Пётр Гулдедава
Камни в огород
Никакой поэт не должен забывать,
что он сам по отношению к другим
поэтам только читатель
Николай ГУМИЛЁВ
А пока на Красной Пресне
Хоть один живой поэт
Распевает наши песни —
Есть Господь, а смерти нет!
Владимир БОЯРИНОВ
Гулдедава Пётр Георгиевич, Москва
• Лауреат премий имени В.В. Маяковского и A.C. Грибоедова.
• Обладатель «Серебряного креста» лауреата конкурса МГО Союза писателей России «Неопалимая купина».
(Равноправными совладельцами этих премий считаю руководителей ЛumO «Свежий взгляд» и ЛumO «Царское Село»: Елену Николаевну Сапрыкину, Сергея Ивановича Короткова, Екатерину Николаевну Козыреву.)
Моя биография мало чем отличается от биографии среднестатистического советского романтика. В августе 1941 года родился в городе Куйбышеве у реки Самары, где мой батя работал по распределению после окончания московского вуза. После войны наша семья переехала на жительство в Москву.
Работал токарем, пекарем, рубщиком мяса и лесорубом, светотехником-осветителем на киностудии, диспетчером газетно-журнальной экспедиции и приёмщиком стеклопосуды. На пенсию вышел с должности председателя правления потребительского автостояночного кооператива.
Наиболее значительными достижениями в своей жизни считаю «чёрный пояс» (пятый разряд) маляра-штукатура и красный билет члена КПРФ.
За три года армейской службы сдал испытания по программе офицеров запаса, и в 1964 году с погонами «микромайора» поступил на журфак МГУ. Занятия в общежитиях студгородка так меня увлекли, что к 1966-му году я был уже вполне готов к отчислению из вуза за академическую неуспеваемость.
Печатался в армейской и окружной газетах. На этом сладкая пора гонораров закончилась и, если не считать бесплатных публикаций в районных многотиражках, все стихи публиковал за свой счёт.
1993 г. – сборник «Стихи», 2008 – сборники «Дым и пепел», «Вечные темы»; 2011 г. – сборники «Песни старого шарманщика», «Горчит миндаль воспоминаний»; 2012 г. – сборники «Звоны», «В лучах осеннего заката». Неоднократно публиковал подборки стихотворений в журналах «Природа и человек. XXI век», «Великороссъ», в газете «Московский литератор», в альманахе «Московский Парнас».
Награждён памятными медалями от ЦК КПРФ и пенсией от государства.
Характер зюйдический, как и полагается грузину, хотя и «российского розлива». Политически выдержан. За Державу обижен. К бюрократии оппозиционен. К «достижениям» российской либеральной демократии – скептичен.
Стихи и…
«Голуби, голуби, голуби…»
Голуби, голуби, голуби, —
лгали бы – не были голы бы:
звёздами, искрами, блицами —
«птицы» с любимыми лицами.
Дома, в лесу, и на улице
сердце с душою рифмуются.
Я – оголёнными нервами
слово нащупаю верное,
преодолею препятствия —
и освятят эти странствия,
как иорданьские проруби:
голуби, голуби, голуби!
«Не время нашим песням затихать…»
Не время нашим песням затихать
в глухом оборонительном окопе,
пока в неутомимом кровотоке
пульсирует энергия стиха.
Уйти от нестабильного Кремля,
дилеммой нескончаемому зною,
меня – неопалимой купиною
зовёт обетованная земля.
Хотя и пыл ещё не поостыл,
но всё же зов души куда сильнее:
не выбирая мест, где посытнее,
служить России – сколько хватит сил.
«Меня окружают знакомые птицы…»
Меня окружают знакомые птицы:
и ранние вестники солнца – грачи.
Наверно, поэтому небо мне снится,
и бьётся души первозданная птица,
а медные трубы, и воды, и пекло —
единственный путь возрожденья из пепла.
Когда тебе дороги воля и небо,
немыслимой былью становится небыль:
под клёкот неведомых сумрачных птиц
воспрянуть из мрака на вспышки зарниц.
«Мы быстро забываем горечь…»
Мы быстро забываем горечь
и звон кандал.
Герои новых дней – торговец
и «чинодрал».
Глашатай скорого возмездия
за нашу дурь —
звучит высокая поэзия
в хаосе бурь.
Сраженье горнего с телесным.
Борьба стихий…
Но не зажгут глухого – песни,
раба – стихи.
«Полунаполнен или полупуст…»
Полунаполнен или полупуст —
сосуд народной веры и надежды,
покуда виночерпии, как прежде,
всё те же: краснобай и златоуст?
По «сеньке» нашей шапке и цена,
пусть это даже шапка Мономаха,
коль мудрость, говорящая без страха,
всегда в опале быть обречена.
А выбор – как прожить – давно знаком
и «господам», и добровольным слугам:
«В опале – поэтическое братство…»
В опале – поэтическое братство:
шарманщики, ваганты и шуты,
в уделах, где духовное богатство —
гарантия житейской нищеты.
С печатями участия в крамоле
они собратьям истину несут.
Их окружает заговор безмолвья
и ждёт за каждый промах – скорый суд.
Поэт – и в клетке яростный романтик,
к нему не липнут ярлыки «ЗК».
И как щегол, не ведая грамматик,
он знает вкус родного языка.
«Мои стихи – предвестники печали…»
Мои стихи – предвестники печали,
они живут с опасностью впритык:
я знаю чем, как правило, кончали
гонцы дурных известий – у владык.
Но не слабеет мой охрипший голос
среди пустого карканья молвы:
без Божьей Воли даже малый волос
не упадёт с повинной головы.
«Беспристрастен истории суд…»
Беспристрастен истории суд:
сколько русский размах ни гаси —
как берёзы, поэты растут
на холмах и равнинах Руси.
Здесь любой, от природы, поэт,
даже если не пишет стихи.
На любом – золотой эполет:
от пера, от станка, от сохи.
Сколько благ ни сули ему власть,
спрятав кнут за широкой спиной,
барский пряник – поэту не всласть,
он за истину встанет стеной.
Хоть душою добры и чисты —
те, кто в русских просторах возрос, —
но любому врагу на кресты
на Руси ещё хватит берёз.
«Когда в морях неведенья, без лоций…»
Когда в морях неведенья, без лоций
ведёшь бессонный поиск до утра
и пробуждает выплески эмоций
воображенья тонкая игра, —
не жди побед, не бойся поражений,
и за перо хвататься не спеши,
покуда все крупицы ощущений
не перетрутся в жерновах души.
Пускай несёт взыскующая лира —
не медный звон кимвалов и речей,
а скорбный взгляд на окаянность мира
сквозь слёзы опечаленных очей.
«Когда в душе возник пустырь…»
Когда в душе возник пустырь
и чувства преданы закланьям,
иду в стихи, как в монастырь, —
заполнить душу покаяньем.
Чтоб, чашу гнева опрастав,
где кровь бушует оголтело,
бальзам молитвы и поста
пролить в слепое буйство тела.
И через исповедь стихов
ко мне приходит ощущенье
освобожденья от грехов,
когда дано им отпущенье.
И вновь душа летит в зенит,
как будто сбросив груз долгов:
Бог за любовь нас не казнит,
поскольку Бог и есть Любовь!
«Я не люблю, когда поэт вещает…»
Я не люблю, когда поэт вещает
с размахом повелительного жеста
и видимость прозренья обещает
в тумане размалёванного текста.
Под бархатом словесных полумасок
не разглядеть духовной ипостаси,
и холостое нагнетанье красок
художника не в силах приукрасить.
Свои цвета в палитре жизни ищем,
впадая в озарения и в бред,
и думаем, что это мы их пишем,
когда стихи рисуют наш портрет.
«Я раб стихов, а не патриций…»
Я раб стихов, а не патриций.
Мой балаган – не Колизей.
Я без натянутых амбиций
приемлю критику друзей.
Стихи рождаются, как завязь,
и прорастают день и ночь.
В словах друзей моих – не зависть,
а жажда искренне помочь.
Но и врагов ценю при этом,
чтоб не расслабиться в пути.
Я благодарен всем поэтам:
без них не смог бы я расти.
Братья по несчастью
Я ощущаю в сердце смуту
при виде горьких передряг
но ими преданных собак.
Осенним вечером погожим
он прихромал на мой причал;
ошейник из тиснёной кожи
о прошлой сытости кричал.
Изголодавшийся, он всё же
не унижался, как плебей,
но так смотрел, – мороз по коже
не мог унять я, хоть убей.
Приняв с достоинством подачку,
слегка качнув в ответ хвостом,
с трудом гася утробный стон.
И я сравнил его с собою
и осознал, что он мне брат:
мы оба, как ни жаль, изгои —
«Недуги и страхи болезней…»
Недуги и страхи болезней
толкают людей на мытарства,
а слово бывает полезней
иного земного лекарства.
Поэзия – вольная птица,
но в песнях на все голоса
поэту нужна не синица,
а звон журавлей в небесах.
Уставший от быта без света
с разбитым невзгодами сердцем,
излечится словом поэта —
веками испытанным средством.
Коллизия камня и лезвия,
земная реальная мистика, —
для жизненной прозы, поэзия —
лечебная нейролингвистика.
Искус
Когда становится по нраву
журить, хвалить и поучать,
и лести сладкую отраву
в привычных дозах получать, —
строчи поэмы или стансы,
но роль твоя невелика:
ты карта хитрого пасьянса
И убедишься, в горьком шоке
отсеяв ложное в молве,
что ты его резервный «джокер»,
фальшивый козырь в рукаве.
Отринь хвалу лукавой славы!
Сомкни горячие уста
и улови в сияньи справа
дыханье воинов Христа!
«В самородных стихах за века…»
В самородных стихах за века
не тускнеют природные краски.
Вечной свежестью дышет строка
с ароматами няниной сказки.
Пусть былого нельзя изменить:
воды времени невозвратимы, —
доброй памятью можно размыть
залежалые глыбы рутины.
И течёт – за строкою строка —
к лукоморью бездонных познаний,
перекатыши воспоминаний.
Стихии
«Не на китах, не на слонах-быках…»
и не на грозной мощи львиной пасти, —
земная твердь стоит на чудаках, —
хоть короли они, хоть не у власти.
Желанье знаний точит их, как червь,
и чудаки, всерьёз и без обмана,
идут в простые плотники на верфь,
как Государь Всея Руси Романов.
Всё дело – в личной воле удальца,
рискнувшего на миг поверить сказке,
забыв про статус первого лица
и вечный гонор родовой закваски.
Но и от лучшей племенной овцы —
умней барана твари не рождалось.
Порой на трон взбирались наглецы,
«Он с грустью смотрит на Тверскую…»
Он с грустью смотрит на Тверскую,
где, возлюбив заморский смак,
по русской пище не тоскуя,
Москва «подсела» на «Бигмак».
Стоит в смятеньи он глубоком,
застывшим взором видя суть
того, каким нам выйдут боком
глаголы типа «сникерснуть».
Тропой народного признанья
букеты лилий и гвоздик
несут к ногам его славяне,
и финн, и друг степей калмык.
Стоит поэт, судьбе покорный,
и головой слегка поник:
тропу метёт не русский дворник,
а добросовестный таджик.
Дожди ненастий оросили
певца свободы скорбный лик.
А за спиной его, в «России», —
американский «боевик».
Серёжа
Он стал явлением природы:
небесной манной в недород.
Сквозь поколения и годы
его стихи поёт народ.
Брезгливо морщились «вельможи»:
«кабацкий лель и хулиган»,
но волновал сердца до дрожи
русоволосый мальчуган.
Не так уж были и случайны
изгибы петель бытия,
и всё прозрачней дымка тайны
над суицидом соловья.
Но русский дух не изничтожен,
покуда скачет по стране
её крестьянский сын Серёжа
верхом на розовом коне.
Константиново
Лист клёна в цепких лапах паутин,
как бабочка испуганная, бьётся.
Краснеют гроздья на ветвях рябин,
поникших в ожидании морозца.
Ока в туман укутывает плёс,
напоминая мне, что очень скоро
порасплетутся косы у берёз,
уснут голубоокие озёра.
Пускай уходит старое на слом,
а новое – томительно бескрыло,
но с нами – эта роща за селом
и всё, о чём она отговорила.
«Тускнеет звёздный лазурит…»
Тускнеет звёздный лазурит
и там, где чуть светлее высь,
наносит нежный лак зари
рассвета трепетная кисть.
ложится солнечный узор,
и оживает спящий лес
под петушиный переспор.
Ещё плутает у земли
туман – парное молоко,
а в розовеющей дали
плывут пастели облаков.
Вселяя радостный кураж
в людские сонные сердца,
рисует утренний пейзаж
рука Небесного Творца.
Как видно, и Творец влюблён
и в эти росы на траве,
и в этот птичий перезвон
в размытой солнцем синеве.
«На небе росчерк журавлиный…»
На небе росчерк журавлиный
отметкой осени завис:
на хмурый дол роняет высь.
Леса уже полунагие,
и летний жар помалу стих, —
и вторит птичьей ностальгии
багряных листьев белый стих.
Я, как открытые страницы,
читаю тихий листопад, —
и век серебряный мне снится,
а звоны сердца, как набат.
«На бронзово-медную вязь…»
На бронзово-медную вязь
ажурноузорных сплетений
накинул жемчужную бязь
нестойкий морозец осенний.
Брожу по безмолвью один,
а иней – пушком серебрится
в поблёкших кудряшках рябин,
на дремлющих елей ресницах.
Когда в облетевших лесах
студёные ветры задуют,
ложатся на скатерть листа
плоды одиноких раздумий.
«Где-то там, на степном перегоне…»
Где-то там, на степном перегоне,
где-то там, у таёжной реки
отзвенели подковами кони —
зоревых моих лет рысаки.
Растеряли подковы по тропкам,
обронили в дорожную пыль,
подминая копытом торопким
васильки, иван-чай и ковыль.
Я и нынче такой же рисковый,
но судьба справедлива ко мне:
по крылечкам прибиты подковы
от моих легкокрылых коней.
Память
«Мне всё запомнилось, поскольку…»
Мне всё запомнилось, поскольку
была за окнами война:
разбил я банку, и осколки
смешались с зёрнами пшена.
Во рту – ни маковой росинки,
и мама – кончиком пера —
пшено при свете керосинки
перебирала до утра.
С тех пор душою обмираю,
когда скупую жатву жну,
слова пером перебирая —
строку к строке, зерно к зерну.
Воспоминания о невиденном
Вижу я до сих пор, как во сне:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента