Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии 1859-1862
М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Роман И. С. Тургенева
Вопрос о том, что должны и что могут читать девицы, до сих пор не
вполне решен, несмотря на его важность в деле женского воспитания. Есть
много замечательных художественных произведений, которые, представляя жизнь
как она есть, рассматривая и обсуживая явления современности, отыскивая в
них общечеловеческую сторону, объясняя их историческим развитием народности,
заслуживают полного внимания всякого просвещенного человека и удовлетворяют
веем требованиям самой тонкой эстетической критики. Чтение таких
произведений необходимо для всестороннего образования как мужчины, так и
женщины; а между тем часто случается, что в подобных произведениях есть
две-три сцены, слишком откровенно разоблачающие несовершенства жизни и
слабости человеческой природы. Тут потребности умственной жизни сталкиваются
и приходят в борьбу с понятиями, принятыми в обществе и освященными
временем, - рождается вопрос: читать или не читать девушке такое
произведение? и вопрос этот решается различно, смотря по взгляду на вещи
родителей и воспитателей. Иногда пуризм доходит до таких размеров, что из
рук девушки вырывают всякий роман, всякую книгу, в которой встречается слово
"любовь"; при этом обыкновенно обращают преимущественное внимание не на
мысль, не на направление книги, а на внешнюю форму, на слова и выражения.
Согласить подобные мнения, еще живущие в нашем обществе, с сколько-нибудь
жизненным взглядом на образование и на ту роль, которую должно играть в
образовании чтение, невозможно; идти прямо наперекор принятым понятиям
общества, не обращать на них никакого внимания также нельзя. Этим можно
только возбудить недоверие и озлобление в приверженцах прежнего порядка
вещей; их нужно убеждать разумными доводами, а не раздражать смелыми, но
бесполезными выходками. Что же остается делать, встречаясь с такими
произведениями, каково, например, "Дворянское гнездо", последний роман И. С.
Тургенева? {Помещено в январской книжке "Современника" нынешнего года, а
теперь вышло особою книгой.} Пройти его молчанием нельзя, во имя любви к
нашей словесности, во имя того, что "Дворянское гнездо" вместе с "Рудиным"
представляет собою полный результат художественной деятельности одного из
наших первоклассных писателей. Рекомендовать его для чтения девицам трудно:
в положении главных действующих лиц, в самой завязке романа много горькой
жизненной истины. А что слишком истинно, то, как известно, принято до
времени скрывать. Находясь в подобном затруднительном положении, мы решились
выбрать среднюю дорогу. Мы указали родителям и воспитателям на те
препятствия, которые могут встретиться при чтении "Дворянского гнезда";
теперь мы постараемся в нашем отчете, минуя частности и подробности,
показать, почему необходимо познакомить девиц с этим во всех отношениях
замечательным произведением. И. С. Тургенев, как известно, вероятно, всем
нашим читательницам, знакомым с "Записками охотника", с "Рудиным", с
"Затишьем", с "Муму", с "Асею", - истинный художник, и художник
преимущественно русский. Русская национальность выражается как в создавании
русских типов, так и в отношении самого художника к создаваемым им типам.
Действующие лица повестей и рассказов Тургенева живут одною жизнью с своим
автором. Выразимся точнее: у каждого из выведенных лиц есть что-то общее с
автором, какая-нибудь точка соприкосновения: в понимании вещей, в складе ума
представляемых личностей есть такие оригинальные черты, такие неуловимые, но
характеристичные частности, которые вырабатывает только русская жизнь,
которые может оценить и подметить только человек, сжившийся с этою жизнью,
одаренный тем же национальным складом ума, перечувствовавший на себе
интересы и стремления, волновавшие русское общество, и притом
перечувствовавший их так, как чувствует и воспринимает их русский человек.
Знание русской жизни, и притом знание не книжное, а опытное, вынесенное из
действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления,
оказывается во всех, произведениях Тургенева и особенно ярко выразилось в
"Дворянском гнезде", самом стройном и законченном из его созданий. Все
действующие лица его романа, начиная от русской девушки Лизы и кончая
русским лакеем старых времен Антоном, в высшей степени оригинальны и
жизненны; все они созданы из тех элементов, которые все мы знаем и из
которых, со времени реформы Петра, мало-помалу слагается наша общественная и
частная жизнь. Все они - представители настоящего или непосредственного
прошедшего. Есть между ними и лучшие люди, есть и дюжинные; но ни один из
них не обогнал своего века, ни один, подобно Штольцу, не является
предвестником будущего, и, следовательно, ни одного из них нельзя, подобно
Штольцу, упрекнуть в том, что он лицо, произвольно созданное автором из
таких элементов, которые еще не сделались достоянием нашей жизни. Тургенев в
своем романе не говорит нам о том, что должно быть; он представляет нам то,
что есть. Дидактизма нет и тени; а между тем "Дворянское гнездо" - вполне
поучительный роман: он рисует современную жизнь, оттеняет ее хорошие и
дурные стороны, объясняет происхождение выведенных явлений и вызывает
читателя на серьезные и плодотворные размышления. Когда мы изучаем историю,
нам редко удается заглянуть в душу людей известной эпохи, не всегда удается
перенестись в круг их понятий, объяснить себе, как смотрят они на себя, на
мир, на свои отношения к обществу, к семейству и к человечеству. Такие черты
не заносятся в летописи, где говорится только о войнах, мирных договорах и
действиях государей. Внутренняя, духовная жизнь эпохи может отразиться
только в художественном произведении. На этом основании некоторые подобные
произведения стоят наряду с драгоценнейшими историческими памятниками. К
числу таких произведений можно отнести "Евгения Онегина", "Героя нашего
времени", "Мертвые души", "Обломова" и "Дворянское гнездо". Онегин, Печорин
и Обломов воплотили в себе различные фазы болезни века, поражавшей лучших
представителей прошлого поколения; "Мертвые души" и "Дворянское гнездо"
представили в ряде свежих, жизненных картин быт и понятия среднего класса
нашего общества. "Мертвые души" обнимают собою преимущественно отрицательные
явления этой жизни, ее "бедность, да бедность, да несовершенства";
"Дворянское гнездо" берет ее лучших представителей и показывает нам, что в
них есть хорошего и чего недостает, что следовало бы добавить и исправить. В
названных нами произведениях высказалась вторая четверть XIX столетия; в них
прослежен весь процесс внутренней жизни и развития нашего общества в этот
период времени.
Приступим теперь к изложению мысли автора, выраженной им в выборе и
группировке главных действующих лиц романа. Не имея возможности касаться
всех личностей и положений, мы ограничимся анализом трех характеров, в
которых, по нашему мнению, довольно полно и ясно выразилась основная мысль.
Мы будем говорить только о Паншине, о Лаврецком и о Лизе, упоминая об
остальных личностях настолько, насколько они оттеняют или объясняют собою
черты их характера или процесс, их развития.
Владимир Николаевич Паншин - чиновник, артист, светский человек, очень
неглупый и довольно образованный, схвативший на лету карьеру, положение в
обществе и даже довольно современный, но очень поверхностный взгляд на вещи;
он прекрасно характеризуется одним словом угрюмого, ученого, но забитого
жизнью музыканта Лемма. "Он - дилетант", - говорит старый немец о молодом и
блестящем светском человеке, умеющем соединять с своими успехами в обществе
практический взгляд на административную деятельность и внешнюю, очень
приличную, но вовсе не искреннюю восприимчивость к разнообразным проявлениям
изящного. За Паншина заступается в разговоре с Леммом Лизавета Михайловна
Калитина. "Вы к нему несправедливы, - говорит она: - он все понимает и сам
почти все может сделать". - "Да, - продолжает музыкант: - все - второй
нумер, легкий товар, спешная работа. Это нравится, и он нравится, и сам он
этим доволен: ну, и браво". В этих правдивых словах добросовестного
труженика обрисован весь Паншин: он - дилетант и во вседневной жизни, и в
служебной своей деятельности, и особенно в искусстве, которое под его руками
превращается вполне в изящную игрушку, в talent de societe или d'agrement.
{Талант светского общества или приятного обхождения (франц.). - Ред.} Паншин
не служит никакому делу, не предан никакой идее, не выработал себе никакого
твердого, дорогого убеждения; прожить весело и спокойно, нравиться
окружающим людям, рисоваться перед ними разнообразными дарованиями и
чистотою нравственных правил, возбуждать их изумление и благоговение
вычитанною и кстати приведенною мыслию и, наконец, путями всех этих
разнородных, пустых, но в сущности безгрешных успехов достигнуть под
старость высокого чина и обеспеченного состояния - вот цель Паншина в жизни,
и этой цели он наверное достигнет, потому что он человек умный, не настолько
безнравственный или смелый, чтобы оскорбить какою-нибудь проделкою даже
самое чуткое общественное мнение, и не настолько благородный и пылкий, чтобы
всею душою принять какое-нибудь убеждение и во имя этого убеждения
пожертвовать карьерою и временными выгодами. Паншин - сухой человек,
применяющий и общие идеи и высшие стремления к мелким выгодам своего _я_, но
в то же время тщательно скрывающий от всех других свой узкий эгоизм. Он
драпируется и постоянно играет роль. То он является государственным
человеком, заботящимся о трудах народа и горячо принимающим к сердцу все,
что может упрочить его благосостояние и содействовать его развитию. В этом
случае его пылкие и, по-видимому, вдохновенные речи отличаются преобладанием
общих мест и незнанием истинного дела, незнанием народного характера и
народной жизни. То он прикидывается художником, умно говорит о Шекспире и
Бетховене, с чувством поет, с видом знатока кладет широкие штрихи на
единственный ландшафт, который рисует во всех альбомах знакомых дам и девиц.
Здесь Лемм, истинный художник по чувству и специалист своего дела но
знаниям, прямо угадывает его неискренность и смело говорит, что он
неспособен верно понимать и глубоко чувствовать. То Паншин просто является
добрым, откровенным малым, у которого нет ни затаенной мысли, ни расчета, -
человеком, увлекающимся минутными порывами, поддающимся мимолетным
впечатлениям и способным, по живости и беспечности характера, наделать
глупостей и поставить себя в затруднительное и неловкое положение. Тут
притворство его обнаруживается тем, что он, являясь на словах добрым и
простым малым, на деле держит себя самым политическим образом. Он шутит,
фамильярничает, позволяет себе вольности, но настолько, насколько можно; он
никогда не забывается. Шутки его иногда оскорбляют личности; но он шутит
только с беззащитными людьми, с теми, кто стоит ниже его, или с теми, кто не
поймет иронии и примет ее за чистую монету. Нельзя сказать, чтобы Паншин
постоянно сознательно лгал, играя свои роли: он сам уверен, что он и артист,
и администратор, и славный малый. Потому он чрезвычайно доволен всею своею
особою вообще и каждым из своих прекрасных качеств в особенности; он -
актер, увлекающийся своею ролью и забывающий действительность.
Действительности своей он собственно и не знает: вечно рисуясь и перед
другими и перед собою, он не успел возвыситься до беспристрастного
размышления над самим собою и никогда не задавал себе существенного вопроса:
чем он должен быть и что он на самом деле? На самом деле Паншин - человек
одного разбора с Молчалиным ("Горе от ума") и Чичиковым ("Мертвые души"); он
приличнее их обоих и несравненно умнее первого. Поэтому, чтобы достигнуть
тех же целей, к которым идут и Молчалин и Чичиков, чтобы далеко обогнать
того и другого, Паншину не нужно будет ни ползать, ни мошенничать:
достаточно будет улыбнуться в одном месте, сказать ловкую фразу в другом,
почтительно выслушать нелепое рассуждение в третьем, прикинуться рыцарем
чести в четвертом - и на избранника судьбы широкою рекою польются земные
блага. Чичиков и Молчалин - мелкие торгаши, оттого к ним и прилипает грязь
их ремесла; Паншин - промышленник большой руки, и потому он останется
барином и честным человеком, не по убеждению, а потому, что оно и выгодно и
спокойно. По внутренним свойствам души он ничем не лучше обоих своих
предшественников, цель в жизни у них одна; все различие заключается только
во внешнем образовании да во внешней обстановке. Таких людей формирует наше
общество, оно воспитывает их с малых лет в своих салонах или канцеляриях;
оно потворствует им своим благоволением и позволяет им достигнуть желанной
цели, ежели они идут к ней осторожно и прилично, не производя скандала и не
марая себя вопиющею безнравственностию. В романе Тургенева Паншин
представлен в одну из самых светлых минут своей жизни: он любит достойную
девушку. Чувство, по-видимому, очень благородное, но тут надо принять в
соображение три обстоятельства:
1) Он любит девушку очень богатую, девушку, которая во всех отношениях
представляется ему приличною, почти блестящею партией.
2) Он продолжает рисоваться перед любимою девушкою во все продолжение
романа; он рисуется торжественною важностию, когда делает предложение,
рисуется мрачным спокойствием, когда впоследствии получает отказ. Чувство во
все продолжение действия не вызвало у него ни одного живого, задушевного,
нерассчитанного слова.
3) Он не понимал и не знал любимой девушки; разговор их вертелся в
общих сферах музыки, живописи, поэзии. Он говорил о них как дилетант и
светский человек. Она слушала его равнодушно и отвечала прилично, потому что
в разговоре не было одушевления, не было и откровенности. Зная одну
наружность девушки и довольствуясь этим знанием, он не мог любить сильно; в
тот самый день, когда неблагоприятно решилась его судьба, он с живейшим
удовольствием пел, играл в карты и вел пустой разговор с женщиною, не
заслуживавшею ни уважения, ни сочувствия развитого человека. Вот каков
Паншин!
Лаврецкий - человек много переживший, испытавший и радость и горе,
вдумывавшийся в себя и в свои отношения к людям и выработавший себе наконец,
путем серьезных занятий, путем размышлений и опыта, уменье владеть своим
внутренним миром, сдерживать порывы чувства и мириться с жизнию, несмотря на
ее мрачные стороны, несмотря на те страдания, которые выпадают в ней на долю
людей с развитым умом и нежным чувством. Все участие Лаврецкого в действии
романа представляется рядом незаслуженных страданий, среди которых крепнет и
формируется его мужественная личность, крепнет, не черствея, не теряя живой
восприимчивости ко всему изящному в природе и в человеке. Его, как он сам
выражается, с детства вывихнули уродливым воспитанием, от последствий
которого ему трудно оправиться до зрелого возраста; в нем пробудили
любознательность и не направили ее, ему не дали даже элементарных сведений,
а между тем бросили в его свежую и здоровую голову несколько идей, взятых из
философии XVIII века, пересаженных на русскую почву и понятых особенным,
оригинальным образом; суровым, почти спартанским воспитанием ему придали
полноту и крепость физических сил - и не указали исхода этим силам. До
двадцатитрехлетнего возраста его не познакомили ни с жизнию, ни с наукою, в
нем развили только твердость воли, и эта твердость пригодилась ему на то,
чтобы, не пугаясь упущенного времени, приняться за перевоспитание самого
себя. Но между тем жизнь не ждет и предъявляет свои права, заставляет его
идти вперед тогда, когда нет еще ни опытности, ни уменья осмысливать свои
поступки, когда дело перевоспитания только что началось. Лаврецкий делает
промах в жизни, - промах, не легший пятном на его совесть, но окончательно
испортивший его будущую участь. Последствия этого промаха - неудачного и
неосторожного выбора жены по первому впечатлению - развиваются в романе и
составляют его главную завязку. Лаврецкий является на сцену уже человеком 35
лет, уже знакомый с тяжелым страданием. Первое впечатление горести уже
пережито им; но в душе остались неизгладимые следы. Он не дал горю опутать и
обессилить себя, не стал им рисоваться перед самим собою, но, вглядевшись в
свое положение, сказал себе просто, что не видит впереди возможности счастия
и наслаждения; он мирится с этою безнадежностию и при этом примирении умеет
уберечься от той апатии, в которую часто впадают люди, обманутые жизнию.
Наслаждения жизни кончились, говорит он себе, но остались обязанности, и это
сознание неисполненного долга, - сознание, что он может и должен быть
полезен окружающим и зависящим от него людям, дает ему силы жить, не ожидая
и не требуя ничего от жизни. Лаврецкий не признает себя разочарованным, и он
действительно не разочарованный: он не возводит собственного, случайного
несчастия в общее правило, не смотрит с недоверием и насмешкою на чужие
радости, не чувствует к людям отвращения, не отвергает в них существования
добра, хотя, конечно, не верит ему с прежним, юношеским увлечением. Он не
может себе представить, чтобы сам он мог еще раз помолодеть душою и испытать
счастие взаимной любви; но, когда это счастие встречается с ним, он не
отталкивает его, начинает ему верить и предается своему новому чувству без
боязни, без мрачных предчувствий, с полным, святым наслаждением, которым он
дорожит тем более, что уже знает ему цену и что не смел более надеяться на
него. Несчастие действует на людей различно, смотря по степени их ума и
нравственных сил: одних оно убивает, повергает в апатию или ожесточает; это
люди с слабою волею, тратящеюся на исполнение мелких прихотей и изменяющею
им тогда, когда нужно бороться и терпеть, или это люди с узким и не вполне
развитым умом, - люди, неспособные обсуживать своего положения, - люди,
выводящие общие правила из мелких случайностей, становящиеся на ходули и
считающие себя какими-то несчастными избранниками, жертвами, гонимыми роком.
Их бессильная злоба на то, что они называют своею судьбою, кажется им
законным и великим чувством; а ежели посмотреть на дело со стороны, то
увидишь, что эта злоба так же беспредметна, как смешон гнев ребенка,
ударившегося об стол и старающегося выместить на нем свою боль. К числу
таких жалких, больных людей, окисляющихся под влиянием несчастия,
принадлежат все герои Байрона и его последователей, - герои, возбуждавшие
такое благоговение и сочувствие в начале нынешнего столетия. Других людей
несчастие возвышает и очищает. В них спят не сознанные ими самими душевные
силы; чтобы пробудить эти силы, нужен иногда сильный толчок, который,
разрывая связь человека с окружающими его внешними предметами, принудил бы
его оглянуться на себя и привести в известность свое внутреннее достояние.
Таким толчком бывает несчастие. После такого толчка эти люди становятся
терпимее к другим; они полнее понимают чужие страдания и живее сочувствуют
чужим радостям, хотя подчас и грустно становится у них на душе; несчастие
делается для них школою; из тяжелого опыта они выносят уменье сдерживать и
осмысливать свои порывы, уменье различать людей, уменье выбирать наслаждения
и довольствоваться тем, что есть, не требуя невозможного и не мучаясь
произвольно создаваемыми фантазиями и сомнениями. Только таких людей можно
назвать людьми крепкими и нравственно здоровыми. К числу таких людей
принадлежит Лаврецкий, Он не отступает от борьбы, пока можно бороться, и
умеет покоряться молча, с мужественным достоинством, там, где нет другого
исхода. Последнею способностью обладают немногие. На личности Лаврецкого
лежит явственно обозначенная печать народности. Ему никогда не изменяют
русский, незатейливый, но прочный и здравый практический смысл и русское
добродушие, иногда угловатое и неловкое, но всегда искреннее и
неприготовленное. Лаврецкий прост в выражении радости и горя; у него нет
возгласов и пластических жестов, не потому, чтобы он подавлял их, а потому,
что это не в его природе; он, как русский человек, страдает про себя и
способен скорее к тихому чувству, к заунывности, к продолжительной тоске, о
которой поют наши народные песни, нежели к бурным взрывам отчаяния и к
стремительным движениям страсти. В драматические минуты его жизни в нем
иногда шевелятся грубые, дикие чувства; но они не омрачают рассудка и,
тотчас подавленные размышлением, замирают в груди, не найдя себе выхода. У
Лаврецкого есть еще одно чисто русское свойство: легкий, безобидный,
полузадумчивый, полуигривый юмор проникает собою почти каждое его слово; он
добродушно шутит с другими и часто, смотря со стороны на свое положение,
находит в нем комическую сторону и с тою же добродушною шутливостью
относится к собственной личности и затрогивает такие предметы, которых
воспоминание заставляет сердце обливаться кровью. Когда случается ему
укорять себя в чем-нибудь, он редко укоряет серьезно, с желчью или с
негодованием. Он никогда не впадает в трагизм; напротив, отношение его к
собственной личности тут остается юмористическим. Он добродушно, с оттенком
тихой грусти, смеется и над собою и над своими увлечениями и надеждами.
Личность Лаврецкого рельефно выдвигается в романе Тургенева, тем более что
она оттенена с двух сторон: с одной стороны ее оттеняет космополит и мелкий
эгоист Паншин, с другой - энтузиаст, мечтатель, претендующий на титул
фанатика, Михалевич. В первом господствует копеечный расчет; во втором
непомерно развито чувство, не допускающее никакого рассуждения и не
обращающее внимания на опыт; в первом все искусственно и размеренно, во
втором все широко и размашисто - и стремления,, и надежды, и внешнее
обращение; первый смотрит на жизнь как на спекуляцию, в которой можно
выиграть столько-то выгод, столько-то почестей, столько-то наслаждений;
второй видит в ней фанатическое самоотверженное служение какому-то долгу,
обширному, великому, о котором он, впрочем, сам не составил себе ясного
понятия. Лаврецкий держит средину между тем и другим; его рассудок
сдерживает чувство, а чувство охраняет его от сухости и черствости; он не
выходит из границ здравого смысла, но и не останавливается на чисто
положительной, сухо практической стороне жизни; он живет всеми сторонами
своего существа и стремится к полной, примиряющей гармонии. Столкновение
Лаврецкого с Паншиным показывает различие между заносчивым
дилетантом-космополитом, судящим о народности, которой он не знает, и
человеком жизни, патриотом без претензий, основательно знающим нужды своих
соотечественников и действительно сочувствующим интересам их развития.
Столкновение Лаврецкого с Михалевичем обнаруживает слабые стороны их обоих.
Бесцельный энтузиазм Михалевича составляет резкую противоположность с
медленностию и нерешительностию Лаврецкого. Первый кричит о долге и
деятельности, но не выходит из общих мест и сам не может определить, чего он
требует; второй знает свои обязанности, но, по свойственной русским людям
обломовщине, долго собирается взяться за дело, мешкает и (бесполезно тратит
время. Лаврецкий - не энергический человек, хотя в нем много жизненных сил и
здорового ума; недостаток энергии, которым вообще страдает русская
народность, происходит в нем, быть может, просто от физиологических или
климатических условий. Оттеняя собою его хорошие качества, эта черта придает
его личности последнюю определенность и сообщает его образу печать
поэтической жизненной правды. Личность Лаврецкого во все продолжение романа
совершенствуется и очищается путем тяжелых испытаний; она достигает полного
своего развития уже в эпилоге. Лаврецкий является там человеком пожилым; он
кончил навсегда личные расчеты с жизнию, взялся за серьезное и полезное дело
и в этом деле нашел себе ежели не счастие, то по крайней мере разумное,
достойное мыслящего человека успокоение. Г. Тургенев показывает нам
Лаврецкого в такую минуту, при такой обстановке, которая может служить
пробным камнем его нравственных сил; он приводит его после восьмилетнего
отсутствия в те места, в которых он думал во второй раз найти счастие, в
которых быстро промелькнул его роман, получивший такую печальную развязку.
На знакомых местах уже нет знакомых людей; их место заменило новое
поколение, которое резвится и смеется, перед которым широко и безоблачно
открывается жизнь. Лаврецкий погружается в свои воспоминания и в то же время
прислушивается к шумным восклицаниям свежих, молодых голосов. Он
задумывается, ему становится грустно, в его душу напрашиваются образы и
звуки былого, а между тем вокруг него роскошная, расцветающая жизнь громко и
смело предъявляет свои права на настоящее, и Лаврецкий от чистого сердца,
без желчи и без зависти, признает эти права и желает счастия молодому
Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии 1859-1862
М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Роман И. С. Тургенева
Вопрос о том, что должны и что могут читать девицы, до сих пор не
вполне решен, несмотря на его важность в деле женского воспитания. Есть
много замечательных художественных произведений, которые, представляя жизнь
как она есть, рассматривая и обсуживая явления современности, отыскивая в
них общечеловеческую сторону, объясняя их историческим развитием народности,
заслуживают полного внимания всякого просвещенного человека и удовлетворяют
веем требованиям самой тонкой эстетической критики. Чтение таких
произведений необходимо для всестороннего образования как мужчины, так и
женщины; а между тем часто случается, что в подобных произведениях есть
две-три сцены, слишком откровенно разоблачающие несовершенства жизни и
слабости человеческой природы. Тут потребности умственной жизни сталкиваются
и приходят в борьбу с понятиями, принятыми в обществе и освященными
временем, - рождается вопрос: читать или не читать девушке такое
произведение? и вопрос этот решается различно, смотря по взгляду на вещи
родителей и воспитателей. Иногда пуризм доходит до таких размеров, что из
рук девушки вырывают всякий роман, всякую книгу, в которой встречается слово
"любовь"; при этом обыкновенно обращают преимущественное внимание не на
мысль, не на направление книги, а на внешнюю форму, на слова и выражения.
Согласить подобные мнения, еще живущие в нашем обществе, с сколько-нибудь
жизненным взглядом на образование и на ту роль, которую должно играть в
образовании чтение, невозможно; идти прямо наперекор принятым понятиям
общества, не обращать на них никакого внимания также нельзя. Этим можно
только возбудить недоверие и озлобление в приверженцах прежнего порядка
вещей; их нужно убеждать разумными доводами, а не раздражать смелыми, но
бесполезными выходками. Что же остается делать, встречаясь с такими
произведениями, каково, например, "Дворянское гнездо", последний роман И. С.
Тургенева? {Помещено в январской книжке "Современника" нынешнего года, а
теперь вышло особою книгой.} Пройти его молчанием нельзя, во имя любви к
нашей словесности, во имя того, что "Дворянское гнездо" вместе с "Рудиным"
представляет собою полный результат художественной деятельности одного из
наших первоклассных писателей. Рекомендовать его для чтения девицам трудно:
в положении главных действующих лиц, в самой завязке романа много горькой
жизненной истины. А что слишком истинно, то, как известно, принято до
времени скрывать. Находясь в подобном затруднительном положении, мы решились
выбрать среднюю дорогу. Мы указали родителям и воспитателям на те
препятствия, которые могут встретиться при чтении "Дворянского гнезда";
теперь мы постараемся в нашем отчете, минуя частности и подробности,
показать, почему необходимо познакомить девиц с этим во всех отношениях
замечательным произведением. И. С. Тургенев, как известно, вероятно, всем
нашим читательницам, знакомым с "Записками охотника", с "Рудиным", с
"Затишьем", с "Муму", с "Асею", - истинный художник, и художник
преимущественно русский. Русская национальность выражается как в создавании
русских типов, так и в отношении самого художника к создаваемым им типам.
Действующие лица повестей и рассказов Тургенева живут одною жизнью с своим
автором. Выразимся точнее: у каждого из выведенных лиц есть что-то общее с
автором, какая-нибудь точка соприкосновения: в понимании вещей, в складе ума
представляемых личностей есть такие оригинальные черты, такие неуловимые, но
характеристичные частности, которые вырабатывает только русская жизнь,
которые может оценить и подметить только человек, сжившийся с этою жизнью,
одаренный тем же национальным складом ума, перечувствовавший на себе
интересы и стремления, волновавшие русское общество, и притом
перечувствовавший их так, как чувствует и воспринимает их русский человек.
Знание русской жизни, и притом знание не книжное, а опытное, вынесенное из
действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления,
оказывается во всех, произведениях Тургенева и особенно ярко выразилось в
"Дворянском гнезде", самом стройном и законченном из его созданий. Все
действующие лица его романа, начиная от русской девушки Лизы и кончая
русским лакеем старых времен Антоном, в высшей степени оригинальны и
жизненны; все они созданы из тех элементов, которые все мы знаем и из
которых, со времени реформы Петра, мало-помалу слагается наша общественная и
частная жизнь. Все они - представители настоящего или непосредственного
прошедшего. Есть между ними и лучшие люди, есть и дюжинные; но ни один из
них не обогнал своего века, ни один, подобно Штольцу, не является
предвестником будущего, и, следовательно, ни одного из них нельзя, подобно
Штольцу, упрекнуть в том, что он лицо, произвольно созданное автором из
таких элементов, которые еще не сделались достоянием нашей жизни. Тургенев в
своем романе не говорит нам о том, что должно быть; он представляет нам то,
что есть. Дидактизма нет и тени; а между тем "Дворянское гнездо" - вполне
поучительный роман: он рисует современную жизнь, оттеняет ее хорошие и
дурные стороны, объясняет происхождение выведенных явлений и вызывает
читателя на серьезные и плодотворные размышления. Когда мы изучаем историю,
нам редко удается заглянуть в душу людей известной эпохи, не всегда удается
перенестись в круг их понятий, объяснить себе, как смотрят они на себя, на
мир, на свои отношения к обществу, к семейству и к человечеству. Такие черты
не заносятся в летописи, где говорится только о войнах, мирных договорах и
действиях государей. Внутренняя, духовная жизнь эпохи может отразиться
только в художественном произведении. На этом основании некоторые подобные
произведения стоят наряду с драгоценнейшими историческими памятниками. К
числу таких произведений можно отнести "Евгения Онегина", "Героя нашего
времени", "Мертвые души", "Обломова" и "Дворянское гнездо". Онегин, Печорин
и Обломов воплотили в себе различные фазы болезни века, поражавшей лучших
представителей прошлого поколения; "Мертвые души" и "Дворянское гнездо"
представили в ряде свежих, жизненных картин быт и понятия среднего класса
нашего общества. "Мертвые души" обнимают собою преимущественно отрицательные
явления этой жизни, ее "бедность, да бедность, да несовершенства";
"Дворянское гнездо" берет ее лучших представителей и показывает нам, что в
них есть хорошего и чего недостает, что следовало бы добавить и исправить. В
названных нами произведениях высказалась вторая четверть XIX столетия; в них
прослежен весь процесс внутренней жизни и развития нашего общества в этот
период времени.
Приступим теперь к изложению мысли автора, выраженной им в выборе и
группировке главных действующих лиц романа. Не имея возможности касаться
всех личностей и положений, мы ограничимся анализом трех характеров, в
которых, по нашему мнению, довольно полно и ясно выразилась основная мысль.
Мы будем говорить только о Паншине, о Лаврецком и о Лизе, упоминая об
остальных личностях настолько, насколько они оттеняют или объясняют собою
черты их характера или процесс, их развития.
Владимир Николаевич Паншин - чиновник, артист, светский человек, очень
неглупый и довольно образованный, схвативший на лету карьеру, положение в
обществе и даже довольно современный, но очень поверхностный взгляд на вещи;
он прекрасно характеризуется одним словом угрюмого, ученого, но забитого
жизнью музыканта Лемма. "Он - дилетант", - говорит старый немец о молодом и
блестящем светском человеке, умеющем соединять с своими успехами в обществе
практический взгляд на административную деятельность и внешнюю, очень
приличную, но вовсе не искреннюю восприимчивость к разнообразным проявлениям
изящного. За Паншина заступается в разговоре с Леммом Лизавета Михайловна
Калитина. "Вы к нему несправедливы, - говорит она: - он все понимает и сам
почти все может сделать". - "Да, - продолжает музыкант: - все - второй
нумер, легкий товар, спешная работа. Это нравится, и он нравится, и сам он
этим доволен: ну, и браво". В этих правдивых словах добросовестного
труженика обрисован весь Паншин: он - дилетант и во вседневной жизни, и в
служебной своей деятельности, и особенно в искусстве, которое под его руками
превращается вполне в изящную игрушку, в talent de societe или d'agrement.
{Талант светского общества или приятного обхождения (франц.). - Ред.} Паншин
не служит никакому делу, не предан никакой идее, не выработал себе никакого
твердого, дорогого убеждения; прожить весело и спокойно, нравиться
окружающим людям, рисоваться перед ними разнообразными дарованиями и
чистотою нравственных правил, возбуждать их изумление и благоговение
вычитанною и кстати приведенною мыслию и, наконец, путями всех этих
разнородных, пустых, но в сущности безгрешных успехов достигнуть под
старость высокого чина и обеспеченного состояния - вот цель Паншина в жизни,
и этой цели он наверное достигнет, потому что он человек умный, не настолько
безнравственный или смелый, чтобы оскорбить какою-нибудь проделкою даже
самое чуткое общественное мнение, и не настолько благородный и пылкий, чтобы
всею душою принять какое-нибудь убеждение и во имя этого убеждения
пожертвовать карьерою и временными выгодами. Паншин - сухой человек,
применяющий и общие идеи и высшие стремления к мелким выгодам своего _я_, но
в то же время тщательно скрывающий от всех других свой узкий эгоизм. Он
драпируется и постоянно играет роль. То он является государственным
человеком, заботящимся о трудах народа и горячо принимающим к сердцу все,
что может упрочить его благосостояние и содействовать его развитию. В этом
случае его пылкие и, по-видимому, вдохновенные речи отличаются преобладанием
общих мест и незнанием истинного дела, незнанием народного характера и
народной жизни. То он прикидывается художником, умно говорит о Шекспире и
Бетховене, с чувством поет, с видом знатока кладет широкие штрихи на
единственный ландшафт, который рисует во всех альбомах знакомых дам и девиц.
Здесь Лемм, истинный художник по чувству и специалист своего дела но
знаниям, прямо угадывает его неискренность и смело говорит, что он
неспособен верно понимать и глубоко чувствовать. То Паншин просто является
добрым, откровенным малым, у которого нет ни затаенной мысли, ни расчета, -
человеком, увлекающимся минутными порывами, поддающимся мимолетным
впечатлениям и способным, по живости и беспечности характера, наделать
глупостей и поставить себя в затруднительное и неловкое положение. Тут
притворство его обнаруживается тем, что он, являясь на словах добрым и
простым малым, на деле держит себя самым политическим образом. Он шутит,
фамильярничает, позволяет себе вольности, но настолько, насколько можно; он
никогда не забывается. Шутки его иногда оскорбляют личности; но он шутит
только с беззащитными людьми, с теми, кто стоит ниже его, или с теми, кто не
поймет иронии и примет ее за чистую монету. Нельзя сказать, чтобы Паншин
постоянно сознательно лгал, играя свои роли: он сам уверен, что он и артист,
и администратор, и славный малый. Потому он чрезвычайно доволен всею своею
особою вообще и каждым из своих прекрасных качеств в особенности; он -
актер, увлекающийся своею ролью и забывающий действительность.
Действительности своей он собственно и не знает: вечно рисуясь и перед
другими и перед собою, он не успел возвыситься до беспристрастного
размышления над самим собою и никогда не задавал себе существенного вопроса:
чем он должен быть и что он на самом деле? На самом деле Паншин - человек
одного разбора с Молчалиным ("Горе от ума") и Чичиковым ("Мертвые души"); он
приличнее их обоих и несравненно умнее первого. Поэтому, чтобы достигнуть
тех же целей, к которым идут и Молчалин и Чичиков, чтобы далеко обогнать
того и другого, Паншину не нужно будет ни ползать, ни мошенничать:
достаточно будет улыбнуться в одном месте, сказать ловкую фразу в другом,
почтительно выслушать нелепое рассуждение в третьем, прикинуться рыцарем
чести в четвертом - и на избранника судьбы широкою рекою польются земные
блага. Чичиков и Молчалин - мелкие торгаши, оттого к ним и прилипает грязь
их ремесла; Паншин - промышленник большой руки, и потому он останется
барином и честным человеком, не по убеждению, а потому, что оно и выгодно и
спокойно. По внутренним свойствам души он ничем не лучше обоих своих
предшественников, цель в жизни у них одна; все различие заключается только
во внешнем образовании да во внешней обстановке. Таких людей формирует наше
общество, оно воспитывает их с малых лет в своих салонах или канцеляриях;
оно потворствует им своим благоволением и позволяет им достигнуть желанной
цели, ежели они идут к ней осторожно и прилично, не производя скандала и не
марая себя вопиющею безнравственностию. В романе Тургенева Паншин
представлен в одну из самых светлых минут своей жизни: он любит достойную
девушку. Чувство, по-видимому, очень благородное, но тут надо принять в
соображение три обстоятельства:
1) Он любит девушку очень богатую, девушку, которая во всех отношениях
представляется ему приличною, почти блестящею партией.
2) Он продолжает рисоваться перед любимою девушкою во все продолжение
романа; он рисуется торжественною важностию, когда делает предложение,
рисуется мрачным спокойствием, когда впоследствии получает отказ. Чувство во
все продолжение действия не вызвало у него ни одного живого, задушевного,
нерассчитанного слова.
3) Он не понимал и не знал любимой девушки; разговор их вертелся в
общих сферах музыки, живописи, поэзии. Он говорил о них как дилетант и
светский человек. Она слушала его равнодушно и отвечала прилично, потому что
в разговоре не было одушевления, не было и откровенности. Зная одну
наружность девушки и довольствуясь этим знанием, он не мог любить сильно; в
тот самый день, когда неблагоприятно решилась его судьба, он с живейшим
удовольствием пел, играл в карты и вел пустой разговор с женщиною, не
заслуживавшею ни уважения, ни сочувствия развитого человека. Вот каков
Паншин!
Лаврецкий - человек много переживший, испытавший и радость и горе,
вдумывавшийся в себя и в свои отношения к людям и выработавший себе наконец,
путем серьезных занятий, путем размышлений и опыта, уменье владеть своим
внутренним миром, сдерживать порывы чувства и мириться с жизнию, несмотря на
ее мрачные стороны, несмотря на те страдания, которые выпадают в ней на долю
людей с развитым умом и нежным чувством. Все участие Лаврецкого в действии
романа представляется рядом незаслуженных страданий, среди которых крепнет и
формируется его мужественная личность, крепнет, не черствея, не теряя живой
восприимчивости ко всему изящному в природе и в человеке. Его, как он сам
выражается, с детства вывихнули уродливым воспитанием, от последствий
которого ему трудно оправиться до зрелого возраста; в нем пробудили
любознательность и не направили ее, ему не дали даже элементарных сведений,
а между тем бросили в его свежую и здоровую голову несколько идей, взятых из
философии XVIII века, пересаженных на русскую почву и понятых особенным,
оригинальным образом; суровым, почти спартанским воспитанием ему придали
полноту и крепость физических сил - и не указали исхода этим силам. До
двадцатитрехлетнего возраста его не познакомили ни с жизнию, ни с наукою, в
нем развили только твердость воли, и эта твердость пригодилась ему на то,
чтобы, не пугаясь упущенного времени, приняться за перевоспитание самого
себя. Но между тем жизнь не ждет и предъявляет свои права, заставляет его
идти вперед тогда, когда нет еще ни опытности, ни уменья осмысливать свои
поступки, когда дело перевоспитания только что началось. Лаврецкий делает
промах в жизни, - промах, не легший пятном на его совесть, но окончательно
испортивший его будущую участь. Последствия этого промаха - неудачного и
неосторожного выбора жены по первому впечатлению - развиваются в романе и
составляют его главную завязку. Лаврецкий является на сцену уже человеком 35
лет, уже знакомый с тяжелым страданием. Первое впечатление горести уже
пережито им; но в душе остались неизгладимые следы. Он не дал горю опутать и
обессилить себя, не стал им рисоваться перед самим собою, но, вглядевшись в
свое положение, сказал себе просто, что не видит впереди возможности счастия
и наслаждения; он мирится с этою безнадежностию и при этом примирении умеет
уберечься от той апатии, в которую часто впадают люди, обманутые жизнию.
Наслаждения жизни кончились, говорит он себе, но остались обязанности, и это
сознание неисполненного долга, - сознание, что он может и должен быть
полезен окружающим и зависящим от него людям, дает ему силы жить, не ожидая
и не требуя ничего от жизни. Лаврецкий не признает себя разочарованным, и он
действительно не разочарованный: он не возводит собственного, случайного
несчастия в общее правило, не смотрит с недоверием и насмешкою на чужие
радости, не чувствует к людям отвращения, не отвергает в них существования
добра, хотя, конечно, не верит ему с прежним, юношеским увлечением. Он не
может себе представить, чтобы сам он мог еще раз помолодеть душою и испытать
счастие взаимной любви; но, когда это счастие встречается с ним, он не
отталкивает его, начинает ему верить и предается своему новому чувству без
боязни, без мрачных предчувствий, с полным, святым наслаждением, которым он
дорожит тем более, что уже знает ему цену и что не смел более надеяться на
него. Несчастие действует на людей различно, смотря по степени их ума и
нравственных сил: одних оно убивает, повергает в апатию или ожесточает; это
люди с слабою волею, тратящеюся на исполнение мелких прихотей и изменяющею
им тогда, когда нужно бороться и терпеть, или это люди с узким и не вполне
развитым умом, - люди, неспособные обсуживать своего положения, - люди,
выводящие общие правила из мелких случайностей, становящиеся на ходули и
считающие себя какими-то несчастными избранниками, жертвами, гонимыми роком.
Их бессильная злоба на то, что они называют своею судьбою, кажется им
законным и великим чувством; а ежели посмотреть на дело со стороны, то
увидишь, что эта злоба так же беспредметна, как смешон гнев ребенка,
ударившегося об стол и старающегося выместить на нем свою боль. К числу
таких жалких, больных людей, окисляющихся под влиянием несчастия,
принадлежат все герои Байрона и его последователей, - герои, возбуждавшие
такое благоговение и сочувствие в начале нынешнего столетия. Других людей
несчастие возвышает и очищает. В них спят не сознанные ими самими душевные
силы; чтобы пробудить эти силы, нужен иногда сильный толчок, который,
разрывая связь человека с окружающими его внешними предметами, принудил бы
его оглянуться на себя и привести в известность свое внутреннее достояние.
Таким толчком бывает несчастие. После такого толчка эти люди становятся
терпимее к другим; они полнее понимают чужие страдания и живее сочувствуют
чужим радостям, хотя подчас и грустно становится у них на душе; несчастие
делается для них школою; из тяжелого опыта они выносят уменье сдерживать и
осмысливать свои порывы, уменье различать людей, уменье выбирать наслаждения
и довольствоваться тем, что есть, не требуя невозможного и не мучаясь
произвольно создаваемыми фантазиями и сомнениями. Только таких людей можно
назвать людьми крепкими и нравственно здоровыми. К числу таких людей
принадлежит Лаврецкий, Он не отступает от борьбы, пока можно бороться, и
умеет покоряться молча, с мужественным достоинством, там, где нет другого
исхода. Последнею способностью обладают немногие. На личности Лаврецкого
лежит явственно обозначенная печать народности. Ему никогда не изменяют
русский, незатейливый, но прочный и здравый практический смысл и русское
добродушие, иногда угловатое и неловкое, но всегда искреннее и
неприготовленное. Лаврецкий прост в выражении радости и горя; у него нет
возгласов и пластических жестов, не потому, чтобы он подавлял их, а потому,
что это не в его природе; он, как русский человек, страдает про себя и
способен скорее к тихому чувству, к заунывности, к продолжительной тоске, о
которой поют наши народные песни, нежели к бурным взрывам отчаяния и к
стремительным движениям страсти. В драматические минуты его жизни в нем
иногда шевелятся грубые, дикие чувства; но они не омрачают рассудка и,
тотчас подавленные размышлением, замирают в груди, не найдя себе выхода. У
Лаврецкого есть еще одно чисто русское свойство: легкий, безобидный,
полузадумчивый, полуигривый юмор проникает собою почти каждое его слово; он
добродушно шутит с другими и часто, смотря со стороны на свое положение,
находит в нем комическую сторону и с тою же добродушною шутливостью
относится к собственной личности и затрогивает такие предметы, которых
воспоминание заставляет сердце обливаться кровью. Когда случается ему
укорять себя в чем-нибудь, он редко укоряет серьезно, с желчью или с
негодованием. Он никогда не впадает в трагизм; напротив, отношение его к
собственной личности тут остается юмористическим. Он добродушно, с оттенком
тихой грусти, смеется и над собою и над своими увлечениями и надеждами.
Личность Лаврецкого рельефно выдвигается в романе Тургенева, тем более что
она оттенена с двух сторон: с одной стороны ее оттеняет космополит и мелкий
эгоист Паншин, с другой - энтузиаст, мечтатель, претендующий на титул
фанатика, Михалевич. В первом господствует копеечный расчет; во втором
непомерно развито чувство, не допускающее никакого рассуждения и не
обращающее внимания на опыт; в первом все искусственно и размеренно, во
втором все широко и размашисто - и стремления,, и надежды, и внешнее
обращение; первый смотрит на жизнь как на спекуляцию, в которой можно
выиграть столько-то выгод, столько-то почестей, столько-то наслаждений;
второй видит в ней фанатическое самоотверженное служение какому-то долгу,
обширному, великому, о котором он, впрочем, сам не составил себе ясного
понятия. Лаврецкий держит средину между тем и другим; его рассудок
сдерживает чувство, а чувство охраняет его от сухости и черствости; он не
выходит из границ здравого смысла, но и не останавливается на чисто
положительной, сухо практической стороне жизни; он живет всеми сторонами
своего существа и стремится к полной, примиряющей гармонии. Столкновение
Лаврецкого с Паншиным показывает различие между заносчивым
дилетантом-космополитом, судящим о народности, которой он не знает, и
человеком жизни, патриотом без претензий, основательно знающим нужды своих
соотечественников и действительно сочувствующим интересам их развития.
Столкновение Лаврецкого с Михалевичем обнаруживает слабые стороны их обоих.
Бесцельный энтузиазм Михалевича составляет резкую противоположность с
медленностию и нерешительностию Лаврецкого. Первый кричит о долге и
деятельности, но не выходит из общих мест и сам не может определить, чего он
требует; второй знает свои обязанности, но, по свойственной русским людям
обломовщине, долго собирается взяться за дело, мешкает и (бесполезно тратит
время. Лаврецкий - не энергический человек, хотя в нем много жизненных сил и
здорового ума; недостаток энергии, которым вообще страдает русская
народность, происходит в нем, быть может, просто от физиологических или
климатических условий. Оттеняя собою его хорошие качества, эта черта придает
его личности последнюю определенность и сообщает его образу печать
поэтической жизненной правды. Личность Лаврецкого во все продолжение романа
совершенствуется и очищается путем тяжелых испытаний; она достигает полного
своего развития уже в эпилоге. Лаврецкий является там человеком пожилым; он
кончил навсегда личные расчеты с жизнию, взялся за серьезное и полезное дело
и в этом деле нашел себе ежели не счастие, то по крайней мере разумное,
достойное мыслящего человека успокоение. Г. Тургенев показывает нам
Лаврецкого в такую минуту, при такой обстановке, которая может служить
пробным камнем его нравственных сил; он приводит его после восьмилетнего
отсутствия в те места, в которых он думал во второй раз найти счастие, в
которых быстро промелькнул его роман, получивший такую печальную развязку.
На знакомых местах уже нет знакомых людей; их место заменило новое
поколение, которое резвится и смеется, перед которым широко и безоблачно
открывается жизнь. Лаврецкий погружается в свои воспоминания и в то же время
прислушивается к шумным восклицаниям свежих, молодых голосов. Он
задумывается, ему становится грустно, в его душу напрашиваются образы и
звуки былого, а между тем вокруг него роскошная, расцветающая жизнь громко и
смело предъявляет свои права на настоящее, и Лаврецкий от чистого сердца,
без желчи и без зависти, признает эти права и желает счастия молодому