«Открытое письмо Сталину» было закончено 17 августа 1939 года, опубликовано 1 октября этого же года в эмигрантском издании «Новая Россия» (№ 7, 1939). Милюков в своих «Последних новостях» опубликовал обращение Раскольникова к мировой общественности «Как меня сделали врагом народа», публиковать «Письмо Сталину» не решился.
   Федор Раскольников решился, и его перо приобрело шекспировскую мощь. Его личная трагедия закончилась 12 сентября 1939 года, когда в состоянии острого психоза после известия о подписании советского договора с Германией, да еще его другом В. М. Молотовым, он выбросился из окна больницы в Ницце.
   Когда Раскольникова назначили командующим флотилией, Ленин писал командарму Вацетису – удивительно удачное назначение. Классовая ненависть бушевала, надо было объединить матросов с офицерами. Федора Раскольникова любили моряки, импульсивный, жаждущий немедленных действий, он умел повести за собой, никогда не кричал, не тыкал, в самых напряженных ситуациях не повышал голоса. Он был своим и для офицеров, не боялся вступаться за них, смещая ретивых политработников.
   Лариса Михайловна нашла своего рыцаря без страха и упрека. Но родители ее считали, что этот брак ошибка, что Лариса и Федор очень разные люди. И отношения их качались, как маятник, от одного полюса до другого.

Расстрел дезертиров

   Рано утром 29 августа белогвардейская бригада генерала Каппеля, отряды Савинкова, Фортунатова зашли в тыл частям 5-й армии, прорвались к соседней со Свияжском станции железной дороги, чтобы захватить Свияжск, мост через Волгу, походный штаб Реввоенсовета республики. В главе «Свияжск» (отдельно не публиковалась), лучшей главе книги «Фронт», Лариса Рейснер пишет:
   «Налет был выполнен блестяще; сделав глубочайший обход, белые неожиданно обрушились на станцию Шихраны, расстреляли ее, овладели станционными зданиями, перерезали связь с остальной линией и сожгли стоявший на полотне поезд со снарядами. Защищавший Шихраны малочисленный заслон был поголовно вырезан.
   Мало того: переловили и уничтожили все живое, населявшее полустанок. Мне пришлось видеть Шихраны через несколько часов после набега. Станция носила черты того совершенно бессмысленного погромного насилия, которыми отмечены все победы этих господ, никогда не чувствующих себя хозяевами, будущими жителями случайно и ненадолго захваченной земли… Белые стояли под самым Свияжском в каких-нибудь 1–2 верстах от штаба 5-й армии. Началась паника. Часть политотдела, если не весь политотдел, бросилась к пристаням и на пароходы.
   Полк, дравшийся почти на самом берегу Волги, но выше по течению, дрогнул и побежал вместе с командиром и комиссаром, и к рассвету его обезумевшие части оказались на штабных пароходах Волжской военной флотилии. В Свияжске остались штаб 5-й армии со своими канцеляриями. Канцелярия штаба опустела – «тыл» не существовал. Все было брошено навстречу белым, вплотную подкатившимся к станции.
   Белые решили, что перед ними свежая, хорошо организованная часть, о присутствии которой ничего не знала их контрразведка. Утомленные 48-часовым рейдом, солдаты преувеличивают силы противника, не подозревая, что их останавливает горсть случайных бойцов, за которыми нет ничего…
   На следующий день судили и расстреляли (через десятого) 27 дезертиров, бежавших на пароходы в самую ответственную минуту. В их числе несколько коммунистов. Об этом расстреле много потом говорили, особенно, конечно, в тылу, где не знают, на каком тонком волоске висела дорога на Москву и всё наше, из последних сил предпринятое наступление на Казань. Говорят, среди расстрелянных были хорошие товарищи, были такие, вина которых искупалась прежними заслугами – годами тюрьмы и ссылки. Совершенно верно. Никто не утверждает, что их гибель – одна из тех нравоучительных прописей старой военной этики, которая под барабанный бой воздавала меру за меру и зуб за зуб. Конечно, Свияжск трагедия. Участь Казани решилась именно в эти дни, и не только Казани, но и всей белой интервенции. Чтобы победить в 18 году, надо было взять весь огонь революции, весь ее разрушительный пыл и впрячь его в вульгарную, старую как мир схему армии».
   Вместе со штабными бойцами, остановившими Савинкова и Каппеля, были отряд личной охраны поезда Троцкого, моряки с баржи «Сережа», канонерок «Ваня», «Ташкент». В бою был и Всеволод Вишневский, который не мог ответить на вопрос: «Так ли смертельна вина тех, кто струсил?»
   В газете «Красная звезда» 14 февраля 1926 года была опубликована запись рассказа матроса из десанта:
   «Белый идет напролом, узнаем, что у нас в тылу, в Тюрляма – прорвались белые, уничтожили охрану, взорвали 18 вагонов со снарядами. Наш участок разрезан надвое. Штаб здесь, а что сталось с теми, кто оторван? Приказ: идти в прорыв. Идет Лариса, берет Ванюшку Рыбакова – салагу, еще кого-то, не помню, – и прём. Ночь, дрожь от холода, одиночество и неизвестность. Но Лариса идет так уверенно незнакомой дорогой. У деревни Курочкино кто-то заметил – обстреливают, стелют, – трудно ползти. Переплет! А Лариса шутила и от скрытой тревоги был только бархатней голос. Выскочили из полосы обстрела – ушли.
   – Вы устали, братишка? Ваня, а ты?
   Она была недосягаемо высока в этот миг, с этой заботой, хотелось целовать черные от дорожной пыли руки этой удивительной женщины. Она ходила быстро, большими шагами, – чтобы не отстать, надо было почти бежать за ней…
   Фронт связан. И эта, с хрупкой улыбкой женщина – узел этого фронта.
   – Товарищи, устройте моих братишек. А я? Нет, я не устала.
   А потом разведки под Верхним Услоном, под двумя Морквашами, до Пьяного Бора. По 80 верст переходы верхом без устали. В те дни радости было мало. И только не сходила улыбка с лица Ларисы Михайловны в этих тяжелых походах».
   Свияжск – тогда город, а после образования Куйбышевского водохранилища поселок, – свидетель знаковых исторических событий. Он стал плацдармом для двух штурмов Казани: при Иване Грозном и в сентябре 1918 года. И местом, где поставили памятник Иуде Искариоту. В августе 1918 года восстали монахи Успенского монастыря, одного из двух свияжских монастырей. Открытие памятника Иуде состоялось через день после казни настоятеля обители епископа Амвросия. По этому случаю был парад двух полков Красной армии. Гипсовая буро-красная фигура человека с обращенным к небу искаженным лицом, с рукой, судорожно срывающей с шеи веревку, символизировала «первого революционера».
   Лев Троцкий («Иудушка Троцкий», как прозвал его Ленин в 1911 году) казнил священника, он же открывал памятник, который привез в своем бронепоезде. Единственным документальным свидетельством открытия памятника являются воспоминания датского писателя Ханнига Келлера. Через две недели памятник исчез при налете белогвардейских войск, которым чуть было не открылась дорога на Москву. Но не открылась, потому что среди революционеров существовало, по свидетельству Ларисы Рейснер, братство:
   «Братство, затасканное, несчастное слово. Но иногда оно приходит в минуты крайней нужды и опасности – бескорыстное, святое, никогда больше в жизни неповторимое. И тот не жил и ничего не знает о жизни, кто не лежал ночью, вшивый, рваный, и не думал о том, что мир прекрасен, и как прекрасен! Что вот старое свалилось, и жизнь дерется голыми руками за свою неопровержимую правду, за светлых лебедей своего воскресения, за нечто незримо большее и лучшее, чем вот этот кусок звездного неба, видного в бархатное окно с выбитым стеклом, – за будущее всего человечества. Начнется день, в который кто-нибудь умрет, в последнюю секунду зная, что смерть – это только между прочим, не самое главное, и Свияжск опять не взят, и на грязной стене куском мыла по-прежнему написано: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“».

От Свияжска до Сарапула

   Миноносцы Л. Рейснер переползли через мели и провели по Волге красную черту.
В. Шкловский

   Через 366 лет после событий при Иване Грозном вновь в Свияжске готовился штурм Казани. В ночь на 30 августа эсминец «Прочный» подошел к верхним пристаням Казани, зажег артиллерийским огнем несколько барж с военным снаряжением и продовольствием, вызвав среди белых панику. При возвращении у «Прочного» испортился машинный телеграф и лопнул штуртрос. Корабль потерял управление и протаранил канонерку «Лев». Под дулами неприятельской батареи, пришвартовавшись к борту белогвардейской баржи, команда «Прочного» исправляла повреждения. Помогла растерянность противника из-за внезапного нападения. На борту «Прочного» в ту ночь находились нарком Троцкий, комфлот Раскольников, флаг-секретарь Рейснер.
   Утром 10 сентября Казань была занята красноармейцами 5-й армии и моряками Волжской флотилии. В Красногорске хранится кинопленка, на которой заснята высадка с корабля десанта моряков. Они идут очень ритмично, будто под музыку марша. Так и оказалось, по свидетельству В. Вишневского: «Затихает безумие дня, и так хорошо стоять на вахте в ночной тишине. Чу! Раздались звуки оркестра, плывут и ширятся они в неподвижном воздухе. Бодрые, зовущие вперед, на борту наполняют они своей красотой все… и легче становится, забываются тягости походной жизни на корабле. С музыкой мы бросились на штурм Казани. Город был взят, и звуки оркестра наполнили его, развевались красные знамена, и стройно шла колонна моряков со своим оркестром».
   После взятия Казани начался поход вверх по Волге, на Каму – за флотилией Старка, которая устремилась к Ижевскому и Боткинскому заводам за помощью. Красная флотилия разделилась на два отряда, меньший под командованием Сабурова ушел под Царицын.
   А. В. Сабурову было 60 лет, в прошлом друг П. Шмидта, он был вынужден в 1906 году эмигрировать из России. Лариса оставила его портрет:
   «Прекрасны старики революции. Вот Сабуров Александр Васильевич. Старший его сын убит на войне (мировой. – Г. П.) Когда случилась революция, он все бросил, вернулся в Россию, чтобы сразу поехать на фронт в качестве морского офицера… видел перед собой свое новое, безумно молодое призвание. Он приехал на Волгу в разгар чехословацкого наступления, и ему дали под Казанью тяжелую, медленную, зашитую в железо баржу, на которой по очереди грохотали, а потом стыли и курились дальнобойные орудия. Как он чудесно управлял огнем. Маленький, заросший бородой, из которой виднеется черенок вечной трубки, со своими чуть косыми татарскими глазами и французскими приговорками, Александр Васильевич присядет у орудия, посвистит, помигает, прищурится на узорчатую башню, такую же древнюю, почтенную и внутренне изящную, как он сам, и откроет отчаянную канонаду.
   С третьего выстрела в Казани что-то горит, неприятель отвечает, и маленький буксир, пыхтя и надрываясь, срочно вытягивает «Сережу» из-под дождя рвущихся снарядов. О, эти контрасты: неповоротливая громада и ее безошибочно точный огонь, эти колоссальные орудия и управляющий ими добрейший, маленький, живой Александр Васильевич, который мухи не обидит, но становится безмолвен, холоден, как камень, в самые тяжелые минуты… Смерть проходит мимо, не смея оборвать шестидесятого года этой царственной старости».
   Восемнадцатого сентября был начат поход вверх к Чистополю. 26 сентября занят Святой Ключ, 28-го – Елабуга. Недалеко Тихие горы, где два года назад служил Борис Пастернак, который введет эти места в роман «Доктор Живаго». Почти каждый день воздушные разведки на гидропланах со сбрасыванием бомб. В такие разведки отправлялся даже начальник штаба флотилии Смирнов. И нет никакого сомнения, – Лариса, оставившая вид на Каму «сверху»:
   «При первых лучах рассвета необычайна красота этих берегов. Кама возле Сарапула широкая, глубокая, течет среди желтых глинистых обрывов, двоится между островов, несет на маслянисто-гладкой поверхности отражение пихт – и так она вольна и так спокойна. Бесшумные миноносцы не нарушают заколдованный покой реки. На мелях сотни лебедей распростирают белые крылья, пронизанные поздним октябрьским солнцем. Мелкой дробной тучкой у самой воды несутся утки, и далеко над белой церковью парит и плавает орел».
   Вечером 30 сентября флотилия Старка остановилась у села Пьяный Бор. Корабли Волжской флотилии – на восемь верст ниже. А 1 октября корабль «Ваня-коммунист» обстреляли две береговые батареи. Вместе с кораблем погибли Н. Г. Маркин и половина команды. Лариса была на «Прытком».
   «Несмотря на страшный артиллерийский огонь, – писала она, – мы вернулись к погибающему, надеясь взять его на буксир. Но бывают условия, при которых самое высокое мужество бессильно: у „Вани“ первым же снарядом разбило штуртрос и телеграф. Судно, ничем не управляемое, закружилось на месте, и миноносцу, с величайшим риском подошедшему к нему, не удалось принять на буксир умирающий корабль. „Прыткий“, сделав крутой оборот, должен был отойти.
   Как белые нас тогда упустили, просто непонятно. Стреляли в упор. Только поразительная скорость миноносца и огонь его орудий вывели его из западни. И странно, две большие чайки, не боясь огня, долго летели перед самым его носом, исчезая ежеминутно за всплесками упавших в воду снарядов».
   Из письма матери отцу Ларисы: «Выезжаю через 2–3 дня домой, ибо мою Михайловну я спасти не могу, она обреченная. Большое горе: „Ваня“ погиб и Маркин вместе с ним. Горе наших было неописуемо, хорошо, что я была с ними. Попробовала быть на позициях – не шутка, здесь льется так безжалостно кровь наших! Погода чудесная, но никто этого не видит, все дерется и будет драться… Лери та же и совсем другая, у нее хороший период Sturm und Drang (буря и натиск. – Г. П .)– если выживет – будет для души много и авось творчество оживет, напившись этих неслыханных переживаний. Но не думаю, она все время на краю гибели. Я ими обоими много довольна – наша аристократка не уступает на мостике по хладнокровию демократам, и матросы молча подтягиваются. Фед. Фед. хорошо владеет собой и хорошо командует, вообще он хороший революционный командующий и сделал неслыханно много на Волге».
   В Сарапуле моряки узнали, что, отступая, белые погрузили на баржу 600 человек арестованных и отбуксировали за 35 верст в Гальяны. Федор Раскольников мгновенно решает увести баржу из расположения белых. По счастливой случайности, как оказалось потом, именно в этот день, 17 октября, баржу должны были увести вверх для расстрела заключенных, и начальник караула в момент прихода красных миноносцев находился в штабе, получал инструкции.
   Федор Раскольников по рупору передал капитану белого буксира «Рассвет» якобы приказание командующего флотилией Старка (красные флаги, естественно, были сняты с эсминцев) – взять баржу на буксир и следовать за ними. Капитан, приученный к беспрекословному повиновению, пришвартовался к барже и укрепил трос.
   Лариса Рейснер: «Команда наша замерла, люди страшно бледны, и верят и не смеют верить этой сказке наяву. Не торопясь, чтобы не вызвать подозрение у наблюдающих с берега белогвардейцев, караван уходит из Гальян. Наутро 18 октября город и войска встречали заключенных. Тюрьму подвезли к берегу, спустили сходни на „Разина“ – огромную железную баржу, и через живую стену моряков 432 шатающихся, обросших бледных сошли на берег. Вереница рогож, колпаков, шапок, скрученных из соломы, придавали какой-то фантастический вид процессии выходцев с того света… Раскольникова на руках внесли в столовую, где была приготовлена горячая пища и чай. Неописуемые лица, слова, слезы, когда целая семья, нашедшая отца, брата или сына, сидит возле него, пока он обедает и рассказывает о плене и потом, прощаясь, идет к товарищам-морякам благодарить за спасение.
   В толпе матросов и солдат мелькают шитые золотом фуражки тех немногих офицеров, которые проделали весь 3-х месячный поход от Казани до Сарапула. Давно, думаю, их не встречали с таким безграничным уважением, с такой братской любовью, как в этот день».
   Село Гальяны какое-то время носило название Раскольниково.

Гражданская война – апокалипсис истории

   Эта баржа с сотнями людей, которых приуготовляются убить их же соотечественники – далеко не единственное проявление безумия Гражданской войны.
   Еще раз вспомним осмысленное Н. Бердяевым: «Смысл революции есть внутренний апокалипсис истории. В революции и добро осуществляется силами зла, так как добрые силы были бессильны реализовать свое добро в истории».
   Лариса Рейснер: «Чистополь, Елабуга, Челны и Сарапул – все эти местечки залиты кровью, скромные села вписаны в историю революции жгучими знаками. В одном месте сбрасывали в Каму жен и детей красноармейцев и даже грудных пискунов не пощадили… Жены и дети убитых не бегут за границу, не пишут потом мемуаров о сожжении старинной усадьбы с ее Рембрандтами и книгохранилищами или китайских неистовствах Чеки. Никто никогда не узнает, никто не раструбит на всю чувствительную Европу о тысячах солдат, расстрелянных на высоком камском берегу, зарытых течением в илистые мели, прибитых к нежилому берегу. Разве было хоть одно местечко на Каме, где бы ни выли от боли в час нашего прихода».
   Григорий Померанц: «Неотложность сегодняшней задачи: отказаться от поисков козлов отпущения, найти путь к пониманию совиновности и к терпимости, а в перспективе – к взаимному пониманию и сотрудничеству больших и малых культур, связанных историей в один узел Евразии… Важно не дать личности потонуть в океане коллективных эмоций. Сохранить человеческий подход к конфликтам – вот это должно быть, мне кажется, сегодня основным. Почти из каждого положения есть разумный выход. Но люди упускают его, если ум их помрачен. Катастрофы можно избежать, если в нас самих возникает состояние внутренней тишины, свободы от порабощающих нас страстей. В эту минуту к нам приходит некое видение вещей как они есть. Это единственная точка, в которой гаснет обида. Гаснет раздражение. Гаснет всё, что должно быть погашено. Я встречал людей, проживших долгую трудную жизнь без обиды, без ненависти, без жажды возмездия. У всех этих людей было чувство вечности. Они не помнили обиды, не думали о них, а думали о сути дела».

Офицеры на флотилии

   Военных специалистов в среде революционеров, среди рабочих, крестьян было очень мало. Мобилизовывали офицеров. Контроль за ними осуществляли комиссары. Лариса Рейснер как писатель, к тому же имея психологическое образование, стремилась понимать всех.
   «Конечно, отдельные люди не делают истории, – писала она в очерке „Маркин“, – но у нас в России вообще так мало было лиц и характеров, и с таким трудом они выбивались сквозь толпу старого чиновничества, так редко находили себя в настоящей, трудной, а не словесной и бумажной борьбе. И раз у революции оказались такие люди, люди в высоком смысле этого слова, значит, Россия выздоравливает и собирается. В решительные минуты они сами собой выступали из общей массы, и вес их оказывался полным, неподдельным весом, они знали свое геройское ремесло и подымали до себя колеблющуюся и податливую массу.
   …Вот Николай Николаевич Струйский, флагманский штурман и наопер (начальник оперативного управления. – Г. П .)флотилии во вторую половину камского похода. Один из лучших специалистов и образованнейших моряков, служивших безукоризненно советской власти в течение всей гражданской войны. Между тем, его вместе с несколькими младшими офицерами насильно мобилизовали и чуть не под конвоем привезли на фронт. На «Межень» они прибыли, ненавидя революцию, искренне считая большевиков немецкими шпионами, честно веря каждому слову «Речи» или «Биржевки».
   На следующее утро по прибытию они участвовали в бою. Сперва сумрачное недоверие, холодная корректность людей, по принуждению вовлеченных в чужое, неправое, ненавистное дело. Но под первыми выстрелами все изменилось: нельзя делать наполовину, когда от одного слова команды зависит жизнь десятков людей, слепо выполняющих всякое приказание, и жизнь миноносца, этой прекраснейшей боевой машины. От каждого матроса – стальная нить к капитанскому мостику. Хороший моряк не может саботировать в бою. Забыв о всякой политике, он отвечает огнем на огонь, будет упорно нападать и сопротивляться, блестяще и невозмутимо выполнять свой профессиональный долг. А потом, конечно, он уже не свободен. Его связывает с комиссаром, с командой, с красным флагом на мачте – гордость победителя, самолюбивое сознание своей нужности, той абсолютной власти, которой именно его, офицера, интеллигента, облекают в минуты опасности.
   После десяти дней походной жизни, которая вообще очень сближает, после первой победы, после первой торжественной встречи, во время которой рабочие какого-нибудь освобожденного от белых городка с музыкой выходят на пристань и одинаково крепко пожимают и руку матроса, первым соскочившего на берег, и избалованные, аристократические пальцы «красного» офицера, который сходит на «чужой» берег, нерешительно озираясь, не смея поверить, что он тоже товарищ, тоже член «единой армии труда», о которой так взволнованно, неуклюже и радостно трубит хриплая труба провинциального «Интернационала».
   И вдруг этот спец, этот императорской службы капитан первого ранга с ужасом чувствует, что у него глаза на мокром месте, что вокруг него не «шайка немецких шпионов», а вся Россия, которой бесконечно нужен его опыт, его академические знания, его годами усидчивого труда воспитанный мозг. Кто-то произносит речь – ах, эту речь, задиристую, малограмотную, грубую речь, которая еще недавно, еще неделю назад не вызвала бы ничего, кроме кривой усмешки, – а капитан первого ранга слушает ее с сердцебиением, с трясущимися руками, боясь себе сознаться в том, что Россия этих баб, дезертиров и мальчишек, агитатора товарища Абрама, мужиков и Советов – его Россия, за которую он дрался и до конца будет драться, не стыдясь ее вшей, голода и ошибок, еще не зная, но чувствуя, что только за ней право, жизнь и будущее.
   Еще через неделю, одев чистый воротничок, смыв с головы и лица угольную и пороховую копоть, застегнув на все золотые, с орлами, пуговицы китель, на котором не успели выгореть темные следы эполет и нашивок, товарищ Струйский идет объясняться со своим большевистским начальством. Он говорит и крепко, обеими руками, держится за ручки кресла, как во время большой качки.
   – Во-первых, я не верю, что вы и Ленин, и остальные из запломбированного вагона брали деньги от немцев.
   Раз – передышка, как после залпа. Где-то вдали, где морской корпус, обеды на «Штандарте» и золотое оружие за мировую войну – взрывы и крушение. Запоздалый Октябрь.
   – Второе, с вами Россия, и мы тоже с вами. Всем младшим товарищам, которые пожелают узнать мое мнение, я скажу то же самое. И третье, вчера мы взяли Елабугу. На берегу, как вы знаете, найдено до ста крестьянских шапок. Весь яр обрызган был мозгами. Вы сами видели – лапти, обмотки, кровь. Мы опоздали на полчаса. Больше это не должно повториться, можно идти ночью. Конечно, опасный фарватер, возможна засада в виде батареи… но… – Из кармана достается залистанный томик «Действия речных флотилий во время войны Северных и Южных штатов»».
   На Волжской флотилии воевал будущий писатель Сергей Колбасьев, дорогой для Рейснеров человек. Его мать Эмилия Петровна и Екатерина Александровна Пахомова-Рейснер всю жизнь были самыми близкими подругами. Где они познакомились? Для меня это притягательная загадка. Может быть, на школьной скамье?
   Эмилия Элеонора Филиппина Матильда Каруана, красивая южной средиземноморской красотой, – из старинного рода мальтийских негоциантов. Своим будущим мужем Адамом Викторовичем Колбасьевым она была украдена чуть ли не из-под венца. «Блестяще образованная, музыкальная, прекрасно знающая несколько европейских языков, она стала лучшим учителем и другом маленькому сыну», – сообщает Олег Стрижак, исследователь жизни Сергея Колбасьева. После ранней смерти отца Сережу, гимназиста частной гимназии Лентовской, осенью 1915 года определили в Морской кадетский корпус. Братья отца были капитанами 2-го ранга. В гимназии Сергей учился вместе со своим одногодком Игорем Рейснером.
   Весной 1918 года, после окончания Морского корпуса, Сергей Колбасьев оказался на короткое время в Северной флотилии, которой командовали англичане. Повесть «Центроморцы» написана им как участником событий, и автор сделал тот же выбор, что и его герои. На «Прыткий» Сергей пришел в октябре 1918 года. Скоро он стал старшим помощником командира, а затем командиром. «Положения были необычны и неправдоподобны», – писал С. Колбасьев. В его книге «Поворот все вдруг» отражены люди и события Волжской флотилии. На «Прытком» Колбасьев служил до мая 1919 года. Об одном из своих постоянных героев Бахметьеве автор писал как о себе: «В юности он впитал в себя дух своеобразного гардемаринского свободомыслия, затем воспитался на миноносцах, где служба шла по-семейному, и, наконец, прошел сквозь всю гражданскую с не признававшей никаких формальностей матросской вольницей».
   Ларису Михайловну знали и любили не только матросы и офицеры Красной флотилии, но и Белой, о чем рассказал в 2000 году на лекции, посвященной Ларисе Рейснер (в цикле «Женщины Петербурга»), в Музее истории Ленинграда профессор Петербургского университета Сергей Сергеевич Шульц-младший.
   О Ларисе Рейснер С. С. Шульц много слышал от отца, Сергея Сергеевича Шульца-старшего (1898–1981), который учился вместе с С. Колбасьевым и Ф. Раскольниковым в Морском корпусе. С. Шульц был участником ярославского восстания эсеров, в Перми попал во второй дивизион Камской флотилии Старка флаг-офицером на броневой катер «Ревель». Как и Лариса Рейснер, организовал конную разведку при флотилии. За бой под селом Дубровное получил орден Святого Георгия 4-й степени и орден Святой Анны.