Страница:
Протоиерей Павел Карташев (П. Б. Карташев )
Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве: Научная монография
Новый шаг в изучении наследия Шарля Пеги
(предисловие от редактора)
На рубеже XIX-XX веков и в первые десятилетия последующего периода во французской литературе возникает стойкая потребность преодоления декадентских настроений, которые так ярко выразились в философии, литературе, даже обыденной культуре, сформировавшей своего рода требования к стилю жизни интеллигента. Писатели разных направлений и стилей от реалистов до символистов ищут опору или в традициях прошлого, или в настоящем, или в прогнозировании будущего, или в их объединении. Так возникают четыре линии во французской литературе, в которых художественный метод отступает на второй план перед концепциями истолкования мира и человека: католическая (П. Клодель, Ш. Пеги), националистическая (М. Баррес, Ш. Моррас), научно-фантастическая (Ж. Верн), унанимистическая[1] (Ж. Ромен).
Среди писателей, стремящихся к преодолению декадентской переоценки ценностей через опору на традиционные ценности католицизма, один из самых значительных – Шарль Пеги (Péguy, 1873-1914), в молодости социалист-утопист, перешедший затем на позиции католицизма, хотя по ряду вопросов расходился с Церковью. Пеги был редактором, составителем, одним из авторов и издателем журнала «Двухнедельные тетради» («Cahiers de la quinzaine») с 1900 г. до своего ухода на фронт в августе 1914 г., где он погиб в бою. В этом журнале он, в частности, опубликовал важнейшие произведения Ромена Роллана: «Героические жизни» («Жизнь Бетховена», «Жизнь Микеланджело»), начало цикла «Театр Революции», роман-эпопею «Жан-Кристоф»[2].
Для французов Пеги – славное имя. Его гибель в самом начале Первой мировой войны воспринимается как пример высокого патриотизма. Столь же высоко оценивается стиль как художественных произведений Пеги (драма «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк» – «Ее Mystere de la charite de Jeanne d'Aro, 1910; и др.), так и его публицистических и литературно-критических статей. Его жизни и творчеству посвящено множество исследований, появлявшихся с момента его гибели в течение всех последующих десятилетий вплоть до нашего времени[3]. С 1915 г. начало издаваться полное собрание сочинений писателя, завершенное в 1955 г. 20-м томом[4]. Парижское издательство Галлимар в 1970-1980-х годах выпустило четырехтомное издание, в один из томов которого вошли поэтические произведения[5], а в три следующих – проза Пеги[6]. Это собрание сочинений Пеги занимает в совокупности более 7000 страниц (тексты и комментарии) и образует научную основу для изучения наследия выдающегося писателя.
В России имя Пеги было известно еще при его жизни. В советский период оно неизменно соседствовало с именем Ромена Роллана[7], о религиозности Пеги обычно даже не упоминалось, о его произведениях и критических статьях говорилось мало[8].
В последнее время опубликованы переводы, позволяющие русскому читателю составить свое мнение о столь заметной фигуре во французской литературе[9]. Появились работы Т. С. Таймановой[10], основательно изучившей творчество Пеги и убедительно его проанализировавшей.
В это же время велась интенсивная работа над диссертацией о взглядах Пеги в Москве П. Б. Карташевым. Собственно, началась она еще в советский период, когда в 1990 г. были опубликованы фрагменты из эссе Пеги «Предрассветной порой», сопровождавшиеся вступительной статьей П. Б. Карташева[11]. В последнее время П. Б. Карташев опубликовал серию статей о Пеги[12] и в 2007 г. защитил в Московском педагогическом государственном университете диссертацию «Шарль Пеги – литературный критик». Диссертация П. Б. Карташева представляет собой оригинальное и серьезное научное исследование литературно-критических взглядов Шарля Пеги. В ней анализируются мировоззренческие основы литературно-критических взглядов Пеги в широком культурном, философском, литературном контексте; рассматриваются литературно-критические работы Пеги, посвященные французским писателям – Виньи, Золя, классицистам и романтикам и т. д. – в аспекте становления «современного метода» литературоведческого исследования; анализируются подходы Пеги к интерпретации произведений классиков мировой литературы, его идеи о смысле и задачах науки о литературе и литературной критики. Текст диссертации составил основу данной монографии.
Обращает на себя внимание то, что автор диссертации и монографии отец Павел Карташев – протоиерей, настоятель Преображенской церкви с. Большие Вяземы, Председатель Миссионерского отдела Московской епархии Русской Православной Церкви, член Координационного совета по связям Министерства образования Московской области и Московской епархии, преподаватель Коломенской Духовной Семинарии.
Поэтому его диссертация особая: она развивает новую линию отечественного литературоведения – так называемое религиозное литературоведение. В прошлом, например, во времена Шарля Пеги, такие работы были, и статьи самого Пеги об этом свидетельствуют. Отечественный пример – статьи Н. Страхова. Но само литературоведение за сто лет изменилось, поэтому новые работы в этом направлении неизбежно будут несколько иными. Такие труды уже появились, например, монографии, статьи и докторская диссертация молодого, но уже отмеченного Государственной премией РФ литературоведа А. Б. Тарасова, посвященные праведникам и праведничеству в русской литературе, прежде всего в творчестве Л. Н. Толстого.
Если попробовать определить, в чем заключается главный вклад в развитие религиозного литературоведения, сделанный П. Б. Карташевым в диссертации и данной монографии, то здесь возможна следующая формулировка: исследователем обоснована концепция христоцентричности на примере творчества, литературно-критических взглядов Шарля Пеги. Работа перекликается с мыслью Н. А. Бердяева в «Экзистенциальной диалектике божественного и человеческого»: «Ш. Пеги может… считаться предшественником религии Духа»[13].
Значимым представляется также и то, что в работах П. Б. Карташева о Пеги демонстрируются возможности тезаурусного анализа в литературоведении.
В целом книга может привлечь внимание не только литературоведов, но и специалистов в различных областях гуманитарного знания, так как одно из достоинств мышления автора – стремление к синтезу гуманитарных сфер.
Профессор Вл. А. Луков
Среди писателей, стремящихся к преодолению декадентской переоценки ценностей через опору на традиционные ценности католицизма, один из самых значительных – Шарль Пеги (Péguy, 1873-1914), в молодости социалист-утопист, перешедший затем на позиции католицизма, хотя по ряду вопросов расходился с Церковью. Пеги был редактором, составителем, одним из авторов и издателем журнала «Двухнедельные тетради» («Cahiers de la quinzaine») с 1900 г. до своего ухода на фронт в августе 1914 г., где он погиб в бою. В этом журнале он, в частности, опубликовал важнейшие произведения Ромена Роллана: «Героические жизни» («Жизнь Бетховена», «Жизнь Микеланджело»), начало цикла «Театр Революции», роман-эпопею «Жан-Кристоф»[2].
Для французов Пеги – славное имя. Его гибель в самом начале Первой мировой войны воспринимается как пример высокого патриотизма. Столь же высоко оценивается стиль как художественных произведений Пеги (драма «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк» – «Ее Mystere de la charite de Jeanne d'Aro, 1910; и др.), так и его публицистических и литературно-критических статей. Его жизни и творчеству посвящено множество исследований, появлявшихся с момента его гибели в течение всех последующих десятилетий вплоть до нашего времени[3]. С 1915 г. начало издаваться полное собрание сочинений писателя, завершенное в 1955 г. 20-м томом[4]. Парижское издательство Галлимар в 1970-1980-х годах выпустило четырехтомное издание, в один из томов которого вошли поэтические произведения[5], а в три следующих – проза Пеги[6]. Это собрание сочинений Пеги занимает в совокупности более 7000 страниц (тексты и комментарии) и образует научную основу для изучения наследия выдающегося писателя.
В России имя Пеги было известно еще при его жизни. В советский период оно неизменно соседствовало с именем Ромена Роллана[7], о религиозности Пеги обычно даже не упоминалось, о его произведениях и критических статьях говорилось мало[8].
В последнее время опубликованы переводы, позволяющие русскому читателю составить свое мнение о столь заметной фигуре во французской литературе[9]. Появились работы Т. С. Таймановой[10], основательно изучившей творчество Пеги и убедительно его проанализировавшей.
В это же время велась интенсивная работа над диссертацией о взглядах Пеги в Москве П. Б. Карташевым. Собственно, началась она еще в советский период, когда в 1990 г. были опубликованы фрагменты из эссе Пеги «Предрассветной порой», сопровождавшиеся вступительной статьей П. Б. Карташева[11]. В последнее время П. Б. Карташев опубликовал серию статей о Пеги[12] и в 2007 г. защитил в Московском педагогическом государственном университете диссертацию «Шарль Пеги – литературный критик». Диссертация П. Б. Карташева представляет собой оригинальное и серьезное научное исследование литературно-критических взглядов Шарля Пеги. В ней анализируются мировоззренческие основы литературно-критических взглядов Пеги в широком культурном, философском, литературном контексте; рассматриваются литературно-критические работы Пеги, посвященные французским писателям – Виньи, Золя, классицистам и романтикам и т. д. – в аспекте становления «современного метода» литературоведческого исследования; анализируются подходы Пеги к интерпретации произведений классиков мировой литературы, его идеи о смысле и задачах науки о литературе и литературной критики. Текст диссертации составил основу данной монографии.
Обращает на себя внимание то, что автор диссертации и монографии отец Павел Карташев – протоиерей, настоятель Преображенской церкви с. Большие Вяземы, Председатель Миссионерского отдела Московской епархии Русской Православной Церкви, член Координационного совета по связям Министерства образования Московской области и Московской епархии, преподаватель Коломенской Духовной Семинарии.
Поэтому его диссертация особая: она развивает новую линию отечественного литературоведения – так называемое религиозное литературоведение. В прошлом, например, во времена Шарля Пеги, такие работы были, и статьи самого Пеги об этом свидетельствуют. Отечественный пример – статьи Н. Страхова. Но само литературоведение за сто лет изменилось, поэтому новые работы в этом направлении неизбежно будут несколько иными. Такие труды уже появились, например, монографии, статьи и докторская диссертация молодого, но уже отмеченного Государственной премией РФ литературоведа А. Б. Тарасова, посвященные праведникам и праведничеству в русской литературе, прежде всего в творчестве Л. Н. Толстого.
Если попробовать определить, в чем заключается главный вклад в развитие религиозного литературоведения, сделанный П. Б. Карташевым в диссертации и данной монографии, то здесь возможна следующая формулировка: исследователем обоснована концепция христоцентричности на примере творчества, литературно-критических взглядов Шарля Пеги. Работа перекликается с мыслью Н. А. Бердяева в «Экзистенциальной диалектике божественного и человеческого»: «Ш. Пеги может… считаться предшественником религии Духа»[13].
Значимым представляется также и то, что в работах П. Б. Карташева о Пеги демонстрируются возможности тезаурусного анализа в литературоведении.
В целом книга может привлечь внимание не только литературоведов, но и специалистов в различных областях гуманитарного знания, так как одно из достоинств мышления автора – стремление к синтезу гуманитарных сфер.
Профессор Вл. А. Луков
Введение
Шарль Пеги (Charles Péguy, 1873-1914) получил широкую известность во Франции еще при жизни; первые высокие оценки его творчества – монументальных поэм и пространных эссе – прозвучали в 1911 г., когда «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк» была выдвинута на соискание Большой литературной премии Французской Академии. Об авторе тогда писали все газеты, одни критики горячо им восхищались, другие оценивали резко отрицательно. Спустя без малого три года известие о героической гибели на фронте в сентябре 1914 г. воина-трибуна, облетев Францию, покрыло имя Пеги новой славой и на время привлекло внимание самых разных читателей, даже и далеких от серьезной литературы, к его поэзии и прозе эссе. Вскоре отрывки из его поэм – о героях, павших «за свой очаг и кров»; о надежде как христианской добродетели и о надежде паломника на заступничество Божией Матери – стали непременно включаться в хрестоматии и учебные пособия. Впрочем, составители сборников по истории литературы выбирают и до наших дней в основном одни и те же небольшие отрывки из величественного стихотворного наследия поэта.
После Первой мировой войны и в течение 20-30-х годов XX века эссеистика Пеги, с которой образованная Франция знакомилась благодаря многочисленным изданиям его избранных сочинений, оказывала сильное влияние на умы современников и отчасти даже на эмоциональное состояние думающей и совестливой части общества. Росла военная мощь Германии, национал-социализм внушал многим страх и отвращение, и почти непонятое когда-то, но вполне оцененное потомками пророческое служение Пеги в качестве офицера запаса, который добросовестно готовился к войне с Германией в 1910-е годы, и в качестве автора страстных «очерков», своеобразных пламенных «речей», порой разящих сарказмом, часто скорбных, и часто возвышенных по тону и смыслу, а иногда ностальгических и мягких, вдохновлявших людей на защиту ценностей и идеалов славного прошлого державной и религиозно неравнодушной Франции, все в совокупности, и перо и оружие, способствовало тому, что Пеги у себя на родине постепенно вырастал из простой литературной знаменитости и из одного из героев войны, хотя и причисленного к кавалерам Ордена Почетного Легиона, в фигуру большего масштаба. Позже единомышленники увидели в нем нового Ноя, настойчиво воссоздававшего ковчег национальной культуры среди беспечности «прекрасной эпохи» и безответственности социалистического пацифизма. Общественная деятельность поэта и мыслителя и напряженная патетика его творчества вместе составляют убедительное единство слова и дела, речи и подвига, которое во Франции и везде, где переводят и изучают сочинения Пеги, считается не страницей только, пусть и яркой, истории литературы, но живым явлением культуры, продолжающимся фактором ее развития.
Такова судьба не сданных в архив классиков, и Пеги, рассуждавший об участи авторов, не услышанных, не замеченных по смерти или о живущих и по отшествии из этого мира, не желал себе самому забвения в грядущем, задумывался о судьбе своих трудов. Будущее оказалось в целом благосклонным к нему: он и в начале XXI века переиздается, изучается и даже буквально расширяет круг своего жизненного пространства – по-прежнему переводится и читается в США и Италии, Германии и Японии, а среди некоторых новых для себя стран открывает и Россию. В эссе «Параллельные просители» (1905 г.), отстаивая необходимость сохранения классической греческой поэзии в системе преподавания словесности во французской школе, Пеги писал: «Поэт, хранимый в рукописи, неведомый, непрочитанный и, может быть, неудобочитаемый, в каком-нибудь забытом монастыре все же не считался поэтом забытым или мертвым. Неизвестный благочестивый монах, заслуживающий нашей вечной признательности, мог оберегать рукопись, переписывать ее, передать ее нам, наконец. И поэт не умирал, он жил для будущего человечества. Поэт признанный, понятый, классифицированный, каталогизированный, пребывающий на полках этой бесплодной библиотеки Эколь Нормаль[14], но уже нигде в другом месте, не спрятанный в каком-либо сердце, это мертвый поэт»[15].
В аннотации к недавно вышедшему во Франции сборнику «Шарль Пеги, писатель и политик» говорится: «Спустя более века после начала издания «Двухнедельных тетрадей»[16] Пеги все еще не имеет своего места в кругу великих французских художников слова. Его творчество, слишком мало изученное, объединяющее поэзию и прозу классические и новаторские одновременно, связывает собой век XIX-й и XX-й. Политическая мысль Пеги одно время вызывала чувство неловкости, считалась невразумительной: исследования, включенные в настоящий сборник, обнаруживают ее актуальность и ясность. Они помогут рассеять заблуждения, созданные Историей»[17].
Статьи для сборника написаны известными и начинающими филологами, историками, юристами, посвятившими свои научные труды – статьи, диссертации, монографии – или непосредственно Пеги, или его эпохе, или сквозным темам, в освещение которых автор внес вклад. Составитель сборника Ромен Вессерман в течение ряда лет является одним из руководителей «Общества друзей Шарля Пеги». Мнение Вессермана и его коллег о неопределенном положении писателя в истории родной литературы заслуживает внимания. Очевидно, что Пеги во Франции нисколько не забыт: «Общество» его друзей, основанное в 1942 г., существует до сего дня, проводит «Генеральные ассамблеи», научные конференции и семинары, издает семестровые бюллетени-альманахи, готовит сборники научных трудов.
А в общем, в течение почти ста лет отрывки из поэм Пеги школьники разучивают наизусть и студенты-гуманитарии осведомлены о нем вряд ли хуже, чем о великих Поле Клоделе и Марселе Прусте или о знаменитых Морисе Барресе и Ромене Роллане, и наверное лучше, чем о менее прославленных Валери Ларбо, Луи Эмоне или Поле-Жане Туле, если говорить о современниках, перемещение которых из категорий малых в великие и обратно в принципе возможно во времени; случалось не раз, что новое поколение прочитывало писателя заново. Но Пеги, на наш взгляд, не ждет лучшего прочтения и какого-либо воздаяния по заслугам. Динамика его внутренней жизни сопротивляется усилиям эрудиции вознести его на подобающее ему место, то есть тому, что он всегда презирал и высмеивал – он не дается классификации, ускользает от дефиниции, от окончательности. Его место во французской литературе – не занимать неподвижного места. Католик, обличающий духовенство; социалист, восстающий на стадную партийную солидарность и продажность; поэт традиционных форм, взрывающий изнутри странным завораживающим стилем, в котором оригинальность граничит с ненормальностью, устоявшиеся понятия о мере и объеме – такими и подобными противоречиями отличается Пеги от всех, кого легко и удобно вмещать в готовые, апробированные в университетах окончательные наименования – термины и определения. Он симпатический ученик Бергсона: сам не носит и никого и ничто не облекает в готовое платье.
Пеги любил ходить, и он сочинял шагая. В ритме его размеренной упругой ходьбы складываются шеренги александрийского стиха, собираются в катрены как в пехотные отделения или взводы, и уходят в мир замков Луары (в стихотворении «Замки Луары»), в начало истории Парижа (в поэме «Гобелен о Святой Женевьеве и Жанне д'Арк») и далее, через Шартр (в поэме «Вручение долины Бос Шартрской Божией Матери»), в чистый утренний край, что насадил Господь Бог «в Едеме на востоке» (Быт. 2, 8), – в поэме «Ева». Многие из друзей поэта оставили воспоминания о длительных прогулках с ним по улицам и набережным Парижа. Пеги – это странник, но не ветром гонимый; он, безусловно, подвижник, но не движения, а идеи; человек, идущий узким путем («… узок путь… в жизнь…» – Мф. 7, 14), устремленный к цели паломник и пехотинец. Когда больше паломник, пересекающий бескрайние пшеничные поля в направлении Шартрского собора; когда явно воин, шагающий в строю во время летних сборов дорогами Иль-де-Франса в сосредоточенном предчувствии надвигающейся войны. Направляясь к собору вдумчивым богомольцем и при этом себя называя пехотой, он обращается к Деве Марии:
Но привлекала внимание Пеги и другая тема, о важности которой он писал в своих философско-богословских и исторических «Диалогах…», – тема «воскресения Христова». Из нее таким же образом, как и из «инкарнационной», возникали производные: всегда чудесного, победного возобновления жизни, перехода от предвзятых и окаменевших, неподвижных принципов науки, педагогики, стереотипов общественно-политической деятельности к чуткому и творческому, антисистемному восприятию и выражению сокровенного движения жизни. Подобные идеи и настроения витали, как говорится, в воздухе Франции кануна Первой мировой войны. Интуитивизму, сформировавшему отчасти интеллект Пеги, в научной среде сопутствовали, а затем вытесняли его во многом близкие ему персонализм и экзистенциализм. Габриель Марсель также считал, что нельзя «загонять в прокрустово ложе системы те мысли, которые невозможно изложить, следуя традиционным ритмам спекулятивной архитектоники»[19]. Он вместе с Пеги, не мыслившим что-либо сокращать и упорядочивать в своих текстах ради достижения сжатой концептуальной четкости и строгости, стремился (Пеги об этом точно такими словами не заявлял, но именно так точно поступал) «побудить читателя вновь пройти <с автором> той дорогой, которой <автор> сам когда-то шел, вместе со всеми ее поворотами, со всеми каменистыми выступами».
И воплощение, и воскресение, и все «действия того же механизма» (Пеги), наблюдаемые в природе и культуре, выступают по сути некими событиями «перехода», собственно «пасхой» (от еврейского «пэсах», производного от глагола, первоначально означавшего, среди прочих значений, «перескочить», «перешагнуть») – то есть «скачком» или прорывом в иное бытие, в котором, при сохранении существенного в прежнем, жизнь получает совершенно новое качество. Душевное состояние и особенности творческого метода и мировоззрения Пеги бунтуют против окончательных, веских научных слов о нем. Он не вмещается в какую-либо эпоху, школу или течение, но по неоднократно высказывавшемуся мнению, принадлежит в той или иной мере всем эпохам Франции. Он несет в себе некую ускользаемость; его душа отражает постоянные исхождение и изменение, будучи созерцательницей и выразительницей сокровенного движения жизни, которая есть возрастание, феномен одновременно мистический и органический. Поэтому Пеги так непримирим к «мистической успокоенности» некоторых гордых своей верой христиан. Считая себя принадлежащим к Католической Церкви, он, по мнению русского философа и историка Г. П. Федотова, опубликовавшего в 1927 г. статью «Религиозный путь Пеги» в журнале «Путь»[20], восставал против чувства правоты и нравственного окаменения своих верующих современников и видел сущность духовного подвига в «вечной обеспокоенности», в покаянии и совестливом самоиспытании, которые предохраняют душу от привыкания к жизни, от окостенения.
Описываемые свойства Пеги представляют его вечно юным, незавершенным ни в каком плане, а значит и трудно поддающимся сравнению, если только с такими же, как он, поэтами искреннего порыва, начинания, пути. Об этих чертах творческого облика Пеги, перекликаясь с Федотовым, пишет С. С. Аверинцев в статье «Две тысячи лет с Вергилием»[21], называя французского поэта замечательным, «ни на кого не похожим».
После Первой мировой войны и в течение 20-30-х годов XX века эссеистика Пеги, с которой образованная Франция знакомилась благодаря многочисленным изданиям его избранных сочинений, оказывала сильное влияние на умы современников и отчасти даже на эмоциональное состояние думающей и совестливой части общества. Росла военная мощь Германии, национал-социализм внушал многим страх и отвращение, и почти непонятое когда-то, но вполне оцененное потомками пророческое служение Пеги в качестве офицера запаса, который добросовестно готовился к войне с Германией в 1910-е годы, и в качестве автора страстных «очерков», своеобразных пламенных «речей», порой разящих сарказмом, часто скорбных, и часто возвышенных по тону и смыслу, а иногда ностальгических и мягких, вдохновлявших людей на защиту ценностей и идеалов славного прошлого державной и религиозно неравнодушной Франции, все в совокупности, и перо и оружие, способствовало тому, что Пеги у себя на родине постепенно вырастал из простой литературной знаменитости и из одного из героев войны, хотя и причисленного к кавалерам Ордена Почетного Легиона, в фигуру большего масштаба. Позже единомышленники увидели в нем нового Ноя, настойчиво воссоздававшего ковчег национальной культуры среди беспечности «прекрасной эпохи» и безответственности социалистического пацифизма. Общественная деятельность поэта и мыслителя и напряженная патетика его творчества вместе составляют убедительное единство слова и дела, речи и подвига, которое во Франции и везде, где переводят и изучают сочинения Пеги, считается не страницей только, пусть и яркой, истории литературы, но живым явлением культуры, продолжающимся фактором ее развития.
Такова судьба не сданных в архив классиков, и Пеги, рассуждавший об участи авторов, не услышанных, не замеченных по смерти или о живущих и по отшествии из этого мира, не желал себе самому забвения в грядущем, задумывался о судьбе своих трудов. Будущее оказалось в целом благосклонным к нему: он и в начале XXI века переиздается, изучается и даже буквально расширяет круг своего жизненного пространства – по-прежнему переводится и читается в США и Италии, Германии и Японии, а среди некоторых новых для себя стран открывает и Россию. В эссе «Параллельные просители» (1905 г.), отстаивая необходимость сохранения классической греческой поэзии в системе преподавания словесности во французской школе, Пеги писал: «Поэт, хранимый в рукописи, неведомый, непрочитанный и, может быть, неудобочитаемый, в каком-нибудь забытом монастыре все же не считался поэтом забытым или мертвым. Неизвестный благочестивый монах, заслуживающий нашей вечной признательности, мог оберегать рукопись, переписывать ее, передать ее нам, наконец. И поэт не умирал, он жил для будущего человечества. Поэт признанный, понятый, классифицированный, каталогизированный, пребывающий на полках этой бесплодной библиотеки Эколь Нормаль[14], но уже нигде в другом месте, не спрятанный в каком-либо сердце, это мертвый поэт»[15].
В аннотации к недавно вышедшему во Франции сборнику «Шарль Пеги, писатель и политик» говорится: «Спустя более века после начала издания «Двухнедельных тетрадей»[16] Пеги все еще не имеет своего места в кругу великих французских художников слова. Его творчество, слишком мало изученное, объединяющее поэзию и прозу классические и новаторские одновременно, связывает собой век XIX-й и XX-й. Политическая мысль Пеги одно время вызывала чувство неловкости, считалась невразумительной: исследования, включенные в настоящий сборник, обнаруживают ее актуальность и ясность. Они помогут рассеять заблуждения, созданные Историей»[17].
Статьи для сборника написаны известными и начинающими филологами, историками, юристами, посвятившими свои научные труды – статьи, диссертации, монографии – или непосредственно Пеги, или его эпохе, или сквозным темам, в освещение которых автор внес вклад. Составитель сборника Ромен Вессерман в течение ряда лет является одним из руководителей «Общества друзей Шарля Пеги». Мнение Вессермана и его коллег о неопределенном положении писателя в истории родной литературы заслуживает внимания. Очевидно, что Пеги во Франции нисколько не забыт: «Общество» его друзей, основанное в 1942 г., существует до сего дня, проводит «Генеральные ассамблеи», научные конференции и семинары, издает семестровые бюллетени-альманахи, готовит сборники научных трудов.
А в общем, в течение почти ста лет отрывки из поэм Пеги школьники разучивают наизусть и студенты-гуманитарии осведомлены о нем вряд ли хуже, чем о великих Поле Клоделе и Марселе Прусте или о знаменитых Морисе Барресе и Ромене Роллане, и наверное лучше, чем о менее прославленных Валери Ларбо, Луи Эмоне или Поле-Жане Туле, если говорить о современниках, перемещение которых из категорий малых в великие и обратно в принципе возможно во времени; случалось не раз, что новое поколение прочитывало писателя заново. Но Пеги, на наш взгляд, не ждет лучшего прочтения и какого-либо воздаяния по заслугам. Динамика его внутренней жизни сопротивляется усилиям эрудиции вознести его на подобающее ему место, то есть тому, что он всегда презирал и высмеивал – он не дается классификации, ускользает от дефиниции, от окончательности. Его место во французской литературе – не занимать неподвижного места. Католик, обличающий духовенство; социалист, восстающий на стадную партийную солидарность и продажность; поэт традиционных форм, взрывающий изнутри странным завораживающим стилем, в котором оригинальность граничит с ненормальностью, устоявшиеся понятия о мере и объеме – такими и подобными противоречиями отличается Пеги от всех, кого легко и удобно вмещать в готовые, апробированные в университетах окончательные наименования – термины и определения. Он симпатический ученик Бергсона: сам не носит и никого и ничто не облекает в готовое платье.
Пеги любил ходить, и он сочинял шагая. В ритме его размеренной упругой ходьбы складываются шеренги александрийского стиха, собираются в катрены как в пехотные отделения или взводы, и уходят в мир замков Луары (в стихотворении «Замки Луары»), в начало истории Парижа (в поэме «Гобелен о Святой Женевьеве и Жанне д'Арк») и далее, через Шартр (в поэме «Вручение долины Бос Шартрской Божией Матери»), в чистый утренний край, что насадил Господь Бог «в Едеме на востоке» (Быт. 2, 8), – в поэме «Ева». Многие из друзей поэта оставили воспоминания о длительных прогулках с ним по улицам и набережным Парижа. Пеги – это странник, но не ветром гонимый; он, безусловно, подвижник, но не движения, а идеи; человек, идущий узким путем («… узок путь… в жизнь…» – Мф. 7, 14), устремленный к цели паломник и пехотинец. Когда больше паломник, пересекающий бескрайние пшеничные поля в направлении Шартрского собора; когда явно воин, шагающий в строю во время летних сборов дорогами Иль-де-Франса в сосредоточенном предчувствии надвигающейся войны. Направляясь к собору вдумчивым богомольцем и при этом себя называя пехотой, он обращается к Деве Марии:
Одной из главных тем, занимавших Пеги-эссеиста на протяжении последних восьми-десяти лет его жизни, является тема воплощения Сына Божия, таинственного и реального соединения Его божественной природы и человеческой. Из этого основного видения, неизменно волновавшего автора и побуждавшего его ко многим размышлениям, сравнениям, аналогиям, возникали и раскрывались на страницах эссе и производные темы: сочетания духовного и материального, невидимого и ощутимого, а также через углубленное проникновение в созерцание момента встречи, темы «начал». Начал, то есть зачинания и распространения нового мировоззрения или рождения религии, становления новой исторической эпохи, укоренения нового в прежнем, возрастания одной культуры в недрах предыдущей. Пеги видит будущий Париж в колыбели Афин и Рима, а силу и всемирное значение последних связывает с тем, что в истории мира произошла встреча и плодотворное слияние античной мудрости и римской мощи с источником откровения, оберегавшимся до известной поры народом Израиля.
Вы видите, что нам с дороги не свернуть,
Идем мы в зной и дождь, глотая пыль и грязь.
В безбрежной широте, где только ветра власть
Национальный тракт – это наш узкий путь. < … >
Идем мы впереди, а руки вдоль штанин.
Но это не парад, и нет трибун и слов,
Шаг ровный и прямой, ни впадин, ни холмов,
По видимой земле до завтрашних равнин.
Пехота – это мы, вы не теряйте нас,
Смотрите, мы идем сюда со всех полей,
Двадцать веков крестьян и двадцать – королей
В плюмажах и шелках, и в платьях без прикрас…
Столп несекомый, Матерь-Дева, вторит вам
В долине Бос другая башня до небес,
Громадный колос – а под ним колосьев лес —
Неколебимо рвется к чистым небесам. < … >
Вот мы все ближе к вам, Парижа гул утих.
В столице, там, у нас, правительство и свет.
Потерянные дни и суета сует,
И деспотизм свобод, безбрежных и пустых.
Но в сердце города живет иной Собор,
Он тоже Матери Христовой посвящен,
Рекой времен омыт и в вечность вознесен,
И окружен прозрачным кружевом опор.
Как вы царите здесь над морем зрелых нив,
Так выситесь вы там над волнами голов.
Над жатвою торжеств и над страдой гробов,
Что к вашей паперти выносит дней прилив[18].
Но привлекала внимание Пеги и другая тема, о важности которой он писал в своих философско-богословских и исторических «Диалогах…», – тема «воскресения Христова». Из нее таким же образом, как и из «инкарнационной», возникали производные: всегда чудесного, победного возобновления жизни, перехода от предвзятых и окаменевших, неподвижных принципов науки, педагогики, стереотипов общественно-политической деятельности к чуткому и творческому, антисистемному восприятию и выражению сокровенного движения жизни. Подобные идеи и настроения витали, как говорится, в воздухе Франции кануна Первой мировой войны. Интуитивизму, сформировавшему отчасти интеллект Пеги, в научной среде сопутствовали, а затем вытесняли его во многом близкие ему персонализм и экзистенциализм. Габриель Марсель также считал, что нельзя «загонять в прокрустово ложе системы те мысли, которые невозможно изложить, следуя традиционным ритмам спекулятивной архитектоники»[19]. Он вместе с Пеги, не мыслившим что-либо сокращать и упорядочивать в своих текстах ради достижения сжатой концептуальной четкости и строгости, стремился (Пеги об этом точно такими словами не заявлял, но именно так точно поступал) «побудить читателя вновь пройти <с автором> той дорогой, которой <автор> сам когда-то шел, вместе со всеми ее поворотами, со всеми каменистыми выступами».
И воплощение, и воскресение, и все «действия того же механизма» (Пеги), наблюдаемые в природе и культуре, выступают по сути некими событиями «перехода», собственно «пасхой» (от еврейского «пэсах», производного от глагола, первоначально означавшего, среди прочих значений, «перескочить», «перешагнуть») – то есть «скачком» или прорывом в иное бытие, в котором, при сохранении существенного в прежнем, жизнь получает совершенно новое качество. Душевное состояние и особенности творческого метода и мировоззрения Пеги бунтуют против окончательных, веских научных слов о нем. Он не вмещается в какую-либо эпоху, школу или течение, но по неоднократно высказывавшемуся мнению, принадлежит в той или иной мере всем эпохам Франции. Он несет в себе некую ускользаемость; его душа отражает постоянные исхождение и изменение, будучи созерцательницей и выразительницей сокровенного движения жизни, которая есть возрастание, феномен одновременно мистический и органический. Поэтому Пеги так непримирим к «мистической успокоенности» некоторых гордых своей верой христиан. Считая себя принадлежащим к Католической Церкви, он, по мнению русского философа и историка Г. П. Федотова, опубликовавшего в 1927 г. статью «Религиозный путь Пеги» в журнале «Путь»[20], восставал против чувства правоты и нравственного окаменения своих верующих современников и видел сущность духовного подвига в «вечной обеспокоенности», в покаянии и совестливом самоиспытании, которые предохраняют душу от привыкания к жизни, от окостенения.
Описываемые свойства Пеги представляют его вечно юным, незавершенным ни в каком плане, а значит и трудно поддающимся сравнению, если только с такими же, как он, поэтами искреннего порыва, начинания, пути. Об этих чертах творческого облика Пеги, перекликаясь с Федотовым, пишет С. С. Аверинцев в статье «Две тысячи лет с Вергилием»[21], называя французского поэта замечательным, «ни на кого не похожим».