Страница:
– Преступность растет, а штаты милиции прежние, от этого преступность еще больше растет, а раскрываемость…
Полковник прервал реплику банальной, хотя вообще-то правильной фразой:
– Генералиссимус Суворов учил, что побеждают не числом, а умением.
Калитин шепнул:
– Ради бога, не спорь с генералиссимусом, с полковником тем более. Только время затянешь, а нам надо бежать повышать ее, раскрываемость.
Но Мельникова несло:
– Раскрываемость у нас по сравнению с другими райотделами не так уж и низка.
И снова полковник выдал фразу, с которой не поспоришь:
– Равняться, Мельников, следует на передовиков, а не на аутсайдеров.
Вот за такие неопровержимые фразы полковник и пользовался уважением в городских и областных солидных инстанциях. А старший лейтенант Мельников за свои реплики все никак не дорастал до капитанского звания.
Раскрываемость – больная «мозоль» каждого настоящего оперативника милиции. Не ради цифры в отчете – ради справедливости крутишься как белка в колесе, и, будто спицы этого колеса, мелькают происшествия, лица, вещественные доказательства, документы. Одни тотчас же уносятся в прошлое и забываются, другие держатся долго, а то и превращаются в постоянный, колющий память укор за безнаказанные мерзости, нераскрытые преступления.
Уголовное дело Гири и компании не бог весть какое шерлок-холмовское, потерпевшие Сахарков да Зворыкин, по правде говоря, получили по заслугам. И правильно, что Хромов решил передать дело в суд. Но осталась у Мельникова какая-то соринка на совести, чувство не вполне законченной работы. Он говорил оперативнику Малевскому:
– Надо, Жора, все-таки вызвать на допрос этого Корнева.
– Звонил я, в общежитие заходил, он все еще в командировке.
– Сторож – в командировке?
– В стройуправлении он активист, член профгруппы, иногда его посылают к поставщикам выбивать материалы, оборудование. Знаешь, как теперь: я тебе кирпич, ты мне подъемный кран. Характеризуют Корнева положительно, пользуется все общим уважением. Дело Гири мы закрыли, на что тебе Корнев?
– Не все тут ясно. Кто третий присутствовал при избиении Мамедова? Каким боком причастен к этому положительный Корнев?
– Следователь передал дело в суд, а нам что, заняться нечем? А бандитов-угонщиков искать? А две опять квартирные кражи? А драка у ресторана «Огни Шиханска»? Ты, конечно, начальник, приказывай, доставим тебе Корнева, как вернется из командировки, но не разорваться же нам, верно?
Верно, не разорваться. В ночь на воскресенье кража со взломом на складе вещевого довольствия железнодорожников, воры залили след соляркой, зацепок никаких. В понедельник – труп неизвестного близ городской свалки…
Но в среду принесли из СИЗО записку, изъятую при досмотре из ботинка Кирякова. Гиря прятал ее там, возвращаясь с последнего допроса у следователя. На измятом клочке оберточной бумаги было накорябано карандашом: «Гиря не будь сукой никаво не припутывай, то жить не…» Конец записки оборван, Киряков пытался ее уничтожить. Ну Гиря! Ну темнила!
– Что думаешь делать с этой запиской? – спросил Мельников следователя.
– Придется опять везти его из СИЗО на допрос, – сокрушенно развел руками Хромов. – Дело в суд еще не отправили, но уж все подшито… Понимаешь, загрузили меня, как верблюда, еще эта записка.
– Похоже на угрозу: «…то жить не…» Кто пугает Гирю?
– Меня вот путает, что придется просить прокурора о продлении срока расследования. Он станет ворчать, что следствие затянулось, что Киряков с Гусаковым томятся в СИЗО…
– Но согласись, Саша, что в нашей с тобой работе остались «белые пятна». Неясна роль Корнева…
– Здравствуйте, уважаемые коллеги! – В кабинет следователя вошел Калитин. – Тут кто-то упоминал Корнева? Или мне послышалось? «Без промедленья, сей же час, позвольте познакомить вас»: Корнев Игорь Васильевич, тридцати двух лет, сторож стройуправления номер четыре, женат и разведен, имеет сына шести лет, год назад проживал по улице Мичурина, 126, в июне прошлого года задерживался сотрудниками ОБХСС Кировского РОВД за спекуляцию водкой у вокзала, изъято три бутылки «Российской», составлен протокол, велено было явиться на следующий день в райотдел для оформления административного взыскания, то есть штрафа. – Калитин глянул на оживившиеся лица Мельникова и Хромова и продолжил: – В райотдел Корнев не явился. Поручили участковому доставить приводом. Но оказалось, что Корнев по указанному им адресу не проживает, так как с женой недавно разошелся, нового его места жительства жена не знает. Из семьи он не просто ушел, а уехал на собственной «Волге», гараж стоит пустой, и где та семейная «Волга», жена тоже не в курсе и знать не желает, потому что бывший муж ее больше не интересует, – приблизительно так записано с ее слов в прошлогоднем дознании по линии ОБХСС.
– Номер-то «Волги» известен, запросить бы ГАИ.
– Запросили. Ни один гаишник этого номера с тех пор не видел в городе.
– А по месту работы?
– Из СУ-4 он скоропостижно уволился «по собственному», уехал в неизвестном направлении. Из-за трех поллитровок объявлять всесоюзный розыск не принято.
– Но ведь нашелся же?
– Через два месяца. Вернулся в лоно семьи и был прощен. Понимаете его расчет? Кончился срок привлечения его к ответственности за мелкую спекуляцию, и вот блудный муж приехал домой на той же «Волге», но уже с другим номером. Мимо нашего внимания прошло его заявление в ГАИ, что неизвестные жулики украли ночью с его машины номера. Заплатил десятку, дали новые. Жил это время у приятеля. Может, у приятельницы, данный вопрос не входит в компетенцию ОБХСС. Вот и все о Корневе, что я обнаружил в нашем архиве за прошлый год. Ты, Миша, не желаешь познакомиться с ним лично?
– Желание такое есть. Но, во-первых, Корнев в командировке. Расторопный сторож у них по совместительству еще и толкач. Предприимчивые мужики, а Корнев, судя по всему, таков, сейчас в цене. Во-вторых… Ох, во-вторых, текучка, дефицит времени у нас хронический. Сегодня перехватили у Кирякова записку, и, возможно, это ниточка к еще какому-то его подельнику. А я ловлю себя на мысли, мол, лучше бы той записки и не было, не возвращаться бы к делу, которое хотелось бы считать законченным.
– Записка, разумеется, без подписи?
– И без обратного адреса, – усмехнулся Мельников. – Даже без концовки, ее Гиря успел оторвать и выбросить.
– Тогда чего проще: порви остальное и – с глаз долой, из сердца вон.
– Тебе смешно, а я в цейтноте.
– Утешься, не ты один.
– Гражданин начальник, ну вот сука буду, век свободы невидать, не знаю, кто написал! Вчерась по лестнице от следователя вели, гляжу, бумажка валяется. Думал, может, деньги кто завернул. Так, на всякий случай, нагнулся, в ботинок сунул. В тюрягу приехали, попкарь на шмоне отобрал.
– И не знаешь, что там написано?
– Не знаю, вот чтоб мне…
– Что-то много ты, Витя, клянешься.
– Потому что я чисто и сердечно.
– Хочешь, прочту записку, тебе ведь адресована. Слушай. «Гиря…» Видишь? Гиря у нас только ты, других поблизости не водится, «…не будь сукой, никого не припутывай…» Концовку ты оборвал.
– Не я, попкарь рванул.
– Ладно, пускай прапорщик рвал, а кто написал? Ты, Витя, плечами не пожимай, говори уж до конца, что за тобой осталось. Докажи свою чистую сердечность.
– И так все признал, чо помню.
– Вспомни остальное.
– Да чо надо-то? Напомни, начальник.
Ишь ты, хитрец! Посиживает, покуривает, будто у Гальки Черняхиной на кровати, дым в потолок пускает. Мельников злился. Каждая минута на счету, а вот сиди слушай, нащупывай контакт с туповатым трепачом, чтобы не пропустить в словесной мякине нечаянно оброненное зерно истины. Злился Мельников. И ничем это не проявлял. Терпение, умение выслушивать и пустопорожнюю муру – тоже инструмент розыскника. Сделан этот инструмент из тонких нервных волокон и может со временем истончиться, а то и вовсе порваться. Сколько оперативников, следователей, других профессионалов милиции заплатили за капли истины – ранними сединами, инсультами, инфарктами. И жены их, и матери их.
…Провожали на пенсию старого служаку-участкового, капитана Бурова. Грамотешка у мужика – армия да школа милиции. Но за двадцать восемь лет службы – богатый опыт. В столовой, где накрыты провожальные столы, тесно от гостей. Одни жалеют, что Буров уходит, каков-то окажется работник ему на смену. Другие, может быть, с тайной радостью потирают руки: авось при новом участковом станет легче делишки проворачивать, не каждое лыко в строку протокольную попадет. На столах яства из лучшего общепитского ассортимента, постарались поварихи. Пора и за столы. Да ждут жену Бурова, задержалась что-то дома. Уж она-то рада, что кончились постоянные ее переживания за мужа-милиционера! Буров послал внука поторопить бабушку-копушку. Возвращается внук в слезах, белее столовских стен: лежит в горнице жена капитана милиции в праздничном платье – нежива… Всю совместную жизнь стойко выносила тревоги – в радостный день остановилось изношенное сердце. А была на восемь лет моложе капитана, работала в тишине и покое – библиотекарем. Но у мужа, кроме тревог, были и успехи, а у нее только терпеливое ожидание…
– …И таксер тот барыга, ваш Зворыкин, всю дорогу водярой барыжит, да его не содют, а кто со спекулянтами борется, того в тюрягу, где справедливость?!
– Ты, борец за справедливость, не болтай, а отвечай: кто послал записку?
– Не знаю, ну вот легавый буду… Ой, я извиняюсь, гад буду! Чо от меня надо, не пойму, начальник. Тянешь резину, в тюряге держишь… Гальку ко мне вчерась следователь не пустил, хотя бы сигареты разрешил передать, пожрать тоже…
– Хорошо, уговорил ты меня, завтра же попрошу следователя кончать твое дело, и до следующей встречи, Витя. Но сегодня, чтоб моя совесть была спокойна, давай правдивые показания. Чья записка? На что в ней намек? Кого велят покрывать?
– Эх! Раз на то пошло… Я темнить не люблю.
– Ага, я это сразу заметил.
– Только, гражданин начальник, кончай короче волынку, пущай в колонию отправляют, надоела тюряга. Значит, так. В феврале, кажись… Может, в марте, в начале, не шибко уж холодно было… С каким-то хмырем, забыл, как звать, купили мы у шоферилы-бомбежника одну на пару. Четвертак содрал, падла! Воткого сажать надо!
– Дай номер машины, словесный портрет водителя – найдем, посадим.
– Да бр-рось, начальник, мозги мне пудрить. Посодите вы! Бомбежник сунет менту на лапу, и ни хрена ему…
– Купили вы бутылку, и что дальше?
– Понятно чо. Выпили, чо больше-то.
– С кем?
– Паспорт евонный я не глядел. Он подошел в магазухе: скинемся на двоих? Ну и порядок. Он недавно «от хозяина», срок оттянул. Ну, распили – мало. В общем, стопорнули мы каких-то двоих пэтэушников по пьянке, шапки, куртки взяли. Одну куртку и шапку толканули бомбежнику за пузырек, другую ваши оперы забрали, когда у Гальки Черняхи шмон делали. Так получилось… Кабы не бухой был, на такую дешевку бы не обзарился, конечно.
– У тебя, Витя, вся жизнь дешевка сплошная. Не обижайся, я правду сказал. За бутылку мальчишек обидел, за две таксиста бил, пугал. Или за таксиста больше дали? А, Витя?
– Кто чо дал? Чо ты все подловить меня мылишься?
– Не подловить, а правды жду: чья записка?
– Наверно, от того хмыря, с которым пэтэушников это… Боле некому, честно!
– Как звали хмыря? Не молчком же вы распивали.
– Вроде Васька. Или Ванька. В другой раз записывать стану, гы-гы. В общем, так, начальник, я все чисто и сердечно. Боле ничо на меня не вешай, не выйдет номер, понял?
Как не понять: Гиря опять врет. Зачем бы случайному собутыльнику писать угрозы? Да все равно, срок расследования не продлят из-за какого-то затертого обрывка записки, где ни вновь открывшихся обстоятельств, ни даже намека на них.
13
Полковник прервал реплику банальной, хотя вообще-то правильной фразой:
– Генералиссимус Суворов учил, что побеждают не числом, а умением.
Калитин шепнул:
– Ради бога, не спорь с генералиссимусом, с полковником тем более. Только время затянешь, а нам надо бежать повышать ее, раскрываемость.
Но Мельникова несло:
– Раскрываемость у нас по сравнению с другими райотделами не так уж и низка.
И снова полковник выдал фразу, с которой не поспоришь:
– Равняться, Мельников, следует на передовиков, а не на аутсайдеров.
Вот за такие неопровержимые фразы полковник и пользовался уважением в городских и областных солидных инстанциях. А старший лейтенант Мельников за свои реплики все никак не дорастал до капитанского звания.
Раскрываемость – больная «мозоль» каждого настоящего оперативника милиции. Не ради цифры в отчете – ради справедливости крутишься как белка в колесе, и, будто спицы этого колеса, мелькают происшествия, лица, вещественные доказательства, документы. Одни тотчас же уносятся в прошлое и забываются, другие держатся долго, а то и превращаются в постоянный, колющий память укор за безнаказанные мерзости, нераскрытые преступления.
Уголовное дело Гири и компании не бог весть какое шерлок-холмовское, потерпевшие Сахарков да Зворыкин, по правде говоря, получили по заслугам. И правильно, что Хромов решил передать дело в суд. Но осталась у Мельникова какая-то соринка на совести, чувство не вполне законченной работы. Он говорил оперативнику Малевскому:
– Надо, Жора, все-таки вызвать на допрос этого Корнева.
– Звонил я, в общежитие заходил, он все еще в командировке.
– Сторож – в командировке?
– В стройуправлении он активист, член профгруппы, иногда его посылают к поставщикам выбивать материалы, оборудование. Знаешь, как теперь: я тебе кирпич, ты мне подъемный кран. Характеризуют Корнева положительно, пользуется все общим уважением. Дело Гири мы закрыли, на что тебе Корнев?
– Не все тут ясно. Кто третий присутствовал при избиении Мамедова? Каким боком причастен к этому положительный Корнев?
– Следователь передал дело в суд, а нам что, заняться нечем? А бандитов-угонщиков искать? А две опять квартирные кражи? А драка у ресторана «Огни Шиханска»? Ты, конечно, начальник, приказывай, доставим тебе Корнева, как вернется из командировки, но не разорваться же нам, верно?
Верно, не разорваться. В ночь на воскресенье кража со взломом на складе вещевого довольствия железнодорожников, воры залили след соляркой, зацепок никаких. В понедельник – труп неизвестного близ городской свалки…
Но в среду принесли из СИЗО записку, изъятую при досмотре из ботинка Кирякова. Гиря прятал ее там, возвращаясь с последнего допроса у следователя. На измятом клочке оберточной бумаги было накорябано карандашом: «Гиря не будь сукой никаво не припутывай, то жить не…» Конец записки оборван, Киряков пытался ее уничтожить. Ну Гиря! Ну темнила!
– Что думаешь делать с этой запиской? – спросил Мельников следователя.
– Придется опять везти его из СИЗО на допрос, – сокрушенно развел руками Хромов. – Дело в суд еще не отправили, но уж все подшито… Понимаешь, загрузили меня, как верблюда, еще эта записка.
– Похоже на угрозу: «…то жить не…» Кто пугает Гирю?
– Меня вот путает, что придется просить прокурора о продлении срока расследования. Он станет ворчать, что следствие затянулось, что Киряков с Гусаковым томятся в СИЗО…
– Но согласись, Саша, что в нашей с тобой работе остались «белые пятна». Неясна роль Корнева…
– Здравствуйте, уважаемые коллеги! – В кабинет следователя вошел Калитин. – Тут кто-то упоминал Корнева? Или мне послышалось? «Без промедленья, сей же час, позвольте познакомить вас»: Корнев Игорь Васильевич, тридцати двух лет, сторож стройуправления номер четыре, женат и разведен, имеет сына шести лет, год назад проживал по улице Мичурина, 126, в июне прошлого года задерживался сотрудниками ОБХСС Кировского РОВД за спекуляцию водкой у вокзала, изъято три бутылки «Российской», составлен протокол, велено было явиться на следующий день в райотдел для оформления административного взыскания, то есть штрафа. – Калитин глянул на оживившиеся лица Мельникова и Хромова и продолжил: – В райотдел Корнев не явился. Поручили участковому доставить приводом. Но оказалось, что Корнев по указанному им адресу не проживает, так как с женой недавно разошелся, нового его места жительства жена не знает. Из семьи он не просто ушел, а уехал на собственной «Волге», гараж стоит пустой, и где та семейная «Волга», жена тоже не в курсе и знать не желает, потому что бывший муж ее больше не интересует, – приблизительно так записано с ее слов в прошлогоднем дознании по линии ОБХСС.
– Номер-то «Волги» известен, запросить бы ГАИ.
– Запросили. Ни один гаишник этого номера с тех пор не видел в городе.
– А по месту работы?
– Из СУ-4 он скоропостижно уволился «по собственному», уехал в неизвестном направлении. Из-за трех поллитровок объявлять всесоюзный розыск не принято.
– Но ведь нашелся же?
– Через два месяца. Вернулся в лоно семьи и был прощен. Понимаете его расчет? Кончился срок привлечения его к ответственности за мелкую спекуляцию, и вот блудный муж приехал домой на той же «Волге», но уже с другим номером. Мимо нашего внимания прошло его заявление в ГАИ, что неизвестные жулики украли ночью с его машины номера. Заплатил десятку, дали новые. Жил это время у приятеля. Может, у приятельницы, данный вопрос не входит в компетенцию ОБХСС. Вот и все о Корневе, что я обнаружил в нашем архиве за прошлый год. Ты, Миша, не желаешь познакомиться с ним лично?
– Желание такое есть. Но, во-первых, Корнев в командировке. Расторопный сторож у них по совместительству еще и толкач. Предприимчивые мужики, а Корнев, судя по всему, таков, сейчас в цене. Во-вторых… Ох, во-вторых, текучка, дефицит времени у нас хронический. Сегодня перехватили у Кирякова записку, и, возможно, это ниточка к еще какому-то его подельнику. А я ловлю себя на мысли, мол, лучше бы той записки и не было, не возвращаться бы к делу, которое хотелось бы считать законченным.
– Записка, разумеется, без подписи?
– И без обратного адреса, – усмехнулся Мельников. – Даже без концовки, ее Гиря успел оторвать и выбросить.
– Тогда чего проще: порви остальное и – с глаз долой, из сердца вон.
– Тебе смешно, а я в цейтноте.
– Утешься, не ты один.
– Гражданин начальник, ну вот сука буду, век свободы невидать, не знаю, кто написал! Вчерась по лестнице от следователя вели, гляжу, бумажка валяется. Думал, может, деньги кто завернул. Так, на всякий случай, нагнулся, в ботинок сунул. В тюрягу приехали, попкарь на шмоне отобрал.
– И не знаешь, что там написано?
– Не знаю, вот чтоб мне…
– Что-то много ты, Витя, клянешься.
– Потому что я чисто и сердечно.
– Хочешь, прочту записку, тебе ведь адресована. Слушай. «Гиря…» Видишь? Гиря у нас только ты, других поблизости не водится, «…не будь сукой, никого не припутывай…» Концовку ты оборвал.
– Не я, попкарь рванул.
– Ладно, пускай прапорщик рвал, а кто написал? Ты, Витя, плечами не пожимай, говори уж до конца, что за тобой осталось. Докажи свою чистую сердечность.
– И так все признал, чо помню.
– Вспомни остальное.
– Да чо надо-то? Напомни, начальник.
Ишь ты, хитрец! Посиживает, покуривает, будто у Гальки Черняхиной на кровати, дым в потолок пускает. Мельников злился. Каждая минута на счету, а вот сиди слушай, нащупывай контакт с туповатым трепачом, чтобы не пропустить в словесной мякине нечаянно оброненное зерно истины. Злился Мельников. И ничем это не проявлял. Терпение, умение выслушивать и пустопорожнюю муру – тоже инструмент розыскника. Сделан этот инструмент из тонких нервных волокон и может со временем истончиться, а то и вовсе порваться. Сколько оперативников, следователей, других профессионалов милиции заплатили за капли истины – ранними сединами, инсультами, инфарктами. И жены их, и матери их.
…Провожали на пенсию старого служаку-участкового, капитана Бурова. Грамотешка у мужика – армия да школа милиции. Но за двадцать восемь лет службы – богатый опыт. В столовой, где накрыты провожальные столы, тесно от гостей. Одни жалеют, что Буров уходит, каков-то окажется работник ему на смену. Другие, может быть, с тайной радостью потирают руки: авось при новом участковом станет легче делишки проворачивать, не каждое лыко в строку протокольную попадет. На столах яства из лучшего общепитского ассортимента, постарались поварихи. Пора и за столы. Да ждут жену Бурова, задержалась что-то дома. Уж она-то рада, что кончились постоянные ее переживания за мужа-милиционера! Буров послал внука поторопить бабушку-копушку. Возвращается внук в слезах, белее столовских стен: лежит в горнице жена капитана милиции в праздничном платье – нежива… Всю совместную жизнь стойко выносила тревоги – в радостный день остановилось изношенное сердце. А была на восемь лет моложе капитана, работала в тишине и покое – библиотекарем. Но у мужа, кроме тревог, были и успехи, а у нее только терпеливое ожидание…
– …И таксер тот барыга, ваш Зворыкин, всю дорогу водярой барыжит, да его не содют, а кто со спекулянтами борется, того в тюрягу, где справедливость?!
– Ты, борец за справедливость, не болтай, а отвечай: кто послал записку?
– Не знаю, ну вот легавый буду… Ой, я извиняюсь, гад буду! Чо от меня надо, не пойму, начальник. Тянешь резину, в тюряге держишь… Гальку ко мне вчерась следователь не пустил, хотя бы сигареты разрешил передать, пожрать тоже…
– Хорошо, уговорил ты меня, завтра же попрошу следователя кончать твое дело, и до следующей встречи, Витя. Но сегодня, чтоб моя совесть была спокойна, давай правдивые показания. Чья записка? На что в ней намек? Кого велят покрывать?
– Эх! Раз на то пошло… Я темнить не люблю.
– Ага, я это сразу заметил.
– Только, гражданин начальник, кончай короче волынку, пущай в колонию отправляют, надоела тюряга. Значит, так. В феврале, кажись… Может, в марте, в начале, не шибко уж холодно было… С каким-то хмырем, забыл, как звать, купили мы у шоферилы-бомбежника одну на пару. Четвертак содрал, падла! Воткого сажать надо!
– Дай номер машины, словесный портрет водителя – найдем, посадим.
– Да бр-рось, начальник, мозги мне пудрить. Посодите вы! Бомбежник сунет менту на лапу, и ни хрена ему…
– Купили вы бутылку, и что дальше?
– Понятно чо. Выпили, чо больше-то.
– С кем?
– Паспорт евонный я не глядел. Он подошел в магазухе: скинемся на двоих? Ну и порядок. Он недавно «от хозяина», срок оттянул. Ну, распили – мало. В общем, стопорнули мы каких-то двоих пэтэушников по пьянке, шапки, куртки взяли. Одну куртку и шапку толканули бомбежнику за пузырек, другую ваши оперы забрали, когда у Гальки Черняхи шмон делали. Так получилось… Кабы не бухой был, на такую дешевку бы не обзарился, конечно.
– У тебя, Витя, вся жизнь дешевка сплошная. Не обижайся, я правду сказал. За бутылку мальчишек обидел, за две таксиста бил, пугал. Или за таксиста больше дали? А, Витя?
– Кто чо дал? Чо ты все подловить меня мылишься?
– Не подловить, а правды жду: чья записка?
– Наверно, от того хмыря, с которым пэтэушников это… Боле некому, честно!
– Как звали хмыря? Не молчком же вы распивали.
– Вроде Васька. Или Ванька. В другой раз записывать стану, гы-гы. В общем, так, начальник, я все чисто и сердечно. Боле ничо на меня не вешай, не выйдет номер, понял?
Как не понять: Гиря опять врет. Зачем бы случайному собутыльнику писать угрозы? Да все равно, срок расследования не продлят из-за какого-то затертого обрывка записки, где ни вновь открывшихся обстоятельств, ни даже намека на них.
13
Расследование преступления – процесс творческий, и есть тут свои гении и свои бездарности. Капитан Калитин гением себя даже и во сне не воображал: хозяйственные преступления множатся, как амебы под микроскопом, так что нечем обэхээсникам тешить профессиональное самолюбие.
Вообще-то, убедившись в собственной бездарности, порядочный человек должен сменить сферу деятельности. Однако раскрываемость хозяйственных злоупотреблений в Кировском районе была значительно выше, чем в среднем по области. Калитину и девяти его сотрудникам удавалось распутывать довольно хитроумные махинации здешних ловкачей. Взять хотя бы дело Гуровской.
Муза Борисовна Туровская, очень представительная дама бальзаковского возраста, работала до последнего времени директором кафе «Свадебное», была на хорошем счету у руководителей райпищеторга, даже у первых лиц города Шиханска. Поскольку эти лица по традиции снабжались деликатесами как раз через «Свадебное», то к директрисе кафе никогда никаких претензий не было, а если отдельные недоразумения и возникали, то вскоре улаживались к взаимному удовлетворению сторон. Обычные же заказчики свадебного стола платили, не вникая в счета: вроде дороговато обошлось, но в торжественный день бракосочетания стыдно мелочиться.
Однако попался как-то занудливый папаша перезрелой невесты, бывший главбух некоего иногороднего торга. Потому бывший и иногородний, что в том, бывшем его городе и торге тоже был не дурак слегка урвать детишкам на коньячишко. В результате потерпел от тамошнего ОБХСС и едва не загремел в места незлачные и необильные. Он спешно возместил недостающие суммы, благополучно вышел из опасной ситуации, но пришлось уехать от греха в другой город, в Шиханск. Он-то и вздумал проверить счет в кафе «Свадебное», пока свадьба дочери пела и плясала. Прикинул, обнаружил, что сорвали лишнее. Не поднимая шума, бывший главбух обошел пляшущих, приблизился к стойке буфета, познакомил буфетчицу со своим перерасчетом, высказал желание получить обратно переплаченную сумму. Глупая буфетчица, привыкшая к высокому покровительству, вместо того чтобы вернуть требуемое и разойтись с клиентом полюбовно, нахамила правдоискателю, компенсировать разницу отказалась. Бывший главбух возжаждал справедливости: почему то, за что я погорел, кому-то сходит с рук?! Так в ОБХСС Кировского РОВД возникло дело Гуровской.
Городские «верхи» проявили недовольство: что это вздумалось милиции дискредитировать почти образцовый, многократно поощрявшийся коллектив, его инициативного руководителя? Сказано это было не капитану Калитину, а по инстанции – полковнику, начальнику райотдела. Тот в свою очередь провел профилактическую беседу с Калитиным: глядя на мраморный чернильный прибор без чернил, предостерегал его от бестактных вмешательств в деятельность кафе и частную жизнь директрисы. Тем более что жизнь ее известна скромностью и умеренностью: ни роскошной обстановки в квартире, ни экстравагантных одежд, ни, между нами говоря, крупных вкладов на сберкнижке, ни сомнительных пикников с друзьями. То есть ни намека на дурные деньги. Живет без мужа, но в предосудительных связях никто не дерзнет ее винить. Сын Олег действительно нигде не трудится, но тунеядцем его назвать было бы неверно, ибо он заочник областного вуза. Где же, где следы злоупотреблений? Некоторые неточности в накладных? Но мы только-только переходим к рыночной экономике, к свободе инициативы, возможны отдельные ошибки…
В доводах полковника был резон. Обычно «левые» деньги как шило из мешка «торчат» из образа жизни их обладателя. Гуровская держалась в рамках заработной платы директора кафе: достаток без излишеств. По крайней мере, без внешних проявлений излишеств.
Все же Калитин устоял против товарищеских советов полковника, заявление бывшего главбуха не положил под сукно. Стали выявляться все новые огрехи в отчетности, в документации кафе. И тут очень некстати для Музы Борисовны вскрылось ее семейное горе.
Двадцатилетний Олег Туровский, лицом и осанкой в мать, не унаследовал ее ума, не перенял культуры потребностей. Взлелеянный материнской любовью, неконтактный, застенчивый Олег склонен был к созерцательности, к уединению. У него не было необходимости в какой-либо деятельности, где он мог бы проявить себя. В школе учился средне, на заочное отделение института народного хозяйства поступил по настоянию и при содействии мамы и тоже учился так себе, «ехал на тройках» с постоянными «хвостами». Беспросветная усредненность угнетала парня, порождала комплекс неполноценности, толкала на поиски какого-то пассивного протеста…
Когда Музе Борисовне открылось, что ее сын увлекся наркотиками, она была потрясена. Слезы, упреки, мольбы не возымели действия, дело зашло далеко, без очередной дозы Олег так мучился, что материнское сердце страдало не меньше. Обратиться к врачам она не отваживалась: семейная тайна могла получить огласку. Мало того что пострадает авторитет Гуровской, вмешается милиция, Олега начнут таскать на допросы, а у мальчика и без того невроз…
Она допытывалась, у кого сын покупает наркотик. Олег, обычно податливый, откровенный с матерью, не выдал поставщиков. Ограничила ему карманные деньги – начал глотать какие-то таблетки, нюхать всякую аэрозольную дрянь, и боязнь за его здоровье стала еще острее. В растерянности, в страхе и жалости Муза Борисовна решилась на поступок, для ее характера неожиданный: сама пустилась добывать ампулы с наркотиками. Логика была такова: если сын не может иначе, пусть хотя бы пользуется чистым медицинским зельем. Постепенно уменьшая дозу, мама выведет сына из злосчастной зависимости.
Обширные знакомства в городе Муза Борисовна до сих пор использовала весьма осмотрительно. Теперь пришлось устанавливать связи с людьми ей неприятными, сомнительной порядочности – что поделаешь! Ампулы поставляла заведующая аптекой, обе стороны были заинтересованы в сохранении тайны. Цену аптекарша установила на уровне «черного рынка» – «плата за страх». И опять же – что поделаешь! Уменьшить дозу все как-то не получалось, даже наоборот, стало не хватать прежних доз. Иссякли сбережения, начались злоупотребления на работе. Уже не мелочишка, как бывало, а подсудные махинации. Олег проваливал зачет за зачетом, нервничал, грозил покончить с собой, раз жизнь не удалась. Муза Борисовна героически держала нервы свои в деловом настрое, по виду ее никто не заподозрил бы истину. Но удары судьбы «с фронта» – на работе – и с «тыла» – в семье – изводили женщину, она стала ошибаться в делах, в отношениях с сотрудниками, с клиентами.
Калитину пришлось распутывать дело Гуровской с другого конца – с наркотического. Сотрудники задержали потребителя кокнара – маковой соломки. На допросе парень назвал адрес поставщицы кокнара, шустрой разведенки, проживающей на окраине Шиханска. В частном домике разведенки однажды вечером задержали и Олега Туровского в состоянии наркотического опьянения. При нем обнаружили две ампулы омнопона. Последовала ревизия в аптеке, откуда, по мнению экспертов, получены те ампулы. Была установлена недостача сильнодействующих медикаментов группы «А» и «Б». Заведующая аптекой дала показания, что к хищению наркотиков ее побудила просьба Туровской, которой она по доброте душевной не смогла отказать.
Калитин назначил экспертизу документации в кафе «Свадебное». У Музы Борисовны была взята подписка о невыезде, ее отстранили от должности. Олега направили в областной наркоцентр. Попутно было выявлено несколько совсем юных парней и девочек – любителей опасного кайфа. Выяснилось, что время от времени наезжают в Шиханск откуда-то из Средней Азии торговцы опием-сырцом, анашой, терьяком. Их имена, время приезда местные клиенты скрывали или в самом деле не знали.
Поэтому Калитина живо заинтересовал звонок из городского наркодиспансера. Звонила главврач Елена Георгиевна Ладунина.
– Константин Васильевич, вы помните такую Валькову Елизавету? В прошлом году, в мае, кажется, вы ее к нам определили. В состоянии абстиненции после наркотического… Вспомнили? Так вот, ее только что доставила «скорая» в тяжелейшем состоянии. На этот раз не только абстиненция… Я подумала, что следует известить вас.
– Правильно подумали. Сейчас выезжаю.
Вот и планируй тут рабочий день! Калитин оставил эксперта одного корпеть над бухгалтерскими подшивками конторы Заготсырье, выискивать в них подчистки, приписки, неточности с ценником («Извините, Яков Израилевич, у меня очень срочное дело») и сбежал по лестнице во двор райотдела. «Коломбина» не хотела ехать в наркодиспансер, капризничала, фыркала на хозяина. Пришлось копаться в пахнущих бензином и маслом внутренностях машины, уговаривать шепотом, пока сердитое фырканье не перешло в деловитое урчанье. «Коломбина» выехала со двора.
Елизавета Валькова, Лиза-наркоманка… Очень хорошо помнит ее Калитин. Год назад – да, в мае это было – ее задержали на вокзале ребята из комсомольского оперативного отряда – была еще тогда у комсомольцев активность… Посчитали пьяной, привезли в вытрезвитель. Фельдшерица разобралась: наркотический сон. В сумочке, куда успели заглянуть ребята из ОКО, лежали завернутые в полотенце шприц, шесть ампул с раствором морфия, иглы, коричневый порошок – опий. Дежурный по вытрезвителю позвонил в Кировский райотдел. Здесь, в ОБХСС, уже имелась ориентировка из города Усть-Лагвинска, что возможно появление в Шиханске разыскиваемой Елизаветы Вальковой. Калитин на «Коломбине» отвез задержанную, пребывавшую в сумеречном состоянии, в городской наркодиспансер, передал на попечение главврача Ладуниной, написал протокол об изъятии наркотиков.
По паспорту Елизавете Павловне Вальковой, уроженке Усть-Лагвинска, было всего-то двадцать лет. Но какая же она увядшая, жалкая лежала на клеенчатой кушетке приемного покоя, с трудом приходя в сознание! Допрашивать было бесполезно: Елена Георгиевна предупредила, что вслед за пробуждением начнется «ломка», по-жаргонному «хумар», мучительное наркотическое голодание. Понадобится дней пять-шесть, чтобы больная пришла в относительную норму, могла давать показания.
На четвертый день был получен из Усть-Лагвинска ответ на запрос о Вальковой. Она, работница Усть-Лагвинской фармацевтической фабрики, была недавно задержана вахтером на проходной при попытке хищения восьмидесяти граммов опия-сырца. Началось дознание, с Вальковой взяли подписку о невыезде. Но на следующий день она из города скрылась. Оперативным путем выяснилось, что возможен ее приезд в Шиханск. Проживала она в частном домике на окраине Усть-Ла-винска с матерью, и теперь мать каждый день ходит в милицию, умоляет отыскать исчезнувшую дочь. Усть-Лагвинский ОБХСС просил этапировать Валькову по месту жительства.
Калитин ежедневно справлялся по телефону о ее самочувствии. Главврач отвечала, что больная еще не в состоянии дать показания. Внезапно Калитину пришлось выехать в командировку по делу о крупной спекуляции. Вернувшись через неделю, он узнал, что Валькова из больницы сбежала. Сообщил об этом в Усть-Лагвинск. За многими заботами вскоре забылась история чужой, не местной наркоманки.
И вот сейчас профессиональная память воспроизводила, сперва смутно, потом все отчетливее, бледное испитое лицо женщины без возраста, отстраненный взгляд больших, чуть монгольского разреза, слезящихся глаз, тоже словно выцветших. Что же она, так целый год и в бегах? Почему опять в Шиханске? Родственники здесь, знакомые? Но в тот раз, в прошлогоднем мае, никто ее в больнице не навещал, никто ею не интересовался. Связана с шиханскими наркоманами? Вопросов много, и надо не упустить Валькову, допросить немедленно, ничего, что состояние тяжелое, в легком-то как бы опять не упорхнула, не ставить же милицейский пост в наркодиспансере.
В раздевалке Калитину накинули на плечи халат, в трех местах залатанный, – ох уж этот остаточный принцип снабжения медицины… как, впрочем, и милиции. На втором этаже дежурная сестра, грубоватая толстая тетка, велела подождать, кивнула на расшатанный стул. Тут же, в коридоре, стояли две железные казарменные койки, на одной спал кто-то, на другой сидел пожилой мужчина с седой щетиной на щеках. Он вяло поглядел на Калитина осовелыми бессмысленными глазами, потом вновь уставился в стену.
Вышла из палаты доктор Ладунина. Провела Калитина в свой тесный кабинет: стол, шкаф, кушетка под клеенкой, три стула.
– Не вздумайте допрашивать. Ни в коем случае! Повторяю, состояние тяжелое. Знаете, откуда ее на этот раз привезли? Из бани. Ну да, из бани, что возле рынка. Купила билет в душевую, есть у них такие номера, один душ, безо всяких там удобств. Банщице показалось, что клиентка выпивши: глаза смурные, хотя и не пахнет ничем таким. Через какое-то время банщица подошла к тому номеру, прислушалась. Вода течет… и стоны, плач ли… Стучать давай – не откликается. Позвала кассиршу, вдвоем заколотили в дверь – молчит, стонет только. Сорвали крючок, вошли. Лежит на полу в одной мокрой сорочке, без сознания, вся в крови, левое запястье бритвенным лезвием искромсано… Не прояви банщица любопытства, был бы труп. Банщица вызвала «скорую», врач поставил диагноз: попытка самоубийства в состоянии наркотического отравления. В травматологии мест нет, привезли к нам. Сделали переливание крови, жить будет. Но – значительная кровопотеря, постнаркотический психоз, абстиненция. Так что допрашивать сейчас бесполезно и бесчеловечно.
– В прошлый раз вы так же говорили, – напомнил Калитин.
Вообще-то, убедившись в собственной бездарности, порядочный человек должен сменить сферу деятельности. Однако раскрываемость хозяйственных злоупотреблений в Кировском районе была значительно выше, чем в среднем по области. Калитину и девяти его сотрудникам удавалось распутывать довольно хитроумные махинации здешних ловкачей. Взять хотя бы дело Гуровской.
Муза Борисовна Туровская, очень представительная дама бальзаковского возраста, работала до последнего времени директором кафе «Свадебное», была на хорошем счету у руководителей райпищеторга, даже у первых лиц города Шиханска. Поскольку эти лица по традиции снабжались деликатесами как раз через «Свадебное», то к директрисе кафе никогда никаких претензий не было, а если отдельные недоразумения и возникали, то вскоре улаживались к взаимному удовлетворению сторон. Обычные же заказчики свадебного стола платили, не вникая в счета: вроде дороговато обошлось, но в торжественный день бракосочетания стыдно мелочиться.
Однако попался как-то занудливый папаша перезрелой невесты, бывший главбух некоего иногороднего торга. Потому бывший и иногородний, что в том, бывшем его городе и торге тоже был не дурак слегка урвать детишкам на коньячишко. В результате потерпел от тамошнего ОБХСС и едва не загремел в места незлачные и необильные. Он спешно возместил недостающие суммы, благополучно вышел из опасной ситуации, но пришлось уехать от греха в другой город, в Шиханск. Он-то и вздумал проверить счет в кафе «Свадебное», пока свадьба дочери пела и плясала. Прикинул, обнаружил, что сорвали лишнее. Не поднимая шума, бывший главбух обошел пляшущих, приблизился к стойке буфета, познакомил буфетчицу со своим перерасчетом, высказал желание получить обратно переплаченную сумму. Глупая буфетчица, привыкшая к высокому покровительству, вместо того чтобы вернуть требуемое и разойтись с клиентом полюбовно, нахамила правдоискателю, компенсировать разницу отказалась. Бывший главбух возжаждал справедливости: почему то, за что я погорел, кому-то сходит с рук?! Так в ОБХСС Кировского РОВД возникло дело Гуровской.
Городские «верхи» проявили недовольство: что это вздумалось милиции дискредитировать почти образцовый, многократно поощрявшийся коллектив, его инициативного руководителя? Сказано это было не капитану Калитину, а по инстанции – полковнику, начальнику райотдела. Тот в свою очередь провел профилактическую беседу с Калитиным: глядя на мраморный чернильный прибор без чернил, предостерегал его от бестактных вмешательств в деятельность кафе и частную жизнь директрисы. Тем более что жизнь ее известна скромностью и умеренностью: ни роскошной обстановки в квартире, ни экстравагантных одежд, ни, между нами говоря, крупных вкладов на сберкнижке, ни сомнительных пикников с друзьями. То есть ни намека на дурные деньги. Живет без мужа, но в предосудительных связях никто не дерзнет ее винить. Сын Олег действительно нигде не трудится, но тунеядцем его назвать было бы неверно, ибо он заочник областного вуза. Где же, где следы злоупотреблений? Некоторые неточности в накладных? Но мы только-только переходим к рыночной экономике, к свободе инициативы, возможны отдельные ошибки…
В доводах полковника был резон. Обычно «левые» деньги как шило из мешка «торчат» из образа жизни их обладателя. Гуровская держалась в рамках заработной платы директора кафе: достаток без излишеств. По крайней мере, без внешних проявлений излишеств.
Все же Калитин устоял против товарищеских советов полковника, заявление бывшего главбуха не положил под сукно. Стали выявляться все новые огрехи в отчетности, в документации кафе. И тут очень некстати для Музы Борисовны вскрылось ее семейное горе.
Двадцатилетний Олег Туровский, лицом и осанкой в мать, не унаследовал ее ума, не перенял культуры потребностей. Взлелеянный материнской любовью, неконтактный, застенчивый Олег склонен был к созерцательности, к уединению. У него не было необходимости в какой-либо деятельности, где он мог бы проявить себя. В школе учился средне, на заочное отделение института народного хозяйства поступил по настоянию и при содействии мамы и тоже учился так себе, «ехал на тройках» с постоянными «хвостами». Беспросветная усредненность угнетала парня, порождала комплекс неполноценности, толкала на поиски какого-то пассивного протеста…
Когда Музе Борисовне открылось, что ее сын увлекся наркотиками, она была потрясена. Слезы, упреки, мольбы не возымели действия, дело зашло далеко, без очередной дозы Олег так мучился, что материнское сердце страдало не меньше. Обратиться к врачам она не отваживалась: семейная тайна могла получить огласку. Мало того что пострадает авторитет Гуровской, вмешается милиция, Олега начнут таскать на допросы, а у мальчика и без того невроз…
Она допытывалась, у кого сын покупает наркотик. Олег, обычно податливый, откровенный с матерью, не выдал поставщиков. Ограничила ему карманные деньги – начал глотать какие-то таблетки, нюхать всякую аэрозольную дрянь, и боязнь за его здоровье стала еще острее. В растерянности, в страхе и жалости Муза Борисовна решилась на поступок, для ее характера неожиданный: сама пустилась добывать ампулы с наркотиками. Логика была такова: если сын не может иначе, пусть хотя бы пользуется чистым медицинским зельем. Постепенно уменьшая дозу, мама выведет сына из злосчастной зависимости.
Обширные знакомства в городе Муза Борисовна до сих пор использовала весьма осмотрительно. Теперь пришлось устанавливать связи с людьми ей неприятными, сомнительной порядочности – что поделаешь! Ампулы поставляла заведующая аптекой, обе стороны были заинтересованы в сохранении тайны. Цену аптекарша установила на уровне «черного рынка» – «плата за страх». И опять же – что поделаешь! Уменьшить дозу все как-то не получалось, даже наоборот, стало не хватать прежних доз. Иссякли сбережения, начались злоупотребления на работе. Уже не мелочишка, как бывало, а подсудные махинации. Олег проваливал зачет за зачетом, нервничал, грозил покончить с собой, раз жизнь не удалась. Муза Борисовна героически держала нервы свои в деловом настрое, по виду ее никто не заподозрил бы истину. Но удары судьбы «с фронта» – на работе – и с «тыла» – в семье – изводили женщину, она стала ошибаться в делах, в отношениях с сотрудниками, с клиентами.
Калитину пришлось распутывать дело Гуровской с другого конца – с наркотического. Сотрудники задержали потребителя кокнара – маковой соломки. На допросе парень назвал адрес поставщицы кокнара, шустрой разведенки, проживающей на окраине Шиханска. В частном домике разведенки однажды вечером задержали и Олега Туровского в состоянии наркотического опьянения. При нем обнаружили две ампулы омнопона. Последовала ревизия в аптеке, откуда, по мнению экспертов, получены те ампулы. Была установлена недостача сильнодействующих медикаментов группы «А» и «Б». Заведующая аптекой дала показания, что к хищению наркотиков ее побудила просьба Туровской, которой она по доброте душевной не смогла отказать.
Калитин назначил экспертизу документации в кафе «Свадебное». У Музы Борисовны была взята подписка о невыезде, ее отстранили от должности. Олега направили в областной наркоцентр. Попутно было выявлено несколько совсем юных парней и девочек – любителей опасного кайфа. Выяснилось, что время от времени наезжают в Шиханск откуда-то из Средней Азии торговцы опием-сырцом, анашой, терьяком. Их имена, время приезда местные клиенты скрывали или в самом деле не знали.
Поэтому Калитина живо заинтересовал звонок из городского наркодиспансера. Звонила главврач Елена Георгиевна Ладунина.
– Константин Васильевич, вы помните такую Валькову Елизавету? В прошлом году, в мае, кажется, вы ее к нам определили. В состоянии абстиненции после наркотического… Вспомнили? Так вот, ее только что доставила «скорая» в тяжелейшем состоянии. На этот раз не только абстиненция… Я подумала, что следует известить вас.
– Правильно подумали. Сейчас выезжаю.
Вот и планируй тут рабочий день! Калитин оставил эксперта одного корпеть над бухгалтерскими подшивками конторы Заготсырье, выискивать в них подчистки, приписки, неточности с ценником («Извините, Яков Израилевич, у меня очень срочное дело») и сбежал по лестнице во двор райотдела. «Коломбина» не хотела ехать в наркодиспансер, капризничала, фыркала на хозяина. Пришлось копаться в пахнущих бензином и маслом внутренностях машины, уговаривать шепотом, пока сердитое фырканье не перешло в деловитое урчанье. «Коломбина» выехала со двора.
Елизавета Валькова, Лиза-наркоманка… Очень хорошо помнит ее Калитин. Год назад – да, в мае это было – ее задержали на вокзале ребята из комсомольского оперативного отряда – была еще тогда у комсомольцев активность… Посчитали пьяной, привезли в вытрезвитель. Фельдшерица разобралась: наркотический сон. В сумочке, куда успели заглянуть ребята из ОКО, лежали завернутые в полотенце шприц, шесть ампул с раствором морфия, иглы, коричневый порошок – опий. Дежурный по вытрезвителю позвонил в Кировский райотдел. Здесь, в ОБХСС, уже имелась ориентировка из города Усть-Лагвинска, что возможно появление в Шиханске разыскиваемой Елизаветы Вальковой. Калитин на «Коломбине» отвез задержанную, пребывавшую в сумеречном состоянии, в городской наркодиспансер, передал на попечение главврача Ладуниной, написал протокол об изъятии наркотиков.
По паспорту Елизавете Павловне Вальковой, уроженке Усть-Лагвинска, было всего-то двадцать лет. Но какая же она увядшая, жалкая лежала на клеенчатой кушетке приемного покоя, с трудом приходя в сознание! Допрашивать было бесполезно: Елена Георгиевна предупредила, что вслед за пробуждением начнется «ломка», по-жаргонному «хумар», мучительное наркотическое голодание. Понадобится дней пять-шесть, чтобы больная пришла в относительную норму, могла давать показания.
На четвертый день был получен из Усть-Лагвинска ответ на запрос о Вальковой. Она, работница Усть-Лагвинской фармацевтической фабрики, была недавно задержана вахтером на проходной при попытке хищения восьмидесяти граммов опия-сырца. Началось дознание, с Вальковой взяли подписку о невыезде. Но на следующий день она из города скрылась. Оперативным путем выяснилось, что возможен ее приезд в Шиханск. Проживала она в частном домике на окраине Усть-Ла-винска с матерью, и теперь мать каждый день ходит в милицию, умоляет отыскать исчезнувшую дочь. Усть-Лагвинский ОБХСС просил этапировать Валькову по месту жительства.
Калитин ежедневно справлялся по телефону о ее самочувствии. Главврач отвечала, что больная еще не в состоянии дать показания. Внезапно Калитину пришлось выехать в командировку по делу о крупной спекуляции. Вернувшись через неделю, он узнал, что Валькова из больницы сбежала. Сообщил об этом в Усть-Лагвинск. За многими заботами вскоре забылась история чужой, не местной наркоманки.
И вот сейчас профессиональная память воспроизводила, сперва смутно, потом все отчетливее, бледное испитое лицо женщины без возраста, отстраненный взгляд больших, чуть монгольского разреза, слезящихся глаз, тоже словно выцветших. Что же она, так целый год и в бегах? Почему опять в Шиханске? Родственники здесь, знакомые? Но в тот раз, в прошлогоднем мае, никто ее в больнице не навещал, никто ею не интересовался. Связана с шиханскими наркоманами? Вопросов много, и надо не упустить Валькову, допросить немедленно, ничего, что состояние тяжелое, в легком-то как бы опять не упорхнула, не ставить же милицейский пост в наркодиспансере.
В раздевалке Калитину накинули на плечи халат, в трех местах залатанный, – ох уж этот остаточный принцип снабжения медицины… как, впрочем, и милиции. На втором этаже дежурная сестра, грубоватая толстая тетка, велела подождать, кивнула на расшатанный стул. Тут же, в коридоре, стояли две железные казарменные койки, на одной спал кто-то, на другой сидел пожилой мужчина с седой щетиной на щеках. Он вяло поглядел на Калитина осовелыми бессмысленными глазами, потом вновь уставился в стену.
Вышла из палаты доктор Ладунина. Провела Калитина в свой тесный кабинет: стол, шкаф, кушетка под клеенкой, три стула.
– Не вздумайте допрашивать. Ни в коем случае! Повторяю, состояние тяжелое. Знаете, откуда ее на этот раз привезли? Из бани. Ну да, из бани, что возле рынка. Купила билет в душевую, есть у них такие номера, один душ, безо всяких там удобств. Банщице показалось, что клиентка выпивши: глаза смурные, хотя и не пахнет ничем таким. Через какое-то время банщица подошла к тому номеру, прислушалась. Вода течет… и стоны, плач ли… Стучать давай – не откликается. Позвала кассиршу, вдвоем заколотили в дверь – молчит, стонет только. Сорвали крючок, вошли. Лежит на полу в одной мокрой сорочке, без сознания, вся в крови, левое запястье бритвенным лезвием искромсано… Не прояви банщица любопытства, был бы труп. Банщица вызвала «скорую», врач поставил диагноз: попытка самоубийства в состоянии наркотического отравления. В травматологии мест нет, привезли к нам. Сделали переливание крови, жить будет. Но – значительная кровопотеря, постнаркотический психоз, абстиненция. Так что допрашивать сейчас бесполезно и бесчеловечно.
– В прошлый раз вы так же говорили, – напомнил Калитин.