Он нетерпеливо махнул рукой, и Сандра кивнула. Она была согласна, чтобы мы шли на Кремль!
   Нет, Хвостик и Сандра вовсе не играли, они были уверены, что мы сейчас ринемся по мостовой на нашем грохочущем чудище.
   И тогда я скомандовал:
   — Заводи мотор!
   — Есть мотор! — крикнул Хвостик.
   — Отпускай фрикцион!
   — Отпускаю, Серый!
   Я не знал, что такое фрикцион, но так говорили где-то в кино, когда показывали, как Крючков бьет японцев, а потом поет песню про трех танкистов: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!»
   — Вперед, за Родину! За Сталина! — крикнул я и дернул рычаги.
   Наша громада дрогнула, качнулась и урча так, что уши закладывало от грохота и рева, словно сошедший с рельсов поезд, поползла по набережной.
   — Ура! — крикнул восторженно Хвостик, и Сандра промычала ему в тон. Впрочем, я почти не слышал их из-за шума и лязга. Приминая асфальт и чуть не зацепив стойку железных ворот на выходе, мы свернули на мост, который гулко отозвался под нашими гусеницами.
   — Вижу Наполеончика! — крикнул вдруг Хвостик.
   — Пали в него, в гада! — приказал я Сандре.
   Она извлекла из ящика беленький, сверкающий, как игрушка, снаряд и забила в ствол. И тут же выстрелила, закусив губу. Выстрела мы не услышали, только дрогнул стальной корпус «Тигра».
   — Вижу директора Чушку!
   — Пали в него, в гада!
   И Сандра опять выстрелила. Никаких сомнений не отразилось на ее лице.
   — Вижу Помидора и Ужа!
   — Пали…
   — Вижу Козла возле вокзала!
   Тут мне и командовать не пришлось: Сандра выпустила сразу три штуки, снаряд за снарядом! Ее лицо побелело в этот миг.
   — Вижу Тусю! — вдруг сказал Хвостик.
   Я не стал командовать на этот раз, а посмотрел на Сандру. Она спокойно заряжала пушку, целясь в кого-то, кто был впереди.
   — Не жалко? — крикнул я.
   Она метнула в меня взгляд, странный взгляд человека, помешанного на ненависти. Лицо ее, будто у святой на иконе, светилось в темноте. И я понял, что она убьет их всех, кто окажется на нашем пути.
   Но Хвостик заорал:
   — Эти… Легавые сторожат у Кремля!
   Вот тут Сандра и дала себе волю. Она посылала снаряд за снарядом, от частой пальбы стало дымно в кабине и жарко, нечем было уже дышать. Но Сандра ничего не чувствовала. Я думаю, что она бы разнесла сейчас всю Москву, если бы хватило запала! Рассекая дробящуюся под гусеницей брусчатку, мы шли напролом к чугунным литым воротам Кремля, где нас еще недавно держали как арестованных. Попробовали бы мильтоны, сверкая своими пуговицами, теперь нас прижать к стене или даже встать на нашем пути! Мы бы им всем, всем показали!
   Ворота отпали сами, едва мы ткнули дулом орудия. И вторые ворота, и третьи… Ишь, понаставили ворот!
   Тут я сказал Сандре:
   — Много у тебя боеприпасов?
   Она кивнула.
   — Тогда жахни по другим воротам, чтобы они тоже были открытыми! Это все-таки Кремль, а не тюрьма!
   Сандра покрутила ручки наводки и выстрелила!
   — Она дырку в стене сделала! — закричал Хвостик.
   — И правильно сделала! Это для наших… для «спецовских»… И всех других… Пусть лазят, сколько хотят, в гости к товарищу Сталину!
   И я запел:
 
Из сотен тысяч батарей,
За слезы наших матерей,
За нашу Родину: огонь! Огонь!
 
   Тут мы увидели самого товарища Сталина.
   Лучший друг советских детей стоял на мраморной приступочке дворца и курил задумчиво трубку, вовсе не удивляясь, что мы так шумно ворвались на его территорию. Но острый с прищуром рыжеватый глаз все время следил за нашей машиной, а седой ус немного шевелился.
   Я осадил машину и стал карабкаться из люка. Хвостику и Сандре я велел оставаться на боевом посту.
   С башни, горячей от боя, я соскользнул, как с горки, и чуть не упал, приземлившись на прямые ноги. Но сразу освоился и тут же, чеканя шаг, пошел прямо к товарищу Сталину.
   — Товарищ Сталин! — крикнул я как можно громче. — Экипаж боевой машины, бывшей трофейной, а ныне советской, взял приступом Кремль, чтобы освободить вас от охраны легавых, которые не дают советским людям видеть и разговаривать со своим дорогим и любимым вождем!
   Я ждал, что товарищ Сталин, окинув в задумчивости площадь, ответит величаво, как и положено вождю, но я ошибся. Он небрежно отшвырнул на землю трубочку, как надоевшую игрушку, и шагнул ко мне, открыв для объятия руки.
   — Дорогой мой! — произнес, смаргивая слезу. — Дорогой мой! Дорогой… Я ведь знал, что ты приедешь! Зови остальных, всех моих друзей, всех, всех зови! Я хочу видеть, я хочу знать, как вы, дружки мои сердечные, живете? Не обижают ли вас легавые? Кормят ли вас, родных, одевают ли, обувают ли, как положено?
   Я махнул в сторону машины, зовя Сандру и Хвостика. И они встали рядом со мной. Тут откуда ни возьмись, появились другие вожди, которых мы знали лишь по портретам в учительской, а теперь видели наяву: Молотов, Калинин, Каганович, Ворошилов, Жданов, Микоян и еще кто-то, они все нам улыбались.
   Сталин нам лично их представил, а про нас сказал так: — Прошу любить и жаловать, это мои лучшие друзья из Голятвино! — при этом он лукаво улыбнулся. — Голяки… А у нас в Гори их бы звали горяки!

23

   Переночевав в своем «Тигре», утречком, по холодку мы двинулись на поиски Кукушкиной. Хоть мы и дикие, из Голяков, но по адресу на документе найти-то можем. Она-то не в Кремле живет, чтобы к ней не пустили. Другое дело не очень-то хотелось к ней идти. Сам даже не знаю почему. Мешало именно то, что она тоже Кукушкина. Мы и так запутались с этой фамилией.
   Но я подумал и решил, что идти-то надо. Тем более что проживает она, как объяснил одноногий сторож с выставки дядя Митя, на Фрунзенской набережной, вот, через речку напротив. Как говорят, привет Кукушкиной от Кукушат. Пишите, не забывайте, наш адрес в Москве — трофейная выставка, Тигр, что с дыркой в боку, который рядом с Пантерой! Жду ответа, как соловей лета!
   Сторож дядя Митя такой сторож, который ничего не сторожит. Он якобы за все эти Тигры и Пантеры отвечает. А чего за них отвечать, если они — сами по себе стоят и есть не просят. А дядя Митя приспособится, сварганит костерок и варит себе хлебово в солдатском котелке да песни про себя мурлычит, мы ему ни с какого бока не помеха.
   Набережная, где проживала наша Кукушкина, оказалась и правда неподалеку, надо было лишь перейти огромный мост, который они тут называют «Крымским». Хотя он в Москве и река под ним тоже Москва.
   Шли мы, никого из прохожих ни о чем не спрашивая, чтобы не рисковать. Тот же разговорчивый сторож охотно объяснил, что за нами уже идет охота. Не за нами лично, а за всеми, потому что таких, как мы, осадивших Москву, из разных «спецов» и колоний, тут немало, и живут они не только на выставке, но в подвалах, и на чердаках, и даже в кустах, иногда прямо около Кремля, и все караулят товарища Сталина.
   Но менты дотумкали, приказали ловить их, то есть нас, сажать, высылать, и уже жители оповещены об особо грозящей им опасности. Причем не только милиция, но и санитарная станция, которая предупреждает о всяких там крысах, собаках и тараканах! Теперь пугают нами, что мы несем заразу, что мы грабим и даже убиваем.
   — А в газетах, говорят, — это дядя Митя произнес с оглядкой, — прописали о раскрытии заговора группы подростков, которая, якобы, называлась «Отомстим за родителей». Там какой-то сломанный ствол от пулемета или миномета был, подобрали на свалке под Москвой… Будто они хотели из этого ствола убить товарища Сталина!
   У нас на выставке таких ребят нет, мы любим и обожаем родного вождя, да ведь ментам все одно, приказали ловить, они и ловят!
   Как наказывал нам дядя Митя, мы ни к кому не подходили, береглись. Сами и дом нашли, и дверь, которая, конечно, оказалась забитой. Мы долго в нее стучали, аж кулаки отбили! Хотели уходить, но тут появилась женщина, странно так на нас посмотрела. Вот теперь я стал замечать, что ОНИ ВСЕ странно на нас смотрят. Кто с боязнью, кто с жалостью или со страхом, а некоторые даже с ненавистью. И при этом ОНИ отводят глаза.
   Эта женщина тоже странно посмотрела и тоже отвела глаза. Но, проскочив мимо, она обернулась и крикнула:
   — Дверь со двора! — и сразу ушла, ускорив шаг, и еще несколько раз оглянулась.
   Мы обошли дом, и правда, в нем оказалась еще одна дверь. Самое чудное, что она была не забита! Она открывалась, и в нее можно было войти.
   Теперь-то мы поняли, как в Москве ходить по домам: надо все время искать другую дверь, которая со двора, а не с улицы!
   Пока мы осматривались в темном подъезде, вышла старуха, она держала в руках ведро. Эта почему-то нас не испугалась, а спросила:
   — К кому, молодые люди?
   Никогда москвичи к нам так не обращались. Да и какие мы «люди», особенно тут, в Москве, по нашим немытым рожам видно. Старуха, наверное, была слепа!
   Хвостик сказал:
   — Нам в квартиру тридцать два!
   — Ну вот она, перед вами, — ответила старуха. — А кого нужно-то? Мешковых, Елинсонов, Кукушкиных… При этом старуха смотрела на Хвостика.
   — Кукушкиных, — подтвердил я.
   Старуха вздохнула:
   — К дочери моей… Так, понимаю… Алевтине Петровне… — и старуха закричала куда-то в темный коридор приоткрытой двери: — Алевтина! Пришли… Твои…
   Я не сразу оценил: «твои». Но старуха-то была ясновидящей, она сразу сообразила, с кем имеет дело!
   Из квартиры донесся глухой медленный голос:
   — Сколько их, мама?
   — Всего трое!
   — Ну, пусть войдут.
   — Войдите, — предложила старуха. — Прямо и направо… Она вас ждет.
   «Так уж и ждет!» — подумал я.
   Старуха, не выпуская из рук ведра, смотрела, как мы пробираемся мрачным коридором, и как бы не нам, а себе добавила:
   — Трое — это не много… Вот когда по десять приходят!
   Я повернулся, но не увидел ее. И опять подумал, что старуха-то нас угадала. Наверное, не мы первые! Бывали, значит, и другие Кукушкины!
   С такой мыслью, настраивая себя на неудачу, я ступил первым в комнату. Эта комната была загромождена мебелью, как наша трофейная выставка техникой; мебель стояла непонятно как, вкривь, вкось, так что пришлось протискиваться между шкафами и столиками в дальний угол. Там, у окна, в огромном кресле сидела НАША Кукушкина.
   Она показалась совсем некрупной, даже маленькой, и у нее было белое-белое лицо. Но что мне сразу понравилось: глаза не испуганные, как у всех, а вполне спокойные. Она уже знала, кто мы и чего от нее хотим. И глаз своих, я заметил, она в сторону не отвела. Она внимательно нас рассматривала, наверное, стараясь нас вспомнить.
   А мы, трое, вытаращились на нее, стараясь вспомнить хоть что-нибудь о ней. Ведь мы же встречались с ней в какие-то отдаленные, непонятные для нас времена… Что-то должно же в нас от нее остаться?
   Но ни Сандра, ни Хвостик, я по их лицам увидал, не возродили в памяти эту женщину, чье имя мы в себе, как тайну, не ведая об этом, носили всю нашу жизнь.
   — Ну садитесь, — произнесла она ровно. Голос ее и тут, вблизи, был медлителен и глуховат. Она больная, и голос больной. И лицо, и глаза — все у нее было больное. Теперь рядом с ней это стало еще заметней.
   Мы, потоптавшись, присели рядком на диван, на самый кончик, чтобы его не замарать. На таком диване мы сидели впервые, как и вообще впервые были в настоящей квартире, среди настоящей мебели. У нас в «спеце» такой мебели, конечно, нет, все привычное, казенное, из досок: лавки, табуретки, столы… А здесь шкаф, так он будто не шкаф, а дворец украшенный, и стол блестящий, словно из камня и почему-то кривоногий, а диван с белым покрывалом и высокой спинкой, а в спинке — зеркало!
   Пока мы озирались, женщина ждала.
   Потом она сказала:
   — Значит, Кукушкины… — и остановила взгляд на Хвостике. Что-то ожило в ее лице.
   — Да. Мы — Кукушкины, — ответил я, и Сандра кивнула.
   — Как же вас зовут?
   — Меня — Сергей… А ее Сандра… Ну, Шура, значит… А его имени мы не знаем. Мы зовем его Хвостик.
   — Правда, — похвалился Хвостик. — Меня так все зовут.
   — Мама! — позвала чуть громче женщина, глядя на дверь, так и оставшуюся открытой. — Мама! Поставь чай! Их же надо накормить.
   — Да уже поставила, — ответили из коридора.
   Женщина посмотрела на Сандру, на меня и вдруг спросила:
   — Твоя тетка приходила? Ну, чтобы я написала бумагу?
   — Она не тетка.
   — Все равно. Но я ей бумагу написала. Хотя, если честно, я и тебя не помню.
   Я промолчал.
   — Ты, возможно, не знаешь, что она разыскала каких-то твоих родственников!
   Я продолжал молчать. Вот, чего боялся то и случилось. Странная у меня началась жизнь! Сберегательная книжка, метрика, родственники… Егоров, который отец! И все, все одному мне! Распределить хотя бы на троих, было бы легче!
   Кукушкина заглянула мне в лицо и, кажется, поняла, догадалась, что меня разволновало.
   — Ты можешь к ним и не ходить, — произнесла. — Я их тоже не видела. Не представляю, какие они. Хотя догадываюсь. Но они знают что-то о твоем отце… Ты же о нем пришел спросить? Об Егорове?
   Я помедлил. Но потом решился и сказал «да».
   — Тогда поезжай к ним. Я тебе объясню, как их найти.
   — А они? — я показал на Сандру и на Хвостика. Но поправился: — А про них… вы что-нибудь помните?
   Женщина покачала головой и устало вздохнула.
   — Вас же было столько… Я не успевала считать, не только в лицо заглядывать… Да если бы и заглядывала!
   — А почему… — спросил я, напрягаясь. — Почему нас было так много? И почему… нас стали называть не по-нашему? А по-вашему?
   Теперь я увидел, что Сандра насторожилась, даже побледнела. И Хвостик перестал глазеть на квартиру, а уставился на Кукушкину. Женщина не ответила. Она опять посмотрела на дверь. Произнесла, не повышая голоса, в пространство:
   — Мама! Как у тебя с чаем?
   — Сейчас, — прозвучало из коридора. — Поспел, несу.
   И хоть мы слышали одну маму, мне вдруг показалось, что там в коридоре присутствует кто-то еще. Шаркали чьи-то ноги, поскрипывали половицы, раздавался кашель.
   Женщина терпеливо ждала, глядя на дверь, а мы глядели на нее.

24

   Пришла мама Кукушкиной, она не показалась нам черной старухой, как там в подъезде, а была нарядной, в красной кофте и красной косыночке, с подносиком в руках. А на подносике, сверкающем, словно серебряный, стояли красивые чашки, прям как в ресторане, даже лучше, и еще чайник, тоже весь разукрашенный, а на отдельном блюдечке небольшие лепешки, мы сразу их, конечно, про себя сосчитали: четыре штуки!
   Поднос ее мама поставила на блестящий столик с кривыми ногами и ушла. А Кукушкина налила из чайника чай, всем нам троим и себе, и велела брать блины. Она их так называла.
   — Сахара нет. — она оправдывалась, будто была перед нами виновата. — Но блины из мороженой картошки, сладкие… Может, вам понравятся. Их почему-то дерунами зовут…
   Сандра и Хвостик по блину взяли, а чашки брать опасались. Они смотрели на меня. Все-таки я уже один раз ел из такой посуды, а они не ели ни разу.
   Я старался изо всех сил, осторожно взял чашку, но тут же плеснул чай на пол. И с испугом посмотрел на Кукушкину.
   — Ну, конечно, — сказала она спокойно. — Он же горячий! Не обжегся?
   Господи, о чем это она? Тут как бы чего не замарать да не разбить! А об нас уж речи нет! Лучше бы я обжегся, да пол не замочил. Ведь уйдем, а кто-нибудь подумает: «Ну что с них взять… Они и чашку-то не умеют держать! Недоделанные какие-то!»
   Теперь я держал чашку двумя руками и сразу увидел, что Сандра и Хвостик тоже держат чашку двумя руками и дуют на кипяток.
   — А вы налейте в блюдечки, — подсказала Кукушкина.
   Дальше мы пили уже без происшествий, а мама Кукушкиной еще приходила два раза и каждый раз приносила на тарелочке по четыре блина. Она их где-то там в кухне пекла. А еще там чьи-то ноги в коридоре все шаркали и шаркали.
   Я подумал, что если бы я лично пек или кто из наших, мы бы сперва сами нажрались на кухне, а потом бы подумали, угощать каких-то приходящих или лучше не угощать! Мало ли народу по городу-то шастает! Блинов мало, а их, то есть нас, вон сколько! На всех продуктов не хватит!
   А Кукушкина сказала, посмотрев на дверь:
   — Ну, хоть немного-то сыты? Вот и хорошо. Девочка, поди закрой дверь, а то дует, — и Сандра закрыла. — А теперь я отвечу на ваш вопрос… Почему вас было много… Да потому, что ваших, ну, родителей было много… Там…
   — Где? — спросил я в упор. — В тюрьме?
   Она не отвела глаз. Но замялась.
   — Да. И в лагерях тоже.
   — А почему их было много?
   Она молчала.
   — Они все были врагами?
   И тут мама Кукушкиной произнесла из-за нашей спины, мы не заметили, как она объявилась:
   — Да ее саму записали в враги… Из-за вас, между прочим! Там позвонок и перешибли!
   — Мама, — сказала Кукушкина ровно. — Я тебя прошу!
 
   Но мама будто осерчала и стала быстро говорить, что она свою дочь предупреждала, что это плохо кончится! А когда ее взяли и стали допытываться, зачем она вас засекретила, и она ответила, что вовсе не засекретила, а дала вам свою фамилию, потому что вы не помнили собственных, а они ей не поверили! И стали бить! А потом выпустили, когда в инвалида превратили… И вы тут! И ходите, и ходите! Хоть бы пожалели ее! Ведь она из-за вас пострадала!
   И мама ушла. На этот раз в сердцах даже дверью хлопнула, но так сильно, что дверь открылась.
   Мы испуганно молчали, а Кукушкина побледнела еще сильней.
   — Да ладно, — отмахнулась, — сидите… Она не на вас это.. Она вообще…
   — Они вас били? — спросил я. — За нас, да?
   Кукушкина сказала Сандре:
   — Девочка, поди закрой дверь… Обычно мы с открытой дверью живем. Но что-то похолодало.
   А пока Сандра ходила и закрывала, она уже успокоилась. Только бледность не прошла. Она посмотрела на Хвостика и вдруг оживилась:
   — А вот его я помню. Он до моего ареста за два дня был. Но у него, и правда, не было ни имени, ни фамилии.
   Кукушкина с оглядкой на дверь прошептала:
   — Вы, небось, к товарищу Сталину хотите попасть?
   — Мы к нему не попали, — ответил я.
   — И не надо! Не надо!
   — Почему?
   Она пожала плечами и покосилась на дверь.
   — Лучше сходи к своим родственникам… Тут две остановки… на метро…
   — А на метро разве разрешают? — удивился я.
   — Ну, а как же! Купи билет и езжай, я вам на билет денег дам! У вас же ничего нет?
   — У нас сто тыщ есть! — вдруг выпалил Хвостик. — В книжке!
   Кукушкина не удивилась. Она нарисовала на бумажке план, как мне найти родственников и как к ним доехать на метро. Остановка «Дворец Советов».
   Про Дворец Советов мы учили в школе, он выше всех в мире, а на нем Ленин с протянутой рукой, а на руке у Ленина аэродром, в голове у Ленина зал заседаний для товарища Сталина!
   — Нет, — возразила Кукушкина, посмотрев на дверь. — Вы Дворца не увидите, его нет… Но там совсем недалеко… Поезжайте! А насчет книжки я знаю, и я говорила вашей тете или как ее, что не нужна вам эта книжка! Зачем вам такие деньги?
   — Бухарик хлеба купим! — сказал Хвостик. — А может, и еще пайку! Если останется!
   Кукушкина посмотрела на него задумчиво. В глазах засветился дальний такой теплый-теплый свет.
   — А ты, Кукушонок, сказки читаешь? Ну, вот я тебе расскажу. Сказку про слона и про маленькую-маленькую мышку. Встретились они на улице, слон и говорит: «Чего это ты такая маленькая? Надо больше есть! Вот смотри на меня: я много ел и вон какой вырос!» Мышка вздохнула и прошептала: «А я долго болела»… Впрочем, это я про себя… — закончила Кукушкина, вздохнув. — Ну, а хлеб-то, конечно… Там, кстати, касса та самая, где эти деньги положены, рядом с домом… На противоположной стороне. Только дорогу перейти.
   — И нам дадут? — спросил я. — Деньги?
   — Наверное… Честно говоря, у меня никогда не было денег, чтобы на книжке. Понятия не имею, как их берут. Но вам там скажут.
   Кукушкина произнесла в сторону двери, чуть напрягаясь:
   — Мама! Ты их проводишь?
   На пороге встала мама, сразу, будто ждала тут за дверью.
   Мы поднялись, не зная, как удобней уйти.
   Но Кукушкина сделала знак подойти поближе и всех нас поцеловала — Хвостика, Сандру и меня. Наклоняя мою голову, она произнесла на ухо:
   — Не ищите их… Не надо их искать… Их никого уже нет. Ты меня понял? Никого. А вы поберегитесь… Вы нужны… Вы почки от могучего дерева… Но вам надо еще вырасти! Ты понял! Постарайтесь уцелеть! Они никого не щадят!
   Я сказал:
   — Ладно.
   Хотя ничего понять не смог. Я только потом, не скоро дотумкал, в чем дело, когда мы отсиживались в сарае, надеясь, что вывернемся и уцелеем. А когда я вспомнил ее слова, вдруг понял, что мы не вывернемся, а может, и не уцелеем. Но это потом, потом.
   А тогда я пообещал — и посмотрел на нее в последний раз. Я знал, что мы никогда больше не увидимся.
   — Ну, ступайте, с Богом! — и словно обмякла, съежилась и стала еще меньше в своем огромном кресле.
   — Ступайте, ступайте! — повторила за ней, но уже другим тоном ее мама, выпроваживая нас в темный подъезд. И уже там, прикрыв за собой дверь в квартиру, она произнесла с неприязнью: — Вы не приходите больше! И другим скажите, чтобы не приходили! Ей и так жить ничего осталось, она жизнь-то из-за вас сгубила! А вы совсем не хотите ничего понимать и ходите, и ходите, и добиваете еще больше!

25

   Мы сперва так и хотели сделать: поехать на метро.
   Но лишь мы шагнули за дверь и увидели круглый огромный зал, полный света, с блестящим каменным полом и такой же блестящей лестницей, ведущей куда-то вниз, как Сандра встала, замотала головой и повернула обратно. Да и мы с Хвостиком последовали за ней и скорей выскочили наружу.
   По бумажке, как было нарисовано, мы и так, пешедралом дошли до улицы Кропоткинской, отыскали нужный нам дом и дверь тоже отыскали.
   Теперь-то мы «вумные, как вутки», и сразу завернули во двор: дверь была открыта!
   Но мы не стали заходить в эту дверь. Мы, задрав головы, посчитали этажи, их было целых десять! Высоко моя родня от меня забралась!
   На небе живут, под землей, небось, ездят! А сейчас сидят на своем десятом этаже и в уме не держат, что их родственничек торчит в подъезде и раздумывает, идти к ним или не идти.
   Интересно, они бы обрадовались, если бы узнали, что я тут стою?
   Небось бы свесились в окно, выскочили бы из дома! Как же, племянник, сын Егорова, сам по себе нашелся! Драгоценный наш! Долгожданный! Какие там еще бывают слова… Пойдем, пойдем скорей, тебя все хотят видеть! А вырос, Боже мой! И это сын самого Егорова! Знал бы папка. Радости-то сколько!
   Так мне представилась эта, еще не состоявшаяся, встреча.
   Я последний раз взглянул на десятый этаж и вздохнул. Потом я вернулся на улицу, перешел ее и сразу увидел дощечку с надписью «Сберегательная касса». Хвостик и Сандра следовали за мной.
   Мы прочитали надпись, но заходить не торопились.
   К родственникам идти не страшно, но неохота. А сюда зайти охота, но страшно. Все равно как спуститься под землю. Но мы зашли. Мы увидели пустой зальчик, барьер и окошки, на которых было написано: «Кассир», «Контролер» и еще «Заведующая». Мы, конечно, выбрали кассира. Я извлек из-под подкладки драгоценную книжку и подошел к окошечку. Женщина за окошком, толстая, в очках, читала книгу и меня не увидела.
   Сандра долго ее рассматривала, потом толкнула меня локтем, чтобы я, значит, подал голос. А то так никогда не увидят.
   В это время, громко хлопнув дверью, ворвался старик с палкой в руках. Он оттер нас от барьера, влез с головой в окошко и стал требовать, чтобы ему немедленно выдали деньги, потому что он торопится.
   А женщина оторвалась от книги и сказала:
   — Конечно! Конечно! Не волнуйтесь, сейчас сделаем!
   Взяла у него книжку, и все в ней — и обложка, и странички — было, как у нас, я успел рассмотреть! Старику выдали деньги, посчитав их перед его носом два раза. Он схватил их и стал сам считать. В третий раз. Сперва около окошка, а потом отойдя в сторону. Теперь он считал не торопясь, зевнул, посмотрел в окно, на нас и стал укладывать деньги в огромный кожаный бумажник. Мы старались на него не смотреть, чтобы он не подумал, что торчим, чтобы подсматривать, куда прячет деньги.
   Но он не уходил, а глазел в окно, зевал, оглядывал нас и все ощупывал в кармане свой бумажник. Наконец, кинув в нашу сторону грозный взгляд, убрался, сильно хлопнув дверью. А мы почему-то облегченно вздохнули.
   Я набрал воздуха и спросил в окошко, могу ли я получить деньги, потому что мы очень торопимся. Я все сделал, как старик, но я сказал правду, мы ведь тоже торопились сделать в Москве свои дела.
   Толстая женщина оторвалась от книги и спросила:
   — У вас вклад? Аккредитив?
   Я показал ей книжку, но издалека.
   — Давайте сюда, — сказала она и протянула руку.
   — Не отдавай! Серый! — зашептал Хвостик и дернул меня за руку. — Она зажмет… Зажмет, вот увидишь!
   Я посмотрел на Сандру, я верил ее чутью. Сандра лишь пожала плечами. Она не стала меня отговаривать. Да и понятно, зачем сюда идти, если всего бояться.
   Я не сразу, но протянул книжку, а Хвостик и Сандра прямо напряглись, следя за руками кассира: куда она ее денет?
   Женщина открыла там, где была написана сумма, и застыла надолго. Несколько раз перечитала, шевеля губами, посмотрела на меня, потом опять в книжку, и опять на меня, точнее, на всех нас. Повернулась к другой, тонкой женщине: «Тася, смотри!» — и показала ей книжку. Та заглянула и тоже стала рассматривать нас, будто мы вышли из зверинца.
   А тонкая сказала:
   — Егоров Сергей — это кто?
   — Я, — ответил я и почувствовал, что почему-то подгибаются ноги. Вдруг испугался, что меня сейчас назовут жуликом.