Питерс Эллис. Необычный монах

   Правда, усилия сержанта все равно не пропали впустую, ибо ему удалось сделать немаловажную находку. В узком проходе возле водных ворот замка была подобрана полоска кожи — ремешок, отрезанный от сумы мастера Уильяма. Вор обронил его в спешке, скорее всего даже не заметив этого. Теперь место, где аббатский управитель подвергся нападению, было установлено точно.
   — И знаешь, где это было, брат? Прямо перед тележным двором сукновала. Проходец там узкий, тесный, а высота стен футов десять, не меньше. Хоть бы откуда этот проклятый проулок просматривался — так ведь нет. Заборы глухие, стены без окон. Боюсь, очевидцев случившегося мы не найдем. Ничего не скажешь, местечко этот ворюга выбрал с умом.
   — Вот, значит, где это случилось, — пробормотал Кадфаэль, и тут неожиданно его осенило. — Постой-ка! Сдается мне, что очевидец все же мог быть. Во всяком случае, я знаю место, откуда весь этот проулок виден очень даже неплохо. На том самом дворе есть амбар, а над амбаром — сеновал. Амбар изнутри притулился к самому забору, и сеновал малость повыше стены, а чердачное окошко выходит как раз на этот проулок. А должен тебе сказать, что Роджер-сукновал по доброте душевной разрешает ночевать на своем сеновале одному нищему — Родри Фихану. Старик этот родом валлиец, просит милостыню в городе, у церкви Святой Марии. Конечно, в то время он мог еще не вернуться, а мог уже завалиться спать, но кто знает… Вечерок был тихий, славный, вдруг старику вздумалось посидеть у чердачного окошка. Я бы на твоем месте проверил такую возможность…
   Сержант, как не без основания полагал Кадфаэль, был исправным служакой, дело свое старался делать исправно, однако на службе он состоял недавно, а потому и город, и горожан знал еще плоховато. Уж ежели он до вчерашнего дня слышать не слышал про Мадога, Ловца Утопленников, то, конечно же, ничего не знал и о почтенном нищем Родри Фихане.
   Расследовать ограбление аббатского управителя этому новичку доверили по чистой случайности, но поразмыслив Кадфаэль решил, что это пожалуй и к лучшему.
   — Слушай, — неожиданно предложил монах, — у меня тут одна мысль появилась. Не то, чтобы я позволил старику идти на какой-либо риск, но этого, надеюсь, и не потребуется. Мы можем устроить для нашего грабителя западню с приманкой. Глядишь, этак и докопаемся до истины. Ты не против? Если повезет мы сможем схватить злодея, ну а нет — что поделаешь… Хуже-то все равно не будет, никто ничего не потеряет. Но главное держать все в секрете, , чтобы про нашу затею ни одна живая душа не проведала. И вот что — все, что касается нашей ловушки предоставь мне. Ежели наша рыбешка угодит на крючок, это будет только твоей заслугой — я ведь монах, мне такая слава ни к чему. Подумай. От тебя только и потребуется, что покараулить ночку, а выгадать можешь немало. Ну как, согласен?
   Сержант навострил уши. Конечно же, ему очень хотелось заслужить похвалу начальства, а то и повышение по службе.
   Хотя он и сомневался в способности монаха придумать что-нибудь толковое, но, в конце концов, почему не попробовать?
   — Скажи толком, что ты задумал?
   — Надобно, чтобы ты распустил слух о найденной тобой вещице — той, которую ты подобрал в проулке между глухими стенами. Пусть все знают, теперь тебе точно известно где произошло нападение. Мало того, ты проведал, что неподалеку оттуда на сеновале ночует один старик. А коли так, то он, ежели находился в то время на сеновале, вполне мог оказаться очевидцем происшедшего. Правда, допросить старца ты еще не успел. Сегодня у тебя других дел по горло, но уж завтра непременно…
   — Брат, — промолвил сержант, я согласен. Все будет сделано, как ты говоришь.
 
   Теперь Кадфаэлю осталось позаботиться о том, чтобы ловушка, буде она сработает, не причинила вреда никому, кроме, разумеется, самого виновного. Он пока не решил, следует ли ему испросить разрешения на ночную отлучку или покинуть свою келью без дозволения, что по правде сказать, ему случалось делать не раз. Конечно, подобное самовольство со стороны принесшего обет послушания монаха заслуживало сурового порицания, да и вообще орденскому брату едва ли пристало совать нос в мирские дела. Однако сам Кадфаэль полагал, что во имя справедливости порою можно и поступиться правилами, а аббат Радульфус, похоже, был в этом с ним согласен. Кадфаэль испытывал к настоятелю глубокое уважение, отец же Радульфус, со своей стороны, ценил необычного бенедиктинца и время от времени закрывал глаза на некоторые его вольности.
   Так или иначе, первым делом Кадфаэль отправился к церкви Святой Марии, где на церковном дворе без труда отыскал почтенного нищего. Тот, как обычно, сидел возле западной двери. Просить подаяние на этом месте было давней привилегией Фихана, на которую никто другой не посягал.
   Заслышав шаги, Родри-младший — ибо отца его тоже звали Родри, и он тоже был весьма почтенным и уважаемым городским нищим, и место у церкви Святой Марии досталось нынешнему его владельцу по наследству — обернулся. На его выдубленном ветрами и солнцем, щербатом от оспин, морщинистом лице появилась приветливая улыбка.
   — Брат Кадфаэль, вот так встреча! Рад, очень рад. Давненько ты сюда не заглядывал. Присядь да расскажи, что новенького в обители.
   Кадфаэль устроился рядом с Родри на церковном крыльце и завел разговор издалека.
   — Родри, ты ведь наверняка слышал, какая скверная история приключилась вчера вечером с мастером Уильямом? А тебя случаем в это время на сеновале не было?
   — Нет, — отвечал старик, задумчиво почесывая седую макушку, — пожалуй, я тогда еще домой не вернулся. Вечерок вчера выдался погожий, вот я и припозднился здесь, возле церкви, — благо было не зябко, да и подавали добрые люди щедро. Я ушел отсюда только после вечерни, когда уже все прихожане разошлись.
   — Ну и ладно, — сказал Кадфаэль, — это, в конце концов, не так уж важно. Я с другим пришел — у меня к тебе просьба. Могу я на сегодняшний вечер занять твое гнездышко на Роджеровом сеновале? Само собой, ты будешь устроен на ночь в другом месте, об этом я позабочусь. Ну как, согласен ты мне помочь?
   — Ясно дело, — с готовностью отозвался старик, — для тебя, брат, все, что угодно. Чтобы валлиец, да не помог валлийцу! Но зачем, скажи на милость, понадобилась тебе моя конура?
   Кадфаэлю пришлось растолковать нищему свой замысел. Тот внимательно выслушал монаха, после чего решительно покачал головой.
   — Ты, брат, приходи, располагайся, делай что угодно, но мне-то зачем перебираться в другое место? Там, на чердаке, есть особая клетушка, маленькая такая, с толстыми стенами. В ней теплее, и в зимнюю стужу я порой перебираюсь туда. Зароюсь в солому — и тепло, и мягко. Почему бы мне и на сей раз не посидеть там? Чердак у Роджера большой, там не только мне да тебе места хватит. А из той каморки на большой сеновал ведет дверь, так что я буду рядом и все услышу.
   Честно скажу, уж больно мне хочется, чтобы этот лиходей, чуть не убивший мастера Уильяма, получил по заслугам.
   Тут он прервался, ибо из церкви, помолившись Господу, вышла с виду весьма благочестивая и, судя по добротному платью, довольно зажиточная женщина. Родри подхватил свою чашку для подаяния и, постукивая ею по крыльцу, привлек к себе внимание. Почтенный Фихан считал, что разговоры разговорами, а дело прежде всего. Недаром он занимал место, которому завидовали все нищие Шрусбери. Получив монетку, Родри призвал Божье благословение на голову щедрой и сердобольной прихожанки. Кадфаэль поднялся и собрался было идти, однако нищий удержал его за рукав рясы.
   — Постой-ка, брат. Мне тут рассказали одну историю, довольно чудную. Я поначалу не придал ей значения — в одно ухо влетело, в другое вылетело, — но кто знает, вдруг тебе это поможет. Так вот, люди говорят, будто вчера, примерно в то же самое время, когда старина Мадог выловил из реки мастера Уильяма, один монах, брат из вашей обители, был внизу, под мостом. Долго, говорят, стоял не шелохнувшись, как вкопанный. Глаза открыты, а сам будто бы ничего перед собой и не видит — ну ровно во сне. В недобром сне. Как его кличут, сказать не могу. Вроде бы в обители он недавно, да к тому же еще и молчун, так что в городе его знают плохо. Но ты-то наверняка сообразишь, кто он такой. Видный такой мужчина, смуглый, в расцвете сил. Но уж больно угрюмый.
   — Ага, — припомнил Кадфаэль. — Он ведь тогда опоздал к вечерне.
   — Сам знаешь, — продолжал словоохотливый старик, — хоть вижу я и мало, да зато слышу много. Добрые люди частенько приходят посудачить со старым Родри о том о сем, а я и рад — все веселее… Так о чем там я говорил? Ах да, о брате из вашей обители. Стоял он, значит, стоял, а потом взял да и пошел прямиком в воду. Зашел так, что вода по щиколотку, и, может быть, забрел бы и глубже, но как раз тут Мадог принялся кричать, что у него в лодке утопленник, и звать на помощь. Тогда этот чудной монах встрепенулся, выскочил из воды да пустился бежать так, словно сам дьявол гнался за ним по пятам. Так мне рассказывали, и, думаю, так оно и было. А ты что скажешь? Имеет это значение?
   — А как же, — отозвался Кадфаэль. — Ясное дело, имеет, да еще какое.
   Сначала Кадфаэль потолковал с бойкой и деловитой женой управителя, заверив эту маленькую, похожую на резвую птичку женщину в том, что через день-другой муж ее вернется домой таким же крепким и здоровым, как прежде, а потом вызвал во двор Эдди. С ним разговор был особый…
   — Уразумел? — спросил Кадфаэль юношу, после того как изложил ему свой план. — Так вот, сейчас я отправлюсь в обитель и, как приспеет время, позабочусь о том, чтобы мой рассказ услышали именно те, кого он может заинтересовать. Торопиться в таком деле никоим образом не следует, иначе будет непонятно, почему я говорю об этом кому ни попадя, вместо того чтобы отправиться прямиком к шерифову сержанту. Нет, тут надобно действовать с умом. Ближе к вечеру, когда уже стемнеет и все добрые люди будут собираться вскорости отойти ко сну, я сделаю вид, будто только сейчас, сию минуту припомнил, что есть одно место, откуда прекрасно виден тот самый проход. И мало того — местечко это не пустует. Там круглый год ночует один человек. Вдруг он хоть что-нибудь да приметил и сможет помочь изобличить злодея? Я скажу, что завтра, с утра пораньше, непременно извещу об этом шерифа. Тот, кому следует опасаться свидетельства очевидца, решит, что в его распоряжении осталась всего-навсего одна ночь.
   Молодой человек смотрел на монаха с некоторым сомнением, однако же в глазах его появился блеск.
   — Ну что ж, брат, как я понимаю, ловушка эта не на меня рассчитана. Но все-таки почему ты рассказал мне о своей затее? Какую роль ты отводишь во всем этом мне?
   — Почему рассказал? Потому что пострадал не кто-нибудь, а твой отец. Там, на сеновале, есть каморка. Можешь спрятаться в ней и попробовать подкараулить злодея. Но сразу скажу — я вовсе не уверен в том, что на эту наживку кто-то клюнет.
   — Ясно, — отозвался Эдди с кривой усмешкой. — А ежели никто не клюнет, то я по-прежнему останусь под подозрением.
   — Верно. Но зато если мой замысел удастся…
   Молодой человек понимающе кивнул.
   — Так или иначе, терять мне все равно нечего. Но послушай, кое-что придется сделать чуток иначе, не совсем по-твоему. Не я буду прятаться в той каморке с Родри Фиханом и сержантом, а ты. Ты ведь правильно сказал, брат, — это мой отец. Мой, а не твой.
   Такое в планы брата Кадфаэля не входило, однако же он не слишком удивился услышанному. Судя по суровому, сосредоточенному лицу и тихому, но решительному голосу, возражений Эдди выслушивать не собирался, но монах все равно попытался его отговорить.
   — Сынок, подумай как следует. Мастер Уильям — твой отец, что верно, то верно, но ведь потому-то ты ему и дорог. Человек, пытавшийся совершить одно убийство, не остановится и перед другим. Он захочет избавиться от опасного свидетеля, и если уж явится туда, то наверняка с ножом. Конечно, ты малый храбрый и слух у тебя острый, но ведь тебе придется притворяться спящим. У твоего врага будет преимущество, и может статься…
   — Так-то оно так, брат, но разве ты ловчее или крепче меня? — с неожиданной улыбкой спросил Эдди и похлопал монаха по плечу сильной, мускулистой рукой. — Не тревожься за меня, я буду готов к встрече и уж как-нибудь с негодяем справлюсь. Так что ступай, брат, сей добрые семена, и дай Бог, чтобы они дали всходы. А я не подведу.
   Поскольку со времени нашумевшего нападения на аббатского управителя прошло всего-навсего полтора дня, Кадфаэль полагал, что все связанное с этим событием по-прежнему вызывает всеобщий интерес, а значит, завести о том разговор и найти желающих послушать будет со всем нетрудно. Когда примерно через полчаса после повечерия монах решил приступить наконец к осуществлению задуманного, выяснилось, что он отнюдь не ошибся в своих ожиданиях. По существу, ему даже не пришлось заводить разговора, поскольку никто в обители ни о чем другом и не толковал. Главное затруднение сводилось к необходимости перемолвиться с каждым из тех, кого следовало озадачить неожиданным сообщением по отдельности. В противном случае кто-нибудь мог бы неосторожным словом спугнуть дичь и провалить всю затею. Однако же и это не сулило особых сложностей: Кадфаэль не без основания полагал, что злодей, буде таковой и впрямь окажется среди тех, с кем заведет монах разговор, едва ли станет пересказывать услышанное кому бы то ни было. Скорее всего он постарается на всю оставшуюся ночь скрыться подальше от посторонних глаз и ушей.
   Вечером в лазарет заявился молодой Джэйкоб. Он зевал и потягивался, потому как весь день провел читая и переписывая пергаменты — даже перекусить успел лишь пару раз, да и то урывками, — а окончив работу, хоть час был и не ранний, счел непременным долгом навестить больного начальника. Сидя у очага, он с напряженным вниманием, так, что аж глаза округлились, выслушал рассказ брата Кадфаэля и живо предложил, невзирая на позднее время, сбегать в замок и рассказать обо всем начальнику стражи. Молодой человек был настолько взволнован услышанным, что, хоть за день и устал не на шутку, вызвался передать это сообщение лично.
   — Не стоит спешить, — возразил на это Кадфаэль. — Сам небось знаешь, каковы наши служители закона. Они не обрадуются, ежели ты потревожишь их на ночь глядя на основании одних лишь догадок и домыслов. Пусть себе спят — за ночь в любом случае ничего не случится, а по утру я сам схожу в замок.
   Следом за Джэйкобом в лазарете объявились новые посетители — полдюжины разом. Гости странноприимного дома — те, что остановились в общих, предназначенных для простонародья помещениях, — пришли, дабы выразить мастеру Уильяму свое сочувствие и справиться о его здоровье. С этими людьми Кадфаэлю не было нужды разговаривать поодиночке. В их присутствии он позволил себе открыто высказать свои соображения касательно возможного существования очевидца, ибо все они, будучи людьми пришлыми, город знали плохо, жителей его — еще хуже и едва ли могли заподозрить подвох. Был среди этих гостей и Уорин Герфут — скорее всего именно он-то и подбил шестерых постояльцев засвидетельствовать таким образом свое почтение управителю и обители.
   Как всегда, бродячий торговец любезно улыбался всем и каждому, выказывая учтивость, доходящую до подобострастия, и более чем рьяно выражал надежду на конечное торжество справедливости.
   Оставался еще один человек, несомненно заслуживавший особого внимания, — загадочный, сжигаемый неведомой страстью Евтропий. Правда, он, по глубокому убеждению Кадфаэля, никоим образом не являлся грабителем и убийцей. И самоубийцей тоже, хотя, судя по всему, в тот вечер он был весьма близок к этому роковому, непоправимому шагу. Ведь не спроста же ноги как будто сами собой несли его в воду — еще чуть-чуть, и он отдался бы на волю течения, загубив и свою жизнь, и бессмертную душу. И вот тут, в тот самый миг, когда, казалось, ни что уже не могло отвратить его от ужасного решения, раздался крик Мадога.
   — Утопленник, здесь утопленник!
   Слова эти относились к мастеру Уильяму, но нелюдимый монах в каком-то смысле принял их и на свой счет. Они прозвучали для него грозным предостережением, словно гром с ясного неба, и, вне всякого сомнения, остановили его у самого края бездонной пропасти. У края Геенны Огненной. А остановившись, оглянувшись и задумавшись о том, что делает, он не мог больше оставаться таким, как прежде, — угрюмым и мрачным нелюдимом. Потрясение и раскаяние должны были напомнить ему о существовании других людей, пробудить потребность в простом человеческом тепле.
   Возвращаясь в лазарет после недолгой отлучки, Кадфаэль предчувствовал, кого там застанет, и предчувствие его не обмануло.
   Брат Евтропий и уже встававший самостоятельно мастер Уильям сидели друг напротив друга по обе стороны от очага и приятельски беседовали. Голоса их звучали негромко и рассудительно. Порой они умолкали, но долгое молчание казалось даже более красноречивым, нежели речь, ибо было исполнено глубокого значения и смысла. Трудно было определить, что за нить связала этих двоих, но в прочности установившейся связи сомневаться не приходилось.
   Кадфаэль отнюдь не хотел прерывать дружескую, доверительную беседу. Скорее, он предпочел бы удалиться незамеченным, однако же слабый скрип отворившейся двери привлек внимание брата Евтропия, и тот тут же поднялся с места, явно выказывая намерение уйти.
   — Да, да, брат, я и сам вижу, что чересчур засиделся. Мне пора идти. — И, обратившись к Уильяму, промолвил; — Я непременно зайду еще.
   Время и впрямь было довольно позднее, в самый раз, чтобы отправляться на боковую. Евтропий вышагивал рядом с братом Кадфаэлем и, судя по всему, пребывал в полном согласии со всем миром и с самим собой. Правда, надо заметить, вид у него был несколько ошарашенный, словно после удара громом, да такого, от которого у него открылись глаза и вернулась возможность этот самый мир видеть. Он чувствовал себя так, словно с очей его спала некая пелена. Он прозрел — а прозрев, исповедался, причастился и сподобился отпущения грехов. Теперь его тянуло к людям, тянуло на откровенность, хотя с непривычки он чувствовал себя скованно и неловко.
   — Послушай, брат, мне кажется, это ты приходил сегодня днем в церковь и застал меня там. Наверное, удивился, а? Выглядел-то я необычно. Прости, коли мой вид заставил тебя тревожиться. Тут такое дело, как бы тебе сказать… В общем, совершил я один проступок. Дурной проступок. Совесть меня мучила, да так, что я решил — нет мне прощения и не будет вовеки. Однако случилось нечто, заставившее меня взглянуть на собственное прегрешение совсем по-иному. Мне казалось, что раз по моей вине добрый человек едва не расстался с жизнью, то место мое не иначе как в Геенне Огненной. И ведь знал же я, что отчаяние — смертный грех, разумом понимал, но лишь недавно смог уразуметь это душой и сердцем.
   Осторожно поглядывая на собеседника, брат Кадфаэль добродушно заметил:
   — Нет такого греха, какой Господь не мог бы простить человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается. Тем паче, что ты не убийца, раз тот, о ком ты сокрушаешься, жив. Никогда не следует считать свой грех каким-то особенным, так или иначе все люди грешны. Полагать, что тебе нет и не может быть прощения, — это ведь тоже своего рода гордыня. Я знаю, многие люди тщатся укрыться от своих печалей за стенами святых обителей, но ведь от себя не уйдешь. Невеселые мысли настигают их и там… даже там.
   — Была одна женщина… — Евтропий говорил тихо, натужно, но даже если признание и давалось ему нелегко, голос монаха звучал спокойно. — …До сих пор я даже говорить об этом не мог. Женщина та меня обманула, обманула жестоко и коварно. Любить ее я все равно не перестал, но вот собственная жизнь показалась мне никчемной и лишенной всякого смысла. Однако теперь я понял, что такое жизнь и какова ее цена. И эту цену в оставшиеся годы я уплачу сполна. Жить буду не сокрушаясь, не жалуясь на судьбу, а неустанно восхваляя Господа.
   Признания собрата Кадфаэль выслушал молча — да и что тут скажешь. Ясно было одно — несмотря на всю путаницу представлений о вине и невиновности, впервые за долгое время этой ночью брат Евтропий будет спать глубоким и крепким сном.
   Что же касается самого Кадфаэля, то его как раз ожидала бессонная ночь. К тому же ему следовало поторопиться, и, воспользовавшись полученным-таки разрешением, он кратчайшим путем отправился на чердак сукновала. Уже смеркалось, и, ежели приманка взята, ждать оставалось недолго.
 
   К люку, представлявшему собой одновременно и вход на сеновал, и чердачное оконце, была приставлена крутая лестница, по которой на чердак можно было попасть снаружи, не проходя через амбар. Наверху царила темнота, однако же она не была полной, ибо крышка люка, представлявшая собой то ли дверцу, то ли ставень, оставалась открытой, и сквозь отверстие на сеновал заглядывали звезды. В воздухе стоял аромат душистого прошлогоднего сена. За зиму вороха сухой травы и соломы заметно поубавились, однако и сейчас здесь было из чего устроить мягкую и удобную постель. И там, как раз на том месте, куда падал из окна свет, растянувшись на левом боку, лежал Эдди. Чтобы не оказаться узнанным раньше времени — что ни говори, а молодой парень мало похож, на старого нищего, — он прикрыл голову рукой.
   За оставшейся приоткрытой, чтобы все было слышно, дверью, отделявшей внутреннюю клетушку от наружного сеновала, затаившись сидели трое — Родри Фихан, сержант и брат Кадфаэль. Они ждали, держа под рукой лампу, кремень и трут. Сержант имел наготове оружие. Ждать им, скорее всего, предстояло никак не меньше часа. Если грабитель вообще решится прийти, то у него наверняка достанет выдержки и на то, чтобы дождаться полной темноты.
   И выдержки у него хватило. Кадфаэль уже начал опасаться, не отказалась ли рыбешка от наживки. Должно быть, с начала засады минуло уже часа два, а то и три, когда Эдди, все это время непрерывно всматривавшийся из-под руки в квадрат усыпанного звездами неба, увидел очертания человеческой головы. Привыкшие к темноте глаза молодого человека легко различали ее на фоне ночного неба. Он насторожился, но не выдал себя ни малейшим движением, продолжая дышать спокойно и ровно, как и следовало человеку, спавшему глубоким сном. Голова между тем поднялась повыше, ночной гость помедлил, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, затем в проеме появились и плечи. По темному силуэту не возможно было определить ни возраст, ни цвет волос или глаз. Пришедшему с равным успехом могло быть и двадцать, и пятьдесят лет, однако же двигаться он умел совершенно бесшумно.
   По всей видимости, ночной визитер не заметил ничего подозрительного. Услышав сонное дыхание, он с поразительной быстротой преодолел последние ступеньки лестницы и замер. Темная фигура загородила проем. Незнакомец не шевелился, он хотел убедиться в том, что не потревожил спящего. Эдди, в свою очередь, прислушивался столь же напряженно, и его острый слух уловил тихий шелест извлекаемого из ножен клинка.
   Когда необходимо действовать тихо, лучше стилета оружия не сыщешь, однако и его невозможно обнажить совершенно беззвучно.
   Эдди, шурша соломой, слегка повернулся — так вполне мог бы ворочаться спящий — и незаметно высвободил из-под себя левую руку. Он ждал нападения и готов был его отразить.
   Незнакомец осторожно ступил вперед, полностью загородив проход. Теперь, когда его темная фигура не вырисовывалась на фоне неба и очертания ее почти полностью слились с царившим на чердаке мраком, Эдди скорее угадывал каждое движение, чуял его нутром, хотя едва ли мог видеть скользящую в ночи тень. Сжавшись, словно пружина, молодой человек ощутил тепло, исходившее от склонившегося над ним человеческого тела и почувствовал легкое дуновение воздуха. Почти невидимый враг вытянул вперед левую руку, явно желая определить положение лежащего тела и примериться поточнее. Эдди сумел уловить, как противник подался вперед, и скорее чутьем, по наитию, нежели по точному расчету определил, где находилась его правая, сжимавшая смертоносный клинок рука. Левая между тем продолжала осторожно шарить поверх укрывавшей Эдди грубой мешковины — нищему никак не пристало спать под шерстяным одеялом, — выискивая подходящее место, чтобы ударить наверняка. Чувствуя, что все решится в следующий миг, Эдди затаил дыхание.
   Таинственный враг подался назад, что бы вложить в смертельный удар весь свой вес. Слегка сдвинувшись, он приоткрыл часть проема чердачного окошка, и в звездном свете слабо блеснул стальной клинок. Благодарение Богу, теперь кинжал был прекрасно виден.
   Мгновенно перекатившись на спину, Эдди резко выбросил вперед левую руку, перехватив правое запястье врага. Запястье той самой руки, которая сжимала кинжал. Вынырнув из соломы, он вложил всю свою силу в яростный толчок, сумев отодвинуть стальное острие на расстояние вытянутой руки, и второй, свободной рукой дотянулся до горла противника. На миг они застыли — ни один не мог пересилить другого, — а потом оба скатились со служившей Эдди постелью кучи соломы и, перекатившись по голому полу, уперлись в бревенчатую стену. Нападавший оказался зажатым в угол. Он издал сдавленный стон, а потом захрипел, в то время как ожесточенно наседавший на него Эдди не проронил ни звука.