-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Государственное дитя". М., "Вагриус", 1997.
OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
В большой деревне Столетове, на улице, которая почему-то называется
Московская Горка, живет старушка Марья Ильинична Паукова, по прозвищу
Паучиха, миниатюрное, согбенное существо с маленьким личиком и слезящимися
глазами. Марья Ильинична старожил здешних мест и в некотором роде
достопримечательность, поскольку ей, наверное, лет сто и она умеет
порассказать. К тому же она еще и ругательная старушка, вечно наводящая
критику на существующие порядки, что удивительно и вместе с тем
неудивительно для пожившего человека, который к тому же сразу после войны
был председателем колхоза "Памяти Ильича". Еще интересно то, что Паучиха
до сих пор сама жнет, таскает воду, занимается в огороде, каждую субботу
парится в баньке и не прочь выпить рюмочку за компанию. Про нее говорят:
этой бабке износу нет.
Живет Марья Ильинична в большой и прочной избе с необычными резными
наличниками, которые в конце сороковых годов наши стяжали у финнов по
репарациям, перевезли во Ржевский район и таким образом отстроили
несколько деревень. Изба Паучихи изнутри просторная, с высокими потолками,
я как-то у нее был. Как войдешь в сени, так сразу в ноздри пахнет тяжелым
крестьянским духом, по составу довольно сложным: затхло-кисло воняет
старостью, кирзовыми сапогами, подгоревшим хлебом, кошками, потом, угаром
и мерзлым луком. В сенях висит на гвоздиках бросовая одежда,
преимущественно ватники и прорезиненные плащи, а в правом углу свалена
горкой мертвая обувь, отдаленно напоминающая полотно Верещагина "Апофеоз
войны", только еще более мрачного колорита (как выяснилось потом, Паучиха
пережила четырех мужей). Далее следует кухонька, в которой стоит сломанный
холодильник, забитый пустыми банками, кухонный стол, выкрашенный
коричневой масляной краской, а на нем туесок с котятами, раскрытый мешок с
картошкой и дымчатая от грязи газовая плита. Из кухоньки попадаешь в
довольно большую горницу, оклеенную разными обоями; здесь вас встречают
круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, массивная металлическая кровать
с обнаженными спальными принадлежностями, пара деревянных откидных кресел,
неведомо как залетевших сюда из какого-то кинозала, телевизор "Рекорд",
стоящий на табуретке, и по подоконникам в чугунках комнатные цветы,
которые производят тяжелый запах; по стенам висят - отрывной календарь,
дешевый коврик, большой фотографический портрет женщины с выпученными
глазами и почетная грамота в красном углу, там, где полагается быть иконе.
Из этой горницы имеется ход в другую, но она всегда заперта на висячий
замок, и что там держит Марья Ильинична, неизвестно, может быть, ничего.
В тот раз, когда мне довелось быть гостем Паучихи, она усадила меня за
стол, сама устроилась напротив в откидном кресле и сразу изобразила на
лице настороженное внимание, какое обыкновенно появляется у
председательствующего на каком-нибудь деловом собрании после того, как он
спросит: "Вопросы есть?"
- Интересно, а сколько вам, Марья Ильинична, лет? - справился я у
хозяйки, не думая ее обидеть таким вопросом.
- Да уж я и со счета сбилась, - уклончиво сказала она, и в этом ответе
можно было при желании усмотреть некоторое кокетство.
- Ну, а все-таки?
- Я так скажу... Когда еще мой покойный батюшка платил двенадцать
целковых подушной подати, а солдаты носили смешные картузы, вроде
перевернутого горшочка, - с тех пор я себя и помню. У меня как раз старший
брат в таком картузе вернулся с военной службы, так я и запомнила про
него.
- В военной области я не специалист. Может быть, вы припомните еще
какие-нибудь приметы...
- Ну, вот еще разве что... Когда я совсем маленькой девочкой была и
меня только-только приставили нянькой к младшему брату Ваньке, у нас в
деревне лужок делили, - вот тот, который сейчас находится сразу за
магазином, - и при дележе случилась большая драка. У нас этот лужок каждый
год на покос делили, а делалось это так... Собираются, значит, рано поутру
всем миром, с бабами, детьми, стариками, и отправляются на лужок. Как
придут, то сначала делятся на выти, то есть как бы на бригады по обоюдной
симпатии, если по-современному говорить. Потом посылают стариков искать
устья, такие отметины, которые остались от прошлогоднего дележа. Если
найдут эти самые устья, то дело сладится просто, а если не найдут, то наши
мужики разведут такую геометрию, что после водкой два дня отпиваются для
поправления головы. Так вот первым делом режут лужок на еми, и не просто
режут, а с толканием в грудки, с криками, с матерком, точно они клад по
нечаянности нашли. Емей у нас всегда выходило четыре: две цветковых, самых
лучших, одна болотная и одна - кусты. Потом шестами делят еми на половины,
половины на четвертины, четвертины на косья и полукосья, а уж эти делятся
по лаптям. Батюшка мой по мягкости характера все время попадал в завытные
души [как выяснилось впоследствии у писателя Златовратского, в вытях
всегда было одинаковое число душ, и если при образовании вытей какой-то
хозяин выпадал в остаток, то он назывался завытным и доля нарезалась ему
отдельно], и ему нарезали покос особо: кустиков чуть, болотца чуть, чуть
от цветковой еми да еще рубль-целковый от мира, за то, что у него такая
ангельская душа.
- Ну и когда же происходил этот раздел? - настороженно спросил я.
- Давай, Алексеич, будем соображать... Значит, в тот раз у нас
приключилась большая драка, чего раньше за нашей деревней никогда не
водилось, и я думаю, что дело было сразу же после воли. Ну и побоище наши
мужики устроили, целый день дрались, как все белены объелись!
Подерутся-подерутся, устанут, перекусят, и опять драться!
Я сказал:
- Позвольте! Если вы говорите "сразу же после воли", то, стало быть,
имеется в виду тысяча восемьсот шестьдесят второй год?! Это что же
получается: что вам сейчас как минимум сто сорок лет, ибо вы уже нянчили
младшего брата Ваню?!
- Очень может быть, - сказала Марья Ильинична и вся заметно
подобралась, точно этот невероятный возраст ее как-нибудь уличал. - Я
столько всего повидала в жизни, что очень может быть, что мне сейчас идет
сто сорок первый год. И дядя мой родной мне серпом мизинец отчинил за
мелкое воровство, и в коллективизацию мы всей деревней в землянках жили,
потому что нам в назидание прислали на постой полк кавалерии, и после
войны, прости Господи, кошек я ела, и вот этими самыми руками повывела в
нашем колхозе яблоневые сады.
Я спросил:
- Яблони-то тут при чем?
- А вот как правительство ввело безобразный налог на яблони и на мелкий
рогатый скот, то стали мы всей деревней резать коз и корчевать яблоневые
сады.
- Да, - сказал я, - не сладкая у вас была жизнь, это, как говорится,
факт.
- Ну что ты, Алексеич, - тускло улыбнувшись, возразила мне Паучиха, -
да распрекрасная была жизнь! Я четырех мужей пережила, с восемнадцатого
года по двадцать седьмой проживала в барской усадьбе, как княгиня
какая-нибудь, целым колхозом командовала, старший сын у меня полковник
авиации, да еще у нас на селе всегда был реальный социализм!
- То есть? - не понял я.
- Ну как же: мужики у нас деньги пропивали мирские, общие - это раз;
земля всегда принадлежала миру и в то же время как бы была ничья - это
два; в-третьих, сколько на моей памяти наши деревенские ни корячились,
обыкновенно к весне садились на лебеду. И при царе так было, и при
советской власти так было, и при немцах, и опять при советской власти - ну
как же не реальный социализм?.. Особенно весело жилось в коллективизацию,
это мне показалось, наверное, потому, что я первую конфетку скушала в
тридцать втором году. А при немцах я, прости Господи, попривыкла и к
шоколаду. Так при них все осталось по-прежнему - и колхоз, и бригады, и
трудодни, и план по мясу, - только прибавился шоколад. А потом пришли
наши, и меня как бывшую ударницу назначили председателем колхоза "Памяти
Ильича".
- И долго вы, Марья Ильинична, председательствовали? - спросил я.
- Неполных четыре года. В сорок седьмом, в июне, меня посадили за
колдовство.
- То есть? - не понял я.
- Правильнее будет сказать - за то, что я предсказала сухое лето.
Гляжу, комарья повылазило тьма-тьмущая, ну я и говорю нашим бабам: жди
засухи, - потому что на этот случай есть дедовская примета.
- Так вы и предсказывать можете, - сказал я, искренне удивившись, - вот
это да!
- Предсказания - это что... Я, если хочешь знать, могу по-настоящему
колдовать.
- Ну, наколдуйте чего-нибудь...
- Чего конкретно?
- Ну, я не знаю... пускай сегодня вечером, например, вырубится
электричество!..
- Это можно.
- Я вот только не пойму: если вы умеете колдовать, то чего вы не
наколдуете нормальную урожайность?
Паучиха подумала-подумала и сказала:
- Сама не знаю.
Я полагаю, что это она слукавила, видимо, жизнь как категория
представлялась ей настолько отлаженной, совершенной, что она считала
предосудительным вмешиваться в естественный ход вещей.
А электричество в тот вечер, действительно, вырубилось на всей
территории колхоза "Луч", и его не было две недели.
Авт.сб. "Государственное дитя". М., "Вагриус", 1997.
OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
В большой деревне Столетове, на улице, которая почему-то называется
Московская Горка, живет старушка Марья Ильинична Паукова, по прозвищу
Паучиха, миниатюрное, согбенное существо с маленьким личиком и слезящимися
глазами. Марья Ильинична старожил здешних мест и в некотором роде
достопримечательность, поскольку ей, наверное, лет сто и она умеет
порассказать. К тому же она еще и ругательная старушка, вечно наводящая
критику на существующие порядки, что удивительно и вместе с тем
неудивительно для пожившего человека, который к тому же сразу после войны
был председателем колхоза "Памяти Ильича". Еще интересно то, что Паучиха
до сих пор сама жнет, таскает воду, занимается в огороде, каждую субботу
парится в баньке и не прочь выпить рюмочку за компанию. Про нее говорят:
этой бабке износу нет.
Живет Марья Ильинична в большой и прочной избе с необычными резными
наличниками, которые в конце сороковых годов наши стяжали у финнов по
репарациям, перевезли во Ржевский район и таким образом отстроили
несколько деревень. Изба Паучихи изнутри просторная, с высокими потолками,
я как-то у нее был. Как войдешь в сени, так сразу в ноздри пахнет тяжелым
крестьянским духом, по составу довольно сложным: затхло-кисло воняет
старостью, кирзовыми сапогами, подгоревшим хлебом, кошками, потом, угаром
и мерзлым луком. В сенях висит на гвоздиках бросовая одежда,
преимущественно ватники и прорезиненные плащи, а в правом углу свалена
горкой мертвая обувь, отдаленно напоминающая полотно Верещагина "Апофеоз
войны", только еще более мрачного колорита (как выяснилось потом, Паучиха
пережила четырех мужей). Далее следует кухонька, в которой стоит сломанный
холодильник, забитый пустыми банками, кухонный стол, выкрашенный
коричневой масляной краской, а на нем туесок с котятами, раскрытый мешок с
картошкой и дымчатая от грязи газовая плита. Из кухоньки попадаешь в
довольно большую горницу, оклеенную разными обоями; здесь вас встречают
круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, массивная металлическая кровать
с обнаженными спальными принадлежностями, пара деревянных откидных кресел,
неведомо как залетевших сюда из какого-то кинозала, телевизор "Рекорд",
стоящий на табуретке, и по подоконникам в чугунках комнатные цветы,
которые производят тяжелый запах; по стенам висят - отрывной календарь,
дешевый коврик, большой фотографический портрет женщины с выпученными
глазами и почетная грамота в красном углу, там, где полагается быть иконе.
Из этой горницы имеется ход в другую, но она всегда заперта на висячий
замок, и что там держит Марья Ильинична, неизвестно, может быть, ничего.
В тот раз, когда мне довелось быть гостем Паучихи, она усадила меня за
стол, сама устроилась напротив в откидном кресле и сразу изобразила на
лице настороженное внимание, какое обыкновенно появляется у
председательствующего на каком-нибудь деловом собрании после того, как он
спросит: "Вопросы есть?"
- Интересно, а сколько вам, Марья Ильинична, лет? - справился я у
хозяйки, не думая ее обидеть таким вопросом.
- Да уж я и со счета сбилась, - уклончиво сказала она, и в этом ответе
можно было при желании усмотреть некоторое кокетство.
- Ну, а все-таки?
- Я так скажу... Когда еще мой покойный батюшка платил двенадцать
целковых подушной подати, а солдаты носили смешные картузы, вроде
перевернутого горшочка, - с тех пор я себя и помню. У меня как раз старший
брат в таком картузе вернулся с военной службы, так я и запомнила про
него.
- В военной области я не специалист. Может быть, вы припомните еще
какие-нибудь приметы...
- Ну, вот еще разве что... Когда я совсем маленькой девочкой была и
меня только-только приставили нянькой к младшему брату Ваньке, у нас в
деревне лужок делили, - вот тот, который сейчас находится сразу за
магазином, - и при дележе случилась большая драка. У нас этот лужок каждый
год на покос делили, а делалось это так... Собираются, значит, рано поутру
всем миром, с бабами, детьми, стариками, и отправляются на лужок. Как
придут, то сначала делятся на выти, то есть как бы на бригады по обоюдной
симпатии, если по-современному говорить. Потом посылают стариков искать
устья, такие отметины, которые остались от прошлогоднего дележа. Если
найдут эти самые устья, то дело сладится просто, а если не найдут, то наши
мужики разведут такую геометрию, что после водкой два дня отпиваются для
поправления головы. Так вот первым делом режут лужок на еми, и не просто
режут, а с толканием в грудки, с криками, с матерком, точно они клад по
нечаянности нашли. Емей у нас всегда выходило четыре: две цветковых, самых
лучших, одна болотная и одна - кусты. Потом шестами делят еми на половины,
половины на четвертины, четвертины на косья и полукосья, а уж эти делятся
по лаптям. Батюшка мой по мягкости характера все время попадал в завытные
души [как выяснилось впоследствии у писателя Златовратского, в вытях
всегда было одинаковое число душ, и если при образовании вытей какой-то
хозяин выпадал в остаток, то он назывался завытным и доля нарезалась ему
отдельно], и ему нарезали покос особо: кустиков чуть, болотца чуть, чуть
от цветковой еми да еще рубль-целковый от мира, за то, что у него такая
ангельская душа.
- Ну и когда же происходил этот раздел? - настороженно спросил я.
- Давай, Алексеич, будем соображать... Значит, в тот раз у нас
приключилась большая драка, чего раньше за нашей деревней никогда не
водилось, и я думаю, что дело было сразу же после воли. Ну и побоище наши
мужики устроили, целый день дрались, как все белены объелись!
Подерутся-подерутся, устанут, перекусят, и опять драться!
Я сказал:
- Позвольте! Если вы говорите "сразу же после воли", то, стало быть,
имеется в виду тысяча восемьсот шестьдесят второй год?! Это что же
получается: что вам сейчас как минимум сто сорок лет, ибо вы уже нянчили
младшего брата Ваню?!
- Очень может быть, - сказала Марья Ильинична и вся заметно
подобралась, точно этот невероятный возраст ее как-нибудь уличал. - Я
столько всего повидала в жизни, что очень может быть, что мне сейчас идет
сто сорок первый год. И дядя мой родной мне серпом мизинец отчинил за
мелкое воровство, и в коллективизацию мы всей деревней в землянках жили,
потому что нам в назидание прислали на постой полк кавалерии, и после
войны, прости Господи, кошек я ела, и вот этими самыми руками повывела в
нашем колхозе яблоневые сады.
Я спросил:
- Яблони-то тут при чем?
- А вот как правительство ввело безобразный налог на яблони и на мелкий
рогатый скот, то стали мы всей деревней резать коз и корчевать яблоневые
сады.
- Да, - сказал я, - не сладкая у вас была жизнь, это, как говорится,
факт.
- Ну что ты, Алексеич, - тускло улыбнувшись, возразила мне Паучиха, -
да распрекрасная была жизнь! Я четырех мужей пережила, с восемнадцатого
года по двадцать седьмой проживала в барской усадьбе, как княгиня
какая-нибудь, целым колхозом командовала, старший сын у меня полковник
авиации, да еще у нас на селе всегда был реальный социализм!
- То есть? - не понял я.
- Ну как же: мужики у нас деньги пропивали мирские, общие - это раз;
земля всегда принадлежала миру и в то же время как бы была ничья - это
два; в-третьих, сколько на моей памяти наши деревенские ни корячились,
обыкновенно к весне садились на лебеду. И при царе так было, и при
советской власти так было, и при немцах, и опять при советской власти - ну
как же не реальный социализм?.. Особенно весело жилось в коллективизацию,
это мне показалось, наверное, потому, что я первую конфетку скушала в
тридцать втором году. А при немцах я, прости Господи, попривыкла и к
шоколаду. Так при них все осталось по-прежнему - и колхоз, и бригады, и
трудодни, и план по мясу, - только прибавился шоколад. А потом пришли
наши, и меня как бывшую ударницу назначили председателем колхоза "Памяти
Ильича".
- И долго вы, Марья Ильинична, председательствовали? - спросил я.
- Неполных четыре года. В сорок седьмом, в июне, меня посадили за
колдовство.
- То есть? - не понял я.
- Правильнее будет сказать - за то, что я предсказала сухое лето.
Гляжу, комарья повылазило тьма-тьмущая, ну я и говорю нашим бабам: жди
засухи, - потому что на этот случай есть дедовская примета.
- Так вы и предсказывать можете, - сказал я, искренне удивившись, - вот
это да!
- Предсказания - это что... Я, если хочешь знать, могу по-настоящему
колдовать.
- Ну, наколдуйте чего-нибудь...
- Чего конкретно?
- Ну, я не знаю... пускай сегодня вечером, например, вырубится
электричество!..
- Это можно.
- Я вот только не пойму: если вы умеете колдовать, то чего вы не
наколдуете нормальную урожайность?
Паучиха подумала-подумала и сказала:
- Сама не знаю.
Я полагаю, что это она слукавила, видимо, жизнь как категория
представлялась ей настолько отлаженной, совершенной, что она считала
предосудительным вмешиваться в естественный ход вещей.
А электричество в тот вечер, действительно, вырубилось на всей
территории колхоза "Луч", и его не было две недели.