Но она произнесла:
— А документы у вас с собой?
Я кивнул и достал метрику. Теперь все наши ценности были в руках у этой женщины. А она их все мусолила, все перечитывала, поглядывая на нас.
И спросила, уставясь на меня:
— Так чего же вы хотите?
Хвостик дернул меня снизу и зашептал:
— Скажи, чтобы отдала деньги! Серый! Скажи им! Скажи!
— Денег… хотим… — ответил я и стал смотреть в пол. Мне опять показалось, что она думает, что я жулик. Почему-то было стыдно просить у нее деньги. Хотя старик, который был тут, вовсе не стеснялся говорить о деньгах и даже их требовать. Вот бы мне такую внешность с палкой и голосом! Такому-то дадут, он из горла, если что, выдерет!
— Егоров! — сказала женщина, привставая, чтобы лучше меня видеть. — Но тебе не полагается выдавать на руки деньги. Ты же еще мал, понимаешь? Но ты можешь прийти с родителями и получить. Ты меня понял?
Я кивнул. Хотя я понял лишь одно, что мне денег все равно не дадут. И слава Богу! Я не знал, как я их получу и что с ними буду делать!
Но тут другая, толстая кассирша тоже, выглядывая из окошка, начала объяснять, что мне нужно прийти со старшими, и они на мое имя имеют право получить, если заверят доверенность… А доверенность можно заверить у нотариуса… Это все не сложно…
— Ты где живешь? — спросила одна.
— Ты москвич? — спросила другая.
И хоть Сандра ткнула меня локтем, чтобы я не выдавал наш поселок, мало ли зачем они спрашивают, я ответил:
— В Голятвине… живу.
— Это где? В области?
Я не знал ничего про «области», но кивнул.
Я устал их слушать. Но кивал им все время. Дело ясное, что дело темное. И еще подумал про себя, что голятвинские знают, как это делать, они чикаться со мной не будут, а тут же денежки все загребут! Мы-то их тоже знаем!
Но женщины обрадовались, что я все понял, и вернули мне книжку и метрику. Вернули, хотя, конечно, могли не вернуть!
— Сделай, как мы говорим, — наставляла толстая. — А книжку спрячь подальше, это документ.
Я опять кивнул, и мы вышли, нет, выскочили поскорей наружу.
26
27
28
29
— А документы у вас с собой?
Я кивнул и достал метрику. Теперь все наши ценности были в руках у этой женщины. А она их все мусолила, все перечитывала, поглядывая на нас.
И спросила, уставясь на меня:
— Так чего же вы хотите?
Хвостик дернул меня снизу и зашептал:
— Скажи, чтобы отдала деньги! Серый! Скажи им! Скажи!
— Денег… хотим… — ответил я и стал смотреть в пол. Мне опять показалось, что она думает, что я жулик. Почему-то было стыдно просить у нее деньги. Хотя старик, который был тут, вовсе не стеснялся говорить о деньгах и даже их требовать. Вот бы мне такую внешность с палкой и голосом! Такому-то дадут, он из горла, если что, выдерет!
— Егоров! — сказала женщина, привставая, чтобы лучше меня видеть. — Но тебе не полагается выдавать на руки деньги. Ты же еще мал, понимаешь? Но ты можешь прийти с родителями и получить. Ты меня понял?
Я кивнул. Хотя я понял лишь одно, что мне денег все равно не дадут. И слава Богу! Я не знал, как я их получу и что с ними буду делать!
Но тут другая, толстая кассирша тоже, выглядывая из окошка, начала объяснять, что мне нужно прийти со старшими, и они на мое имя имеют право получить, если заверят доверенность… А доверенность можно заверить у нотариуса… Это все не сложно…
— Ты где живешь? — спросила одна.
— Ты москвич? — спросила другая.
И хоть Сандра ткнула меня локтем, чтобы я не выдавал наш поселок, мало ли зачем они спрашивают, я ответил:
— В Голятвине… живу.
— Это где? В области?
Я не знал ничего про «области», но кивнул.
Я устал их слушать. Но кивал им все время. Дело ясное, что дело темное. И еще подумал про себя, что голятвинские знают, как это делать, они чикаться со мной не будут, а тут же денежки все загребут! Мы-то их тоже знаем!
Но женщины обрадовались, что я все понял, и вернули мне книжку и метрику. Вернули, хотя, конечно, могли не вернуть!
— Сделай, как мы говорим, — наставляла толстая. — А книжку спрячь подальше, это документ.
Я опять кивнул, и мы вышли, нет, выскочили поскорей наружу.
26
Облегченно вздыхая, мы стояли у кассы, радостные оттого, что от нее освободились.
«Хорошие люди», — сказал бы Мотя про кассирш. Спасибо им, легавых не вызвали!
Мы все трое — и Сандра, и Хвостик, и я — не сводили глаз с дома напротив, где, ничего обо мне не ведая, жила-была моя родня. Или — взбрело в голову — осчастливить ее, прийти да заодно и книжку эту ненужную всучить? Берите, пользуйтесь, если родня, мне не жалко!
— Серый! — спросил Хвостик. — А почему тебе денег не дали?
Я еще раз пересчитал этажи, а ему ответил:
— Не вышел ростом! Мало каши ел!
— Так нам не давали! Кашу! — сказал с обидой Хвостик.
— Ну, может, сейчас дадут! — и я решительно пересек дорогу, направляясь к дому родни.
— Вы со мной?
Сандра и Хвостик согласно кивнули. Они хотели тоже видеть мою родню. Не каждый день нам ее показывают! А может, и блинами угостят? Без чая! Чай на подносике у нас не проходит!
Мы поднялись на самый верхний этаж, десятый, и постучались. За дверью послышались шаги, но никто нам не открывал.
Мы стукнули еще. За дверью ходили, бормотали голоса, даже один раз громыхнули замком. Наконец стали отпирать. Отпирали долго, но так почему-то и не отперли. Зато мужской голос спросил:
— Кто?
— Это я, — сказал я, не зная, как объяснить про себя, не рассказывать же через запертую дверь.
— Кто — я? Назовитесь!
Тогда я догадался спросить:
— Егоровы тут живут?
— Какие Егоровы? Вам кого нужно-то?
— Егорова нужно, — ответил я решительно и вдруг перестал волноваться. В самом деле, чего это я дергаюсь, как головастик на крючке! Я уже громче добавил: — Откройте, я все объясню!
Опять загремел замок, и послышался женский голос: «Цепочку! Цепочку накинь! Сейчас кругом бандиты!»
Тут приоткрылась дверь, но едва-едва, и в щелочку выглянул мужчина, лысоватый, в очках, почти таких же золотых, как у нашего Чушки.
— Ах, тимуровцы! — воскликнул он облегченно. — Но мы все уже отдали! Правда! Даже старый самовар!
— А вы Егоров? — спросил я мужчину.
Он недоуменно посмотрел на меня.
— Я тоже Егоров… Сергей…
Я видел, он уже собирался захлопнуть перед моим носом дверь, но вдруг растерялся, замер от неожиданности.
— Сергей? Какой такой Сергей?
— Ну, сын вашего брата… Антона…
— Брата? — пробормотал мужчина. — У меня нет брата! — и он глянул на Сандру с Хвостиком. Я видел, что он вдруг насмерть перепугался. Даже очки у него вспотели.
Он в момент захлопнул дверь, но тут же распахнул и велел войти. При этом подозрительно оглядел площадку, где мы стояли. Дверь за нами он тут же запер. Мы очутились в прихожей, где висела одежда и сверкало огромное, выше моего роста, зеркало. Мы стояли, и мужчина перед нами стоял, будто загораживал от нас коридор и проход в комнаты. А из-за спины мужчины выглянула женщина, ростом она оказалась выше его, пышная, в цветном красно-алом халате. Я почему-то подумал, что в таком халате нужно в ихнем метро ездить, а не дома сидеть, где никто не видит, какой это красивый халат.
Я думал о халате, но я всегда в такие напряженные моменты о чем-нибудь постороннем думаю.
— Андрей! Это кто? — спросила женщина громко, так, будто нас тут не было. — Почему ты пускаешь в дом кого попало?
Мужчина поправил какие-то диковинные резинки на плечах, это у него так штаны, оказывается, держались, и сказал женщине:
— Дильбара, успокойся… Это сын Антона… Понимаешь? Сын… Антона… Пришел…
— А разве его не зарезало поездом? — удивилась женщина, мельком посмотрев на меня.
— Да, да! — проговорил торопливо мужчина. — Нам ведь сообщили, что ты, это… Что тебя, как бы сказать… ну, задавило…
Я молчал. Надо ли мне им объяснять, что меня никто не давил? Но ведь и так видно, что я целый, потому к ним и пришел.
— А что ему надо? — поинтересовалась Дильбара, которая так странно звалась. — Почему он к нам пришел?
— Мне дали ваш адрес, — ответил я. — Вы же родственники?
— Мы? Родственники? — закричала Дильбара. — Кто сказал, что мы родственники? Мы твоего Антона не знаем! И не слышим! Из-за него Андрей чуть работу не потерял! А он профессор, между прочим! Он декан! Он письмо в ЦК написал, что с братом не якшались и мы его знать не хотим! Среди нашей родни не было никогда предателей! Одна паршивая овца завелась!
— Дильбара, — попросил мужчина, поворачиваясь то к ней, то к нам. — Ты иди, иди… Я все объясню, как надо! Только без крика, ведь тут все слышно! Я потому их с площадки увел, что сразу напишут!
— Ну ладно, только пусть уходят, — произнесла Дильбара и сама ушла, на прощание сверкнув своим замечательным халатом.
— Вот, — вздохнул мужчина и развел руками.
При этом он смотрел на нас, а мы на него. Такой там чай со сладкими блинами да с подносиком! Было ясно; что он ждет, пока мы уберемся. Но у меня еще было дело. И я на прощание сказал:
— Отец мне деньги оставил… На книжке… Вы их не хотите?.. — и протянул книжку.
Мужчина вздрогнул, как от удара. У него даже щеки покраснели. Но книжку взял и заглянул в нее. И сразу стал белей стенки.
— Дильбара! — позвал жалобно. — Тут вот Антона деньги…
Дильбара вышла, но уже не в халате, а в платье с розовыми цветами. На голове какая-то странная чалма, тоже в розах. Прямо как красавица из кино про багдадского вора… Нам один раз показывали!
— Какие деньги? Зачем ты взял? — вскрикнула она.
— Но тут… Посмотри!
— Не хочу смотреть, отдай! Отдай им!
— Но тут — сто тыщ!
— Хоть двести! Господи! — закричала Дильбара. И вдруг разразилась слезами. — Мало я тебя из-за этих Егоровых вытаскивала! Мало за тебя просила! Ты хочешь, чтобы они тебе снова внушали, что ты деньги у предателя взял! А откуда известно, что это «не оттуда» деньги? Ты меня понял? Донесут! И мы — пропали!
Мужчина вздохнул, отдал мне книжку.
— Ты вот что, — промямлил. — Ты матери отдай… Она возьмет… Она, это… дохлая совсем…
— Матери? — спросил я и вдруг задохнулся от догадки. — Какой… матери?
— Какой! Какой! Твоей! — крикнула Дильбара. — К ней, а не к нам тебе надо идти! А мы тебе никто! Понимаешь? Мы… ни-кто! Андрей, убери его скорей, иначе я сойду с ума!
Мужчина заторопился, стал надевать пальто.
— Иду, иду… Да, у меня дело… А по дороге я покажу, она тут, в другом доме живет… Пошли!
И в мгновение вымел нас из квартиры. Мы не успели попрощаться с красавицей Дильбарой.
«Хорошие люди», — сказал бы Мотя про кассирш. Спасибо им, легавых не вызвали!
Мы все трое — и Сандра, и Хвостик, и я — не сводили глаз с дома напротив, где, ничего обо мне не ведая, жила-была моя родня. Или — взбрело в голову — осчастливить ее, прийти да заодно и книжку эту ненужную всучить? Берите, пользуйтесь, если родня, мне не жалко!
— Серый! — спросил Хвостик. — А почему тебе денег не дали?
Я еще раз пересчитал этажи, а ему ответил:
— Не вышел ростом! Мало каши ел!
— Так нам не давали! Кашу! — сказал с обидой Хвостик.
— Ну, может, сейчас дадут! — и я решительно пересек дорогу, направляясь к дому родни.
— Вы со мной?
Сандра и Хвостик согласно кивнули. Они хотели тоже видеть мою родню. Не каждый день нам ее показывают! А может, и блинами угостят? Без чая! Чай на подносике у нас не проходит!
Мы поднялись на самый верхний этаж, десятый, и постучались. За дверью послышались шаги, но никто нам не открывал.
Мы стукнули еще. За дверью ходили, бормотали голоса, даже один раз громыхнули замком. Наконец стали отпирать. Отпирали долго, но так почему-то и не отперли. Зато мужской голос спросил:
— Кто?
— Это я, — сказал я, не зная, как объяснить про себя, не рассказывать же через запертую дверь.
— Кто — я? Назовитесь!
Тогда я догадался спросить:
— Егоровы тут живут?
— Какие Егоровы? Вам кого нужно-то?
— Егорова нужно, — ответил я решительно и вдруг перестал волноваться. В самом деле, чего это я дергаюсь, как головастик на крючке! Я уже громче добавил: — Откройте, я все объясню!
Опять загремел замок, и послышался женский голос: «Цепочку! Цепочку накинь! Сейчас кругом бандиты!»
Тут приоткрылась дверь, но едва-едва, и в щелочку выглянул мужчина, лысоватый, в очках, почти таких же золотых, как у нашего Чушки.
— Ах, тимуровцы! — воскликнул он облегченно. — Но мы все уже отдали! Правда! Даже старый самовар!
— А вы Егоров? — спросил я мужчину.
Он недоуменно посмотрел на меня.
— Я тоже Егоров… Сергей…
Я видел, он уже собирался захлопнуть перед моим носом дверь, но вдруг растерялся, замер от неожиданности.
— Сергей? Какой такой Сергей?
— Ну, сын вашего брата… Антона…
— Брата? — пробормотал мужчина. — У меня нет брата! — и он глянул на Сандру с Хвостиком. Я видел, что он вдруг насмерть перепугался. Даже очки у него вспотели.
Он в момент захлопнул дверь, но тут же распахнул и велел войти. При этом подозрительно оглядел площадку, где мы стояли. Дверь за нами он тут же запер. Мы очутились в прихожей, где висела одежда и сверкало огромное, выше моего роста, зеркало. Мы стояли, и мужчина перед нами стоял, будто загораживал от нас коридор и проход в комнаты. А из-за спины мужчины выглянула женщина, ростом она оказалась выше его, пышная, в цветном красно-алом халате. Я почему-то подумал, что в таком халате нужно в ихнем метро ездить, а не дома сидеть, где никто не видит, какой это красивый халат.
Я думал о халате, но я всегда в такие напряженные моменты о чем-нибудь постороннем думаю.
— Андрей! Это кто? — спросила женщина громко, так, будто нас тут не было. — Почему ты пускаешь в дом кого попало?
Мужчина поправил какие-то диковинные резинки на плечах, это у него так штаны, оказывается, держались, и сказал женщине:
— Дильбара, успокойся… Это сын Антона… Понимаешь? Сын… Антона… Пришел…
— А разве его не зарезало поездом? — удивилась женщина, мельком посмотрев на меня.
— Да, да! — проговорил торопливо мужчина. — Нам ведь сообщили, что ты, это… Что тебя, как бы сказать… ну, задавило…
Я молчал. Надо ли мне им объяснять, что меня никто не давил? Но ведь и так видно, что я целый, потому к ним и пришел.
— А что ему надо? — поинтересовалась Дильбара, которая так странно звалась. — Почему он к нам пришел?
— Мне дали ваш адрес, — ответил я. — Вы же родственники?
— Мы? Родственники? — закричала Дильбара. — Кто сказал, что мы родственники? Мы твоего Антона не знаем! И не слышим! Из-за него Андрей чуть работу не потерял! А он профессор, между прочим! Он декан! Он письмо в ЦК написал, что с братом не якшались и мы его знать не хотим! Среди нашей родни не было никогда предателей! Одна паршивая овца завелась!
— Дильбара, — попросил мужчина, поворачиваясь то к ней, то к нам. — Ты иди, иди… Я все объясню, как надо! Только без крика, ведь тут все слышно! Я потому их с площадки увел, что сразу напишут!
— Ну ладно, только пусть уходят, — произнесла Дильбара и сама ушла, на прощание сверкнув своим замечательным халатом.
— Вот, — вздохнул мужчина и развел руками.
При этом он смотрел на нас, а мы на него. Такой там чай со сладкими блинами да с подносиком! Было ясно; что он ждет, пока мы уберемся. Но у меня еще было дело. И я на прощание сказал:
— Отец мне деньги оставил… На книжке… Вы их не хотите?.. — и протянул книжку.
Мужчина вздрогнул, как от удара. У него даже щеки покраснели. Но книжку взял и заглянул в нее. И сразу стал белей стенки.
— Дильбара! — позвал жалобно. — Тут вот Антона деньги…
Дильбара вышла, но уже не в халате, а в платье с розовыми цветами. На голове какая-то странная чалма, тоже в розах. Прямо как красавица из кино про багдадского вора… Нам один раз показывали!
— Какие деньги? Зачем ты взял? — вскрикнула она.
— Но тут… Посмотри!
— Не хочу смотреть, отдай! Отдай им!
— Но тут — сто тыщ!
— Хоть двести! Господи! — закричала Дильбара. И вдруг разразилась слезами. — Мало я тебя из-за этих Егоровых вытаскивала! Мало за тебя просила! Ты хочешь, чтобы они тебе снова внушали, что ты деньги у предателя взял! А откуда известно, что это «не оттуда» деньги? Ты меня понял? Донесут! И мы — пропали!
Мужчина вздохнул, отдал мне книжку.
— Ты вот что, — промямлил. — Ты матери отдай… Она возьмет… Она, это… дохлая совсем…
— Матери? — спросил я и вдруг задохнулся от догадки. — Какой… матери?
— Какой! Какой! Твоей! — крикнула Дильбара. — К ней, а не к нам тебе надо идти! А мы тебе никто! Понимаешь? Мы… ни-кто! Андрей, убери его скорей, иначе я сойду с ума!
Мужчина заторопился, стал надевать пальто.
— Иду, иду… Да, у меня дело… А по дороге я покажу, она тут, в другом доме живет… Пошли!
И в мгновение вымел нас из квартиры. Мы не успели попрощаться с красавицей Дильбарой.
27
Мужчина, беспрерывно оглядываясь, провел нас дворами к двухэтажному, небольшому совсем дому, за спиной других домов.
Мне все время казалось, что он хочет что-то объяснить, но не решается. Он взглядывал как-то странно, даже жалобно, и тут же отдергивался, будто его било током! И ускорял шаг, а по лестнице на второй этаж он почти взбежал, даже задохнулся.
Но он нас не оставил, а сам постучал в дверь и, когда послышался женский хриплый голос, сказал:
— Антонида… Это ты? Я к тебе сына твоего привел… Открой, пожалуйста!
Я стоял ни жив ни мертв, но все видел и слышал. Я видел, как странно на меня смотрит Сандра, а Хвостик задрал голову и пытается понять, как же это произошло, что у меня оказалась мать. Ведь сегодня утром еще никакой матери не было. И вчера не было, и там, в Голяках, тоже не было. Да и правда, непонятно, откуда она вдруг появилась, если ее никогда не было!
Но я тут же подумал: раз была корзина, в которых детей пускают по реке, то была и мать. А как же иначе!
Из-за двери раздался голос, значит, это был ее голос. Голос матери. Так странно.
— Андрей, что ли? Кого ты привел?
— Сына! — повторил он и вытер пот со лба. Все-таки ему не так уж легко жилось, я сразу понял. И человек, судя по всему, он был неплохой, по выражению Моти, — вот не бросил, до матери довел и тут еще терял из-за нас время, когда ему надо куда-то идти.
— Сына? — спросил голос матери.
— Ну, твоего! Твоего! Сергея! Он жив, оказывается! — мужчина посмотрел умоляюще на меня: — Скажи ей, что ты жив! Ну?
— Я — жив, — сказал я деревянным голосом.
— Он жив! Жив! Открой!
Женщина, которая мать, там, за дверью, молчала.
Мужчина сердито стукнул кулаком:
— Ты откроешь, Антонида? Или нет?
— Нет, — ответила женщина.
— Почему?
— Я его боюсь.
— Почему ты его боишься?
Женщина помолчала.
— Боюсь… А ты не боишься?
Мужчина будто с ходу что проглотил. Даже ответить не смог. Потоптался рядом с нами и решил:
— Дальше сами… А мне пора! — и посмотрел на часы. Но опять же не ушел, а постоял, глядя на меня и часто моргая.
А потом мы остались одни. Мы стояли, даже не знаю зачем.
А женщина вдруг спросила из-за двери:
— Сергей? Ты тут?
Я кивнул. Я ничего не произнес, но она уверенно подтвердила.
— Я знаю, что ты стоишь. Ты один? Нет?
— Мы — трое! — крикнул в щель Хвостик. У меня голоса почему-то не было.
— Ну, вот видишь, — сказала женщина. — И все бандюки?
— Нет! Нет! — крикнул Хвостик. — Мы не бандюки, мы дети!
— Все равно. Я не открою. Я с твоим отцом и не жила, когда его забрали. А потом я написала, что я ни его, ни тебя не видела, и ничего про вас обоих не знаю. Я от тебя сразу отказалась. Так что ты уходи… Сергей… Мне и без тебя тяжко. Они ведь ничего не прощают. Они и дядьку твоего Андрея до сих пор тягают. Могут и посадить. Особенно если узнают, что ты нашелся.
— Антонида… Мы тебе не нужны? — крикнул в щель Хвостик и посмотрел на меня.
— Вы мне не нужны…
— Тогда мы пошли! — крикнул Хвостик.
— Идите…
Я достал сберегательную книжку и засунул ее в щель. И пошел. Но когда мы уже выходили со двора, я подумал, что к матери книжка может и не попасть, если кто увидит раньше. Я вернулся, взбежал на второй этаж, и точно: знакомый старичок с палкой, тот самый, что считал в кассе деньги, стоял у двери и держал мою книжку. Он так увлекся, что меня не заметил. Я вырвал у него из рук книжку и побежал вниз. А он вдруг закричал мне вслед визгливо:
— Жу-лик! День-ги ста-щил! По-мо-ги-те!
Мне все время казалось, что он хочет что-то объяснить, но не решается. Он взглядывал как-то странно, даже жалобно, и тут же отдергивался, будто его било током! И ускорял шаг, а по лестнице на второй этаж он почти взбежал, даже задохнулся.
Но он нас не оставил, а сам постучал в дверь и, когда послышался женский хриплый голос, сказал:
— Антонида… Это ты? Я к тебе сына твоего привел… Открой, пожалуйста!
Я стоял ни жив ни мертв, но все видел и слышал. Я видел, как странно на меня смотрит Сандра, а Хвостик задрал голову и пытается понять, как же это произошло, что у меня оказалась мать. Ведь сегодня утром еще никакой матери не было. И вчера не было, и там, в Голяках, тоже не было. Да и правда, непонятно, откуда она вдруг появилась, если ее никогда не было!
Но я тут же подумал: раз была корзина, в которых детей пускают по реке, то была и мать. А как же иначе!
Из-за двери раздался голос, значит, это был ее голос. Голос матери. Так странно.
— Андрей, что ли? Кого ты привел?
— Сына! — повторил он и вытер пот со лба. Все-таки ему не так уж легко жилось, я сразу понял. И человек, судя по всему, он был неплохой, по выражению Моти, — вот не бросил, до матери довел и тут еще терял из-за нас время, когда ему надо куда-то идти.
— Сына? — спросил голос матери.
— Ну, твоего! Твоего! Сергея! Он жив, оказывается! — мужчина посмотрел умоляюще на меня: — Скажи ей, что ты жив! Ну?
— Я — жив, — сказал я деревянным голосом.
— Он жив! Жив! Открой!
Женщина, которая мать, там, за дверью, молчала.
Мужчина сердито стукнул кулаком:
— Ты откроешь, Антонида? Или нет?
— Нет, — ответила женщина.
— Почему?
— Я его боюсь.
— Почему ты его боишься?
Женщина помолчала.
— Боюсь… А ты не боишься?
Мужчина будто с ходу что проглотил. Даже ответить не смог. Потоптался рядом с нами и решил:
— Дальше сами… А мне пора! — и посмотрел на часы. Но опять же не ушел, а постоял, глядя на меня и часто моргая.
А потом мы остались одни. Мы стояли, даже не знаю зачем.
А женщина вдруг спросила из-за двери:
— Сергей? Ты тут?
Я кивнул. Я ничего не произнес, но она уверенно подтвердила.
— Я знаю, что ты стоишь. Ты один? Нет?
— Мы — трое! — крикнул в щель Хвостик. У меня голоса почему-то не было.
— Ну, вот видишь, — сказала женщина. — И все бандюки?
— Нет! Нет! — крикнул Хвостик. — Мы не бандюки, мы дети!
— Все равно. Я не открою. Я с твоим отцом и не жила, когда его забрали. А потом я написала, что я ни его, ни тебя не видела, и ничего про вас обоих не знаю. Я от тебя сразу отказалась. Так что ты уходи… Сергей… Мне и без тебя тяжко. Они ведь ничего не прощают. Они и дядьку твоего Андрея до сих пор тягают. Могут и посадить. Особенно если узнают, что ты нашелся.
— Антонида… Мы тебе не нужны? — крикнул в щель Хвостик и посмотрел на меня.
— Вы мне не нужны…
— Тогда мы пошли! — крикнул Хвостик.
— Идите…
Я достал сберегательную книжку и засунул ее в щель. И пошел. Но когда мы уже выходили со двора, я подумал, что к матери книжка может и не попасть, если кто увидит раньше. Я вернулся, взбежал на второй этаж, и точно: знакомый старичок с палкой, тот самый, что считал в кассе деньги, стоял у двери и держал мою книжку. Он так увлекся, что меня не заметил. Я вырвал у него из рук книжку и побежал вниз. А он вдруг закричал мне вслед визгливо:
— Жу-лик! День-ги ста-щил! По-мо-ги-те!
28
О нашем отъезде из Голяков никто не узнал. Мы даже успели в поле два дня поработать. Про Москву Кукушатам рассказали немного. О том, что Кремль заперт, что товарищ Сталин ментами охраняется. И еще про Кукушкину, про ее слова, чтобы никого мы не искали. Никого уже нет в живых.
Думал, начнутся споры. Но никто из Кукушат с разговорами не лез. Хотя по глазам было видно, что каждый эту новость примеряет лично на себя. Только вслух обсуждать не хочет.
Но я и сам спасался, не хотел вопросов. Про родственников же, которые меня выперли, глухо молчал. И Хвостику, и Сандре велел молчать. Так же, как про встречу с матерью. Да и была ли мать? И мать ли это за дверью отвечала? А кто ее видел, что она мать? Кто?
Сандра всю обратную дорогу проплакала.
Я знал, что она плачет о тете Дусе.
Когда мы отыскали наш вокзал и поезд, у третьего вагона торчал вместо тети Дуси мужик с хитрой рожей, конопатый, и только мы назвали тетю Дусю, послал нас подальше. А худенькая женщина от соседнего вагона окликнула нас:
— Вы Кукушкины? Дуся говорила про вас… Что вы придете! До Голятвина… Я подмогу.
— А сама она где? — спросил я.
— Приболела, — ответила проводница.
А мужик из третьего вагона крикнул зло:
— Как же! В пьяном виде под колесо влетела! Такая у нее болезнь!
— Ты, Егор, молчи, — сказала с укором проводница. — Ребятам это неинтересно знать, — и увела нас к себе в вагон.
Теперь Сандра плакала, молча плакала о тете Дусе, которая, конечно, ни в какой не в больнице, раз под колесо попала… А еще она плакала потому, что в Москве у нее слезы накопились. У всех у нас слезы накопились. Я бы тоже в слезы ударился, да у меня после разговора с тем самым голосом, что за дверью, внутри спеклось. Так спеклось — временами дышать не мог: грудь болела.
А вообще-то я про Москву понял: это как наш «спец»… Они думают, что живут в городе, а они запертые, как в «спеце», живут. И Сталин, если посудить, в «спеце» живет. Какая разница, снаружи его охраняют или внутри!
Получается: никуда из Голяков и ехать не надо! Везде одно и то же! Везде свои чушки и свои наполеончики, как бы они ни назывались. И везде мы виноватые. Только неизвестно, в чем мы виноватые. Вообще виноватые. Виноватыми такими родились, значит.
В той Истории, что я ношу за пазухой, сказано, что первое стихотворение, созданное человечеством, называлось: «Жалобная песнь для успокоения сердца». Там человек, наверное, шумер, раз они стихи-то написали, тоскует в своем одиночестве, не зная, кому он нужен в этом мире… Господи, неужели и тогда, когда только все родилось, было так плохо? Обидно, конечно, что само стихотворение не напечатано, но я его и сам бы придумал. Ведь чем-то сердце должно умиротвориться, если дальше жить нельзя, а жизнь еще продолжается… И ты даже не попал под поезд, который тебе уже приписали.
Про шумеров в Истории вообще непонятно написано: «Генетические связи не установлены». Исчезли, словом. А откуда пришли и куда изчезли, неизвестно. Как мы, Кукушкины. Произошли от кого-то, а от кого — неизвестно… В предчувствии своего исчезновения они и сочинили свою жалобную песнь.
Мы-то ничего не сочиним. Уйдем молча, немые, как Сандра, и никто нас не услышит. Не пропоем. Не прокричим свою жалобную песнь… Кому она нужна? Людям вообще не нужна правда. Им нужно вранье. Они хотят так жить. И они хотят, чтобы мы тоже так жили. То есть чтобы врали. А если мы не хотим их вранья, то мы и не нужны. Вот что мы после Москвы поняли.
Но вот о рождении — отдельно.
Я еще в поезде продумывал одну бредятину, которая меня мучила.
А Кукушат спросил:
— Вы видели мой документ о рождении?
— Видели, — сказали они.
— Так вот, через два дня будет шестое сентября.
— Ну и что?
— Так я родился шестого сентября.
— Ну и что?
— Это мой день рождения!
В общем, они меня не поняли. Я и сам не понял, что я хотел сказать. Но я знал: что-нибудь сделаю. До Москвы, до поездки, не сделал бы, а теперь мне все равно было. Потому что я другой вернулся. Как заново родился.
Когда мы в «спец» с поля возвращались, я от всех отстал и на станцию зашел.
Я запомнил тот подвал, где мы с Машей встречались. Спустился вниз по крутым каменным ступенькам и сразу увидел повариху, она стояла ко мне спиной, что-то поедала из тарелки.
Я подозревал, что повара на кухне жрут всегда. Если бы я был поваром, я бы тоже жрал, напихивал бы в брюхо побольше, пока никто не видит.
Поварихе я сказал в спину:
— Здравствуйте! — чтобы она не подумала, что я подглядываю, как она тут жрет.
Она вздрогнула и повернулась ко мне.
— Филиппка можно увидеть?
С открытым ртом, не успев прожевать, она промычала и показала пальцем в потолок. Наверное, это означало, что Филиппок сейчас наверху, в ресторане. В общем-то я и сам мог догадаться, что он наверху, но в ресторан, я знал, меня одного никто не пустит.
— Вы его не позовете?.. Он мне нужен… Он меня знает!
Я ныл, а повариха жевала. А прожевав, чмокнула губами и произнесла хриплым басом:
— Так и побегу! — потом подумала и добавила: — Жди, если хошь, когда придет, — а сама ушла в свою поварню.
Я долго стоял столбом, пока не появился Филиппок, в руках у него была груда грязных тарелок на подносе. Он увидел меня, но не удивился и интереса ко мне не проявил, а занялся своим делом. То есть стал мыть тарелки. А я продолжал стоять.
Потом решил подать голос:
— Я к вам… По делу…
Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.
— Я вот хотел показать… Чтобы посмотрели…
Филиппок наконец домыл свои тарелки, вытер о фартук руки и не спеша подошел ко мне. Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось. Он спросил, так же как спрашивал тогда у Маши в ресторане «Что будем кушать?»:
— Егоров — ты?
Я кивнул.
— Чего же ты хочешь?
Я произнес давно заготовленное слово:
— Поесть.
— Сейчас?
— Не-е, шестого сентября…
Он не поинтересовался, почему именно шестого, но уточнил:
— Один? Вдвоем?
— Больше, — сказал я.
— Сколько же?
— Много, — повторил я. — Пятьдесят… А может, сто…
Его никак эта цифра не поразила. Он кивнул так, будто сто гавриков из «спеца» к нему приходят поесть чуть ли не каждый день. Но может, он не знает, что это именно сто гавриков из «спеца»?
Я добавил:
— Сто, как я… У нас праздник… Понятно?
Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.
— Твоя книжка-то? — спросила она. — Али стащил у кого?
Я в общем-то ждал такого вопроса и сразу на него ответил.
— Книжка эта моя, — ответил твердо. — Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.
Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.
Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.
— У меня-то сохраннее, — произнесла уверенно, будто каждый день ей приносили десятками такие сберегательные книжки.
— Но там много… Там и мне и вам…
— Конечно, — сказала она приветливо. — Поделим, как надо. Приходите.
— Но нас много, — снова напомнил я.
— Ну, ясно, что много.
— Когда?
— Ну когда хошь… Можете и с утра. В это время у нас ресторан закрыт. Вино-то пить будете? — и она опять как-то по-особенному взглянула на Филиппка.
— Вино обязательно, — решил я. — И еще, чтобы пришли эти… Ну, которые «соль! соль!».
— Будет вам соль, — пообещала весело повариха. — И перец тоже будет!
Филиппок при этом вежливо кивал, будто хоть сейчас готов был бежать, чтобы исполнить все мои пожелания.
Думал, начнутся споры. Но никто из Кукушат с разговорами не лез. Хотя по глазам было видно, что каждый эту новость примеряет лично на себя. Только вслух обсуждать не хочет.
Но я и сам спасался, не хотел вопросов. Про родственников же, которые меня выперли, глухо молчал. И Хвостику, и Сандре велел молчать. Так же, как про встречу с матерью. Да и была ли мать? И мать ли это за дверью отвечала? А кто ее видел, что она мать? Кто?
Сандра всю обратную дорогу проплакала.
Я знал, что она плачет о тете Дусе.
Когда мы отыскали наш вокзал и поезд, у третьего вагона торчал вместо тети Дуси мужик с хитрой рожей, конопатый, и только мы назвали тетю Дусю, послал нас подальше. А худенькая женщина от соседнего вагона окликнула нас:
— Вы Кукушкины? Дуся говорила про вас… Что вы придете! До Голятвина… Я подмогу.
— А сама она где? — спросил я.
— Приболела, — ответила проводница.
А мужик из третьего вагона крикнул зло:
— Как же! В пьяном виде под колесо влетела! Такая у нее болезнь!
— Ты, Егор, молчи, — сказала с укором проводница. — Ребятам это неинтересно знать, — и увела нас к себе в вагон.
Теперь Сандра плакала, молча плакала о тете Дусе, которая, конечно, ни в какой не в больнице, раз под колесо попала… А еще она плакала потому, что в Москве у нее слезы накопились. У всех у нас слезы накопились. Я бы тоже в слезы ударился, да у меня после разговора с тем самым голосом, что за дверью, внутри спеклось. Так спеклось — временами дышать не мог: грудь болела.
А вообще-то я про Москву понял: это как наш «спец»… Они думают, что живут в городе, а они запертые, как в «спеце», живут. И Сталин, если посудить, в «спеце» живет. Какая разница, снаружи его охраняют или внутри!
Получается: никуда из Голяков и ехать не надо! Везде одно и то же! Везде свои чушки и свои наполеончики, как бы они ни назывались. И везде мы виноватые. Только неизвестно, в чем мы виноватые. Вообще виноватые. Виноватыми такими родились, значит.
В той Истории, что я ношу за пазухой, сказано, что первое стихотворение, созданное человечеством, называлось: «Жалобная песнь для успокоения сердца». Там человек, наверное, шумер, раз они стихи-то написали, тоскует в своем одиночестве, не зная, кому он нужен в этом мире… Господи, неужели и тогда, когда только все родилось, было так плохо? Обидно, конечно, что само стихотворение не напечатано, но я его и сам бы придумал. Ведь чем-то сердце должно умиротвориться, если дальше жить нельзя, а жизнь еще продолжается… И ты даже не попал под поезд, который тебе уже приписали.
Про шумеров в Истории вообще непонятно написано: «Генетические связи не установлены». Исчезли, словом. А откуда пришли и куда изчезли, неизвестно. Как мы, Кукушкины. Произошли от кого-то, а от кого — неизвестно… В предчувствии своего исчезновения они и сочинили свою жалобную песнь.
Мы-то ничего не сочиним. Уйдем молча, немые, как Сандра, и никто нас не услышит. Не пропоем. Не прокричим свою жалобную песнь… Кому она нужна? Людям вообще не нужна правда. Им нужно вранье. Они хотят так жить. И они хотят, чтобы мы тоже так жили. То есть чтобы врали. А если мы не хотим их вранья, то мы и не нужны. Вот что мы после Москвы поняли.
Но вот о рождении — отдельно.
Я еще в поезде продумывал одну бредятину, которая меня мучила.
А Кукушат спросил:
— Вы видели мой документ о рождении?
— Видели, — сказали они.
— Так вот, через два дня будет шестое сентября.
— Ну и что?
— Так я родился шестого сентября.
— Ну и что?
— Это мой день рождения!
В общем, они меня не поняли. Я и сам не понял, что я хотел сказать. Но я знал: что-нибудь сделаю. До Москвы, до поездки, не сделал бы, а теперь мне все равно было. Потому что я другой вернулся. Как заново родился.
Когда мы в «спец» с поля возвращались, я от всех отстал и на станцию зашел.
Я запомнил тот подвал, где мы с Машей встречались. Спустился вниз по крутым каменным ступенькам и сразу увидел повариху, она стояла ко мне спиной, что-то поедала из тарелки.
Я подозревал, что повара на кухне жрут всегда. Если бы я был поваром, я бы тоже жрал, напихивал бы в брюхо побольше, пока никто не видит.
Поварихе я сказал в спину:
— Здравствуйте! — чтобы она не подумала, что я подглядываю, как она тут жрет.
Она вздрогнула и повернулась ко мне.
— Филиппка можно увидеть?
С открытым ртом, не успев прожевать, она промычала и показала пальцем в потолок. Наверное, это означало, что Филиппок сейчас наверху, в ресторане. В общем-то я и сам мог догадаться, что он наверху, но в ресторан, я знал, меня одного никто не пустит.
— Вы его не позовете?.. Он мне нужен… Он меня знает!
Я ныл, а повариха жевала. А прожевав, чмокнула губами и произнесла хриплым басом:
— Так и побегу! — потом подумала и добавила: — Жди, если хошь, когда придет, — а сама ушла в свою поварню.
Я долго стоял столбом, пока не появился Филиппок, в руках у него была груда грязных тарелок на подносе. Он увидел меня, но не удивился и интереса ко мне не проявил, а занялся своим делом. То есть стал мыть тарелки. А я продолжал стоять.
Потом решил подать голос:
— Я к вам… По делу…
Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.
— Я вот хотел показать… Чтобы посмотрели…
Филиппок наконец домыл свои тарелки, вытер о фартук руки и не спеша подошел ко мне. Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось. Он спросил, так же как спрашивал тогда у Маши в ресторане «Что будем кушать?»:
— Егоров — ты?
Я кивнул.
— Чего же ты хочешь?
Я произнес давно заготовленное слово:
— Поесть.
— Сейчас?
— Не-е, шестого сентября…
Он не поинтересовался, почему именно шестого, но уточнил:
— Один? Вдвоем?
— Больше, — сказал я.
— Сколько же?
— Много, — повторил я. — Пятьдесят… А может, сто…
Его никак эта цифра не поразила. Он кивнул так, будто сто гавриков из «спеца» к нему приходят поесть чуть ли не каждый день. Но может, он не знает, что это именно сто гавриков из «спеца»?
Я добавил:
— Сто, как я… У нас праздник… Понятно?
Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.
— Твоя книжка-то? — спросила она. — Али стащил у кого?
Я в общем-то ждал такого вопроса и сразу на него ответил.
— Книжка эта моя, — ответил твердо. — Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.
Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.
Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.
— У меня-то сохраннее, — произнесла уверенно, будто каждый день ей приносили десятками такие сберегательные книжки.
— Но там много… Там и мне и вам…
— Конечно, — сказала она приветливо. — Поделим, как надо. Приходите.
— Но нас много, — снова напомнил я.
— Ну, ясно, что много.
— Когда?
— Ну когда хошь… Можете и с утра. В это время у нас ресторан закрыт. Вино-то пить будете? — и она опять как-то по-особенному взглянула на Филиппка.
— Вино обязательно, — решил я. — И еще, чтобы пришли эти… Ну, которые «соль! соль!».
— Будет вам соль, — пообещала весело повариха. — И перец тоже будет!
Филиппок при этом вежливо кивал, будто хоть сейчас готов был бежать, чтобы исполнить все мои пожелания.
29
В этот день среди «спецов» слышалось:
— У нас сегодня Серый родился! — и объясняли: — Ну, он из Кукушкина в Егорова родился!
В ответ пели:
— «И в кого я только уродился…» Тра-та-та, тра-та-та!
В ресторане, прямо на дверях, я посадил на хлебный мякиш свой документ, чтобы все, не только «спецы», а и проходящие какие мимо люди знали, в кого же «я только уродился!».
В самом верху плотной, зеленоватой с разводами бумаги прямо посередке стоял огромный герб, а рядом: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ».
Это уже мы знали: милиция! Она нас, бедная, пасла вон с каких пор! С родов, значит! Вот они и свидетельствовали, что, мол, такой-то и такой-то произведен на свет, смотрим, следим, наблюдаем: чего из него выйдет… то есть куда, мол, он покатится! А мы тут как тут — свидетели… Поэтому, небось, вверху крупно обозначили: «СВИДЕТЕЛЬСТВО».
И далее, судя по всему, обо мне: «Гр. Егоров Сергей Антонович родился (лась) 6 сентября 1933 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении в 1933 году 10 сентября месяца произведена соответствующая запись».
Как все равно поймали: «акт» составили и все, что надо! Чушка бы не смог пробурчать свое: мол, если в бумажке не записано, значит, не было! Было! Иван Орехович! Словили, пока и вякать по-настоящему не умел! Словили, ибо первородный грех в том и состоит, что родился и уже виноват. Перед всеми! И, конечно, перед милицией!
А чтобы, значит, не отпирался, туда еще двух свидетелей — и мать, и отца — написали. Да еще печатью заверили. И заведующий и делопроизводитель свои подписи обозначили. Не отопрешься, словом!
Когда я «Свидетельство» клеил и ждал, чтобы присохло, разглядел, там в самом правом уголке, наверху, еще одна надпись приделана: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Это они, наверное, к будущим беспризорным так обращались, зная, что придется нам в одиночку мыкаться. Вот и предупреждали в бумажке, чтобы мы не лазили куда в одиночку, в одиночку, мол, завалитесь, на шухере некому стоять будет. А вот объединившись, и шухарить, и тырить куда безопаснее! Так мы и не читая догадались: что шайкой или стаей орудовать-то лучше! Но все равно, спасибо за подсказку: мы и сегодня объединились! Как нас родная милиция призывает!
Я говорил приходящим:
— Гуляй, шантрапа! Мы сегодня объединились! «Спецы» всех стран, объединяйтесь, чтобы нажраться! От пуза! Вот наш сегодняшни лозунг, и пусть кто-нибудь скажет, что он неправильный. Несите нам хлебово в белых тарелках, как белым людям! Морс и вино тащите! И пиликайте на своих скрипках-баянах! Да топайте ножкой… Соль! Соль!
И я закричал громко:
— Соль! Соль!
И все подхватили, завопили вслед за мной: «Соль! Соль!»
— Во, Серый дает! Качает, сучка, права! Родился, говорит, так подай, что положено! Белое ему подай, он уже серого не хочет!
А я продолжал:
— У нас привычка такая, мы к ресторанам привыкшие! От того самого времени, как на нас «акт» составили, что мы попались!
И тыкал в «акт гражданского состояния», который дала милиция! Ни хрена себе, гражданское! Граждане начальники!
А «спецы», которые ввалились в двери ресторана, кучками, но как бы с оглядкой, чтобы не загребли раньше времени и по шеям не надавали, все читали мой «акт» о рождении и посмеивались. Но скорей от смущения посмеивались, потому что не знали, что им у дверей делать и куда идти. А я стоял и показывал им на картину, которая на стене, кричал:
— Видите! Мишки-то гуляют! А мы чего… Если мы родились, то мы тоже гуляем!
«Спецам» ужасно понравилось, что мы все родились. И они тогда стали повторять и громко вопить:
— Серый! Я сегодня родился тоже!
— И я! И я!
«Свидетельство» отколупали от дверей и стали показывать за столом друг другу, чтобы правда посмотреть, когда я родился, и все, кто пришел, как бы родились тоже. А некоторые для верности, чтобы не забыть стали переписывать и вместо моего имени свое ставили. Они себе сами «Свидетельства» выдали.
Правда, выходило, что их родили мой отец и моя мать (там стояло Антон Петрович и Антонида Григорьевна), но это никого не волновало.
Ведь кто-то их все-таки родил!
В это время понесли жратву: три ведра винегрета, бачок с вареной картошкой и тазик с квашеной капустой. Еще принесли кусками хлеба и сала!
Прямо как при коммунизме!
Я смотрел и удивлялся, что в наших забытых Богом Голяках такое жратье есть! И не успели до нас схавать! Мы-то уж никому ничего не оставим!
— У нас сегодня Серый родился! — и объясняли: — Ну, он из Кукушкина в Егорова родился!
В ответ пели:
— «И в кого я только уродился…» Тра-та-та, тра-та-та!
В ресторане, прямо на дверях, я посадил на хлебный мякиш свой документ, чтобы все, не только «спецы», а и проходящие какие мимо люди знали, в кого же «я только уродился!».
В самом верху плотной, зеленоватой с разводами бумаги прямо посередке стоял огромный герб, а рядом: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ».
Это уже мы знали: милиция! Она нас, бедная, пасла вон с каких пор! С родов, значит! Вот они и свидетельствовали, что, мол, такой-то и такой-то произведен на свет, смотрим, следим, наблюдаем: чего из него выйдет… то есть куда, мол, он покатится! А мы тут как тут — свидетели… Поэтому, небось, вверху крупно обозначили: «СВИДЕТЕЛЬСТВО».
И далее, судя по всему, обо мне: «Гр. Егоров Сергей Антонович родился (лась) 6 сентября 1933 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении в 1933 году 10 сентября месяца произведена соответствующая запись».
Как все равно поймали: «акт» составили и все, что надо! Чушка бы не смог пробурчать свое: мол, если в бумажке не записано, значит, не было! Было! Иван Орехович! Словили, пока и вякать по-настоящему не умел! Словили, ибо первородный грех в том и состоит, что родился и уже виноват. Перед всеми! И, конечно, перед милицией!
А чтобы, значит, не отпирался, туда еще двух свидетелей — и мать, и отца — написали. Да еще печатью заверили. И заведующий и делопроизводитель свои подписи обозначили. Не отопрешься, словом!
Когда я «Свидетельство» клеил и ждал, чтобы присохло, разглядел, там в самом правом уголке, наверху, еще одна надпись приделана: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Это они, наверное, к будущим беспризорным так обращались, зная, что придется нам в одиночку мыкаться. Вот и предупреждали в бумажке, чтобы мы не лазили куда в одиночку, в одиночку, мол, завалитесь, на шухере некому стоять будет. А вот объединившись, и шухарить, и тырить куда безопаснее! Так мы и не читая догадались: что шайкой или стаей орудовать-то лучше! Но все равно, спасибо за подсказку: мы и сегодня объединились! Как нас родная милиция призывает!
Я говорил приходящим:
— Гуляй, шантрапа! Мы сегодня объединились! «Спецы» всех стран, объединяйтесь, чтобы нажраться! От пуза! Вот наш сегодняшни лозунг, и пусть кто-нибудь скажет, что он неправильный. Несите нам хлебово в белых тарелках, как белым людям! Морс и вино тащите! И пиликайте на своих скрипках-баянах! Да топайте ножкой… Соль! Соль!
И я закричал громко:
— Соль! Соль!
И все подхватили, завопили вслед за мной: «Соль! Соль!»
Повариха толстая и тощий Филиппок приготовили все как надо: они выстроили в ряд столы и всякие там ложки-вилки притащили. Только скатертей белых не было. И я нахально им заявил, что мы, мол, не такие уж говнюки, отбросы или кусочники какие, чтобы без скатертей жрать! Мы, мол, без скатертей не приучены! А они лишь руками развели: понимаем, но скатерти в стирке, и постелить нечего. А я тогда сказал, что на нечего и сказать нечего и мы уж как-нибудь перебьемся, хотя мы, повторяю, не привыкли! Мы не Чушкины свиньи, которые могут из любого корыта жрать! Но это, конечно, для форсу, потому что и повар, и сами «спецы» знали, что у нас никогда никаких сроду скатертей в «спеце» не было и ели мы именно как чушки у Чушки, то есть на грязных досках! Но в этом и был юмор, и все, кто слышал, про себя хихикали!
Ставьте ушки на макушки,
Слушайте внимательно,
Пропоем мы вам частушки
Очень замечательно!
— Во, Серый дает! Качает, сучка, права! Родился, говорит, так подай, что положено! Белое ему подай, он уже серого не хочет!
А я продолжал:
— У нас привычка такая, мы к ресторанам привыкшие! От того самого времени, как на нас «акт» составили, что мы попались!
И тыкал в «акт гражданского состояния», который дала милиция! Ни хрена себе, гражданское! Граждане начальники!
А «спецы», которые ввалились в двери ресторана, кучками, но как бы с оглядкой, чтобы не загребли раньше времени и по шеям не надавали, все читали мой «акт» о рождении и посмеивались. Но скорей от смущения посмеивались, потому что не знали, что им у дверей делать и куда идти. А я стоял и показывал им на картину, которая на стене, кричал:
— Видите! Мишки-то гуляют! А мы чего… Если мы родились, то мы тоже гуляем!
«Спецам» ужасно понравилось, что мы все родились. И они тогда стали повторять и громко вопить:
— Серый! Я сегодня родился тоже!
— И я! И я!
«Свидетельство» отколупали от дверей и стали показывать за столом друг другу, чтобы правда посмотреть, когда я родился, и все, кто пришел, как бы родились тоже. А некоторые для верности, чтобы не забыть стали переписывать и вместо моего имени свое ставили. Они себе сами «Свидетельства» выдали.
Правда, выходило, что их родили мой отец и моя мать (там стояло Антон Петрович и Антонида Григорьевна), но это никого не волновало.
Ведь кто-то их все-таки родил!
В это время понесли жратву: три ведра винегрета, бачок с вареной картошкой и тазик с квашеной капустой. Еще принесли кусками хлеба и сала!
Прямо как при коммунизме!
Я смотрел и удивлялся, что в наших забытых Богом Голяках такое жратье есть! И не успели до нас схавать! Мы-то уж никому ничего не оставим!