Ричард С. Пратер
Больше, чем страх

Глава 1

   Прислонившись нестерпимо болевшей головой к прохладной стальной двери камеры, я начал мысленно проклинать Мексику: ее столицу, тюрьмы, полицию Мехико. Досталось и этой старой заднице по имени Шелл Скотт, то есть мне. Местные полицейские, дубася меня по голове, казалось, вбили в мозги мои светлые, почти белые волосы, торчавшие до этого, как обычно, «ежиком». Я провел рукой по усеянному шишками темени. Как ни странно, волосы оказались на месте.
   Вообще, вряд ли можно найти страну, о тюрьмах которой можно рассказать что-либо хорошее, но из всех каталажек мексиканские, по-моему, самые поганые. Так что единственным моим желанием на данный момент было как можно скорее выбраться на волю. Однако, судя по всему, эта тюремная камера на некоторое время должна была стать для меня вынужденным пристанищем. Ничего себе, отличное местечко для частного детектива, прибывшего из Лос-Анджелеса! Попав в тюрьму, я даже не смог объяснить этим мексиканцам, что мне необходимо пригласить адвоката, ознакомиться с ордером на арест или, на худой конец, получить револьвер, чтобы перестрелять их всех к чертовой матери. На английский язык здесь никто не реагировал, в ходу был только испанский.
   Тюремная камера, в которую меня поместили, представляла собой квадратное помещение ровно три шага в длину и столько же в ширину. В углу, у цементной стены, стояла шаткая кровать, застеленная постельным бельем с традиционными для тюрем клопами. Можно сказать, что мне повезло: спать предстояло не на полу. В стене напротив двери, на высоте около шести футов, было маленькое круглое окно. Дверь камеры была выполнена не из решетки, а из сплошного стального листа с проделанным в нем квадратным оконцем размером фут на фут, через которое я мог просунуть голову. С улицы Лондрес до меня долетали звуки машин. Мальчишеский голос призывал купить газету «Эль Универсал». Я услышал, как какой-то мужчина засмеялся, а затем что-то неистово прокричал по-испански. Был субботний вечер, и на улицу высыпало много оживленных горожан.
   Я начал проклинать полицейских, с которыми я дрался, а именно больше всего проклятий я адресовал тому, кто доставил меня в тюрьму. Тут, выглянув в дверное оконце, я увидел его идущим по коридору со стороны служебного помещения, к которому примыкал тюремный дворик. Полицейский остановился у моей камеры и, ухмыляясь, стал разглядывать меня. При тусклом свете электрической лампочки, висевшей в коридоре, я смог рассмотреть, что в его улыбающемся рту не хватает двух зубов, выбитых мною во время потасовки. Это ничуть не портило его вид. Будь у него зубов полон рот — этот малый все равно не вызвал бы у меня симпатий. Он был высокий, тощий, с впалыми щеками и глазами навыкате. На лице — ни тени интеллекта.
   — Хэлло, ты, деревянная оглобля, — поприветствовал я его. — Что, проглотил свои зубы? Подожди, будешь еще срать кровью. Подойди-ка поближе, чтобы я смог тебе врезать еще. Страсть как люблю колотить полицейских.
   В выражениях стесняться мне было нечего: английского он все равно не понимал.
   — Гринго! — вдруг ответил он по-английски. — Если будешь продолжать, ублюдок, в том же духе — раздавлю, как гниду.
   Удивленно заморгав, я уставился на него:
   — Почему-то до сего момента английского никто не понимал. А где, кстати, тот мерзавец, который затеял драку? И кроме того, где здесь у вас телефон?
   Полицейский, похлопывая себя по ладони длинной деревянной дубинкой, вытаращил на меня свои тупые глаза. После недавней драки на улице мне бы следовало быть с ним поосторожнее. Я заметил, как его взгляд скользнул по моим пальцам, просунутым в дверное оконце, но на секунду опоздал отдернуть руку, и его дубинка, быстро описав дугу, ударила меня по костяшкам.
   Я чуть было не взревел от боли и, отпрянув от двери, злобно пригрозил:
   — Ну, запомни, дружище, я здесь не навечно.
   Продолжая ухмыляться, полицейский подошел ближе к разделяющей нас двери.
   — Нет уж, — ответил он, — ты теперь здесь навсегда. Об этом я как-нибудь позабочусь.
   Полицейский погрозил мне дубинкой, повернулся и зашагал по коридору в направлении служебного помещения.
   Мне не понравилась та уверенность, с которой он произнес свою последнюю фразу. Но в эту минуту мне было противно все, даже я сам. Еще тогда, до начала драки, я должен был понять, что семерых полицейских и одного, одетого в гражданское, даже мне, отслужившему в военно-морском флоте, имеющему шесть футов и два дюйма роста и двести шесть фунтов веса, все равно не одолеть. Ну, если окажусь на свободе, тому, в гражданском, уже не жить, решил я. Голова просто разламывалась от боли, и соображать было трудно, но меня все время терзала одна мысль: почему так быстро появились полицейские? Здесь явно было что-то не так.
   Я потер ушибленную руку и голову, сел на кровать и вспомнил об Амадоре Монтальбе. Интересно, знает ли он, что меня запрятали в кутузку? Амадор Монтальба — известный в городе гид-переводчик, отличный малый, приятный в общении, и пройдоха, каких свет не видывал. Он был способен устроить встречу с кем угодно: с мужчиной или женщиной, а то и с обоими сразу, найти казино, где играют в рулетку, отвести в какой-нибудь мрачный притон или кинотеатр, где крутят порнографические фильмы, помочь купить по дешевке серебряные украшения, порекомендовать ресторан с самой изысканной кухней и так далее и тому подобное.
   Впервые мы встретились с ним в Мехико несколько месяцев назад, после того как я закончил в Акапулько одно дело. Приехав в столицу после трудов праведных, я решил задержаться в ней на несколько дней, чтобы немного расслабиться. Но вместо того, чтобы отдохнуть, я, повстречав Амадора, гудел с ним целую неделю. Он был на полфута ниже меня, на три года моложе, с очень моложавым лицом округлой формы, с черными усами, под которыми сияли ослепительно белые зубы. Его открытое, с легкой доброжелательной улыбкой лицо располагало к себе. С поднятым в руке высоким стаканом виски со льдом Амадор напоминал тогда херувима.
   Потом я имел случай вновь встретиться с ним, когда Амадор приехал в Южную Калифорнию. Два дня назад, в четверг, он позвонил в «Шелдон Скотт. Расследования», мое частное сыскное бюро в Лос-Анджелесе, и попросил меня прилететь в Мехико и встретиться с ним в воскресенье после обеда. У него был для меня потенциальный клиент. Половину из того, что мне хотелось бы предварительно выяснить, из нашего разговора я так и не узнал. А из того, что гид сбивчиво сообщил мне по-английски, я понял, что какая-то очень богатая женщина, миссис Лопес, попала в неприятную историю, и Амадор хотел, чтобы я помог ей. По всей вероятности, он посоветовал миссис Лопес не обращаться к местным сыщикам и заверил ее, что лучше меня с ее проблемами никто не справится. В подробности этого дела меня собирались посвятить завтра, когда я и Амадор должны были встретиться с попавшей в беду женщиной.
   В телефонном разговоре гид-переводчик почему-то упомянул коммунистов, и это слово прочно засело у меня в голове. Он знал, что в Штатах мне пришлось расследовать ряд дел, в которых были замешаны коммунисты. Отслужив войну в военно-морском флоте США, я занялся частными расследованиями и теперь, в мирное время, выявлял различного рода правонарушителей. Не удивительно, что мне пришлось столкнуться и с коммунистами. Это Амадору было известно, но по телефону он так и не сказал, каково их участие в деле миссис Лопес. Естественно, что по этому поводу меня мучило любопытство. Правда, в настоящий момент я мучился больше всего одним вопросом: смогу ли я когда-нибудь покинуть стены этой мексиканской Бастилии?
   А шанс оказаться на свободе у меня был. Хотя и совсем маленький.
   Из Лос-Анджелеса я прилетел в пятницу вечером, рассчитывая, прежде чем в воскресенье приступить к делу миссис Лопес, освежить свои воспоминания о мексиканской столице. Так что после регистрации в отеле «Дель Прадо» я спустился в красивый гостиничный бар «Никтеха». Там я познакомился с очень приятной компанией прибывших в Мексику на отдых американцев: доктором Джеральдом Баффингтоном, его хорошенькой дочерью Бафф и девушкой, такой, что пальчики оближешь, по имени Моник Дюран. Мы сразу понравились друг другу, и я пригласил их отужинать сегодня в отеле «Монте-Кассино». И вот, именно после этого ужина, я и сказался в тюрьме. Перед тем как полицейские поволокли меня в машину, я прокричал Моник, чтобы та позвонила Амадору Монтальбе, чей номер был в телефонном справочнике. Теперь мне приходилось уповать только на то, что девушка меня услышала, что она дозвонилась до Амадора, и что у того по случаю оказалось с десяток динамитных шашек, чтобы разнести стены этой мексиканской каталажки и вызволить меня. Да, слишком много «если», но ни на чью помощь, кроме как со стороны Амадора, я рассчитывать не мог. Мне ничего не оставалось делать — только ждать, и я улегся на тюремную койку, отдав свое тело на растерзание клопам.
   Спустя полчаса, в семь вечера, в сопровождении незнакомого полицейского в тюремном коридоре появился Амадор. Он с удивлением уставился на меня сквозь дверное оконце, покачал головой и несколько раз прищелкнул языком. Наконец кончики его черных усов поползли вверх, и лицо расплылось в счастливой улыбке. Амадор был рад снова видеть меня.
   — Не могу удержаться от смеха, — произнес он. — Ха, ха! Ты, кажется, влип в историю. Не так ли?
   — Дружище, — ответил я, — хоть ты и большой любитель черного юмора, но я рад тебя видеть. Тебе позвонила Моник?
   — Та, которая звонила, не представилась, а только прокричала в трубку, что тебя увезли в кутузку. Я не удержался и решил навестить тебя, — оскалив зубы, ответил гид и протянул мне руку через дверное окно.
   Я пожал ее. Полицейский тем временем наблюдал за нами. Что ни говори, а Амадор отличный малый, во всяком случае, с моей точки зрения. Возможно, некоторые считают его моральные принципы далекими от совершенства, но, по-моему, он честнее и менее испорчен, чем большинство из нас.
   — Черт подери, ты не знаешь, в чем меня обвиняют? — спросил я его.
   — Во всех смертных грехах. Скажи мне, а что, собственно, произошло?
   Я рассказал Амадору о стычке с прилично одетым местным молодцом и о драке с офицером полиции, которому на помощь подоспели еще шестеро. Амадор слушал, сокрушенно покачивая головой, а когда я закончил рассказ, нахмурился:
   — Так ты выбил тому офицеру зубы? Ты знаешь, кто он? Эмилио, капитан полиции! Не важно, кто затеял побоище, капитан полиции всегда будет прав.
   — Так что, дела мои дрянь?
   — Дрянь? Нет, парень, гораздо хуже. Здесь я помочь не в силах. Может быть, президент сможет, но только не я.
   Амадор вынул сигареты и протянул одну мне. Моя пачка сигарет, сильно помятая, вместе с остальными принадлежащими мне вещами, включая ремень и шнурки от ботинок, лежала на столе. Отправляясь на ужин с доктором Баффингтоном и двумя прелестными девушками в «Монте-Кассино», я предусмотрительно оставил свой пистолет в гостиничном номере. Вспомнив тему нашего разговора с доктором в ресторане и что предшествовало драке, я почувствовал, как меня все больше и больше стало охватывать беспокойство.
   — Амадор, сделай мне одолжение, — попросил я, — позвони в отель «Дель Прадо» и выясни, там ли доктор Баффингтон и его дочь. Если там, сообщи им, что со мной произошло. Сделаешь?
   — Конечно, — с готовностью ответил он. — Un momentito.[1]
   На исполнение моей просьбы у Амадора ушло минут пять. Когда он вернулся, лицо его выглядело озадаченным.
   — Дозвонился до них? — с надеждой в голосе спросил я.
   — Разговаривал только с девушкой. Только какой в этом толк, Шелл? Эта Сьюзен... Ее так зовут?
   Я кивнул. Сьюзен — настоящее имя дочери доктора, но все ее звали Бафф. Это имя больше соответствовало ее внешности, так как девушка была хороша собой — просто загляденье.
   — Она была очень взволнована и уже собиралась звонить во все инстанции. Где ее отец, она не знает. Он после ужина не объявлялся. Спрашивала про тебя: все ли у тебя в порядке и не с тобой ли ее отец?
   Слова Амадора меня сразу насторожили.
   — Я должен выбраться из этой вонючей камеры, черт возьми! Неужели ты не знаешь никого, кто бы мог мне помочь? А адвокат? Раздобудь-ка для меня адвоката.
   — Сегодня не смогу, да и в последующие дни вряд ли. Все упирается в этого капитана Эмилио. Вызвать адвоката можно только через него. И не говори мне, что он на это пойдет. Капитан тебя ненавидит, и я даже не знаю, кто в этой ситуации может тебе помочь... — сказал Амадор и замолк. — Подожди-ка, — после некоторой паузы вдруг продолжил он и покрутил свой правый ус, — возможно, я смогу. Ты ведь еще не знаешь, по какому делу я позвал тебя в Мехико...
   — Да пропади оно пропадом. Надо сначала решить главный для меня вопрос — как отсюда выбраться, а потом уж...
   — Нет; это очень важное дело. Смог бы ты отыскать в Мехико фильм с самой что ни на есть черной порнухой?
   — Без труда. Нанял бы гида и сказал ему, что хочу посмотреть такой фильм...
   Жестом руки Амадор остановил меня:
   — Нет, amigo,[2] я спрашиваю тебя вполне серьезно. Имеется в виду, отыскать определенный ролик с определенным порнофильмом, в котором заснята конкретная женщина.
   — Как же мне это удастся? Черт, я же не говорю по-испански.
   Амадор пожал плечами.
   — Так ты за это не берешься, — констатировал он.
   — Ладно, — сказал я. — Вызволи меня отсюда, и я сделаю все, что от меня требуется. Вообще-то ты не пошутил?
   — Нет. Та, к кому я собираюсь обратиться за помощью, может вытащить тебя отсюда в два счета. Тогда отлично. Я иду встречаться с графиней, — решительно сказал Амадор и, повернувшись на каблуках, направился было к выходу.
   — Эй, — окликнул я его. — Минутку.
   Он остановился.
   — Послушай. О ком это ты? Какая графиня? Ты в своем уме? Это же тюрьма, а не сиротский приют.
   Амадор оскалил свои ослепительно белые зубы.
   — Конечно же это тюрьма. Но я тебя из нее вытащу... возможно, — хитро скосив на меня глаз, ответил он. — Знаешь, эта графиня из категории тех фруктов, с которыми ты обычно сравниваешь женщин.
   — Персик?
   — Si.[3] Да еще какой! — вскинув обе руки и присвистнув сквозь зубы, восторженно произнес Амадор. — Сам увидишь. Если она, конечно, согласится посетить твою сырую келью. — Улыбка на его лице стала еще шире. — Ту, которую я намереваюсь представить тебе, можно увидеть разве что на картинах, — бросил он на прощанье и, зашагав по тюремному коридору, вскоре скрылся из виду.
   Я снова стал осторожно ощупывать голову. Наверно, повредили ее гораздо серьезнее, чем показалось вначале. Вскоре, оставив это бессмысленное занятие, я плюхнулся на кровать. Какой радостной и безоблачной была моя жизнь всего каких-то пару часов назад, и в каком плачевном положении я нахожусь сейчас, подумал я.
   Как же я из шикарного «Монте-Кассино» угодил прямо на тюремные нары?

Глава 2

   Я начал вспоминать, что со мной произошло. Около пяти дня, сидя в ресторане «Монте-Кассино», я находился в обычном расположении духа, ничто не предвещало бурных событий, участником которых я оказался.
   Бафф сидела напротив, рядом со своим отцом, доктором наук, а Моник — справа от меня. Обе были настолько хороши, что все мужчины, находившиеся в зале, откровенно сверлили их взглядами. Однако девушки не обращали на них никакого внимания и спокойно вели беседу. Вдруг я заметил продавщицу сигарет, которая удивительно плавной походкой передвигалась между столиками. У меня сложилось впечатление, что вместо тазобедренных суставов у нее были шарниры. Продавщица, проплывая мимо столиков, повторяла:
   — Сигареты? Сигары?
   Голос ее звучал настолько мягко и вкрадчиво, что, предложи она мне гашиш, я бы тоже не отказался. Надо сказать, что не только походка продавщицы сигарет привлекла мое внимание. Из огромного выреза того, что отдаленно напоминало блузку, выпирали пышные груди, которые грозили вот-вот вывалиться наружу. Так что поднос с сигаретами, который она держала перед собой, мог оказаться как нельзя кстати.
   Моник ущипнула меня за колено.
   — Ах да, — тут же произнес я. — У меня закончились сигареты. Может быть, кто-нибудь хочет закурить. Моник? Бафф? Доктор? Как насчет пачки «Белмонтса»?
   Бафф, подперев подбородок тыльной стороной ладони, подалась корпусом вперед. Прядь светлых волос упала ей на лицо и прикрыла один глаз.
   — Шелл, у вас же оставалось еще полпачки, — улыбаясь, сказала она. — Так что уделите внимание... нам.
   — Да... но я такой заядлый курильщик, — ответил я и взглянул на Моник.
   Та, выпятив щеку кончиком языка и слегка подняв изогнутую дугой левую бровь, молчала.
   Обе эти девушки поразительно отличались друг от друга. Бафф — девятнадцатилетняя блондинка, мягкая в общении, правда, немного шаловливая. У нее была белая тонкая кожа, пепельного цвета улыбающиеся глаза, длинные белокурые волосы и ярко-красные губы, с которых всегда был готов сорваться смех. Нельзя сказать, что Бафф была красавицей. Просто молодость, свежесть и здоровье, которое излучала она, делали ее весьма привлекательной. Девушек с фигурой, как у нее, в журнале «Вог» не увидишь, а вот для «Плейбоя» она подходила как нельзя лучше.
   Если блондинка Бафф казалась мне натурой открытой, то брюнетка Моник с вьющимися волосами, наоборот, загадочной. Эта носила короткую стрижку, и глаза ее были темно-зеленого цвета. Глядя на ее чувственный рот, пухлые, с лиловатым отливом, темно-красные губы, я постоянно ощущал в ней какое-то внутреннее напряжение. Вот и сейчас, выпячивая щечку языком и водя им вверх-вниз, Моник игриво смотрела на меня и молчала. Если дочь доктора можно было бы сравнить с весной, с ее теплым и нежным солнцем, под которым начинает просыпаться природа, то Моник больше напоминала мне жаркое лето.
   — Как неприлично с вашей стороны, — вдруг произнесла она. — О чем вы подумали?
   — Когда?
   — Сами знаете.
   — А-а! А то вы не поняли. Лучше пейте свое молочко, как хорошая девочка.
   — Это не молочко, а виски. Так что хорошая девочка из меня не получится.
   Мне показалось, что она вовсе не пошутила. Правда, я ее мало знал и мог ошибиться. Моник прибыла в Мексику вместе с Баффингтонами, и, хотя я знал, что девушки всего менее двух месяцев назад познакомились на вечеринке в Глендейле, в штате Калифорния, меня не покидало чувство, что они — родные сестры. Не мои, конечно.
   Сам доктор, специалист в области биохимии, работающий над проблемой инфекционных заболеваний в Юго-Западном медицинском институте, расположенном неподалеку от места моего обитания, то есть Лос-Анджелеса, был невысок ростом, худощав, носил козлиную бородку и из-за морщинистого лица казался старше своих пятидесяти. К тому же он был лыс, поэтому эта бородка «клинышком» делала его лицо сильно вытянутым и очень узким. Глядя на доктора, складывалось впечатление, что все волосы с его головы сползли вниз и прилипли к щекам и подбородку.
   Жена доктора Баффингтона скончалась два года назад от паралича спинного мозга после того, как ей ввели третью дозу вакцины Салка. Смерть супруги имела двойной эффект на доктора: он ушел с головой в работу, пытаясь найти действенные средства для борьбы с этим недугом, и всю свою любовь обрушил на их единственную дочь — Бафф.
   — Послушайте, Бафф, — обратился я к дочери доктора с улыбкой, — так на чем мы остановились?
   — О! Вы с папочкой спорили так, что были готовы порвать друг другу глотки, и совсем не обращали на нас с Моник никакого внимания.
   Это она преувеличивала. Мы действительно спорили, но по-дружески. Доктор Баффингтон — хорошо известная в Штатах личность, и не только как ученый, но и как пацифист, ярый сторонник защиты мира любой ценой, большой интеллектуал из числа современных либералов. Он поражал способностью с жаром спорить о вещах, о которых не имел ни малейшего понятия. Ему казалось, что коль он преуспел в работе с разными там микробами и бактериями, то уж и в делах человеческих он разбирается не хуже других. Согласно такой логике специалист, досконально изучивший сексуальную жизнь крокодилов, автоматически становился первоклассным ткачом гобеленов или мостостроителем. Я уже однажды имел случай встретиться с подобным специалистом по крокодилам, который, к моему удивлению, ничего не смог мне поведать о половой жизни аллигаторов. Но тем не менее Баффингтон мне нравился. Он был выразительной натурой, обаятелен, имел широкий круг интересов. В общем, приятный собеседник и отличный малый. Лично у меня доктор вызывал симпатии, но, несмотря на его явно неординарный интеллект и искренность суждений, он, как и большинство высокообразованных людей, казался мне несколько твердолобым. Возможно, из-за своей работы, направленной на спасение человеческой жизни, он вот уже на протяжении многих лет использовал любую возможность, чтобы выступить с протестом против гонки вооружений, потребовать запрещения атомной бомбы или ослабления международной напряженности. Пару лет назад, после одного из своих пламенных выступлений, в котором он призывал американцев возлюбить своих русских братьев, фотография доктора Баффингтона появилась на обложке журнала «Тайм». Несколько недель спустя «Лайф» посвятил ему четыре страницы, на которых автор статьи похищался его «мужеством и неистовым человеколюбием». После публикации этой статьи доктор словно сорвался с цепи. Очертя голову он кинулся путешествовать по стране, сам воздвигал трибуны, с которых произносил зажигательные речи в защиту мира. Часть своих бредовых идей Баффингтон за обедом выплеснул и на меня. Я имел неосторожность с ним не согласиться, и мы заспорили. Свой сентябрьский отпуск доктор специально приурочил к проводимому в сентябре в столице Мексики Международному форуму мира. Сегодня днем он выступал на нем с речью. Бафф, Моник и я присутствовали в зале «Беллас-Артес» и слушали, о чем говорит этот пламенный борец за мир. А говорил он о необходимости мирного сосуществования с Россией, что само по себе представляло полную нелепость. Любому, имевшему дошкольные знания о той агрессивной политике, которую проводят коммунисты, речь доктора должна была показаться сущим бредом. За обедом мы затронули тему его выступления, и между нами вспыхнул спор. Наш пацифист уже приложился к четвертому стакану виски со льдом и теперь с жаром отстаивал свои идеи.
   — Доктор, — сказал я, — вне всякого сомнения, ваша речь на открытии форума была воодушевляющей. В своих выступлениях вы умело расставляете акценты и увлекаете аудиторию. Но мирное сосуществование с коммунистами, к которому вы призывали, — полный абсурд, поскольку...
   — Вот-вот! — прервал он меня. — Видите, с каким раздражением вы об этом говорите? Почему же такая нетерпимость?
   — У кого? У меня?
   — Да. Но неужели нельзя быть более благожелательным?
   — К кому?
   — Шелл, образумьтесь. Мы должны с ними мирно сосуществовать. Или вы не верите, что Хрущев хочет мира с американцами?
   — Хочет, — ответил я.
   Увидев, как доктор Баффингтон удивленно заморгал, я улыбнулся:
   — Только Хрущев под словом «мир» подразумевает еще кое-что. А выходит так. Коммунист говорит своему соседу: «Отдай мне свой дом, деньги, жену, мебель, даже перегоревшие электрические лампочки, и тогда между нами наступит мир. Не отдашь, дам тебе по голове чем потяжелее и заберу все сам». А если сосед с ним не соглашается, коммунист начинает вопить: «Ты не хочешь мира!» Так неужели, доктор, до вас еще не дошло, что с советскими психами и лжецами говорить на языке разума бесполезно? Что...
   — Ну вот! — снова прервал меня собеседник, с силой дернув при этом себя за козлиную бородку. — Вы всегда произносите слово «советские» словно бранное. И вот в этом-то наша главная проблема. Она — внутри нас. Пока мы не добьемся взаимопонимания и доброго отношения друг к другу, всегда будет угроза войны.
   — Чепуха. Опять вы за свое. О каком взаимопонимании или добрососедских отношениях может идти речь? Доктор, неужели вам это не понятно? Сколько этих коммунистов во всем мире? Начнем с Советского Союза с его республиками. Прибавьте туда поляков, чехов и словаков, болгар, румын, венгров. Это же несколько сотен миллионов воинствующих коммунистов. А еще Китай с его полумиллиардным населением плюс Северная Корея, Северный Вьетнам, Восточная Германия, Тибет. Теперь вот и Куба. Я уже не говорю о коммунистах, которые в открытую не заявляют о своей принадлежности к партии. Их же везде полным-полно. И в самих Штатах, и здесь, в Мексике, в Лаосе, в Ираке, Уругвае, Боливии — во всей Латинской Америке, а также в Японии, Турции, Африке, Индии. Черт возьми, да какую страну ни назови, они там. С ними опасно заигрывать — задушат в объятиях.
   Доктор хранил молчание.
   — У вас получилось целое выступление, — заметила Бафф.
   — Похоже, что да, — усмехнулся я.
   — Не понимаю, о чем идет разговор, — отозвалась Моник.
   — Да он и сам этого не понимает, — с некоторым раздражением произнес доктор Баффингтон.
   — Между прочим, я ни словом не обмолвился о русских, — смеясь, заметил я. — Я говорил только о коммунистах, а в России их всего лишь четыре процента, доктор. Даже меньше, чем во всех ее союзных странах. Дело в том, что там красные у власти, хотя антикоммунистов, сидящих в концентрационных лагерях, в России, наверное, вдвое больше.
   — Возможно, что это именно так, но наше правительство имеет дело с тем меньшинством, которое правит в этой стране. И я тем не менее настаиваю на том, чтобы нашим единственным оружием в борьбе за мир была правда и только правда.