Пикуль Валентин
Старое, доброе время
Пикуль Валентин
Старое, доброе время
В середине прошлого столетия жители российской столицы часто видели странного человека, который свободно проникал в кабинеты самых знатных вельмож, а иногда шепотком беседовал с дворниками. Держался он слишком независимо и даже отчужденно от людей, вечно сосредоточенный, взирающий исподлобья, но при этом его маленькие свиные глазки, казалось, насквозь проницали каждого человека.
- Кто это? - шепотком спрашивали люди.
- Это русский Фуше, - отвечали им с опаскою.
- Какой же это Фуше? - слышалось от других. - Это, скорее, наш доморощенный питерский Лекок.
Чиновники, служившие в канцелярии обер-полицмейстеров Санкт-Петербурга, не раз видели этого Фуше-Лекока в различном одеянии. Он являлся перед ними то солидным господином, посверкивая бриллиантами в перстнях, то его видели вертким купцом в чуйке, а то вдруг он представал жалким оборванцем-пропойцей, который, казалось, начнет сейчас клянчить на водку.
- Господа, - утверждали знающие люди, - не будем сравнивать этого человека ни с Фуше, ни с Лекоком - Карп Леонтьевич Шерстобитов воистину русский, воистину православный, и. запомните: с этим человеком лучше бы нам не связываться!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увы! Прошлое, как говорится, сокрылось во мраке неизвестности, да и не такой человек был Карп Леонтьевич, чтобы просвещать потомков относительно своих предков. Хвастать-то было нечем, ибо произведен на свет он был безвестным солдатом. Судя по всему, Шерстобитов рано лишился опеки родителей, ибо николаевская система его - еще ребенка - поставила в шеренгу кантонистов, выровняла по ранжиру, высекла розгами, добавила ему палок. Но при этом система воспитания кантонистов не забывала об умственном развитии.
Шерстобитов выучился на военного фельдшера, двадцать лет подряд служил в морском госпитале Кронштадта, где и нашел себе утешение - матросскую дочь Прасковью Артамоновну, а попросту Парашу. Выходцу из школы кантонистов следовало 20 лет отрабатывать (почитай, за гроши) тот казенный хлеб, что получил с детства, будь любезен всем кланяться, никому не перечь, ибо можно опять розог да палок попробовать.
Вот и ходил по струнке, а своего мнения не имел.
- Ужо! - говорил фельдшер Параше. - В сорок первом году отпустят со службы - ох, и заживем мы с тобой!
- То верно, - соглашалась жена. - Я себе канарейку заведу, а ты, Карпуша, на гитаре мне играть станешь.
В 1841 году Шерстобитов обрел за выслугу лет чин коллежского регистратора. "Он был титулярный советник", - пелось в романсе, но титулярный советник перед коллежским регистратором - это слон перед моськой, ниже, чем регистратор, человека не может быть. (В государственной Табели о рангах он занимал самую последнюю строчку.) Покинули супруги Кронштадт, перебрались в Петербург, сняли там "угол", заготовили дровишек, ели щи с мясом, канарейку завели, и она радостно запевала, когда хозяин ударял по струнам гитары.
Между тем Карп Леонтьевич никак не был похож на тех пришибленных людишек, кои раздавлены нуждой и унижением и считают себя ничтожеством. Напротив! Как писал современник, "по наружности Шерстобитов, по отсутствию в нем угловатости, по его мягким и благородным повадкам, он более походил на приличного светского господина, нежели бывшего кантониста", поротого-перепоротого. В столице Карп Леонтьевич обзавелся знакомствами, и поскольку он жил возле пожарной части, то и брандмайор О. С. Орловский стал его добрым соседом. Надо же было так случиться, что однажды обворовали квартиру Осипа Степановича, а человек он был хороший, и Шерстобитову жаль его стало.
- Не могу ли помочь? - сказал брандмайору.
- Э! - отмахнулся брандмайор. - Я уже ходил к Сергею Александровичу, жаловался, что полиция у него плохо следит за порядком, да ворованное разве вернешь?
Сергей Александрович - это Кокошкин, бравый генералище, что в ту пору состоял обер-полицмейстером Петербурга.
- Ладно, - сказал Шерстобитов, - я поищу.
Приоделся попроще, стал обхаживать рынки, заводить речи с людьми подозрительного вида, прислушивался по трактирам к тому, о чем говорят бродяги да извозчики, и нашел краденое, в "Вяземской лавре" (это громадный дом на углу Сенной площади, притон нищеты и уголовного мира, ранее описанный Крестовским в романе "Трущобные люди", а в наше время об этой "лавре" писал А. Н. Тихонов-Серебров, бывший секретарь Максима Горького). Орловский расцеловал Шерстобитова:
- Ну, сосед, не ожидал такого проворства. Чтобы ты, который матросам клизмы ставил, да в "Вяземскую лавру" поперся. Уж ты скажи - как тебя тамотко не зарезали?
В ответ брандмайору стал Шерстобитов играть на гитаре.
- С людьми говорить уметь надобно. Когда криком, а когда шепотом. Я тебе, друг ситный, ласковым словом любую гадюку из-под коряги выманю.
Кокошкин пожелал иметь с ним личное знакомство.
- Карп Леонтьич, - сказал он Шерстобитову, - мне тут о тебе брандмайор чудеса поведывал. Распутай мне одно дельце, и ежели справишься, я тебя в квартальные надзиратели выведу. Ты барона Штиглица знаешь ли?
- Это который банкир? Который миллионер?
- Тот самый. Так вот с ним худая история приключилась.
Старое, доброе время
В середине прошлого столетия жители российской столицы часто видели странного человека, который свободно проникал в кабинеты самых знатных вельмож, а иногда шепотком беседовал с дворниками. Держался он слишком независимо и даже отчужденно от людей, вечно сосредоточенный, взирающий исподлобья, но при этом его маленькие свиные глазки, казалось, насквозь проницали каждого человека.
- Кто это? - шепотком спрашивали люди.
- Это русский Фуше, - отвечали им с опаскою.
- Какой же это Фуше? - слышалось от других. - Это, скорее, наш доморощенный питерский Лекок.
Чиновники, служившие в канцелярии обер-полицмейстеров Санкт-Петербурга, не раз видели этого Фуше-Лекока в различном одеянии. Он являлся перед ними то солидным господином, посверкивая бриллиантами в перстнях, то его видели вертким купцом в чуйке, а то вдруг он представал жалким оборванцем-пропойцей, который, казалось, начнет сейчас клянчить на водку.
- Господа, - утверждали знающие люди, - не будем сравнивать этого человека ни с Фуше, ни с Лекоком - Карп Леонтьевич Шерстобитов воистину русский, воистину православный, и. запомните: с этим человеком лучше бы нам не связываться!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увы! Прошлое, как говорится, сокрылось во мраке неизвестности, да и не такой человек был Карп Леонтьевич, чтобы просвещать потомков относительно своих предков. Хвастать-то было нечем, ибо произведен на свет он был безвестным солдатом. Судя по всему, Шерстобитов рано лишился опеки родителей, ибо николаевская система его - еще ребенка - поставила в шеренгу кантонистов, выровняла по ранжиру, высекла розгами, добавила ему палок. Но при этом система воспитания кантонистов не забывала об умственном развитии.
Шерстобитов выучился на военного фельдшера, двадцать лет подряд служил в морском госпитале Кронштадта, где и нашел себе утешение - матросскую дочь Прасковью Артамоновну, а попросту Парашу. Выходцу из школы кантонистов следовало 20 лет отрабатывать (почитай, за гроши) тот казенный хлеб, что получил с детства, будь любезен всем кланяться, никому не перечь, ибо можно опять розог да палок попробовать.
Вот и ходил по струнке, а своего мнения не имел.
- Ужо! - говорил фельдшер Параше. - В сорок первом году отпустят со службы - ох, и заживем мы с тобой!
- То верно, - соглашалась жена. - Я себе канарейку заведу, а ты, Карпуша, на гитаре мне играть станешь.
В 1841 году Шерстобитов обрел за выслугу лет чин коллежского регистратора. "Он был титулярный советник", - пелось в романсе, но титулярный советник перед коллежским регистратором - это слон перед моськой, ниже, чем регистратор, человека не может быть. (В государственной Табели о рангах он занимал самую последнюю строчку.) Покинули супруги Кронштадт, перебрались в Петербург, сняли там "угол", заготовили дровишек, ели щи с мясом, канарейку завели, и она радостно запевала, когда хозяин ударял по струнам гитары.
Между тем Карп Леонтьевич никак не был похож на тех пришибленных людишек, кои раздавлены нуждой и унижением и считают себя ничтожеством. Напротив! Как писал современник, "по наружности Шерстобитов, по отсутствию в нем угловатости, по его мягким и благородным повадкам, он более походил на приличного светского господина, нежели бывшего кантониста", поротого-перепоротого. В столице Карп Леонтьевич обзавелся знакомствами, и поскольку он жил возле пожарной части, то и брандмайор О. С. Орловский стал его добрым соседом. Надо же было так случиться, что однажды обворовали квартиру Осипа Степановича, а человек он был хороший, и Шерстобитову жаль его стало.
- Не могу ли помочь? - сказал брандмайору.
- Э! - отмахнулся брандмайор. - Я уже ходил к Сергею Александровичу, жаловался, что полиция у него плохо следит за порядком, да ворованное разве вернешь?
Сергей Александрович - это Кокошкин, бравый генералище, что в ту пору состоял обер-полицмейстером Петербурга.
- Ладно, - сказал Шерстобитов, - я поищу.
Приоделся попроще, стал обхаживать рынки, заводить речи с людьми подозрительного вида, прислушивался по трактирам к тому, о чем говорят бродяги да извозчики, и нашел краденое, в "Вяземской лавре" (это громадный дом на углу Сенной площади, притон нищеты и уголовного мира, ранее описанный Крестовским в романе "Трущобные люди", а в наше время об этой "лавре" писал А. Н. Тихонов-Серебров, бывший секретарь Максима Горького). Орловский расцеловал Шерстобитова:
- Ну, сосед, не ожидал такого проворства. Чтобы ты, который матросам клизмы ставил, да в "Вяземскую лавру" поперся. Уж ты скажи - как тебя тамотко не зарезали?
В ответ брандмайору стал Шерстобитов играть на гитаре.
- С людьми говорить уметь надобно. Когда криком, а когда шепотом. Я тебе, друг ситный, ласковым словом любую гадюку из-под коряги выманю.
Кокошкин пожелал иметь с ним личное знакомство.
- Карп Леонтьич, - сказал он Шерстобитову, - мне тут о тебе брандмайор чудеса поведывал. Распутай мне одно дельце, и ежели справишься, я тебя в квартальные надзиратели выведу. Ты барона Штиглица знаешь ли?
- Это который банкир? Который миллионер?
- Тот самый. Так вот с ним худая история приключилась.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента