эта курица - она стояла на печной трубе и казалась вырезанной
из жести.
Нам вспоминались средневековые харчевни - о них мы читали в романах
Вальтера Скотта. На крышах этих харчевен торчали на шесте жестяные петухи
или куры, заменявшие вывеску.
Так же как в средневековой харчевне, нас встречали дома бревенчатые
темные стены, законопаченные желтым мхом, пылающие поленья в печке и запах
тмина. Почему-то старый дом пропах тмином и древесной трухой.
Романы Вальтера Скотта мы читали в пасмурные дни, когда мирно шумел по
крышам и в саду теплый дождь. От ударов маленьких дождевых капель
вздрагивали мокрые листья на деревьях, вода лилась тонкой и прозрачной
струей из водосточной трубы, а под трубой сидела в луже маленькая зеленая
лягушка. Вода лилась ей прямо на голову, но лягушка не двигалась и только
моргала.
Когда не было дождя, лягушка сидела в лужице под рукомойником. Раз в
минуту ей капала на голову из рукомойника холодная вода. Из тех же романов
Вальтера Скотта мы знали, что в средние века самой страшной пыткой было вот
такое медленное капанье на голову ледяной воды, и удивлялись лягушке.
Иногда по вечерам лягушка приходила в дом. Она прыгала через порог и
часами могла сидеть и смотреть на огонь керосиновой лампы.
Трудно было понять, чем этот огонь так привлекал лягушку. Но потом мы
догадались, что лягушка приходила смотреть на яркий огонь так же, как дети
собираются вокруг неубранного чайного стола послушать перед сном сказку.
Огонь то вспыхивал, то ослабевал от сгоравших в ламповом стекле зеленых
мошек. Должно быть, он казался лягушке большим алмазом, где, если долго
всматриваться, можно увидеть в каждой грани целые страны с золотыми
водопадами и радужными звездами.
Лягушка так увлекалась этой сказкой, что ее приходилось щекотать
палкой, чтобы она очнулась и ушла к себе, под сгнившее крыльцо, - на его
ступеньках ухитрялись расцветать одуванчики.
Во время дождя кое-где протекала крыша. Мы ставили на пол медные тазы.
Ночью вода особенно звонко и мерно капала в них, и часто этот звон совпадал
с громким тиканьем ходиков.
Ходики были очень веселые - разрисованные пышными розанами и
трилистниками. Фунтик каждый раз, когда проходил мимо них, тихо ворчал -
должно быть, для того, чтобы ходики знали, что в доме есть собака, были
настороже и не позволяли себе никаких вольностей - не убегали вперед на три
часа в сутки или не останавливались без всякой причины.
В доме жило много старых вещей. Когда-то давно эти вещи были нужны
обитателям дома, а сейчас они пылились и рассыхались на чердаке и в них
копошились мыши.
Изредка мы устраивали на чердаке раскопки и среди разбитых оконных рам
и занавесей из мохнатой паутины находили то ящик от масляных красок,
покрытый разноцветными окаменелыми каплями, то сломанный перламутровый веер,
то медную кофейную мельницу времен севастопольской обороны, то огромную
тяжелую книгу с гравюрами из древней истории, то, наконец, пачку переводных
картинок.
Мы переводили их. Из-под размокшей бумажной пленки появлялись яркие и
липкие виды Везувия, итальянские ослики, убранные гирляндами роз, девочки в
соломенных шляпах с голубыми атласными лентами, играющие в серсо, и фрегаты,
окруженные пухлыми мячиками порохового дыма.
Как-то на чердаке мы нашли деревянную черную шкатулку. На крышке ее
медными буквами была выложена английская надпись: "Эдинбург. Шотландия.
Делал мастер Гальвестон".
Шкатулку принесли в комнаты, осторожно вытерли с нее пыль и открыли
крышку. Внутри были медные валики с тонкими стальными шипами. Около каждого
валика сидела на бронзовом рычажке медная стрекоза, бабочка или жук.
Это была музыкальная шкатулка. Мы завели ее, но она не играла. Напрасно
мы нажимали на спинки жуков, мух и стрекоз - шкатулка была испорчена.
За вечерним чаем мы заговорили о таинственном мастере Гальвестоне. Все
сошлись на том, что это был веселый пожилой шотландец в клетчатом жилете и
кожаном фартуке. Во время работы, обтачивая в тисках медные валики, он,
наверное, насвистывал песенку о почтальоне, чей рог поет в туманных долинах,
и девушке, собирающей хворост в горах. Как все хорошие мастера, он
разговаривал с теми вещами, которые делал, и предсказывал им их будущую
жизнь. Но, конечно, он никак не мог догадаться, что эта черная шкатулка
попадет из-под бледного шотландского неба в пустынные леса за Окой, в
деревню, где только одни петухи поют, как в Шотландии, а все остальное
совсем не похоже на эту далекую северную страну.
С тех пор мастер Гальвестон стал как бы одним из невидимых обитателей
старого деревенского дома. Порой нам даже казалось, что мы слышим его
хриплый кашель, когда он невзначай поперхнется дымом из трубки. А когда мы
что-нибудь сколачивали - стол в беседке или новую скворечню - и спорили, как
держать фуганок или пригнать одну к другой две доски, то часто ссылались на
мастера Гальвестона, будто он стоял рядом и, прищурив серый глаз, насмешливо
смотрел на нашу возню. И все мы напевали последнюю любимую песенку
Гальвестона:
Прощай, звезда над милыми горами!
Прощай навек, мой теплый отчий дом...
Шкатулку поставили на стол, рядом с цветком герани, и в конце концов
забыли о ней.
Но как-то осенью, поздней осенью, в старом и гулком доме раздался
стеклянный переливающийся звон, будто кто-то ударял маленькими молоточками
по колокольчикам, и из этого чудесного звона возникла и полилась мелодия:
В милые горы
Ты возвратишься...
Это неожиданно проснулась после многолетнего сна и заиграла шкатулка. В
первую минуту мы испугались, и даже Фунтик слушал, осторожно подымая то
одно, то другое ухо. Очевидно, в шкатулке соскочила какая-нибудь пружина.
Шкатулка играла долго, то останавливаясь, то снова наполняя дом
таинственным звоном, и даже ходики притихли от изумления.
Шкатулка проиграла все свои песни, замолчала, и как мы ни бились, но
заставить ее снова играть мы не смогли.
Сейчас, поздней осенью, когда я живу в Москве, шкатулка стоит там одна
в пустых нетопленных комнатах, и, может быть, в непроглядные и тихие ночи
она снова просыпается и играет, но ее уже некому слушать, кроме пугливых
мышей.
Мы долго потом насвистывали мелодию о милых покинутых горах, пока
однажды нам ее не просвистел пожилой скворец, - он жил в скворечне около
калитки. До тех пор он пел хриплые и странные песни, но мы слушали их с
восхищением. Мы догадывались, что эти песни он выучил зимой в Африке,
подслушивая игры негритянских детей. И почему-то мы радовались, что будущей
зимой где-то страшно далеко, в густых лесах на берегу Нигера, скворец будет
петь под африканским небом песню о старых покинутых горах Европы.
Каждое утро на дощатый стол в саду мы насыпали крошки и крупу. Десятки
шустрых синиц слетались на стол и склевывали крошки. У синиц были белые
пушистые щеки, и когда синицы клевали все сразу, то было похоже, будто по
столу торопливо бьют десятки белых молоточков.
Синицы ссорились, трещали, и этот треск, напоминавший быстрые удары
ногтем по стакану, сливался в веселую мелодию. Казалось, что в саду играл на
старом столе живой щебечущий музыкальный ящик.
Среди жильцов старого дома, кроме Фунтика, кота Степана, петуха,
ходиков, музыкального ящика, мастера Гальвестона и скворца, были еще
прирученная дикая утка, еж, страдавший бессонницей, колокольчик с надписью
"Дар Валдая" и барометр, всегда показывавший "великую сушь". О них придется
рассказать в другой раз - сейчас уже поздно.
Но если после этого маленького рассказа вам приснится ночная веселая
игра музыкального ящика, звон дождевых капель, падающих в медный таз,
ворчанье Фунтика, недовольного ходиками, и кашель добряка Гальвестона - я
буду думать, что рассказал вам все это не напрасно.
запрещалось - тотчас возница начинал накручивать вожжами над головой и
кричать тонким злорадным голосом: "Боишьси-и, черт!" Хомут всегда
затягивали, упираясь в него грязным сапогом, и тем же сапогом толкали мерина
в брюхо, чтобы он не надувал его, когда затягивали подпругу.
Благодарности не было. А он всю жизнь таскал, хрипя и надсаживаясь, по
пескам, по грязи, по липкой глине, по косогорам, по "битым" дорогам и кривым
проселкам скрипучие, плохо смазанные телеги с сеном, картошкой яблоками и
капустой. Иногда в песках он останавливался отдохнуть. Бока его тяжело
ходили, от гривы поднимался пар, но возницы со свистом вытягивали его
ременным кнутом по дрожащим ногам и хрипло, с наигранной яростью кричали:
"Но-о, идол, нет на тебя погибели!" И мерин, рванувшись, тащил телегу
дальше.
Начало быстро светать. Звезды бледнели, как бы уходили от земли в
глубину неба. Неожиданно над головой, на огромной высоте, загорелось нежным
розовым светом одинокое облачко, похожее на пух. Там, в вышине, уже светило
летнее солнце, а на земле еще стоял сумрак, и роса капала с белых зонтичных
цветов дягиля в темную, настоявшуюся за ночь воду.
Мерин опустил голову к самой земле, из его глаз выкатилась одинокая
старческая слеза, и он уснул.
Утром, когда роса горела от солнца на травах так сильно, что весь
воздух вокруг был полон влажного блеска, мерин проснулся и громко заржал. Из
лугов шел к нему с недоуздком, перекинутым через плечо, колхозный конюх
Петя, недавно вернувшийся из армии белобрысый красноармеец. Мерин медленно
пошел к нему навстречу, потерся головой о плечо Пети и безропотно дал надеть
на себя недоуздок.
Петя привязал его к изгороди около стога, а сам подошел к нам -
покурить и побеседовать насчет клева.
- Вот вы, я гляжу, - сказал он, сплевывая, - ловите на шелковый шнур, а
наши огольцы плетут лески из конского волоса. У мерина весь хвост
повыдергали, черти! Скоро обмахнуться от овода - и то будет нечем.
- Старик свое отработал, - сказал я.
- Известно, отработал, - согласился Петя. -- Старик хороший, душевный.
Он помолчал. Мерин оглянулся на него и тихо заржал.
- Подождешь, - сказал Петя. - Работы с тебя никто не спрашивает - ты и
молчи.
- А что он, болен, что ли? - спросил Рувим.
- Да нет, не болен, - ответил Петя, - а только тяги у него уже не
хватает. Отслужил. Председатель колхоза - ну, знаете, этот сухорукий - хотел
было отправить его к коновалу, снять шкуру, а я воспрепятствовал. Не то
чтобы жалко, а так... Все-таки снисхождение к животному надо иметь. Для
людей - дома отдыха, а для него - что? Шиш! Так, значит, и выходит - всю
жизнь запаривайся, а как пришла старость - так под нож. "Нет, говорю,
Леонтий Кузьмич, не имеешь ты в себе окончательной правды. Ты, говорю, за
копейкой гонись, но и совесть свою береги. Отдай мне этого мерина, пусть он
у меня поживет на вольном воздухе, попасется, - ему и жить-то осталось всего
ничего". Поглядите, даже морда у него - и та кругом седая.
- Ну, и что же председатель? - спросил Рувим.
- Согласился. "Только, говорит, я тебе для него не дам ни полпуда овса.
Это уже, говорит, похоже на расточительство". - "А мне, говорю, на ваш овес
как будто наплевать, я своим кормить буду". Так вот и живет у меня. Моя
старуха, мамаша, сначала скрипела: зачем, мол, этого дармоеда на дворе
держим, а сейчас обвыкла, даже разговаривает с ним, с мерином, когда меня
нету. Поговорить, знаете, не с кем, вот она ему и рассказывает всякую
всячину. А он и рад слушать... Но-о, дьявол! - неожиданно закричал Петя.
Мерин, ощерив желтые зубы, тихонько грыз изгородь около стога. Петя
поднялся.
- Два дня в лугах погулял, теперь пусть постоит во дворе, в сарае, -
сказал он и протянул мне черную от дегтя руку. - Прощайте.
Он увел мерина. Тихое утро было полно такой свежести, будто воздух
промыли родниковой водой. В озере отражались белые, как первый снег, цветы
водокраса[iv]. Под ними медленно проплывали маленькие лини. И где-то далеко,
в цветущих лугах, добродушно заржал мерин.
[ii] Медуница - род травянистых растений из семейства бурачниковых.
Многолетние травы, встречающиеся в лесах Старого Света; у нас обыкновенны М.
узколистная (P. angustifolia) и М. лекарственная (P. officinalis), имеющая
применение в народной медицине. Все М. - медоносы.
[iii] Лощина -- овраг с отлогими берегами.
[iv] Водокрас - многолетнее травянистое водяное растение из семейства
водокрасовых. В. встречается по всей Европе, Азии и Австралии. У нас
обыкновенно в стоячих водах. Листья с сердцевидно-круглыми плавающими
листовыми пластинками, цветки белые двудомные на длинных цветоножках; плод
овальн., 6-гнездный
Несколько дней лил, не переставая, холодный дождь. В саду шумел мокрый
ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно
казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в
глухие туманы, в неуютную темень и стужу.
Был конец ноября - самое грустное время в деревне. Кот спал весь день,
свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода
хлестала в окна.
Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок.
Последние птицы спрятались под стрехи[v], и вот уже больше недели, как никто
нас не навещал: ни дед Митрий, ни Ваня Малявин, ни лесничий.
Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые
отсветы дрожали на бревенчатых стенах и на старой гравюре - портрете
художника Брюллова. Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так
же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к
гудению дождя по тесовой крыше.
Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехитрую песню медный
самовар-инвалид. Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось
уютно - может быть, оттого, что стекла запотевали и не было видно одинокой
березовой ветки, день и ночь стучавшей в окно.
После чая мы садились у печки и читали. В такие вечера приятнее всего
было читать очень длинные и трогательные романы Чарльза Диккенса или
перелистывать тяжелые тома журналов "Нива" и "Живописное обозрение" за
старые годы.
По ночам часто плакал во сне Фунтик - маленькая рыжая такса.
Приходилось вставать и закутывать его теплой шерстяной тряпкой. Фунтик
благодарил сквозь сон, осторожно лизал руку и, вздохнув, засыпал. Темнота
шумела за стенами плеском дождя и ударами ветра, и страшно было подумать о
тех, кого, может быть, застигла эта ненастная ночь в непроглядных лесах.
Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я
оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и, наконец,
понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная
тишина. Такую тишину называют "мертвой". Умер дождь, умер ветер, умер
шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот.
Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошел
к окну - за стеклами все было снежно и безмолвно. В туманном небе на
головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался
желтоватый круг.
Когда же выпал первый снег? Я подошел к ходикам. Было так светло, что
ясно чернели стрелки. Они показывали два часа.
Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась
земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа.
Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клена в
саду. Ветка закачалась, с нее посыпался снег. Птица медленно поднялась и
улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки. Потом
снова все стихло.
Проснулся Рувим. Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
- Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце,
черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплелся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком[vi].
- Вот и умылась земля, - сказал он, - снеговой водой из серебряного
корыта.
- Откуда ты это взял, Митрий, такие слова? - спросил Рувим.
- А нешто не верно? - усмехнулся дед. - Моя мать, покойница,
рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из
серебряного кувшина и потому никогда не вяла их красота. Было это еще до
царя Петра, милок, когда по здешним лесам разбойники купцов разоряли.
Трудно было оставаться дома в первый зимний день. Мы ушли на лесные
озера. Дед проводил нас до опушки. Ему тоже хотелось побывать на озерах, но
"не пущала ломота в костях".
В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал. С пасмурного высокого неба изредка падали
одинокие снежинки. Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые
капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер.
Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места. Стаи снегирей
сидели, нахохлившись, на засыпанных снегом рябинах.
Мы сорвали несколько гроздей схваченной морозом красной рябины - это
была последняя память о лете, об осени.
На маленьком озере - оно называлось Лариным прудом - всегда плавало
много ряски[vii]. Сейчас вода в озере была очень черная, прозрачная, - вся
ряска к зиме опустилась на дно.
У берегов наросла стеклянная полоска льда. Лед был такой прозрачный,
что даже вблизи его было трудно заметить. Я увидел в воде у берега стаю
плотиц и бросил в них маленький камень. Камень упал на лед, зазвенел,
плотицы, блеснув чешуей, метнулись в глубину, а на льду остался белый
зернистый след от удара. Только поэтому мы и догадались, что у берега уже
образовался слой льда. Мы обламывали руками отдельные льдинки. Они хрустели
и оставляли на пальцах смешанный запах снега и брусники.
Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы. Небо над
головой было очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его
напоминал свинец. Оттуда шли медленные, снеговые тучи.
В лесах становилось все сумрачнее, все тише, и, наконец, пошел густой
снег. Он таял в черной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса.
Зима начала хозяйничать над землей, но мы знали, что под рыхлым снегом,
если разгрести его руками, еще можно найти свежие лесные цветы, знали, что в
печах всегда будет трещать огонь, что с нами остались зимовать синицы, и
зима показалась нам такой же прекрасной, как лето.
[v] Стреха -- нижний край крыши; крыша в избах.
[vi] Первопутка, первопуток - первопутье, первый снег, первая зимняя
дорога.
[vii] Ряска (Lemna) - род травянистых растений из семейства рясковых.
Цветы мелкие, состоящие или из одной тычинки или одного пестика. Плод
мешочек с 6 семенами. Встречается в пресных водах всего света, иногда сплошь
покрывает большие водные поверхности. Иногда идет на корм свиньям и домашним
водяным птицам.
Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что
многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось. Зима у нас длинная,
затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет
впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы.
Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин, мальчик лет
пятнадцати. Он часто приходил к нам в деревню из дедовской сторожки с
Урженского озера и приносил то кошелку белых грибов, то решето брусники, а
то прибегал просто так - погостить у нас: послушать разговоры и почитать
журнал "Вокруг света".
Толстые переплетенные тома этого журнала валялись в чулане вместе с
веслами, фонарями и старым ульем. Улей был выкрашен белой клеевой краской.
Она отваливалась от сухого дерева большими кусками, и дерево под краской
пахло старым воском.
Однажды Ваня принес маленькую, выкопанную с корнем березу. Корни он
обложил сырым мхом и обернул рогожей.
- Это вам, - сказал он и покраснел. - Подарок. Посадите ее в деревянную
кадку и поставьте в теплой комнате - она всю зиму будет зеленая.
- Зачем ты ее выкопал, чудак? - спросил Рувим.
- Вы же говорили, что вам жалко лета, - ответил Ваня. - Дед меня и
надоумил. "Сбегай, говорит, на прошлогоднюю гарь, там березы-двухлетки
растут, как трава, - проходу от них нет никакого. Выкопай и отнеси Руму
Исаевичу (так дед называл Рувима). Он о лете беспокоится, вот и будет ему на
студеную зиму летняя память. Оно, конечно, весело поглядеть на зеленый лист,
когда на дворе снег валит как из мешка".
- Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, - сказал Рувим и
потрогал тоненькие листья березы.
Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в
него маленькую березу. Ящик поставили в самой светлой и теплой комнате у
окна, и через день опустившиеся ветки березы поднялись, вся она повеселела,
и даже листья у нее уже шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату и в
сердцах хлопал дверью. В саду поселилась осень, но листья нашей березы
оставались зелеными и живыми. Горели темным пурпуром клены, порозовел
бересклет, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже кое-где на березах в
саду появились желтые пряди, как первая седина у еще нестарого человека. Но
береза в комнате, казалось, все молодела. Мы не замечали у нее никаких
признаков увядания.
Как-то ночью пришел первый заморозок. Он надышал холодом на стекла в
доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами.
Одни только звезды как будто обрадовались первому морозу и сверкали гораздо
ярче, чем в теплые летние ночи. В эту ночь я проснулся от протяжного и
приятного звука - пастуший рожок пел в темноте. За окнами едва заметно
голубела заря.
Я оделся и вышел в сад. Резкий воздух обмыл лицо холодной водой - сон
сразу прошел. Разгорался рассвет. Синева на востоке сменилась багровой
мглой, похожей на дым пожара. Мгла эта светлела, делалась все прозрачнее,
сквозь нее уже были видны далекие и нежные страны золотых и розовых облаков.
Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну эту
ночь пожелтели до самых верхушек, и листья осыпались с них частым и
печальным дождем.
Я вернулся в комнаты: в них было тепло, сонно. В бледном свете зари
стояла в кадке маленькая береза, и я вдруг заметил - почти вся она за эту
ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу.
Комнатная теплота не спасла березу. Через день она облетела вся, как
будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных
лесах, рощах, на сырых по осени просторных полянах.
Ваня Малявин, Рувим и все мы были огорчены. Мы уже свыклись с мыслью,
что в зимние снежные дни береза будет зеленеть в комнатах, освещенных белым
солнцем и багровым пламенем веселых печей. Последняя память о лете исчезла.
Знакомый лесничий усмехнулся, когда мы рассказали ему о своей попытке
спасти зеленую листву на березе.
- Это закон, - сказал он. - Закон природы. Если бы деревья не
сбрасывали на зиму листья, они бы погибали от многих вещей - от тяжести
снега, который нарастал бы на листьях и ломал самые толстые ветки, и от
того, что к осени в листве накапливалось бы много вредных для дерева солей,
и, наконец, от того, что листья продолжали бы и среди зимы испарять влагу, а
мерзлая земля не давала бы ее корням дерева, и дерево неизбежно погибло бы
от зимней засухи, от жажды.
А дед Митрий, по прозвищу "Десять процентов", узнав об этой маленькой
истории с березой, истолковал ее по-своему.
- Ты, милок, - сказал он Рувиму, - поживи с мое, тогда и спорь. А то ты
со мной все споришь, а видать, что умом пораскинуть у тебя еще времени не
хватило. Нам, старым, думать способнее. У нас заботы мало - вот и
прикидываем, что к чему на земле притесано и какое имеет объяснение. Взять,
скажем, эту березу. Ты мне про лесничего не говори, я наперед знаю все, что
он скажет. Лесничий мужик хитрый, он когда в Москве жил, так, говорят, на
электрическом току пищу себе готовил. Может это быть или нет?
- Может, - ответил Рувим.
- "Может, может"! - передразнил его дед. - А ты этот электрический ток
видал? Как же ты его видал, когда он видимости не имеет, вроде как воздух?
Ты про березу слушай. Промеж людей есть дружба или нет? То-то, что есть. А
люди заносятся. Думают, что дружба им одним дадена, чванятся перед всяким
живым существом. А дружба - она, брат, кругом, куда ни глянешь. Уж что
говорить, корова с коровой дружит и зяблик с зябликом.
Убей журавля, так журавлиха исчахнет, исплачется, места себе не найдет.
И у всякой травы и дерева тоже, надо быть, дружба иногда бывает. Как же
твоей березе не облететь, когда все ее товарки в лесах облетели? Какими
глазами она весной на них взглянет, что скажет, когда они зимой
исстрадались, а она грелась у печки, в тепле, да в сытости, да в чистоте?
Тоже совесть надо иметь.
- Ну, это ты, дед, загнул, - сказал Рувим.- С тобой не столкуешься.
Дед захихикал.
- Ослаб? - спросил он язвительно. - Сдаешься? Ты со мной не заводись, -
бесполезное дело.
Дед ушел, постукивая палкой, очень довольный, уверенный в том, что
победил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.
Березу мы высадили в сад, под забор, а ее желтые листья собрали и
засушили между страниц "Вокруг света".
Этим и кончилась наша попытка сохранить зимой память о лете.
Неприятности начались в конце лета, когда в старом деревенском доме
появилась кривоногая такса Фунтик. Фунтика привезли из Москвы.
Однажды черный кот Степан сидел, как всегда, на крыльце и, не торопясь,
умывался. Он лизал растопыренную пятерню, потом, зажмурившись, тер изо всей
силы обслюненной лапой у себя за ухом. Внезапно Степан почувствовал чей-то
пристальный взгляд. Он оглянулся и замер с лапой, заложенной за ухо. Глаза
Степана побелели от злости. Маленький рыжий пес стоял рядом. Одно ухо у него
завернулось. Дрожа от любопытства, пес тянулся мокрым носом к Степану -
хотел обнюхать этого загадочного зверя.
- Ах, вот как!
Степан изловчился и ударил Фунтика по вывернутому уху.
Война была объявлена, и с тех пор жизнь для Степана потеряла всякую
прелесть. Нечего было и думать о том, чтобы лениво тереться мордой о косяки
рассохшихся дверей или валяться на солнце около колодца. Ходить приходилось
с опаской, на цыпочках, почаще оглядываться и всегда выбирать впереди
какое-нибудь дерево или забор, чтобы вовремя удрать от Фунтика.
У Степана, как у всех котов, были твердые привычки. Он любил по утрам
обходить заросший чистотелом сад, гонять со старых яблонь воробьев, ловить
желтых бабочек-капустниц и точить когти на сгнившей скамье. Но теперь
приходилось обходить сад не по земле, а по высокому забору, неизвестно зачем
обтянутому заржавленной колючей проволокой и к тому же такому узкому, что
временами Степан долго думал, куда поставить лапу.
Вообще в жизни Степана бывали разные неприятности. Однажды он украл и
съел плотицу вместе с застрявшим в жабрах рыболовным крючком - и все сошло,
Степан даже не заболел. Но никогда еще ему не приходилось унижаться из-за
кривоногой собаки, похожей на крысу. Усы Степана вздрагивали от негодования.
Один только раз за все лето Степан, сидя на крыше, усмехнулся.
Во дворе, среди курчавой гусиной травы, стояла деревянная миска с
мутной водой - в нее бросали корки черного хлеба для кур. Фунтик подошел к
миске и осторожно вытащил из воды большую размокшую корку.
Сварливый голенастый петух, прозванный "Горлачом", пристально посмотрел
на Фунтика одним глазом. Потом повернул голову и посмотрел другим глазом.
Петух никак не мог поверить, что здесь, рядом, среди бела дня происходит
грабеж.
Подумав, петух поднял лапу, глаза его налились кровью, внутри у него
что-то заклокотало, как будто в петухе гремел далекий гром. Степан знал, что
это значит, - петух разъярялся.
Стремительно и страшно, топая мозолистыми лапами, петух помчался на
Фунтика и клюнул его в спину. Раздался короткий и крепкий стук. Фунтик
выпустил хлеб, прижал уши и с отчаянным воплем бросился в отдушину под дом.
Петух победно захлопал крыльями, поднял густую пыль, клюнул размокшую
корку и с отвращением отшвырнул ее в сторону - должно быть, от корки пахло
псиной.
Фунтик просидел под домом несколько часов и только к вечеру вылез и
сторонкой, обходя петуха, пробрался в комнаты. Морда у него была в пыльной
паутине, к усам прилипли высохшие пауки.
Но гораздо страшнее петуха была худая черная курица. На шее у нее была
накинута шаль из пестрого пуха, и вся она походила на цыганку-гадалку.
Купили эту курицу напрасно. Недаром старухи по деревне говорили, что куры
делаются черными от злости.
Курица эта летала, как ворона, дралась и по нескольку часов могла
стоять на крыше и без перерыва кудахтать. Сбить ее с крыши, даже кирпичом,
не было возможности. Когда мы возвращались из лугов или из леса, то издалека
была уже видна эта курица - она стояла на печной трубе и казалась вырезанной
из жести.
Нам вспоминались средневековые харчевни - о них мы читали в романах
Вальтера Скотта. На крышах этих харчевен торчали на шесте жестяные петухи
или куры, заменявшие вывеску.
Так же как в средневековой харчевне, нас встречали дома бревенчатые
темные стены, законопаченные желтым мхом, пылающие поленья в печке и запах
тмина. Почему-то старый дом пропах тмином и древесной трухой.
Романы Вальтера Скотта мы читали в пасмурные дни, когда мирно шумел по
крышам и в саду теплый дождь. От ударов маленьких дождевых капель
вздрагивали мокрые листья на деревьях, вода лилась тонкой и прозрачной
струей из водосточной трубы, а под трубой сидела в луже маленькая зеленая
лягушка. Вода лилась ей прямо на голову, но лягушка не двигалась и только
моргала.
Когда не было дождя, лягушка сидела в лужице под рукомойником. Раз в
минуту ей капала на голову из рукомойника холодная вода. Из тех же романов
Вальтера Скотта мы знали, что в средние века самой страшной пыткой было вот
такое медленное капанье на голову ледяной воды, и удивлялись лягушке.
Иногда по вечерам лягушка приходила в дом. Она прыгала через порог и
часами могла сидеть и смотреть на огонь керосиновой лампы.
Трудно было понять, чем этот огонь так привлекал лягушку. Но потом мы
догадались, что лягушка приходила смотреть на яркий огонь так же, как дети
собираются вокруг неубранного чайного стола послушать перед сном сказку.
Огонь то вспыхивал, то ослабевал от сгоравших в ламповом стекле зеленых
мошек. Должно быть, он казался лягушке большим алмазом, где, если долго
всматриваться, можно увидеть в каждой грани целые страны с золотыми
водопадами и радужными звездами.
Лягушка так увлекалась этой сказкой, что ее приходилось щекотать
палкой, чтобы она очнулась и ушла к себе, под сгнившее крыльцо, - на его
ступеньках ухитрялись расцветать одуванчики.
Во время дождя кое-где протекала крыша. Мы ставили на пол медные тазы.
Ночью вода особенно звонко и мерно капала в них, и часто этот звон совпадал
с громким тиканьем ходиков.
Ходики были очень веселые - разрисованные пышными розанами и
трилистниками. Фунтик каждый раз, когда проходил мимо них, тихо ворчал -
должно быть, для того, чтобы ходики знали, что в доме есть собака, были
настороже и не позволяли себе никаких вольностей - не убегали вперед на три
часа в сутки или не останавливались без всякой причины.
В доме жило много старых вещей. Когда-то давно эти вещи были нужны
обитателям дома, а сейчас они пылились и рассыхались на чердаке и в них
копошились мыши.
Изредка мы устраивали на чердаке раскопки и среди разбитых оконных рам
и занавесей из мохнатой паутины находили то ящик от масляных красок,
покрытый разноцветными окаменелыми каплями, то сломанный перламутровый веер,
то медную кофейную мельницу времен севастопольской обороны, то огромную
тяжелую книгу с гравюрами из древней истории, то, наконец, пачку переводных
картинок.
Мы переводили их. Из-под размокшей бумажной пленки появлялись яркие и
липкие виды Везувия, итальянские ослики, убранные гирляндами роз, девочки в
соломенных шляпах с голубыми атласными лентами, играющие в серсо, и фрегаты,
окруженные пухлыми мячиками порохового дыма.
Как-то на чердаке мы нашли деревянную черную шкатулку. На крышке ее
медными буквами была выложена английская надпись: "Эдинбург. Шотландия.
Делал мастер Гальвестон".
Шкатулку принесли в комнаты, осторожно вытерли с нее пыль и открыли
крышку. Внутри были медные валики с тонкими стальными шипами. Около каждого
валика сидела на бронзовом рычажке медная стрекоза, бабочка или жук.
Это была музыкальная шкатулка. Мы завели ее, но она не играла. Напрасно
мы нажимали на спинки жуков, мух и стрекоз - шкатулка была испорчена.
За вечерним чаем мы заговорили о таинственном мастере Гальвестоне. Все
сошлись на том, что это был веселый пожилой шотландец в клетчатом жилете и
кожаном фартуке. Во время работы, обтачивая в тисках медные валики, он,
наверное, насвистывал песенку о почтальоне, чей рог поет в туманных долинах,
и девушке, собирающей хворост в горах. Как все хорошие мастера, он
разговаривал с теми вещами, которые делал, и предсказывал им их будущую
жизнь. Но, конечно, он никак не мог догадаться, что эта черная шкатулка
попадет из-под бледного шотландского неба в пустынные леса за Окой, в
деревню, где только одни петухи поют, как в Шотландии, а все остальное
совсем не похоже на эту далекую северную страну.
С тех пор мастер Гальвестон стал как бы одним из невидимых обитателей
старого деревенского дома. Порой нам даже казалось, что мы слышим его
хриплый кашель, когда он невзначай поперхнется дымом из трубки. А когда мы
что-нибудь сколачивали - стол в беседке или новую скворечню - и спорили, как
держать фуганок или пригнать одну к другой две доски, то часто ссылались на
мастера Гальвестона, будто он стоял рядом и, прищурив серый глаз, насмешливо
смотрел на нашу возню. И все мы напевали последнюю любимую песенку
Гальвестона:
Прощай, звезда над милыми горами!
Прощай навек, мой теплый отчий дом...
Шкатулку поставили на стол, рядом с цветком герани, и в конце концов
забыли о ней.
Но как-то осенью, поздней осенью, в старом и гулком доме раздался
стеклянный переливающийся звон, будто кто-то ударял маленькими молоточками
по колокольчикам, и из этого чудесного звона возникла и полилась мелодия:
В милые горы
Ты возвратишься...
Это неожиданно проснулась после многолетнего сна и заиграла шкатулка. В
первую минуту мы испугались, и даже Фунтик слушал, осторожно подымая то
одно, то другое ухо. Очевидно, в шкатулке соскочила какая-нибудь пружина.
Шкатулка играла долго, то останавливаясь, то снова наполняя дом
таинственным звоном, и даже ходики притихли от изумления.
Шкатулка проиграла все свои песни, замолчала, и как мы ни бились, но
заставить ее снова играть мы не смогли.
Сейчас, поздней осенью, когда я живу в Москве, шкатулка стоит там одна
в пустых нетопленных комнатах, и, может быть, в непроглядные и тихие ночи
она снова просыпается и играет, но ее уже некому слушать, кроме пугливых
мышей.
Мы долго потом насвистывали мелодию о милых покинутых горах, пока
однажды нам ее не просвистел пожилой скворец, - он жил в скворечне около
калитки. До тех пор он пел хриплые и странные песни, но мы слушали их с
восхищением. Мы догадывались, что эти песни он выучил зимой в Африке,
подслушивая игры негритянских детей. И почему-то мы радовались, что будущей
зимой где-то страшно далеко, в густых лесах на берегу Нигера, скворец будет
петь под африканским небом песню о старых покинутых горах Европы.
Каждое утро на дощатый стол в саду мы насыпали крошки и крупу. Десятки
шустрых синиц слетались на стол и склевывали крошки. У синиц были белые
пушистые щеки, и когда синицы клевали все сразу, то было похоже, будто по
столу торопливо бьют десятки белых молоточков.
Синицы ссорились, трещали, и этот треск, напоминавший быстрые удары
ногтем по стакану, сливался в веселую мелодию. Казалось, что в саду играл на
старом столе живой щебечущий музыкальный ящик.
Среди жильцов старого дома, кроме Фунтика, кота Степана, петуха,
ходиков, музыкального ящика, мастера Гальвестона и скворца, были еще
прирученная дикая утка, еж, страдавший бессонницей, колокольчик с надписью
"Дар Валдая" и барометр, всегда показывавший "великую сушь". О них придется
рассказать в другой раз - сейчас уже поздно.
Но если после этого маленького рассказа вам приснится ночная веселая
игра музыкального ящика, звон дождевых капель, падающих в медный таз,
ворчанье Фунтика, недовольного ходиками, и кашель добряка Гальвестона - я
буду думать, что рассказал вам все это не напрасно.