Страница:
—… но вот в чем проблема… Ну?
— Она становиться агрессивной во время месячных или климактеральных явлений. И в принципе, ничего страшного, но эти почесывания..
— Да.
—… стоишь и чешешься, чешешься…
— Да.
— И самое интересное, никогда раньше не чесалось. Врачи заставили меня съесть антибиотики, и я их жрал, как гиена конину, а меня тошнило, как последнюю блядь. Ну, это, может быть, слишком.
— Да, да, как последнюю блядь. Видимо, навязчивый образ.
— Пойду опять в медчасть. Если врач ничего не придумает, воткну ему все его тюбики в жопу. У меня же ничего не было. Но меня заставили. Говорят, если жена лечится, то вам обязательно надо принять курс. Принял, сука, курс и теперь вот чешусь. Хорошо еще, что член не отвалился.
— Да, я полагаю.
— А что ты думаешь? Я иногда заглядываю в трусы с надеждой, поскольку кажется, что там что-то физически отделяется Думаю, не может быть, чтоб отвалился. Так однажды физически ощутил, что даже перестал чесаться. Пойду, посмотрю, что он скажет.
(Врач, наверное.)
— Слушай, хорошо, что ты меня выслушал с пониманием. А то нашим только скажи, они тут же ржать начнут, и никакого толку. Схожу, и если только доктор ничего не придумает…
Костик уходит.
Мне кажется, доктор что-нибудь придумает.
А то ведь он ему точно воткнет.
Все тюбики в жопу.
Это у нас запросто.
— Она становиться агрессивной во время месячных или климактеральных явлений. И в принципе, ничего страшного, но эти почесывания..
— Да.
—… стоишь и чешешься, чешешься…
— Да.
— И самое интересное, никогда раньше не чесалось. Врачи заставили меня съесть антибиотики, и я их жрал, как гиена конину, а меня тошнило, как последнюю блядь. Ну, это, может быть, слишком.
— Да, да, как последнюю блядь. Видимо, навязчивый образ.
— Пойду опять в медчасть. Если врач ничего не придумает, воткну ему все его тюбики в жопу. У меня же ничего не было. Но меня заставили. Говорят, если жена лечится, то вам обязательно надо принять курс. Принял, сука, курс и теперь вот чешусь. Хорошо еще, что член не отвалился.
— Да, я полагаю.
— А что ты думаешь? Я иногда заглядываю в трусы с надеждой, поскольку кажется, что там что-то физически отделяется Думаю, не может быть, чтоб отвалился. Так однажды физически ощутил, что даже перестал чесаться. Пойду, посмотрю, что он скажет.
(Врач, наверное.)
— Слушай, хорошо, что ты меня выслушал с пониманием. А то нашим только скажи, они тут же ржать начнут, и никакого толку. Схожу, и если только доктор ничего не придумает…
Костик уходит.
Мне кажется, доктор что-нибудь придумает.
А то ведь он ему точно воткнет.
Все тюбики в жопу.
Это у нас запросто.
ЮРА
— Как ты думаешь, я — интересный мужчина?
Видите ли, Юра у нас зануда.
— Она мне сказала, что я — интересный мужчина. И я теперь не знаю. Надо с кем-то посоветоваться…
Мы с ним стоим на построении, и мне от него, видимо, не отвертеться
— А ты как считаешь?
— Что?
— Я — интересный мужчина?
Длительное молчание по стойке ''смирно'' может означать только одно.
— Нет, ты не увиливай. Если я — неинтересный мужчина, ты так и скажи.
— Ой, бля..
— Что?
— Юра. Сейчас восемь утра. Подъем флага, можно сказать, нашей Родины…
— Значит, по-твоему, я — неинтересный мужчина…
— Юра…
— Нет, конечно, некоторым совершенно насрать на то, что говорят их друзьям женщины, потому что им-то женщины говорят совсем другое, а может, вообще не говорят, а делают то, что и следовало доказать. А когда у человека проблемы и он к ним обращается, то можно обращаться с ним как с последней… или можно вот так по-хамски надуться, как индюк…
— Юра…
— Ну, ты что, не можешь сказать интересный я мужчина или нет?
— Я могу, конечно, сказать..
— Ну?..
— Но сквозь зубы.
— Почему?
— Потому что ты, сука, стоишь во второй шеренге, а я — в первой. На тебя вчера смотрела женщина, а на меня сейчас смотрит старпом…
— Ну ладно, хорошо… Я, конечно, не могу требовать от друга ничего такого, но сказать-то он может…
— Что?
— Я же говорю… Она мне сказала… И я теперь не знаю… Ты мне должен посоветовать… Как это расценивать.. Это как предложение? Как ты считаешь?..
— Что?
— Да, еб-т… ты мне можешь ответить на простой вопрос? Я же ничего сверхъестественного не спрашиваю! Я всего лишь желаю узнать, интересный я мужчина или нет!
— Да! Да!.. розы в стволе, три морковки внутрь Вовке, пончики сверху — девочки снизу! Ты — интересный мужчина! И будь я бабой, ты бы у меня так просто не отвертелся. Я бы взял тебя за уши и так бы тебя оттрахал! Так бы оттрахал, что ты бы у меня плакал и просил еще.
После непродолжительного молчания
— Ты что обиделся?
— Нет…
Видите ли, Юра у нас зануда.
— Она мне сказала, что я — интересный мужчина. И я теперь не знаю. Надо с кем-то посоветоваться…
Мы с ним стоим на построении, и мне от него, видимо, не отвертеться
— А ты как считаешь?
— Что?
— Я — интересный мужчина?
Длительное молчание по стойке ''смирно'' может означать только одно.
— Нет, ты не увиливай. Если я — неинтересный мужчина, ты так и скажи.
— Ой, бля..
— Что?
— Юра. Сейчас восемь утра. Подъем флага, можно сказать, нашей Родины…
— Значит, по-твоему, я — неинтересный мужчина…
— Юра…
— Нет, конечно, некоторым совершенно насрать на то, что говорят их друзьям женщины, потому что им-то женщины говорят совсем другое, а может, вообще не говорят, а делают то, что и следовало доказать. А когда у человека проблемы и он к ним обращается, то можно обращаться с ним как с последней… или можно вот так по-хамски надуться, как индюк…
— Юра…
— Ну, ты что, не можешь сказать интересный я мужчина или нет?
— Я могу, конечно, сказать..
— Ну?..
— Но сквозь зубы.
— Почему?
— Потому что ты, сука, стоишь во второй шеренге, а я — в первой. На тебя вчера смотрела женщина, а на меня сейчас смотрит старпом…
— Ну ладно, хорошо… Я, конечно, не могу требовать от друга ничего такого, но сказать-то он может…
— Что?
— Я же говорю… Она мне сказала… И я теперь не знаю… Ты мне должен посоветовать… Как это расценивать.. Это как предложение? Как ты считаешь?..
— Что?
— Да, еб-т… ты мне можешь ответить на простой вопрос? Я же ничего сверхъестественного не спрашиваю! Я всего лишь желаю узнать, интересный я мужчина или нет!
— Да! Да!.. розы в стволе, три морковки внутрь Вовке, пончики сверху — девочки снизу! Ты — интересный мужчина! И будь я бабой, ты бы у меня так просто не отвертелся. Я бы взял тебя за уши и так бы тебя оттрахал! Так бы оттрахал, что ты бы у меня плакал и просил еще.
После непродолжительного молчания
— Ты что обиделся?
— Нет…
ОПЯТЬ КОСТИК
—… Оказывается, после всех этих антибиотиков, что я наглотался, у меня микрофлора на залупе уничтожена вся!
— Не понял.
— Видишь ли, она живет на тебе не только там, но и всюду, и не дает размножаться чужеродной микрофлоре. А-а…
— И ты находишься с ней в мирном сосуществовании.
Ясно. Это он о прыщах Трудно, знаете ли, от того многообразия, что нас всех здесь окружает, сразу же перейти к чьим-то почесываниям.
— А если микрофлора убита… Потрясающе…
—… то ее место занимает чужеродная… Не знаю, что и сказать.
—… Она — то и чешется!..
Открытие. Я считаю, что это открытие.
— И если вчера у тебя чесалась залупа… М-да.
— …то завтра будет чесаться все остальное. Интересно, к чему бы мне все это применить.
— Он мне говорит, что нужно лечить всех моих женщин. Речь, скорее всего, идет о внутреннем голосе.
— Да нет же! Это мне врач сказал. Ты что, совсем ничего не помнишь? Я пришел к нему, как ты понимаешь, с тем, чтоб воткнуть ему все его тюбики в жопу, а он мне все объяснил.
Мы удивлены и ошарашены.
— И теперь нужно лечить всех.
— Я думаю, да.
— Но я не знаю с кем я был в период, предшествующий появлению прыщей на залупе: то ли с одной, то ли с другой, не говоря уже о том, что я был с собственной женой, которая была то ли со мной, то ли еще с кем-то, и, вполне возможно, что у него теперь те же проблемы… с залупой…
По-моему, несколько запутанно.
— …и если я начну их лечить тем дерьмом, которым сам наглотапся, то может и они все, включая и того гипотетического орла, о котором я могу только предполагать, начнут чесаться как шелудивые собаки, и тогда мне вообще хана.
Я думаю, да. Тут-то тебе залупу-то и оторвут.
— Не понял.
— Видишь ли, она живет на тебе не только там, но и всюду, и не дает размножаться чужеродной микрофлоре. А-а…
— И ты находишься с ней в мирном сосуществовании.
Ясно. Это он о прыщах Трудно, знаете ли, от того многообразия, что нас всех здесь окружает, сразу же перейти к чьим-то почесываниям.
— А если микрофлора убита… Потрясающе…
—… то ее место занимает чужеродная… Не знаю, что и сказать.
—… Она — то и чешется!..
Открытие. Я считаю, что это открытие.
— И если вчера у тебя чесалась залупа… М-да.
— …то завтра будет чесаться все остальное. Интересно, к чему бы мне все это применить.
— Он мне говорит, что нужно лечить всех моих женщин. Речь, скорее всего, идет о внутреннем голосе.
— Да нет же! Это мне врач сказал. Ты что, совсем ничего не помнишь? Я пришел к нему, как ты понимаешь, с тем, чтоб воткнуть ему все его тюбики в жопу, а он мне все объяснил.
Мы удивлены и ошарашены.
— И теперь нужно лечить всех.
— Я думаю, да.
— Но я не знаю с кем я был в период, предшествующий появлению прыщей на залупе: то ли с одной, то ли с другой, не говоря уже о том, что я был с собственной женой, которая была то ли со мной, то ли еще с кем-то, и, вполне возможно, что у него теперь те же проблемы… с залупой…
По-моему, несколько запутанно.
— …и если я начну их лечить тем дерьмом, которым сам наглотапся, то может и они все, включая и того гипотетического орла, о котором я могу только предполагать, начнут чесаться как шелудивые собаки, и тогда мне вообще хана.
Я думаю, да. Тут-то тебе залупу-то и оторвут.
ОПЯТЬ ЮРА
— У нас была еще одна встреча.
Если во время разговора Юру не тревожить наводящими вопросами, то, может быть, все еще обойдется.
— Ты не представляешь, как я волновался.
— Ну почему же.
— Когда после полугодового воздержания стоишь рядом с женщиной, от нее исходят всяческие флюиды… Это точно.
— …и ты, вроде бы, видишь свет. У нее… Ясно где.
— …светится лицо… Как мы ошибались.
— …или тебе только кажется, но тебе хочется до нее дотронуться. Понимаешь, для тебя это важно.
От этого можно преждевременно кончить.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Ах, вот оно, значит, почему! В прошлый раз со мной случалось то же самое.
По-моему, я выпустил тему из бутылки.
— Я всегда так волнуюсь во время сношения!.. Что никакого тебе отрешения…
— …потому что сношение…
Сейчас у Юры пойдут половые слюни, и небольшой кусок повествования можно будет безболезненно исключить.
— … она мне сказала «милый». Такое забытое слово. Как ты считаешь, оно меня к чему-нибудь обязывает? Знак вопроса.
— Мне кажется, что в интимном отношении я ее устраиваю. Как ты считаешь? Знак вопроса.
— Думаешь, что женщина просто так будет говорить кому попало «милый»?
— Блин… Юра, ну как я могу сказать, устраиваешь ты бабу или нет, если я никогда не видел, как ты это делаешь, и еще я никогда не был с тобой той самой бабой?!
— Ты, по-моему, не понимаешь. Сейчас он мне еще раз все объяснит.
Если во время разговора Юру не тревожить наводящими вопросами, то, может быть, все еще обойдется.
— Ты не представляешь, как я волновался.
— Ну почему же.
— Когда после полугодового воздержания стоишь рядом с женщиной, от нее исходят всяческие флюиды… Это точно.
— …и ты, вроде бы, видишь свет. У нее… Ясно где.
— …светится лицо… Как мы ошибались.
— …или тебе только кажется, но тебе хочется до нее дотронуться. Понимаешь, для тебя это важно.
От этого можно преждевременно кончить.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Ах, вот оно, значит, почему! В прошлый раз со мной случалось то же самое.
По-моему, я выпустил тему из бутылки.
— Я всегда так волнуюсь во время сношения!.. Что никакого тебе отрешения…
— …потому что сношение…
Сейчас у Юры пойдут половые слюни, и небольшой кусок повествования можно будет безболезненно исключить.
— … она мне сказала «милый». Такое забытое слово. Как ты считаешь, оно меня к чему-нибудь обязывает? Знак вопроса.
— Мне кажется, что в интимном отношении я ее устраиваю. Как ты считаешь? Знак вопроса.
— Думаешь, что женщина просто так будет говорить кому попало «милый»?
— Блин… Юра, ну как я могу сказать, устраиваешь ты бабу или нет, если я никогда не видел, как ты это делаешь, и еще я никогда не был с тобой той самой бабой?!
— Ты, по-моему, не понимаешь. Сейчас он мне еще раз все объяснит.
И ОПЯТЬ КОСТИК
— Все! У меня «молочница».
— Что?
— Ну, эта штука на конце.
— Которая?
— Господи! Да прыщи же!
— А-а…
— Она называется «молочница».
Да! Все-таки нужно снять пенсне и протереть линзы. Мои приятели меня в гроб вгонят.
— Там не хватает молочнокислых бактерий!
— Где?
— Да на конце же! Поэтому такое название.
— И что теперь?
— Нужно восполнять.
Огромный плакат: «Непосредственно перед использованием окуни свой член в какао!»
— Почему в какао?
— Оно с молоком.
— Да нет же! Хотя, между прочим, женщинам для восстановления микрофлоры рекомендуются тампоны, выдержанные в простокваше.
Вот, блядь, балбес!
— То есть, сначала надо неукоснительно истребить грибки, а потом уже поселять бактерий!
Ну да! Причем каждую бактерию в отдельности. Ба-альшим пинцетом. Нет, все же нашим медикам надо яйца оборвать. Ведь что с человеком сделали. Умом повредили. Теперь каждой бабе перед совокуплением он расскажет о вреде грибков и о пользе кефира.
— Что?
— Ну, эта штука на конце.
— Которая?
— Господи! Да прыщи же!
— А-а…
— Она называется «молочница».
Да! Все-таки нужно снять пенсне и протереть линзы. Мои приятели меня в гроб вгонят.
— Там не хватает молочнокислых бактерий!
— Где?
— Да на конце же! Поэтому такое название.
— И что теперь?
— Нужно восполнять.
Огромный плакат: «Непосредственно перед использованием окуни свой член в какао!»
— Почему в какао?
— Оно с молоком.
— Да нет же! Хотя, между прочим, женщинам для восстановления микрофлоры рекомендуются тампоны, выдержанные в простокваше.
Вот, блядь, балбес!
— То есть, сначала надо неукоснительно истребить грибки, а потом уже поселять бактерий!
Ну да! Причем каждую бактерию в отдельности. Ба-альшим пинцетом. Нет, все же нашим медикам надо яйца оборвать. Ведь что с человеком сделали. Умом повредили. Теперь каждой бабе перед совокуплением он расскажет о вреде грибков и о пользе кефира.
И ОПЯТЬ ЮРА
— Как ты считаешь, если женщина стонет, это начало оргазма или же его конец?
Скорбное долгое «а-а-а…»
— То есть, если она сначала стонет, а потом кричит, он уже наступил?
— Кто?
— Да оргазм же!
— Конечно! Конечно! Он наступил! Она наступил! Они наступил!
— Чего ты орешь?
— А чего ты меня спрашиваешь об этом каждый раз на подъеме флага?!
Скорбное долгое «а-а-а…»
— То есть, если она сначала стонет, а потом кричит, он уже наступил?
— Кто?
— Да оргазм же!
— Конечно! Конечно! Он наступил! Она наступил! Они наступил!
— Чего ты орешь?
— А чего ты меня спрашиваешь об этом каждый раз на подъеме флага?!
СНОВА КОСТИК
— Все! Я пришел к ним, а они мне опять говорят: «Обнажите головку», — и я сейчас же обнажил. Я теперь ради дела перед кем хочешь обнажу свою головку. Никакой половой разницы. Совершенно все равно. А они столпились вокруг нее, поворочали с боку на бок и говорят: «Молочница!» — три мудака и одна блядь, санитарка. Как будто до этого они мне не говорили то же самое! Причем санитарка, как и в прошлый раз, похоже, понимает больше всех этих придурков в совокупности!
СНОВА ЮРА
— Слушай… Как ты считаешь?.. Тут такой непростой вопрос…
— Что?!
— Мне надо с тобой посоветоваться.
— Что?!
— Посоветоваться.
— Опять?
— Ну да.
— Насчет чего?
— Да вот…
— Насчет флюидов?! Онанирования? Микропрыщей?! Д-а и-д-и-т-е в-ы о-б-а н-а х-е-р! Со своими членами, бабами, оргазмами и залупами! НА ХЕР! Задолбали! Все! Знать ничего не желаю!
ГОЛОС ПОСТОРОННЕГО НАБЛЮДАТЕЛЯ. И пошли они оба на хер…
ХОР: Все вдруг на хер! Все вдруг на хер! На хер! На хер!
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Все изложенное выше является оперой.
Голоса: Костик — тенор,
автор (собеседник Костика и Юры) — баритон,
Юра — контральто (партия исполняется женщиной),
посторонний наблюдатель — меццо-сопрано.
Хор — пастухи и пастушки, стоящие как попало.
— Что?!
— Мне надо с тобой посоветоваться.
— Что?!
— Посоветоваться.
— Опять?
— Ну да.
— Насчет чего?
— Да вот…
— Насчет флюидов?! Онанирования? Микропрыщей?! Д-а и-д-и-т-е в-ы о-б-а н-а х-е-р! Со своими членами, бабами, оргазмами и залупами! НА ХЕР! Задолбали! Все! Знать ничего не желаю!
ГОЛОС ПОСТОРОННЕГО НАБЛЮДАТЕЛЯ. И пошли они оба на хер…
ХОР: Все вдруг на хер! Все вдруг на хер! На хер! На хер!
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Все изложенное выше является оперой.
Голоса: Костик — тенор,
автор (собеседник Костика и Юры) — баритон,
Юра — контральто (партия исполняется женщиной),
посторонний наблюдатель — меццо-сопрано.
Хор — пастухи и пастушки, стоящие как попало.
ПАСТОРАЛЬ
— Что это такое? Что это? Что? — орал и орал в трубку командир учебного отряда в городе Р., того самого отрада, что располагается на островке при входе в залив и где — головой вперед — готовится наше молодое пополнение для нашего любимого военно-морского флота.
И действительно, что это такое?! Что?
Это я не относительно того, что молодое пополнение готовится головой вперед. Я и сам не понимаю, что это — «головой вперед» — натурально означает и чем подобная подготовка отличается от любой другой. Может быть, там сначала суют голову, а потом уже, подумав, и все остальное? Вот, например, во многие места у нас нужно лезть головой вперед. Так, может, и здесь наблюдается нечто подобное?
У нас все может быть, но сейчас не об этом.
Сейчас о другом.
Сейчас о том, что хочет спросить командир того учебного отряда, что при входе в залив, у командира отряда подводных диверсантов, что разместился на другом островке.
То, что их удалили на этот остров, — это куда как хорошо и правильно, и вообще, я не знаю, существуют же какие-то пределы поведения! А то невозможно ступить по земле русской, чтоб не наткнуться на какого-нибудь диверсанта, а это такие, я вам скажу, сволочи и все, наверное, прочее.
Мало того, что они у себя на острове нападают друг на друга и все ходят потом с перекошенными рожами. Так они повадились переплывать залив и нападать в ночное время на территорию учебного заведения, (командир которого теперь звонит их командиру по телефону возмущенно), где они снимают дневальных, которых складывают потом в мешок и переправляют к себе на остров.
А дневальные, не говоря о том, что они в завершение всего этого мероприятия срут три дня не переставая, они еще и заиками могут остаться.
— А что же они у вас так плохо физически подготовлены? — только и слышно от командира этих циклопических уродов, — Что ж они так виртуозно срут даже при помещении в мешок?
— Они… при чем здесь… Все! Я еду к командующему! Потому что ваши негодяи вдобавок ко всему вчера утащили сейф из учебного отдела!
— Да нужен нам ваш сейф из учебного отдела. Храните там всякое дерьмо относительно своего говенного учебного процесса. «Совершенно секретно. Обучение головой вперед». Тоже мне открытие. Мы и вскрыли его очень аккуратно. У нас тут есть специалист. Даже дверь не повредили. Сегодня же ночью назад притащим. Даже не заметите.
— А-к… А-к… — пытается что-то сказать командир. — Завтра. — говорит оно наконец. — Завтра в восемь утра я поеду к командующему!
— На катере поедите? — вежливо у него поинтересовались.
— Да! Да! На катере! На катере!
— Хорошо.
Утром у катера отсутствовали винты.
Постскриптум:
— Дебильный рассказ, — сказала моя жена, — я лично ничего не понимаю.
И действительно, что это такое?! Что?
Это я не относительно того, что молодое пополнение готовится головой вперед. Я и сам не понимаю, что это — «головой вперед» — натурально означает и чем подобная подготовка отличается от любой другой. Может быть, там сначала суют голову, а потом уже, подумав, и все остальное? Вот, например, во многие места у нас нужно лезть головой вперед. Так, может, и здесь наблюдается нечто подобное?
У нас все может быть, но сейчас не об этом.
Сейчас о другом.
Сейчас о том, что хочет спросить командир того учебного отряда, что при входе в залив, у командира отряда подводных диверсантов, что разместился на другом островке.
То, что их удалили на этот остров, — это куда как хорошо и правильно, и вообще, я не знаю, существуют же какие-то пределы поведения! А то невозможно ступить по земле русской, чтоб не наткнуться на какого-нибудь диверсанта, а это такие, я вам скажу, сволочи и все, наверное, прочее.
Мало того, что они у себя на острове нападают друг на друга и все ходят потом с перекошенными рожами. Так они повадились переплывать залив и нападать в ночное время на территорию учебного заведения, (командир которого теперь звонит их командиру по телефону возмущенно), где они снимают дневальных, которых складывают потом в мешок и переправляют к себе на остров.
А дневальные, не говоря о том, что они в завершение всего этого мероприятия срут три дня не переставая, они еще и заиками могут остаться.
— А что же они у вас так плохо физически подготовлены? — только и слышно от командира этих циклопических уродов, — Что ж они так виртуозно срут даже при помещении в мешок?
— Они… при чем здесь… Все! Я еду к командующему! Потому что ваши негодяи вдобавок ко всему вчера утащили сейф из учебного отдела!
— Да нужен нам ваш сейф из учебного отдела. Храните там всякое дерьмо относительно своего говенного учебного процесса. «Совершенно секретно. Обучение головой вперед». Тоже мне открытие. Мы и вскрыли его очень аккуратно. У нас тут есть специалист. Даже дверь не повредили. Сегодня же ночью назад притащим. Даже не заметите.
— А-к… А-к… — пытается что-то сказать командир. — Завтра. — говорит оно наконец. — Завтра в восемь утра я поеду к командующему!
— На катере поедите? — вежливо у него поинтересовались.
— Да! Да! На катере! На катере!
— Хорошо.
Утром у катера отсутствовали винты.
Постскриптум:
— Дебильный рассказ, — сказала моя жена, — я лично ничего не понимаю.
МИРООЩУЩЕНИЕ
— Водоплясов! Ты знаешь какая у тебя фамилия? Водоплясов! То есть, «пляшущий по воде», понимаешь? То есть, легкий, воздушный. А ты что пишешь мне здесь ежедневно? Слово «шинель» через две буквы «е»?! Ты чего, Водоплясов?!
Я через полуоткрытую дверь каюты слышу, как начштаба отчитывает молодого писаря.
— Слушай меня, Водоплясов! В русском языке есть слова. Их там много. Среди них попадаются глаголы и существительные. А есть прилагательные, понимаешь? А? И есть наречия, числительные, местоимения. Они существуют отдельно. Это ясно? Хорошо. Уже хорошо. Уже небезнадежно, Водоплясов. А когда их, эти самые слова, составляют вместе, получаются предложения, где есть сказуемые, подлежащие и прочая светотень. И все это русский язык. Это наш с тобой язык. У нас великий язык, Водоплясов! В нем переставь местами сказуемое и подлежащие и появиться интонация. Вот смотри:
«Наша Маша горько плачет» и «Плачет Маша горько… наша». А? Это же поэзия, сиськи на плетень! Былины, мамина норка! А есть предложение в одно только слово. Смотри: «Вечереет. Моросит. Потемнело». Одно слово, а сколько в нем всякой великой ерунды! Ты чувствуешь? Да ни хрена ты не чувствуешь! У тебя ведь член можно сломать, пока до конца абзаца доберешься! Где тебя научили так писать?! Кто тебя научил?! Покажи мне его, и я его убью! Зверски зарежу! Я его расковыряю. Я отомщу за тебя, Водоплясов! За твое неполноценное среднее образование. Когда я читаю все, что ты тут навалял, я же чешусь весь в нескромных местах многократно!..
Я отхожу от двери. Я думаю о Водоплясове и начальнике штаба, и о том, что они, в сущности, очень подходят друг другу. Мало того, пожалуй друг без друга они уже не могут существовать, потому что не могут обойтись без этих обоюдных встряхиваний, и еще я думаю о том, как все в этом мире устроено таким замечательным образом. Как в калейдоскопе — чуть тронул картинку, и она сбивается только на какое-то неуловимое мгновение и только затем, чтоб опять сложиться в чудесный орнамент. В этом месте я вздыхаю — ах! А утром опять полуоткрытая дверь в каюту начальника штаба и из —за нее:
— Водоплясов! Ну — ка, иди, сука, опять сюда!..
И все, видите ли, с самого начала.
Я через полуоткрытую дверь каюты слышу, как начштаба отчитывает молодого писаря.
— Слушай меня, Водоплясов! В русском языке есть слова. Их там много. Среди них попадаются глаголы и существительные. А есть прилагательные, понимаешь? А? И есть наречия, числительные, местоимения. Они существуют отдельно. Это ясно? Хорошо. Уже хорошо. Уже небезнадежно, Водоплясов. А когда их, эти самые слова, составляют вместе, получаются предложения, где есть сказуемые, подлежащие и прочая светотень. И все это русский язык. Это наш с тобой язык. У нас великий язык, Водоплясов! В нем переставь местами сказуемое и подлежащие и появиться интонация. Вот смотри:
«Наша Маша горько плачет» и «Плачет Маша горько… наша». А? Это же поэзия, сиськи на плетень! Былины, мамина норка! А есть предложение в одно только слово. Смотри: «Вечереет. Моросит. Потемнело». Одно слово, а сколько в нем всякой великой ерунды! Ты чувствуешь? Да ни хрена ты не чувствуешь! У тебя ведь член можно сломать, пока до конца абзаца доберешься! Где тебя научили так писать?! Кто тебя научил?! Покажи мне его, и я его убью! Зверски зарежу! Я его расковыряю. Я отомщу за тебя, Водоплясов! За твое неполноценное среднее образование. Когда я читаю все, что ты тут навалял, я же чешусь весь в нескромных местах многократно!..
Я отхожу от двери. Я думаю о Водоплясове и начальнике штаба, и о том, что они, в сущности, очень подходят друг другу. Мало того, пожалуй друг без друга они уже не могут существовать, потому что не могут обойтись без этих обоюдных встряхиваний, и еще я думаю о том, как все в этом мире устроено таким замечательным образом. Как в калейдоскопе — чуть тронул картинку, и она сбивается только на какое-то неуловимое мгновение и только затем, чтоб опять сложиться в чудесный орнамент. В этом месте я вздыхаю — ах! А утром опять полуоткрытая дверь в каюту начальника штаба и из —за нее:
— Водоплясов! Ну — ка, иди, сука, опять сюда!..
И все, видите ли, с самого начала.
НЕ СЛУЧАЛОСЬ ЛИ ВАМ
Не случалось ли вам, будучи капитаном первого ранга, попадать в глубинку России, где жители при встрече останавливаются, поднимают ладонь ко лбу и вглядываются в тебя, как в горизонт, где девушки смущаются, молодухи улыбаются, а козы провожают удивленными взорами?
А мне случалось.
Только нас было целых три капитана первого ранга, и что мы делали в этом сердце России, я не очень отчетливо помню.
Припоминается стол и то, что мы за ним сидим, и Дима Пыньев, начальник штаба теперь уже неважно какого, с рюмкой в руке держит речь.
Он говорит. «Родина… (дальше не помню)… честь имею… (совершенно как-то ничего)… плоть от плоти… (ну надо ж такому..,)… все, как один… (аладдин, по — моему)…»
А потом внезапно наступает ночь, и мы уже бредем по улице — это явно село, но вот вдали показался трамвай, и нам вдруг становиться ясно, что это последний на сегодня в этой жизни трамвай и до остановки нужно бежать, чтоб успеть, и мы было даже побежали, но Дима Пыньев, начальник непонятного штаба, вдруг говорит. «Мы же капитаны первого ранга! А капитаны первого ранга не бегают за трамваем! Капитаны первого ранга идут до трамвая строевым шагом!» — после чего он переходит на строевой и идет к остановке, а мы — чуть было не растерзались — так нам захотелось успеть, но как тут успеешь, когда этот раненный в голову с детства идет строевым…
И, вы знаете, мы все-таки успели.
Может быть потому, что это был последний трамвай и, собственно говоря, почему бы ему не подождать трех капитанов первого ранга, два из которых пытаются до него доскакать на подгибающихся, нетрезвых ногах, а один идет строевым шагом, а, может быть, трамвай был потрясен тем, что увидел ночью такую удивительную кавалькаду, или он пожалел Диму Пыньева, начальника непонятного штаба, идущего строевым посреди села.
А мне случалось.
Только нас было целых три капитана первого ранга, и что мы делали в этом сердце России, я не очень отчетливо помню.
Припоминается стол и то, что мы за ним сидим, и Дима Пыньев, начальник штаба теперь уже неважно какого, с рюмкой в руке держит речь.
Он говорит. «Родина… (дальше не помню)… честь имею… (совершенно как-то ничего)… плоть от плоти… (ну надо ж такому..,)… все, как один… (аладдин, по — моему)…»
А потом внезапно наступает ночь, и мы уже бредем по улице — это явно село, но вот вдали показался трамвай, и нам вдруг становиться ясно, что это последний на сегодня в этой жизни трамвай и до остановки нужно бежать, чтоб успеть, и мы было даже побежали, но Дима Пыньев, начальник непонятного штаба, вдруг говорит. «Мы же капитаны первого ранга! А капитаны первого ранга не бегают за трамваем! Капитаны первого ранга идут до трамвая строевым шагом!» — после чего он переходит на строевой и идет к остановке, а мы — чуть было не растерзались — так нам захотелось успеть, но как тут успеешь, когда этот раненный в голову с детства идет строевым…
И, вы знаете, мы все-таки успели.
Может быть потому, что это был последний трамвай и, собственно говоря, почему бы ему не подождать трех капитанов первого ранга, два из которых пытаются до него доскакать на подгибающихся, нетрезвых ногах, а один идет строевым шагом, а, может быть, трамвай был потрясен тем, что увидел ночью такую удивительную кавалькаду, или он пожалел Диму Пыньева, начальника непонятного штаба, идущего строевым посреди села.
ОН И ОНА
Дрянь!
Боже ж ты мой, какая мерзость!
Она живет у меня на боевом посту. Только я зазеваюсь — а она уже поползла на брюхе к помойному ведру. Ползет, а сама смотрит мне в глаза, скотина! Я как-то задремал и вдруг — как током — поднимаю голову, а она смотрит. Меня всего передернуло Мерзость. И никак ее не прихлопнуть. Я и так, и этак — никак. В ловушку не идет. В петлю тоже. Будто знает все. И еще: чувствую, кто-то рядом есть, обернулся — уже юркнула. Только хвост мелькнул. Как же ее укокошить?
Я называю его — мой Большеног. Он такой непомерно огромный и ужасно бестолковый. Увидит меня — затопает ногами, закричит. Он очень нервничает, когда меня видит.
Но я и так стараюсь его не беспокоить. Часами высиживаю в укромном уголке, только бы его не спугнуть. А то устроит такой тарарам.
Я даже в наше хранилище пробираюсь ползком. Полегоньку.
И все же, мне кажется, я хорошо его изучила. Когда он засыпает в кресле, я спускаюсь по тесемкам его папок вниз. Они удивительно невкусные — эти папки с тесемками, и годятся только на то, чтоб я по ним спускалась.
Мне очень хочется до него дотронуться. Хочется его обнюхать, потому что при таком тесном существовании эти детали необычайно важны.
Мы совершенно одни, если не считать того, что временами он куда-то исчезает и его место занимают другие. Но тогда я не выхожу. Хватит с меня и одного Большенога. Это очень утомительно кого-либо так изучать. Надо когда-то отдыхать
Мне кажется, она меня нюхала! Да-да-да! Что-то такое было. Дуновение. Шерстинка по лицу. Паутинка Если это так, я с ума сойду.
Его запах осязаем. Он ощутим на значительном расстоянии, и по нему можно даже судить о его настроении: резкий, мускусный аромат говорит о волнении; невыразительный, с горчинкой в самой середине вдоха — о успокоении, слабый, сладковатый — о сне.
И все-таки я понюхала его с близкого расстояния. Не то чтобы в этом была жгучая необходимость, но, знаете, может, вблизи все выглядит совсем по-иному. Разочарования не последовало. Запах не самый приятный, но выдержать можно.
Я могу часами смотреть на его лицо. В нем надо поймать выражение потерянности, когда взор ко всему безразличен, когда все опостылело. Это значит, что он скоро уснет и тогда можно будет проскользнуть.
Иногда меня так и подмывает его испугать, но я себя сдерживаю. Зачем все это. Крошек теперь и так много, и все эти походы к ведру давно уже чистое наслаждение.
Мне показалось, что где-то пахнет. Говорят, они метят мочой те места, где ходят. Не хватало только, чтоб у меня здесь все провоняло этой тварью. Я даже нюхал ее тропу, но, по-моему, ничего…
Я застала его за странным занятием. Он опустился на четвереньки и шумно втягивал носом воздух. Мне всегда казалось, что большеноги лишены обоняния и я была приятно удивлена тем, что это не так. Хотя, наверное, большая часть самых восхитительных запахов ему наверняка недоступна.
Она ко мне прикасалась! А я весь съежился и стал маленьким, а она большой. Улыбнулась и говорит «Не бойся меня». Это был сон. Я спал. Ужас. Проснулся в испарине. Нужно наладить мышеловку. А то всякий раз пружина спущена, приманки нет.
Он ставит на тропе эту недоразвитую дощечку с железкой. В ней ощущается напряжение, и я его чувствую. Когда я была совсем маленькой, Узкорыл научил меня ею пользоваться. Нужно ухватиться зубами за самый краешек и хорошенько встряхнуть. Произойдет удар, напряжение спадет, и можно будет забрать свой приз.
Говорят, они переносят массу болезней. Как подумаю об этом, так и чешусь.
Наш Большеног совершенный чистюля. Он ухаживает за своей шкурой, постоянно поскребывается На тропе я опять обнаружила металлическую окантовочку. Она прикручена к стойке. Неприятная штука. Ее нужно миновать осторожно Иначе можно попасться. Затянет на шее или на поясе.
Не идет в петлю, представляете? Жутко умная дрянь. Если на ее пути появится что-то непривычное, может три дня туда носа не казать. Но я же с ума сойду. Мне ее надо прихлопнуть Может, по —пробовать отравленную еду или натолочь стекла?..
Я все больше и больше к нему привыкаю. Я уже знаю, как он ходит, сидит, дремлет, держит спину. Из-за своих непомерных размеров они, конечно, опасные, но ужасно привлекательные гиганты., и если природа создала их, значит это было зачем-то надо. Может быть, даже за тем, чтоб кормить и содержать наше племя. Он все время издает странные звуки. Нет, конечно же, те звуки, что свойственны им издревле, меня не так удивляют, как те, что он производит ломая что-то. Он все время что-то ломает. Это так неприятно.
Весь день дробил стекло. Нашел бутылку и… интересно, будет есть или нет?
Он предложил мне странную еду. В ней ощущалось то, что нераздробленным вставляется в окна. Опасаюсь за его ум.
Не жрет, скотина, не жрет!..
По — видимому все обошлось и это было лишь временное помутнение рассудка Все, что растолок, он выбросил. Теперь сидит и думает. Меланхолия столь непривычная гостья для этих мест, что наблюдение за ней, случайной, редкостное развлечение.
Понял, как я ее убью. Ее нужно приручить. А лучше прикормить, чтоб подпустила к себе поближе. Подпускает — я беру молоток и…
Сегодня праздник. Большеног сделал навстречу значительный шаг. Он понял, наконец, что мы — соседи и зависим друг от друга. Он предложил мне еду. Не те остатки, которые я, выполняя некую высшую волю, за ним все время подбираю, но что-то новое, им самим изготовленное. С восхитительным запахом. Но я не могу так сразу при нем есть. Еда — в ней так много интимных движений. И потом, все это так непривычно. Не лучше ли подождать два дня?
Не ест пирожок. Я утащил с камбуза пирожок специально для ее приручения, а она не ест.
Я не стала есть эту пищу сразу. Возьму ее только завтра. Невежливо сразу все хватать. Ведь это подарок. Нужно выдержать хороший тон. И потом, ее нужно проверить. Большеног — мастер всяческих розыгрышей.
Есть! Она его утащила. В следующий раз нужно положить еду ближе.
Я отнесла ее нашим. Я считаю, что это необычная пища, а если случается нечто подобное, лучше посоветоваться со своими. Ее отдали выводку Голобрюхой. У нее их все равно родилось больше, чем обычно. Небольшая потеря никому не повредит.
Положил приманку поближе. Интересно, покажется она или утащит ее втихаря?
Потомство Голобрюхой не пострадало. Теперь можно пробовать, не обращаясь к собранию. И все-таки нужно быть настороже. Большеног — чудак и может выкинуть любой фокус.
Ага! Показалась из своего угла Сначала высунулась мордочка и глаза-бусинки уставились на меня. Мне показалось, что она что-то заподозрила. Мне вдруг стало нехорошо от мысли, что я поступаю нечестно. Все-таки лучше было ее прихлопнуть в открытую. Война так война, а приманивать… но ведь по-другому отнее не избавиться..
Кажется, я скоро уверую в искренности Большенога. Во всяком случае пока он не делает ни малейшего усилия к тому, чтобы мне повредить. Я осторожно куснула еду… если почувствую горечь под языком… но нет… пока все хорошо, и все же лучше отдать ее Голобрюхой.
Взяла! Ах ты моя птичка, ласточка, мышка! И не подозреваешь, небось, какой я гадкий и вероломный. Скоро, скоро мы возьмем в руки что тяжеленькое и…
И все-таки Большеног странное создание. Никаких особенных достоинств в нем не обнаружено, и все же он делится пищей. Это необычно. Это может быть началом отношений. Это может вскружить голову. Есть некоторое обволакивающее чувство благодарности, предшествующее безграничному доверию, проистекающее из природного благородства и чистоты души. И я начинаю его испытывать к Большеногу.
Теперь он сидит смирно, и у меня все меньше повода для беспокойства.
Сегодня она показалась целиком. У меня руки чешутся, как мне хорошо. Но я должен быть паинькой. Реакция у нее мгновенная. Почует подвох — все насмарку.
Все время хочется быть с ним рядом. Не знаю, испытывал ли кто-либо из наших подобные чувства к большеногам. От него исходит ощущение уверенности. Все так надежно. Тепло. Я всего лишь в нескольких сантиметрах от его ноги, и мне так хорошо. Хочется оставить на нем свою метку, чтобы все знали — это мой Большеног. Интересно, чем же он угостит меня в следующий раз?
Сегодня я уже мог ее прихлопнуть, но что-то остановило меня. Нерешительность какая-то. Рука словно окаменела или я испугался, что не попаду. Черт его знает. Хотя я столько тренировался.
Порывистые движения теперь сменились у меня движениями нежными. Я — само совершенство. Я — само изящество, грация. Знаете, мне хочется ему нравиться. При этом стоит заметить, что себе самой я уже нравлюсь давным-давно.
Я дотронулся до нее. Протянул руку, и она подставила свой бочок. Шерстка такая мягкая-мягкая, и лапки как игрушечные. Надо же. Все это ради тренировки, конечно. Не хочется промазать, а потом снова все затевать. Хочется, чтоб наверняка.
Боже ж ты мой, какая мерзость!
Она живет у меня на боевом посту. Только я зазеваюсь — а она уже поползла на брюхе к помойному ведру. Ползет, а сама смотрит мне в глаза, скотина! Я как-то задремал и вдруг — как током — поднимаю голову, а она смотрит. Меня всего передернуло Мерзость. И никак ее не прихлопнуть. Я и так, и этак — никак. В ловушку не идет. В петлю тоже. Будто знает все. И еще: чувствую, кто-то рядом есть, обернулся — уже юркнула. Только хвост мелькнул. Как же ее укокошить?
Я называю его — мой Большеног. Он такой непомерно огромный и ужасно бестолковый. Увидит меня — затопает ногами, закричит. Он очень нервничает, когда меня видит.
Но я и так стараюсь его не беспокоить. Часами высиживаю в укромном уголке, только бы его не спугнуть. А то устроит такой тарарам.
Я даже в наше хранилище пробираюсь ползком. Полегоньку.
И все же, мне кажется, я хорошо его изучила. Когда он засыпает в кресле, я спускаюсь по тесемкам его папок вниз. Они удивительно невкусные — эти папки с тесемками, и годятся только на то, чтоб я по ним спускалась.
Мне очень хочется до него дотронуться. Хочется его обнюхать, потому что при таком тесном существовании эти детали необычайно важны.
Мы совершенно одни, если не считать того, что временами он куда-то исчезает и его место занимают другие. Но тогда я не выхожу. Хватит с меня и одного Большенога. Это очень утомительно кого-либо так изучать. Надо когда-то отдыхать
Мне кажется, она меня нюхала! Да-да-да! Что-то такое было. Дуновение. Шерстинка по лицу. Паутинка Если это так, я с ума сойду.
Его запах осязаем. Он ощутим на значительном расстоянии, и по нему можно даже судить о его настроении: резкий, мускусный аромат говорит о волнении; невыразительный, с горчинкой в самой середине вдоха — о успокоении, слабый, сладковатый — о сне.
И все-таки я понюхала его с близкого расстояния. Не то чтобы в этом была жгучая необходимость, но, знаете, может, вблизи все выглядит совсем по-иному. Разочарования не последовало. Запах не самый приятный, но выдержать можно.
Я могу часами смотреть на его лицо. В нем надо поймать выражение потерянности, когда взор ко всему безразличен, когда все опостылело. Это значит, что он скоро уснет и тогда можно будет проскользнуть.
Иногда меня так и подмывает его испугать, но я себя сдерживаю. Зачем все это. Крошек теперь и так много, и все эти походы к ведру давно уже чистое наслаждение.
Мне показалось, что где-то пахнет. Говорят, они метят мочой те места, где ходят. Не хватало только, чтоб у меня здесь все провоняло этой тварью. Я даже нюхал ее тропу, но, по-моему, ничего…
Я застала его за странным занятием. Он опустился на четвереньки и шумно втягивал носом воздух. Мне всегда казалось, что большеноги лишены обоняния и я была приятно удивлена тем, что это не так. Хотя, наверное, большая часть самых восхитительных запахов ему наверняка недоступна.
Она ко мне прикасалась! А я весь съежился и стал маленьким, а она большой. Улыбнулась и говорит «Не бойся меня». Это был сон. Я спал. Ужас. Проснулся в испарине. Нужно наладить мышеловку. А то всякий раз пружина спущена, приманки нет.
Он ставит на тропе эту недоразвитую дощечку с железкой. В ней ощущается напряжение, и я его чувствую. Когда я была совсем маленькой, Узкорыл научил меня ею пользоваться. Нужно ухватиться зубами за самый краешек и хорошенько встряхнуть. Произойдет удар, напряжение спадет, и можно будет забрать свой приз.
Говорят, они переносят массу болезней. Как подумаю об этом, так и чешусь.
Наш Большеног совершенный чистюля. Он ухаживает за своей шкурой, постоянно поскребывается На тропе я опять обнаружила металлическую окантовочку. Она прикручена к стойке. Неприятная штука. Ее нужно миновать осторожно Иначе можно попасться. Затянет на шее или на поясе.
Не идет в петлю, представляете? Жутко умная дрянь. Если на ее пути появится что-то непривычное, может три дня туда носа не казать. Но я же с ума сойду. Мне ее надо прихлопнуть Может, по —пробовать отравленную еду или натолочь стекла?..
Я все больше и больше к нему привыкаю. Я уже знаю, как он ходит, сидит, дремлет, держит спину. Из-за своих непомерных размеров они, конечно, опасные, но ужасно привлекательные гиганты., и если природа создала их, значит это было зачем-то надо. Может быть, даже за тем, чтоб кормить и содержать наше племя. Он все время издает странные звуки. Нет, конечно же, те звуки, что свойственны им издревле, меня не так удивляют, как те, что он производит ломая что-то. Он все время что-то ломает. Это так неприятно.
Весь день дробил стекло. Нашел бутылку и… интересно, будет есть или нет?
Он предложил мне странную еду. В ней ощущалось то, что нераздробленным вставляется в окна. Опасаюсь за его ум.
Не жрет, скотина, не жрет!..
По — видимому все обошлось и это было лишь временное помутнение рассудка Все, что растолок, он выбросил. Теперь сидит и думает. Меланхолия столь непривычная гостья для этих мест, что наблюдение за ней, случайной, редкостное развлечение.
Понял, как я ее убью. Ее нужно приручить. А лучше прикормить, чтоб подпустила к себе поближе. Подпускает — я беру молоток и…
Сегодня праздник. Большеног сделал навстречу значительный шаг. Он понял, наконец, что мы — соседи и зависим друг от друга. Он предложил мне еду. Не те остатки, которые я, выполняя некую высшую волю, за ним все время подбираю, но что-то новое, им самим изготовленное. С восхитительным запахом. Но я не могу так сразу при нем есть. Еда — в ней так много интимных движений. И потом, все это так непривычно. Не лучше ли подождать два дня?
Не ест пирожок. Я утащил с камбуза пирожок специально для ее приручения, а она не ест.
Я не стала есть эту пищу сразу. Возьму ее только завтра. Невежливо сразу все хватать. Ведь это подарок. Нужно выдержать хороший тон. И потом, ее нужно проверить. Большеног — мастер всяческих розыгрышей.
Есть! Она его утащила. В следующий раз нужно положить еду ближе.
Я отнесла ее нашим. Я считаю, что это необычная пища, а если случается нечто подобное, лучше посоветоваться со своими. Ее отдали выводку Голобрюхой. У нее их все равно родилось больше, чем обычно. Небольшая потеря никому не повредит.
Положил приманку поближе. Интересно, покажется она или утащит ее втихаря?
Потомство Голобрюхой не пострадало. Теперь можно пробовать, не обращаясь к собранию. И все-таки нужно быть настороже. Большеног — чудак и может выкинуть любой фокус.
Ага! Показалась из своего угла Сначала высунулась мордочка и глаза-бусинки уставились на меня. Мне показалось, что она что-то заподозрила. Мне вдруг стало нехорошо от мысли, что я поступаю нечестно. Все-таки лучше было ее прихлопнуть в открытую. Война так война, а приманивать… но ведь по-другому отнее не избавиться..
Кажется, я скоро уверую в искренности Большенога. Во всяком случае пока он не делает ни малейшего усилия к тому, чтобы мне повредить. Я осторожно куснула еду… если почувствую горечь под языком… но нет… пока все хорошо, и все же лучше отдать ее Голобрюхой.
Взяла! Ах ты моя птичка, ласточка, мышка! И не подозреваешь, небось, какой я гадкий и вероломный. Скоро, скоро мы возьмем в руки что тяжеленькое и…
И все-таки Большеног странное создание. Никаких особенных достоинств в нем не обнаружено, и все же он делится пищей. Это необычно. Это может быть началом отношений. Это может вскружить голову. Есть некоторое обволакивающее чувство благодарности, предшествующее безграничному доверию, проистекающее из природного благородства и чистоты души. И я начинаю его испытывать к Большеногу.
Теперь он сидит смирно, и у меня все меньше повода для беспокойства.
Сегодня она показалась целиком. У меня руки чешутся, как мне хорошо. Но я должен быть паинькой. Реакция у нее мгновенная. Почует подвох — все насмарку.
Все время хочется быть с ним рядом. Не знаю, испытывал ли кто-либо из наших подобные чувства к большеногам. От него исходит ощущение уверенности. Все так надежно. Тепло. Я всего лишь в нескольких сантиметрах от его ноги, и мне так хорошо. Хочется оставить на нем свою метку, чтобы все знали — это мой Большеног. Интересно, чем же он угостит меня в следующий раз?
Сегодня я уже мог ее прихлопнуть, но что-то остановило меня. Нерешительность какая-то. Рука словно окаменела или я испугался, что не попаду. Черт его знает. Хотя я столько тренировался.
Порывистые движения теперь сменились у меня движениями нежными. Я — само совершенство. Я — само изящество, грация. Знаете, мне хочется ему нравиться. При этом стоит заметить, что себе самой я уже нравлюсь давным-давно.
Я дотронулся до нее. Протянул руку, и она подставила свой бочок. Шерстка такая мягкая-мягкая, и лапки как игрушечные. Надо же. Все это ради тренировки, конечно. Не хочется промазать, а потом снова все затевать. Хочется, чтоб наверняка.