Страница:
– И тоже правильно говорила. Что упустила девчонку, моя вина. Но сейчас во много раз хуже, как вы не понимаете!
– Она в сознании? Можно хотя бы взглянуть?
– Взглянуть можно. Даже следует, чтобы вы убедились. Мне кажется, что в прошлом году было у нее намерение с вами о чем-то поговорить, несколько раз спрашивала, когда вы из командировки вернетесь. Не дождалась, дурочка, сбежала.
– Сбежала… На нее в Усть-Лагвинске уголовное дело заведено, хищение наркотиков с фармацевтической фабрики, где работала.
– Об этом с ней после, после, не травмируйте, пожалуйста. Без того ей жизнь не мила, если по венам лезвием… Плохо, что на вас сегодня милицейская форума, может отреагировать стрессом. Запахните халат. Идем.
То была единственная однокоечная палата в стационаре. Калитин с первого взгляда понял, что имела в виду Ладу-нина, говоря о тяжелейшем состоянии больной. Как ее корчило! Левую руку ей забинтовали до локтя, обвязали шнуром, чтобы она не могла сорвать повязку. У изголовья стоял штатив с перевернутым флаконом раствора, но прозрачная пластмассовая трубка от него свисала свободно, передавленная зажимом.
– Она никак не дается, – сердито сказала за спиной Калитина дежурная сестра. – И так вены еле заметны, все исколоты…
На голос медсестры больная раскрыла полубезумные, страдающие глаза.
– А-а… дайте же, дайте до-озу! Лю-юди вы или не-ет! О, не могу, не могу-у больше, дайте чего-нибудь!
Невидящий взгляд скользнул по белым халатам, по лицу Калитина, по видневшемуся из-под халата погону – и тут осмыслился, обострился.
– А-а, милиция… Пожалейте хоть вы, скажите им, чтоб укол сделали-и… Ради бога-а!
– Лиза, ведь вам уже делали, – сказала Ладунина.
– Нет, врет она, одной водой колола, сволочь! Дайте настоящую до-озу, понятно?! Настоящий укол, а то сорву ваши повязки, подохну, не могу-у болыне-е жить, не могу-у!
– Надо потерпеть, Лиза, без этого не обойтись, – мягко уговаривала Елена Георгиевна.
– Вы! Следователь или кто… Я все вам скажу, только пускай дадут настоящую до-озу! Нету сил терпеть! Господи, да сделайте же что-нибудь, лю-юди! Акх-х!.. – Ее начало рвать, медсестра успела подставить эмалированный тазик.
Калитин наблюдал наркоманов, задерживал их, не раз слышал крики, брань, просьбы, угрозы, но вот такие муки на грани человеческого терпения видеть не доводилось. К тому же страдала женщина, израненная физически и душевно.
– Послушайте, надо же в самом деле что-то… Может, малую дозу?
– Малая не поможет, слишком далеко у нее зашло.
– Милиционер… следователь! Пусть укол мне дадут, все вам скажу, мне все одно не жить, только пускай укол настоящий!..
– Скажете, когда выздоровеете, Лиза. Елена Георгиевна, сделайте ей под мою ответственность.
Больная примолкла, с надеждой переводя наполненные болью глаза с Калитина на доктора.
– Ответственность у меня и своя есть, – пожала плечами Ладунина. – Вы видели состояние больной, ну и уходите. Маша, введите больной два кубика, я подпишу расход.
«Коломбина» непрытко катилась, позвякивая на рытвинах. Тянулись с двух сторон дома, тополя, киоски, мигали навстречу светофоры. А Калитину все мерещились истекающие болью глаза… Только в райотделе, в кабинете, за работой над накладными, калькуляциями, номерами и датами бухгалтерских документов, актами на списание, стушевались они, глаза человеческого несчастья.
Елена Георгиевна позвонила через неделю. Отложив намеченные дела, Калитин поехал в наркодиспансер.
– Допрашивать рановато, но для просто разговора, я думаю, она достаточно окрепла, – наставляла Ладунина. – У человека в ее состоянии бывает даже потребность выговориться кому-то заинтересованному. Что вы лицо заинтересованное, она понимает, потому и сбежала в прошлый раз. А вчера сама спросила, когда вы придете. Постарайтесь внушить, что ей надо не бежать от нас, а основательно лечиться, иначе погибнет. Молодая, жить бы да жить – без «иглы», конечно. Долго не беседуйте, не касайтесь пока острых тем, и уж пожалуйста, без всяких протоколов.
– Слушаюсь, доктор. Вы ведь знаете, что у нас заведено дело на аптечного работника, торговавшего наркотиками незаконно. Как ваше мнение, не связана ли Валькова? По клинической картине, по иным признакам? Медицинские это препараты или…
– Нет, вряд ли. Впрочем, наверняка утверждать трудно.
– Не исключено, что найдутся в нашем городе лица, заинтересованные в этой «бедной Лизе» и помимо меня. Никто о ней в эти дни не справлялся?
– Нет. Я уже научена, предписала персоналу уделять Вальковой пристальное, но незаметное внимание, докладывать в случае чего мне в любое время. По правилам я должна, компенсировав абстиненцию, направить ее для дальнейшего лечения в областной наркоцентр. Но данный случай осложнен травмой… и попросту жалко мне девчонку, так что пусть пока лежит у нас.
Да, бедная Лиза… Не по Карамзину, но тоже не лучше. Та в омут головой, эта бритвой по венам. Выглядит куда краше, чем тогда, в отчаянии, в муках, в рвоте. Глаза уж не безумны. Но и не спокойны.
– Допрос пришли снимать, да? А я не виновата ни в чем, ясно?
– Что вы, Лиза! Я звонил в Усть-Лагвинск, мне сказали, что уголовное дело против вас возобновлять не собираются.
– Значит, справки наводили!
– Конечно. Ведь тут вопрос жизни и смерти. И потом, надо же известить вашу маму, перед ней вы особенно виноваты.
– Воображаю, как расписали ей обстановку наши мильтоны!
– Зачем вы так? Надеюсь, усть-лагвинская милиция проявит милосердие, которого вы, похоже, лишены…
Калитин пожалел, что вырвался этот упрек: бледно-серое лицо больной покрылось синеватыми пятнами.
– Вон как вы меня хлещете, гражданин начальник!
– Меня зовут Константин Васильевич. Так и называйте, если можно. И пришел я не допрос снимать, а посоветоваться, подумать вместе, как же вас выручить из беды.
– Вы-то тут при чем? Моей беде я хозяйка.
– Многим бедам вы хозяйка, Лиза. Скольким людям испортили жизнь наркотики, которые вы с фабрики выносили…
– Ну и судите, сажайте! Давно жду, когда поведут в наручниках за все беды рассчитываться.
– Оставьте, Лиза. Вы чуть жизнью не рассчитались. Надо помочь вам выбраться…
– Выберусь, нет – мое дело.
– Лиза, мне уйти?
Отвернулась. Худющая, бледная. Вот уж верно – краше в гроб кладут, хотя сперва, по контрасту с прошлым разом, она показалась свежей, не такой убогой по крайней мере. Вот же: минутная одурь кайфа – и жизнь под откос. Но глаза осмысленные, выразительные сегодня. Когда-то, в недавней, неотравленной юности, красивые, наверно, были у нее глаза, карие, с монгольской раскосинкой.
– Знаю, знаю, зачем вы пришли, знаю. Сбрехнула вам, дескать, за дозу все расскажу. Вы и врача уговорили насчетукола, и сегодня заявились.
– Я вас ни о чем не спрашиваю. Пришел как человек к человеку.
– Это у вас приемчик такой, да? Пожалеете, поворкуете, авось дурочка и расколется, всех своих заложит…
Вошла в палату Ладунина.
– Ну как вы тут? Почему у нас глазки, как у дикой кошки? Ого, пульс частит. Все, Константин Васильевич, больная несколько возбуждена, а это нам никак нельзя, никак!
Калитин поднялся с белого табурета.
– До свидания, Лиза. Поправляйтесь.
Не сразу, как бы нехотя, она спросила:
– Когда еще придете?
– Не знаю. Работа у нас непредсказуемая. Если потребуется в чем-то моя помощь, Елена Георгиевна позвонит, у нее есть номер моего телефона.
Калитин подумал, что так и не попытался убедить Валькову, чтобы не сбегала, чтобы приняла курс… Как это называется? Дезинтоксикация? Денаркотизация?
– Подождите! – Калитин и Ладунина остановились у двери. – Подождите. Доктор, я не устала. Нет, правда, не устала. И не возбудилась… ну, в норме я, можно еще немножко… поговорить? – И опять к Калитину: – Или вам уже некогда?
Глаза просили. Не лихорадочно уже, без истерического надрыва – просили.
– Мне, Лиза, всегда некогда, – улыбнулся Калитин. – Но если Елена Георгиевна позволит нам еще…
– Доктор, еще немножко, ладно? А то наговорила я тут…
– Хорошо, хорошо, только спокойненько, без напряжения, нервочки беречь надо, слышите, Лизонька? Константин Васильевич, прошу без острых тем.
Легко сказать – без острых! Для Вальковои сейчас все крутом сплошное острие.
Елена Георгиевна вышла. Калитин вернулся к белому табурету. Валькова несколько минут лежала молча, прикрыв глаза синеватыми тонкими веками. Он не стал ее торопить, только искоса взглянул на часы. Может, она уж пожалела, что сама продлила разговор, да боязно остаться опять наедине со своими думами. Может, ничего и не скажет. Но если сейчас поторопить, то уж точно не заговорит.
– Конечно, я дура, – наконец вздохнула она, не открывая глаз, – что верю, будто вы меня жалеете, вот просто так жалеете.
– Можете не верить, но я в самом деле…
– Вы тогда выпросили для меня дозу и за это никаких признаний не требуете. Наши усть-лагвинские следователи, те – у-у!
– Они кричали на вас?
– Нет… Но как пристанут, как начнут вдвоем вопросики подкидывать! Я в хумаре, в ломке, значит, мне и без них хоть в стенку головой, а они…
– Лиза, вы же тогда были подозреваемой, даже более того…
– Ну верно все это… Я только хочу объяснить, почему уехала из Усть-Лагвинска, хоть и подписку давала о невыезде. Я их боялась и тюрьмы боялась… И тех, кто заправлял у нас всем этим делом.
– Этих и без вас выявили, судили. Выяснилось, что вы там мелкая сошка. Но как вас втянули? С чего пошло?
– По дурости, с чего больше. Никто не тянул, не заставлял. У всех нас, таких, одна причина – собственная дурость. Из любопытства: надо, мол, всего в жизни испробовать хоть разок для интереса. Ну и хана! Когда втянешься, в башку пакость лезет: чем, дескать, другие лучше, пускай и другие вляпаются.
– Расскажите все с самого начала.
– Да? Вам вправду интересно? Охота, так слушайте. Только никого называть не буду. Сама погорела, так не стану других хоть теперь впутывать.
– Хорошо, не называйте никого.
Ему как раз и требовалось, чтобы она назвала имена сбытчиков и потребителей дурмана, особенно местных, шиханских. Но была понятна и оглядка Лизы на «законы» тайного, мышиного мирка, в котором она существовала: «своих» не выдавай! Ладно, пусть будет без имен. Пока ей просто нужно выговориться.
Калитин слушал нервные, неровные слова и, имея кое-какой печальный опыт таких бесед, понимал полнее, чем говорилось.
Ничего такого рокового в биографии Лизы не было. Обыкновенная девчонка из обыкновенной «неполной» семьи – отец ушел от них так давно, что о нем не вспоминали. А поскольку не вспоминали, то и алиментов с него не справляли. «Спасибо, что ушел, – говорила мама. – А с пьяницы денег как с козла молока».
Лиза никакой ущербности не ощущала: подумаешь! Одна она разве безотцовая растет, сколько угодно таких, и ничего, не расстраиваются.
Жили скромно, однако не бедствовали. Мама работала на фармацевтической фабрике упаковщицей, зарабатывала маловато, но при их собственном, доставшемся еще от деда, окраинном домике имелся огород, так что свои овощи, куры – жить можно.
Когда Лиза училась в десятом классе, случилось несчастье: маму на улице сбил грузовиком пьяный шофер. Пролежала в травматологии почти месяц. Выписали с третьей группой инвалидности.
Не закончив школу, Лиза пошла работать. Куда? Тоже на фармацевтику, ученицей.
– Вам все это до лампочки, да? – спохватилась Лиза. – Или я болтаю, а гражданин начальник на заметку берет, не капну ли случайно…
– Почему «гражданин начальник»? Вы разве в колонии бывали?
– Нет покуда. Вся жизнь впереди, надейся и жди, как поют в одной бодрой песне. Вот и жду почти два года, когда посадят. Да вы чего спрашиваете, вам и так про меня все известно.
– Только то, что сообщила усть-лагвинская милиция. Хотелось бы понять, как привлекательная, разумная девушка становится наркоманкой. И как вас убедить, что не следует вам убегать снова из больницы? И что вообще нужно, чтобы вас из трясины вытащить? Вот что понять хочу.
– Не обижайтесь, но мне все как-то странно… Ну врачи, это понятно. Милиция-то чего хлопочет?
– Надо вернуть к жизни человека. Вы же не преступница по складу характера. На себе испытали такое, что впредь не поднимется рука воровать с фабрики, людей травить.
– На фармацейке мне уж не работать. Из больницы прямо в тюрьму, и все дела.
– Не о тюрьме думайте, а о том, как нормальную жизнь строить будете. Лишение свободы, я думаю, вам не грозит.
– Утешаете, да? Чтоб не смылась, как в прошлый раз? Если ничего мне не грозит, так почему же гражданин начальник из уголовки ко мне в палату запохаживал? За красивые глаза, да?
Шаткое у нее настроение, то исповедальное, то истерически-недоверчивое.
– Глаза у вас, Лиза, в самом деле красивые. И уже поэтому надо вас из болота вытаскивать. Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Читали Достоевского?
– Проходили в школе. «Преступление и наказание» он написал? Ну, мне такое наказание, что никакой Достоевский не опишет. Разве что вы – в протоколах, уголовный розыск.
– Я не из уголовного розыска.
– Ну да, вы из дошкольного сектора. Я так сразу и подумала.
Психика неустойчива, но уже есть способность шутить, хотя и саркастически. Значит, самый тяжкий период ломки миновал. Теперь ей нужна поддерживающая терапия, или, на жаргоне наркоманов, «лестница». Лестница из пропасти: общеукрепляющие препараты и все еще небольшие дозы наркотика. Ну, Елена Георгиевна обещала лечить ее здесь, с этим порядок.
– Я из ОБХСС, Лиза. Это значит – отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.
– Выходит, висит на мне кража с фармацейки? Так надо понимать, гражданин начальник? Выходит, все же тюрьма мне?
– Вот что, не называйте меня так. Не хотите по имени-отчеству, обращайтесь «товарищ капитан». Рассказывайте дальше, если не устали. И перестаньте о тюрьме.
– Ишь вы как… мягко стелете. Да ладно уж, все равно про мою житуху слушать больше некому. Про что вам надо? Как на иглу села? Да очень просто, как все. На дискотеке познакомилась с одним…
Познакомились на дискотеке… Константину Калитину едва перевалило за тридцать, не старик, не ханжа. Но он считал дискотеки в том виде, как они у нас бытуют, источником криминальных побуждений. Сколько на его памяти уголовных дел начиналось с этого: «Познакомились на дискотеке…» Оглушенный ритмическим грохотом разум, как под наркозом, спит, парализован, зато в человеке пробуждается низменное, грубое, животное: пить, курить, кого-то бить, еще больше взвинтить себя, уставшего от ритма и одиночества в толпе, подстегнуть нервы дурманной сигаретой, обрести большую раскованность уколом наркотика…
– Я слушаю, Лиза, слушаю.
– Да? Показалось мне, что задумались. В общем-то я все понимаю, задним числом, задним умом. А тогда казалось: вот какая я особенная, не как другие девчонки. Им бы киношка, видео, дискотека, ну, изредка бутылка на пятерых, все в пределах нормы. А вот меня все это не устраивает. Где-то читала, по телеку тоже передавали, что, мол, прежде, при Сталине, все люди винтиками считались, так они и теперь такие. А я не хочу винтиком быть, я – личность. Ага, вот так примерно думала. Меня, дескать, не удовлетворяет проза жизни, я от нее ухожу в забвение, в кайф. Смешно, правда?
– Не смешно, Лиза.
– Да? Ну и у меня скоро веселье кончилось. Если не коль-нусь, такая тоска сосет… А они, ну, из моей компании, и говорят: мол, эта штука дорого стоит, чего это мы должны тебя задарма раскумаривать, у нас у самих денег нету. Хочешь кайфа, сама шустри. Как? Ты ж, говорят, на фармацейке работаешь, там этого добра навалом. Достань, вынеси, нам долг вернешь и самой останется. Понимаете? Меня всю ломало… Это только поначалу кайф – весело станет, легко, жизнь хороша, и я в ней хорошая, красивая, умная, всем нравлюсь, никаких тут проблем, и укол мне делают так, за красивые глаза…
Она печально усмехнулась, посмотрела на Калитина.
– А что, по-вашему, у меня и вправду глаза красивые?
– Правда, Лиза.
– Хм… Давно мне приятных слов не говаривали. Ладно, замнем… В общем, поначалу оно так, баловство. Когда опомнишься, уж и не до кайфа, хоть бы нормальное самочувствие вернуть, ломать бы перестало.
– И сколько вам требовалось для нормального состояния?
– Сколько? Ну хоть грамм опия.
– А сколько стоил этот грамм?
– О, в то время у нас в Усть-Лагве недорого брали, ведь не я одна с фармацейки тянула. Грамм за десятку можно было достать.
– Значит, за нормальное здоровье, которое природа всем людям бесплатно дарит, вы выкладывали по триста рублей в месяц?
– Так получается.
– Откуда же брали столько денег?
– Не деньги, как вы не понимаете! У них там все схвачено и налажено. На фабрике один человек дает мне целлофановый пакетик, я прячу его на себе, через проходную проношу, передаю кому следует, мне за это два грамма. Кто давал, кто принимал, говорить не хочу, лучше не спрашивайте. Вам и ни к чему, в прошлом году всю ихнюю лавочку прихлопнула милиция. Сидят, меня поджидают.
Лиза нервно стерла пот с бледного лица. Дышала она неровно, губы кривились. Пора прекращать беседу. Но Лиза продолжила, и Калитин не решился ее остановить.
– Они тогда еще не знали, что за ними следят. Когда я на проходной погорела, они думали, что случайно влипла. Меня не посадили, подписку взяли, что не уеду никуда, явлюсь по повестке. Послала я записку в компашку свою: влипла, мол, никого не заложила, все на себя взяла. Ко мне пришли ночью, тихонько вызвали во двор, мама и не услышала. Смывайся, говорят, а то засадят. Дали товар… ну, вы понимаете. Грамм двести. Для меня тоже несколько ампул, настоящих, аптечных. Денег немного. Явку в Шиханске. К кому явку – не скажу. Это мое дело…
– Лиза, вам плохо? Позвать Елену Георгиевну?
– Не нужно, я сейчас, сейчас… Перед вашим приходом мне укол сделали… Как начнешь вспоминать, тошно до блевоты… Дайте попить. Спасибо. Прошло.
– Оставим до другого раза, когда вам станет лучше.
– А вы и еще придете? Правда? Нет, не уходите, я доскажу. На чем я остановилась?
– Приехали в наш город…
– Да. Вы знаете, как получилось… У себя дома я без дозы не могла, но держалась в пределах, чтобы мама не заметила, на работе не засекли бы, не выгнали с фармацейки. А тут все вместе, и страх, и неизвестность, чужое все… И саданула укол в вокзальном туалете, большую дозу… Забрали меня…
– Забрали, и слава богу, не надо было удирать. На год раньше избавилась бы от зависимости.
– Тюрьмы боялась. И теперь боюсь, да что поделаю…
Надо было все же уходить, долгая исповедь явно утомила больную. Или переменить тему?
– Куда же вы сбежали? Ведь у вас в Шиханске никого нет.
– Ну почему, явка… Я товар передать успела, прежде чем такого дурака сваляла, дозу перебрала. После больницы жила там месяц. Ну, приелась ему… На что я сдалась без товара-то …Чего морщитесь? Да, жила с ним, а как же. Если девчонка на иглу села, она и ляжет… за дозу с кем попало…
Глаза у Лизы слезились, горло сдавливали спазмы тошноты.
– Лиза, довольно, успокойтесь. Я позову доктора. Завтра мы с вами договорим, хорошо?
– А вы придете? Ладно, зовите врача.
14
– Она в сознании? Можно хотя бы взглянуть?
– Взглянуть можно. Даже следует, чтобы вы убедились. Мне кажется, что в прошлом году было у нее намерение с вами о чем-то поговорить, несколько раз спрашивала, когда вы из командировки вернетесь. Не дождалась, дурочка, сбежала.
– Сбежала… На нее в Усть-Лагвинске уголовное дело заведено, хищение наркотиков с фармацевтической фабрики, где работала.
– Об этом с ней после, после, не травмируйте, пожалуйста. Без того ей жизнь не мила, если по венам лезвием… Плохо, что на вас сегодня милицейская форума, может отреагировать стрессом. Запахните халат. Идем.
То была единственная однокоечная палата в стационаре. Калитин с первого взгляда понял, что имела в виду Ладу-нина, говоря о тяжелейшем состоянии больной. Как ее корчило! Левую руку ей забинтовали до локтя, обвязали шнуром, чтобы она не могла сорвать повязку. У изголовья стоял штатив с перевернутым флаконом раствора, но прозрачная пластмассовая трубка от него свисала свободно, передавленная зажимом.
– Она никак не дается, – сердито сказала за спиной Калитина дежурная сестра. – И так вены еле заметны, все исколоты…
На голос медсестры больная раскрыла полубезумные, страдающие глаза.
– А-а… дайте же, дайте до-озу! Лю-юди вы или не-ет! О, не могу, не могу-у больше, дайте чего-нибудь!
Невидящий взгляд скользнул по белым халатам, по лицу Калитина, по видневшемуся из-под халата погону – и тут осмыслился, обострился.
– А-а, милиция… Пожалейте хоть вы, скажите им, чтоб укол сделали-и… Ради бога-а!
– Лиза, ведь вам уже делали, – сказала Ладунина.
– Нет, врет она, одной водой колола, сволочь! Дайте настоящую до-озу, понятно?! Настоящий укол, а то сорву ваши повязки, подохну, не могу-у болыне-е жить, не могу-у!
– Надо потерпеть, Лиза, без этого не обойтись, – мягко уговаривала Елена Георгиевна.
– Вы! Следователь или кто… Я все вам скажу, только пускай дадут настоящую до-озу! Нету сил терпеть! Господи, да сделайте же что-нибудь, лю-юди! Акх-х!.. – Ее начало рвать, медсестра успела подставить эмалированный тазик.
Калитин наблюдал наркоманов, задерживал их, не раз слышал крики, брань, просьбы, угрозы, но вот такие муки на грани человеческого терпения видеть не доводилось. К тому же страдала женщина, израненная физически и душевно.
– Послушайте, надо же в самом деле что-то… Может, малую дозу?
– Малая не поможет, слишком далеко у нее зашло.
– Милиционер… следователь! Пусть укол мне дадут, все вам скажу, мне все одно не жить, только пускай укол настоящий!..
– Скажете, когда выздоровеете, Лиза. Елена Георгиевна, сделайте ей под мою ответственность.
Больная примолкла, с надеждой переводя наполненные болью глаза с Калитина на доктора.
– Ответственность у меня и своя есть, – пожала плечами Ладунина. – Вы видели состояние больной, ну и уходите. Маша, введите больной два кубика, я подпишу расход.
«Коломбина» непрытко катилась, позвякивая на рытвинах. Тянулись с двух сторон дома, тополя, киоски, мигали навстречу светофоры. А Калитину все мерещились истекающие болью глаза… Только в райотделе, в кабинете, за работой над накладными, калькуляциями, номерами и датами бухгалтерских документов, актами на списание, стушевались они, глаза человеческого несчастья.
Елена Георгиевна позвонила через неделю. Отложив намеченные дела, Калитин поехал в наркодиспансер.
– Допрашивать рановато, но для просто разговора, я думаю, она достаточно окрепла, – наставляла Ладунина. – У человека в ее состоянии бывает даже потребность выговориться кому-то заинтересованному. Что вы лицо заинтересованное, она понимает, потому и сбежала в прошлый раз. А вчера сама спросила, когда вы придете. Постарайтесь внушить, что ей надо не бежать от нас, а основательно лечиться, иначе погибнет. Молодая, жить бы да жить – без «иглы», конечно. Долго не беседуйте, не касайтесь пока острых тем, и уж пожалуйста, без всяких протоколов.
– Слушаюсь, доктор. Вы ведь знаете, что у нас заведено дело на аптечного работника, торговавшего наркотиками незаконно. Как ваше мнение, не связана ли Валькова? По клинической картине, по иным признакам? Медицинские это препараты или…
– Нет, вряд ли. Впрочем, наверняка утверждать трудно.
– Не исключено, что найдутся в нашем городе лица, заинтересованные в этой «бедной Лизе» и помимо меня. Никто о ней в эти дни не справлялся?
– Нет. Я уже научена, предписала персоналу уделять Вальковой пристальное, но незаметное внимание, докладывать в случае чего мне в любое время. По правилам я должна, компенсировав абстиненцию, направить ее для дальнейшего лечения в областной наркоцентр. Но данный случай осложнен травмой… и попросту жалко мне девчонку, так что пусть пока лежит у нас.
Да, бедная Лиза… Не по Карамзину, но тоже не лучше. Та в омут головой, эта бритвой по венам. Выглядит куда краше, чем тогда, в отчаянии, в муках, в рвоте. Глаза уж не безумны. Но и не спокойны.
– Допрос пришли снимать, да? А я не виновата ни в чем, ясно?
– Что вы, Лиза! Я звонил в Усть-Лагвинск, мне сказали, что уголовное дело против вас возобновлять не собираются.
– Значит, справки наводили!
– Конечно. Ведь тут вопрос жизни и смерти. И потом, надо же известить вашу маму, перед ней вы особенно виноваты.
– Воображаю, как расписали ей обстановку наши мильтоны!
– Зачем вы так? Надеюсь, усть-лагвинская милиция проявит милосердие, которого вы, похоже, лишены…
Калитин пожалел, что вырвался этот упрек: бледно-серое лицо больной покрылось синеватыми пятнами.
– Вон как вы меня хлещете, гражданин начальник!
– Меня зовут Константин Васильевич. Так и называйте, если можно. И пришел я не допрос снимать, а посоветоваться, подумать вместе, как же вас выручить из беды.
– Вы-то тут при чем? Моей беде я хозяйка.
– Многим бедам вы хозяйка, Лиза. Скольким людям испортили жизнь наркотики, которые вы с фабрики выносили…
– Ну и судите, сажайте! Давно жду, когда поведут в наручниках за все беды рассчитываться.
– Оставьте, Лиза. Вы чуть жизнью не рассчитались. Надо помочь вам выбраться…
– Выберусь, нет – мое дело.
– Лиза, мне уйти?
Отвернулась. Худющая, бледная. Вот уж верно – краше в гроб кладут, хотя сперва, по контрасту с прошлым разом, она показалась свежей, не такой убогой по крайней мере. Вот же: минутная одурь кайфа – и жизнь под откос. Но глаза осмысленные, выразительные сегодня. Когда-то, в недавней, неотравленной юности, красивые, наверно, были у нее глаза, карие, с монгольской раскосинкой.
– Знаю, знаю, зачем вы пришли, знаю. Сбрехнула вам, дескать, за дозу все расскажу. Вы и врача уговорили насчетукола, и сегодня заявились.
– Я вас ни о чем не спрашиваю. Пришел как человек к человеку.
– Это у вас приемчик такой, да? Пожалеете, поворкуете, авось дурочка и расколется, всех своих заложит…
Вошла в палату Ладунина.
– Ну как вы тут? Почему у нас глазки, как у дикой кошки? Ого, пульс частит. Все, Константин Васильевич, больная несколько возбуждена, а это нам никак нельзя, никак!
Калитин поднялся с белого табурета.
– До свидания, Лиза. Поправляйтесь.
Не сразу, как бы нехотя, она спросила:
– Когда еще придете?
– Не знаю. Работа у нас непредсказуемая. Если потребуется в чем-то моя помощь, Елена Георгиевна позвонит, у нее есть номер моего телефона.
Калитин подумал, что так и не попытался убедить Валькову, чтобы не сбегала, чтобы приняла курс… Как это называется? Дезинтоксикация? Денаркотизация?
– Подождите! – Калитин и Ладунина остановились у двери. – Подождите. Доктор, я не устала. Нет, правда, не устала. И не возбудилась… ну, в норме я, можно еще немножко… поговорить? – И опять к Калитину: – Или вам уже некогда?
Глаза просили. Не лихорадочно уже, без истерического надрыва – просили.
– Мне, Лиза, всегда некогда, – улыбнулся Калитин. – Но если Елена Георгиевна позволит нам еще…
– Доктор, еще немножко, ладно? А то наговорила я тут…
– Хорошо, хорошо, только спокойненько, без напряжения, нервочки беречь надо, слышите, Лизонька? Константин Васильевич, прошу без острых тем.
Легко сказать – без острых! Для Вальковои сейчас все крутом сплошное острие.
Елена Георгиевна вышла. Калитин вернулся к белому табурету. Валькова несколько минут лежала молча, прикрыв глаза синеватыми тонкими веками. Он не стал ее торопить, только искоса взглянул на часы. Может, она уж пожалела, что сама продлила разговор, да боязно остаться опять наедине со своими думами. Может, ничего и не скажет. Но если сейчас поторопить, то уж точно не заговорит.
– Конечно, я дура, – наконец вздохнула она, не открывая глаз, – что верю, будто вы меня жалеете, вот просто так жалеете.
– Можете не верить, но я в самом деле…
– Вы тогда выпросили для меня дозу и за это никаких признаний не требуете. Наши усть-лагвинские следователи, те – у-у!
– Они кричали на вас?
– Нет… Но как пристанут, как начнут вдвоем вопросики подкидывать! Я в хумаре, в ломке, значит, мне и без них хоть в стенку головой, а они…
– Лиза, вы же тогда были подозреваемой, даже более того…
– Ну верно все это… Я только хочу объяснить, почему уехала из Усть-Лагвинска, хоть и подписку давала о невыезде. Я их боялась и тюрьмы боялась… И тех, кто заправлял у нас всем этим делом.
– Этих и без вас выявили, судили. Выяснилось, что вы там мелкая сошка. Но как вас втянули? С чего пошло?
– По дурости, с чего больше. Никто не тянул, не заставлял. У всех нас, таких, одна причина – собственная дурость. Из любопытства: надо, мол, всего в жизни испробовать хоть разок для интереса. Ну и хана! Когда втянешься, в башку пакость лезет: чем, дескать, другие лучше, пускай и другие вляпаются.
– Расскажите все с самого начала.
– Да? Вам вправду интересно? Охота, так слушайте. Только никого называть не буду. Сама погорела, так не стану других хоть теперь впутывать.
– Хорошо, не называйте никого.
Ему как раз и требовалось, чтобы она назвала имена сбытчиков и потребителей дурмана, особенно местных, шиханских. Но была понятна и оглядка Лизы на «законы» тайного, мышиного мирка, в котором она существовала: «своих» не выдавай! Ладно, пусть будет без имен. Пока ей просто нужно выговориться.
Калитин слушал нервные, неровные слова и, имея кое-какой печальный опыт таких бесед, понимал полнее, чем говорилось.
Ничего такого рокового в биографии Лизы не было. Обыкновенная девчонка из обыкновенной «неполной» семьи – отец ушел от них так давно, что о нем не вспоминали. А поскольку не вспоминали, то и алиментов с него не справляли. «Спасибо, что ушел, – говорила мама. – А с пьяницы денег как с козла молока».
Лиза никакой ущербности не ощущала: подумаешь! Одна она разве безотцовая растет, сколько угодно таких, и ничего, не расстраиваются.
Жили скромно, однако не бедствовали. Мама работала на фармацевтической фабрике упаковщицей, зарабатывала маловато, но при их собственном, доставшемся еще от деда, окраинном домике имелся огород, так что свои овощи, куры – жить можно.
Когда Лиза училась в десятом классе, случилось несчастье: маму на улице сбил грузовиком пьяный шофер. Пролежала в травматологии почти месяц. Выписали с третьей группой инвалидности.
Не закончив школу, Лиза пошла работать. Куда? Тоже на фармацевтику, ученицей.
– Вам все это до лампочки, да? – спохватилась Лиза. – Или я болтаю, а гражданин начальник на заметку берет, не капну ли случайно…
– Почему «гражданин начальник»? Вы разве в колонии бывали?
– Нет покуда. Вся жизнь впереди, надейся и жди, как поют в одной бодрой песне. Вот и жду почти два года, когда посадят. Да вы чего спрашиваете, вам и так про меня все известно.
– Только то, что сообщила усть-лагвинская милиция. Хотелось бы понять, как привлекательная, разумная девушка становится наркоманкой. И как вас убедить, что не следует вам убегать снова из больницы? И что вообще нужно, чтобы вас из трясины вытащить? Вот что понять хочу.
– Не обижайтесь, но мне все как-то странно… Ну врачи, это понятно. Милиция-то чего хлопочет?
– Надо вернуть к жизни человека. Вы же не преступница по складу характера. На себе испытали такое, что впредь не поднимется рука воровать с фабрики, людей травить.
– На фармацейке мне уж не работать. Из больницы прямо в тюрьму, и все дела.
– Не о тюрьме думайте, а о том, как нормальную жизнь строить будете. Лишение свободы, я думаю, вам не грозит.
– Утешаете, да? Чтоб не смылась, как в прошлый раз? Если ничего мне не грозит, так почему же гражданин начальник из уголовки ко мне в палату запохаживал? За красивые глаза, да?
Шаткое у нее настроение, то исповедальное, то истерически-недоверчивое.
– Глаза у вас, Лиза, в самом деле красивые. И уже поэтому надо вас из болота вытаскивать. Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Читали Достоевского?
– Проходили в школе. «Преступление и наказание» он написал? Ну, мне такое наказание, что никакой Достоевский не опишет. Разве что вы – в протоколах, уголовный розыск.
– Я не из уголовного розыска.
– Ну да, вы из дошкольного сектора. Я так сразу и подумала.
Психика неустойчива, но уже есть способность шутить, хотя и саркастически. Значит, самый тяжкий период ломки миновал. Теперь ей нужна поддерживающая терапия, или, на жаргоне наркоманов, «лестница». Лестница из пропасти: общеукрепляющие препараты и все еще небольшие дозы наркотика. Ну, Елена Георгиевна обещала лечить ее здесь, с этим порядок.
– Я из ОБХСС, Лиза. Это значит – отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.
– Выходит, висит на мне кража с фармацейки? Так надо понимать, гражданин начальник? Выходит, все же тюрьма мне?
– Вот что, не называйте меня так. Не хотите по имени-отчеству, обращайтесь «товарищ капитан». Рассказывайте дальше, если не устали. И перестаньте о тюрьме.
– Ишь вы как… мягко стелете. Да ладно уж, все равно про мою житуху слушать больше некому. Про что вам надо? Как на иглу села? Да очень просто, как все. На дискотеке познакомилась с одним…
Познакомились на дискотеке… Константину Калитину едва перевалило за тридцать, не старик, не ханжа. Но он считал дискотеки в том виде, как они у нас бытуют, источником криминальных побуждений. Сколько на его памяти уголовных дел начиналось с этого: «Познакомились на дискотеке…» Оглушенный ритмическим грохотом разум, как под наркозом, спит, парализован, зато в человеке пробуждается низменное, грубое, животное: пить, курить, кого-то бить, еще больше взвинтить себя, уставшего от ритма и одиночества в толпе, подстегнуть нервы дурманной сигаретой, обрести большую раскованность уколом наркотика…
– Я слушаю, Лиза, слушаю.
– Да? Показалось мне, что задумались. В общем-то я все понимаю, задним числом, задним умом. А тогда казалось: вот какая я особенная, не как другие девчонки. Им бы киношка, видео, дискотека, ну, изредка бутылка на пятерых, все в пределах нормы. А вот меня все это не устраивает. Где-то читала, по телеку тоже передавали, что, мол, прежде, при Сталине, все люди винтиками считались, так они и теперь такие. А я не хочу винтиком быть, я – личность. Ага, вот так примерно думала. Меня, дескать, не удовлетворяет проза жизни, я от нее ухожу в забвение, в кайф. Смешно, правда?
– Не смешно, Лиза.
– Да? Ну и у меня скоро веселье кончилось. Если не коль-нусь, такая тоска сосет… А они, ну, из моей компании, и говорят: мол, эта штука дорого стоит, чего это мы должны тебя задарма раскумаривать, у нас у самих денег нету. Хочешь кайфа, сама шустри. Как? Ты ж, говорят, на фармацейке работаешь, там этого добра навалом. Достань, вынеси, нам долг вернешь и самой останется. Понимаете? Меня всю ломало… Это только поначалу кайф – весело станет, легко, жизнь хороша, и я в ней хорошая, красивая, умная, всем нравлюсь, никаких тут проблем, и укол мне делают так, за красивые глаза…
Она печально усмехнулась, посмотрела на Калитина.
– А что, по-вашему, у меня и вправду глаза красивые?
– Правда, Лиза.
– Хм… Давно мне приятных слов не говаривали. Ладно, замнем… В общем, поначалу оно так, баловство. Когда опомнишься, уж и не до кайфа, хоть бы нормальное самочувствие вернуть, ломать бы перестало.
– И сколько вам требовалось для нормального состояния?
– Сколько? Ну хоть грамм опия.
– А сколько стоил этот грамм?
– О, в то время у нас в Усть-Лагве недорого брали, ведь не я одна с фармацейки тянула. Грамм за десятку можно было достать.
– Значит, за нормальное здоровье, которое природа всем людям бесплатно дарит, вы выкладывали по триста рублей в месяц?
– Так получается.
– Откуда же брали столько денег?
– Не деньги, как вы не понимаете! У них там все схвачено и налажено. На фабрике один человек дает мне целлофановый пакетик, я прячу его на себе, через проходную проношу, передаю кому следует, мне за это два грамма. Кто давал, кто принимал, говорить не хочу, лучше не спрашивайте. Вам и ни к чему, в прошлом году всю ихнюю лавочку прихлопнула милиция. Сидят, меня поджидают.
Лиза нервно стерла пот с бледного лица. Дышала она неровно, губы кривились. Пора прекращать беседу. Но Лиза продолжила, и Калитин не решился ее остановить.
– Они тогда еще не знали, что за ними следят. Когда я на проходной погорела, они думали, что случайно влипла. Меня не посадили, подписку взяли, что не уеду никуда, явлюсь по повестке. Послала я записку в компашку свою: влипла, мол, никого не заложила, все на себя взяла. Ко мне пришли ночью, тихонько вызвали во двор, мама и не услышала. Смывайся, говорят, а то засадят. Дали товар… ну, вы понимаете. Грамм двести. Для меня тоже несколько ампул, настоящих, аптечных. Денег немного. Явку в Шиханске. К кому явку – не скажу. Это мое дело…
– Лиза, вам плохо? Позвать Елену Георгиевну?
– Не нужно, я сейчас, сейчас… Перед вашим приходом мне укол сделали… Как начнешь вспоминать, тошно до блевоты… Дайте попить. Спасибо. Прошло.
– Оставим до другого раза, когда вам станет лучше.
– А вы и еще придете? Правда? Нет, не уходите, я доскажу. На чем я остановилась?
– Приехали в наш город…
– Да. Вы знаете, как получилось… У себя дома я без дозы не могла, но держалась в пределах, чтобы мама не заметила, на работе не засекли бы, не выгнали с фармацейки. А тут все вместе, и страх, и неизвестность, чужое все… И саданула укол в вокзальном туалете, большую дозу… Забрали меня…
– Забрали, и слава богу, не надо было удирать. На год раньше избавилась бы от зависимости.
– Тюрьмы боялась. И теперь боюсь, да что поделаю…
Надо было все же уходить, долгая исповедь явно утомила больную. Или переменить тему?
– Куда же вы сбежали? Ведь у вас в Шиханске никого нет.
– Ну почему, явка… Я товар передать успела, прежде чем такого дурака сваляла, дозу перебрала. После больницы жила там месяц. Ну, приелась ему… На что я сдалась без товара-то …Чего морщитесь? Да, жила с ним, а как же. Если девчонка на иглу села, она и ляжет… за дозу с кем попало…
Глаза у Лизы слезились, горло сдавливали спазмы тошноты.
– Лиза, довольно, успокойтесь. Я позову доктора. Завтра мы с вами договорим, хорошо?
– А вы придете? Ладно, зовите врача.
14
Корнев круто развернул машину, врубил задний ход, лихо зарулил на стоянку, с самого края. Вынул ключ зажигания, неторопливо вылез, обошел кругом «Волгу», оглядел, погладил ладонью черную поверхность корпуса. Хорошая машина. Красивая. Новенькая. Руля слушается безотказно. Игорь Корнев любит, чтоб его слушались. Всегда, во всем. Даже машины, не говоря о людях.
У прежнего хозяина на ветровом стекле красовалась броская наклейка: «Мустанг». И это тоже понравилось Корневу: звучит. Мустанг – дикий конь в прериях Дикого Запада, сильное, свободное животное. «Мустанг»… Но, поразмыслив, Корнев наклейку не без сожаления содрал: кто занят не вполне законным бизнесом, тот должен пока что выглядеть скромно, без особых примет. Но про себя он продолжал называть своего красавца коня «Мустангом».
Сперва Корнев нацеливался купить «Жигули» – «девятку». Запросили по-божески, двадцать пять тысяч. Хвалят ее знающие люди, и новая «девятка» потянет на все тридцать кусков. Но та, что продавалась, была пожарно-красного цвета – где и отхватили такую? Чрезмерно патриотично, ярко, бросается в глаза, у милиции в памяти остается на веки вечные. Черная «Волга» прельстила не тем, что малость дешевле запросили. Игорь Корнев не мелочник. Черная машина – цвет начальственный. На таких машинах советские мэры и секретари горкомов-обкомов всю жизнь ездили. И отъездились. Настал черед Игоря Корнева и подобных ему. В черных «Волгах», «Чайках», «мерседесах» будут кататься те, у кого деньги. Жалко, «мерседесов» в Шиханске пока не видать. Надо съездить в Свердловск, нельзя ли там купить. Или «вольво». В Москве, слыхать, за «вольво» берут полтораста тысяч. Зато вещь! Престижная машина. Для деловых разъездов «Мустанг», а эта – для отдыха у моря. Покойный Леонид Ильич любил дарить родне «мерседесы». Игорю Корневу никто не подарит. Но ничего, есть голова на плечах, не только для красивой прически.
Окинув безразличным взглядом пятачок перед входом в кинотеатр «Россия», улицу Дзержинского в обе стороны, Корнев возвратился на уютное водительское место в «Мустанге». Японский плейер негромко выпевал приятный шлягер, звенели ударные ритмы.
Справа от «Волги» выстроились одиннадцать легковушек, Корнев их сосчитал и обозрел, подъезжая к стоянке. Три из них так, случайные. Надо присмотреться и либо турнуть отсюда, либо прибрать к рукам. Пятерых завсегдатаев Игорь знал достаточно хорошо, чтобы относиться к ним терпимо. Эти почти каждый день тут промышляют, могут пригодитья: отшить приблудного или разделаться с рэкетирами, если опять сунутся. Еще троих он знал настолько, чтобы доверять им в пределах разумного. То есть оформить на них старые, по дешевке купленные «Запорожцы» – металлолом, не техника. Да и людишки-то все народец бракованный, шакалы, мелочь, глаз да глаз за ними, чтобы не смылись вместе с машинами и водкой, чтобы деньги не захамили, чтобы перед хозяином ходили по струнке. Для пригляда имелся один из этой шараги, которого Корнев знал так хорошо, что не только доверял, но и побаивался. Ничего не поделаешь: желаешь кататься по кооперативным кафешкам на черных машинах с красивыми дамами – умей дрессировать не только шакалов, но и волков, чтобы покорный хищник усмирял рычанием мелкую сволочь и приносил хозяину овцу на шашлык.
Да, так насчет «мерседеса». Лучше всего слетать бы в столицу. После того как завершится намеченная операция на тридцать, ну, при всех издержках, на двадцать пять тысяч – вместе с накопленным должно хватить…
Откинув голову на подголовник, мечтательно щурясь на голубоватый ароматный дымок «Мальборо», Корнев позевывал томно, поигрывал пальцами по баранке в такт шлягеру.
Правая дверца рывком открылась, шлепнулся рядом парень в коричневой спортивной куртке, в клетчатой ковбойке и джинсах.
– Здорово!
– Привет. Чего вы все тут торчите, обэхээсникам глаза мозолите? Других мест в городе вам не хватает?
– Тебя ждали. Сегодня ж основным цехам получку дают, на выпивку жор большой, клиенты косяками ходят. У кого чего было, все толканули. Ханыги вон, пехота похмельная, клянчат хоть одну в долг, а у меня нету.
– В долг? Бог подаст. Я им не общество «Милосердие». Такса известна: девять бутылок продадут, десятая им премиальная. И чтоб деньги несли сполна, иначе морды бей, чтоб порядок был.
Парень повернул к Корневу крепкое, плотное лицо с прямым, по одной линии со лбом, носом, глянул вприщур, полез в карман джинсов, выгреб горстью мятые десятки, рубли, трешки, кинул на колени хозяину.
– На вот, считай.
Корнев стал расправлять купюры, раскладывать синенькие к синеньким, красные к красным… Прикинул, сколько тут.
– Все-таки дал бутылку в долг? Эх, Сережа, добрая ты душа.
– С похмеляги же мужики. Не боись, рассчитаются. На вот мой четвертак и не скули.
– Не надо, забери обратно. Я ведь не от жадности, а чтоб не разбалтывались от подачек. Забери, сказано, свою бумажку. Скоро мы с тобой начнем тысячи считать.
– Тыщи? Наколол фраера, что ли? Или этот твой нюхач Сопляк все же марафет нанюхал?
– Вот именно. Говорит, на днях привезут из Средней Азии.
– Когда – на днях?
– Должны на этой неделе. С кило сырца.
– Ого! Тыщ на сорок?
– Возможно, и больше.
– Ты уж, поди, и деньгу приготовил?
– «Куклой»[2] обойдешься. Чего нос воротишь?
– Грязное ты дело мастыришь.
– Не грязнее твоих делишек, Сережа. Я-то никого не насилую, не душу, не граблю. Мне добровольно деньги несут…
– Падла ты, понял?! Я на тебя тут бомблю, тебе шестерю, а ты старье напоминаешь, чего и легавые забыли! Послать тебя к…
– Не пошлешь, Сережа. Забыл, на чьем «Жигуле» ездишь?
– На своем. Ксивы на мою фамилию!
– А чья у меня расписка на пять тысяч? Под ней тоже твоя фамилия стоит.
– С моей распиской в суд побежишь?
– Надо будет, представлю, кому следует. Мне бояться нечего.
– Ну ж ты и коз-зел!
– А ты не будь ослом, когда тысячи сами в руки плывут.
У прежнего хозяина на ветровом стекле красовалась броская наклейка: «Мустанг». И это тоже понравилось Корневу: звучит. Мустанг – дикий конь в прериях Дикого Запада, сильное, свободное животное. «Мустанг»… Но, поразмыслив, Корнев наклейку не без сожаления содрал: кто занят не вполне законным бизнесом, тот должен пока что выглядеть скромно, без особых примет. Но про себя он продолжал называть своего красавца коня «Мустангом».
Сперва Корнев нацеливался купить «Жигули» – «девятку». Запросили по-божески, двадцать пять тысяч. Хвалят ее знающие люди, и новая «девятка» потянет на все тридцать кусков. Но та, что продавалась, была пожарно-красного цвета – где и отхватили такую? Чрезмерно патриотично, ярко, бросается в глаза, у милиции в памяти остается на веки вечные. Черная «Волга» прельстила не тем, что малость дешевле запросили. Игорь Корнев не мелочник. Черная машина – цвет начальственный. На таких машинах советские мэры и секретари горкомов-обкомов всю жизнь ездили. И отъездились. Настал черед Игоря Корнева и подобных ему. В черных «Волгах», «Чайках», «мерседесах» будут кататься те, у кого деньги. Жалко, «мерседесов» в Шиханске пока не видать. Надо съездить в Свердловск, нельзя ли там купить. Или «вольво». В Москве, слыхать, за «вольво» берут полтораста тысяч. Зато вещь! Престижная машина. Для деловых разъездов «Мустанг», а эта – для отдыха у моря. Покойный Леонид Ильич любил дарить родне «мерседесы». Игорю Корневу никто не подарит. Но ничего, есть голова на плечах, не только для красивой прически.
Окинув безразличным взглядом пятачок перед входом в кинотеатр «Россия», улицу Дзержинского в обе стороны, Корнев возвратился на уютное водительское место в «Мустанге». Японский плейер негромко выпевал приятный шлягер, звенели ударные ритмы.
Справа от «Волги» выстроились одиннадцать легковушек, Корнев их сосчитал и обозрел, подъезжая к стоянке. Три из них так, случайные. Надо присмотреться и либо турнуть отсюда, либо прибрать к рукам. Пятерых завсегдатаев Игорь знал достаточно хорошо, чтобы относиться к ним терпимо. Эти почти каждый день тут промышляют, могут пригодитья: отшить приблудного или разделаться с рэкетирами, если опять сунутся. Еще троих он знал настолько, чтобы доверять им в пределах разумного. То есть оформить на них старые, по дешевке купленные «Запорожцы» – металлолом, не техника. Да и людишки-то все народец бракованный, шакалы, мелочь, глаз да глаз за ними, чтобы не смылись вместе с машинами и водкой, чтобы деньги не захамили, чтобы перед хозяином ходили по струнке. Для пригляда имелся один из этой шараги, которого Корнев знал так хорошо, что не только доверял, но и побаивался. Ничего не поделаешь: желаешь кататься по кооперативным кафешкам на черных машинах с красивыми дамами – умей дрессировать не только шакалов, но и волков, чтобы покорный хищник усмирял рычанием мелкую сволочь и приносил хозяину овцу на шашлык.
Да, так насчет «мерседеса». Лучше всего слетать бы в столицу. После того как завершится намеченная операция на тридцать, ну, при всех издержках, на двадцать пять тысяч – вместе с накопленным должно хватить…
Откинув голову на подголовник, мечтательно щурясь на голубоватый ароматный дымок «Мальборо», Корнев позевывал томно, поигрывал пальцами по баранке в такт шлягеру.
Правая дверца рывком открылась, шлепнулся рядом парень в коричневой спортивной куртке, в клетчатой ковбойке и джинсах.
– Здорово!
– Привет. Чего вы все тут торчите, обэхээсникам глаза мозолите? Других мест в городе вам не хватает?
– Тебя ждали. Сегодня ж основным цехам получку дают, на выпивку жор большой, клиенты косяками ходят. У кого чего было, все толканули. Ханыги вон, пехота похмельная, клянчат хоть одну в долг, а у меня нету.
– В долг? Бог подаст. Я им не общество «Милосердие». Такса известна: девять бутылок продадут, десятая им премиальная. И чтоб деньги несли сполна, иначе морды бей, чтоб порядок был.
Парень повернул к Корневу крепкое, плотное лицо с прямым, по одной линии со лбом, носом, глянул вприщур, полез в карман джинсов, выгреб горстью мятые десятки, рубли, трешки, кинул на колени хозяину.
– На вот, считай.
Корнев стал расправлять купюры, раскладывать синенькие к синеньким, красные к красным… Прикинул, сколько тут.
– Все-таки дал бутылку в долг? Эх, Сережа, добрая ты душа.
– С похмеляги же мужики. Не боись, рассчитаются. На вот мой четвертак и не скули.
– Не надо, забери обратно. Я ведь не от жадности, а чтоб не разбалтывались от подачек. Забери, сказано, свою бумажку. Скоро мы с тобой начнем тысячи считать.
– Тыщи? Наколол фраера, что ли? Или этот твой нюхач Сопляк все же марафет нанюхал?
– Вот именно. Говорит, на днях привезут из Средней Азии.
– Когда – на днях?
– Должны на этой неделе. С кило сырца.
– Ого! Тыщ на сорок?
– Возможно, и больше.
– Ты уж, поди, и деньгу приготовил?
– «Куклой»[2] обойдешься. Чего нос воротишь?
– Грязное ты дело мастыришь.
– Не грязнее твоих делишек, Сережа. Я-то никого не насилую, не душу, не граблю. Мне добровольно деньги несут…
– Падла ты, понял?! Я на тебя тут бомблю, тебе шестерю, а ты старье напоминаешь, чего и легавые забыли! Послать тебя к…
– Не пошлешь, Сережа. Забыл, на чьем «Жигуле» ездишь?
– На своем. Ксивы на мою фамилию!
– А чья у меня расписка на пять тысяч? Под ней тоже твоя фамилия стоит.
– С моей распиской в суд побежишь?
– Надо будет, представлю, кому следует. Мне бояться нечего.
– Ну ж ты и коз-зел!
– А ты не будь ослом, когда тысячи сами в руки плывут.