Рабинер Игорь. «СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений

Игорь Рабинер, Сергей Микулик
«СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений

   © Сергей Микулик, 2013
   © Игорь Рабинер, 2013
   © ООО «Издательство АСТ», 2013
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

От авторов

Сергей Микулик
Писатель, племянник поэта

   …Я сидел в редакции «Советского спорта», в нашей комнатке отдела с диковинным названием «Публицистика и актуальный репортаж», и что-то сочинял на тему непобедимости советского физкультурного движения, когда в дверь просунулась заросшая черная голова. Потом он зашел весь. Не юноша даже – мальчишка. И, чему-то улыбаясь, протянул мне записку от Кучмия, которая предписывала мне уделить подателю сего листка некоторое время.
   Это было несколько необычно – раньше с рекомендациями приходили люди повзрослее. Но еще чаще – перли безо всяких верительных грамот. Попасть в редакцию было легче легкого – достаточно было назвать вахтерше любую фамилию штатного сотрудника и соврать, что вам назначено. (Это в случае, если сторожиха находилась на месте, чаще она вообще отсутствовала.) А наша дверь оказывалась первой на маршруте потенциальных авторов. Если человек с порога начинал нести чушь – он направлялся в отдел писем: это была их работа – читать и слушать истории про физкультуру. Оказывался более интересным собеседником – с ним можно было и самим поговорить. В процессе короткого разговора узнавалось, с темой ли пришел к тебе некто с улицы или же просит придумать ему задание для написания. Когда выяснялось, что про большой спорт здесь и так есть кому писать, посетитель расстраивался и больше на вашем горизонте не появлялся.
   Но это был другой случай. Интересно, как этот пацан сначала добрался до Кучмия? И чьих он вообще будет? Ишь ты, племянник поэта Игоря Шаферана! Может, тебе в стихах что-нибудь предложить исполнить? Ладно, на первый раз валяй в прозе. Женский хоккей с мячом – только скажи, что скучная тема. Когда будешь готов – звони. Нет-нет, без звонка больше приходить не надо, я здесь, к счастью, не каждый день сижу.
   И ведь он справился – в смысле, принес не полную ахинею. Из подписи я узнал его фамилию – Рабинер, при первой встрече запомнив только имя. Нет, заметку не напечатали – это был мой, внутренний тест, не для газеты. Но теперь Игорь мог приходить чаще, смотреть, как работают взрослые, чему-то учиться, а заодно пытаться писать самому – мы ему даже какую-то справку о принадлежности к газете выправили. Паренек оказался расторопным – и скоро мы уже приятельствовали, а потом и крепко подружились, несмотря на 12-летнюю разницу в возрасте. По первости у Игоря был один недостаток – тащить на бумагу все, что он успел узнать о предмете написания. Но процесс отсечения лишнего занял у него не так много времени – поэтому вы столько лет и читаете моего соавтора по этой книге.
   Мы решили написать о «Спорт-Экспрессе» – таком, каким каждый из нас запомнил его с первых дней. (А в моем исполнении – так еще и до первых.) Почему и зачем? Прочитайте – надеюсь, поймете.

Игорь Рабинер
Разговор с гуру в бане

   Сил моих больше не было наблюдать за преступлением, которое Сергей Микулик методично совершал уже немало лет. Он – не писал. Художника слова, которого мы, юнкоры «Спорт-Экспресса» (или просто «СЭкса») 90-х, абзацами заучивали наизусть, негде стало читать. Он пытался сделать вид, что превратился в телевизионного чиновника, причем еще и с баскетбольным уклоном. Ау, мой гуру Арнольдыч, где ты? Куришь бамбук, из которого сделана одна из твоих фирменных трубок?
   Но вот однажды он позвонил. Позвал на важный разговор в баню при спорткомплексе «Олимпийский». И, когда мы остались в парной вдвоем, со свойственной ему лукавой вальяжностью бросил: «Яковлевич, есть идея».
   Плод этой идеи – у вас перед глазами. Мы много раз обсуждали уже написанное и то, что еще только предстояло написать, в «Шеш-Беше» на Пятницкой (и однажды так удачно кинули кости, что выиграли литр бесплатного красного, после чего у нас не осталось ни малейших сомнений в светлом будущем книги). Обсуждали – и поражались просто-таки мистическим совпадениям.
   Каждому человеку свойственно думать, что жизнь с него и начиналась. А оказывается, что дорожка, которую тебе пришлось пройти, уже была протоптана и утрамбована. В том числе – на выход, что, вероятно, и сподвигло Микулу на выбор соавтора с только что завершившимся 18-летним «СЭксуальным» стажем. Ведь, находясь внутри, искренним до конца не будешь, обо всем не расскажешь.
   Это «все» – не мрачная чернуха, не разоблачения с пеной у рта. Но и не «Краткий курс истории ВКП(б)», в который редакционное начальство со временем постаралось превратить биографию главной спортивной газеты России постсоветских времен. Это реальная жизнь – смешная и грустная, добрая и злая, талантливая и бездарная. Это журналистские байки и быт – бессонные ночи за пишущей машинкой ли и ноутбуком, за водочкой ли, с матерком ли, который, как это ни удивительно кому-то покажется, виртуозно употребляют даже элитные спортивные перья страны.
   Это 20-летний путь от головокружительной идеи, снарядившей четырнадцать лучших журналистов «Советского спорта» на беспрецедентную для СССР авантюру, до коллективного репортерского ультиматума хозяину «СЭ», заставившего того продать газету. Опять же о совпадениях: в обоих случаях людям приходилось работать, по сути, бесплатно. Вот только отношение к этому было справедливо полярным…
   Это, наконец, разговор о том, что незаменимые – есть. И бывает так, что умирает один человек, – и железобетонная, казалось, конструкция оказывается картонной. Потому что весь этот громадный механизм, как выясняется, держался на нем одном. В нашем случае – на Главном редакторе.
   Нам меньше всего хочется, чтобы это была «книга для своих». Чтобы читали ее только журналисты, которые сами причастны к истории газеты и лично знают героев. В этом смысле нас греет мысль о том, что на «Спорт-Экспрессе» росли целые поколения. Наверное, им будет интересно узнать, что за люди те, кем они зачитывались, а на следующий день их же проклинали. Но продолжали читать, потому что в журналистике должно быть именно так.
   Вероятно, этим поколениям захочется узнать, как все было на самом деле. В авторском, разумеется, восприятии – на большее не претендуем. Это не учебник истории «СЭкса»: канонические амбиции оставим кому-нибудь другому. Это непритязательные заметки на полях, сделанные журналистами двух поколений, которые вскладчину прожили на Пушечной, затем рядом с памятником Долгорукому и, наконец, на улице Красина более четверти века.
   Смею надеяться, что книга эта получилась не только об отдельно взятой газете, но и о журналистской профессии. Оправдывает ли это ее появление? Судить вам. А по мне, если честно, браться за этот труд стоило хотя бы ради того, чтобы Микулику надоело руководить и вновь захотелось писать…

Часть первая
Сергей Микулик

Небо над Брестом

   Поверьте, меньше всего мне бы хотелось, чтобы некоторые из тех персонажей, с кем вам предстоит встретиться на этих страницах, показались отчасти карикатурными. Особенно – из числа газетного генералитета: генеральных директоров, главных редакторов, их бесчисленных заместителей, ответственных секретарей и их немногочисленных заместителей… и так до старшей уборщицы и ее единственного зама. Поэтому совет: делайте всякий раз поправку на время, в каком этим совершенно необходимым для производства издания людям выпало жить и начальствовать. Сами они его уж точно не выбирали.
   Возьмем времена, известные как перестроечные – сколько же в них начальству было непонятного! Причем любому – начиная от руководства страны. Еще в журнале «Смена», откуда меня выдернул в «Советский спорт» Лев Волькович Россошик, бывало, главред Лиханов, серьезный детский писатель, сообщит творческому коллективу, что его, Лиханова, такого-то числа и к такому-то часу ждут на самом верху на каком-то важном идеологическом мероприятии и всем надо будет его дождаться, дабы он нам с пылу, с жару, не расплескав впечатлений по дороге, поведал о важнейших установках партии с правительством. И врывался он, вдохновленный услышанным, на шестой этаж, где мы сидели, готовые уже к восприятию. Вот только – чего…
   – Не в первый раз на высшем уровне была высказана озабоченность: слабо мы ищем новые формы, многое продолжаем делать по старинке, не понимая, какое нынче на дворе время и какие требования оно предъявляет к печатным изданиям. Не уловили изменений: да, раньше очень много чего было нельзя, но теперь-то, теперь – как же многое можно! И надо задуматься, спросить себя строго и честно: а соответствую ли я критериям этого «можно», есть ли мне место в рядах тех, кто уже перестроился?!
   У Альберта Анатольевича были усы а-ля Эркюль Пуаро в исполнении актера Дэвида Суше, и когда он напрягал свои «серые клеточки», пытаясь передать весь пафос этих руководств к немедленному действию, усы начинали шевелиться, как ему наверное, казалось, угрожающе, а на самом деле – очень смешно. И приходилось смотреть мимо шефа, чтобы не рассмеяться в такой непростой для страны момент. Пометав впустую громы-молнии, Лиханов уносился куда-то дальше, где еще не слыхали о его близости к первым лицам, а мы, оставшиеся и не услышавшие ни слова конкретики о том, чего от нас там, собственно, хотят, утешались тем, что везде, оказывается, по-новому работать не готовы – что уж тут о журнале нашем говорить…
   Но в молодежно-комсомольском издании «перестраиваться» получалось проще: у Нагибина или Приставкина можно было выклянчить рассказ, который подходил бы нам больше, чем взрослому «Огоньку», и эти гении мысли, как фокусники из рукава, вытаскивали из стола что-то озорное, ранее запрещенное; космонавт Глазков мог начать говорить о полетах осторожную правду, не прикрываясь более жанром научной фантастики, а я как ведущий военно-спортивной темы писал очерк о самом молодом в стране генерале, параллельно сражаясь с цензурой за слово «война» применительно к Афганистану. Фамилия у главного военценза, помню, была подходящая – Злобин, но он тогда уже сдавал позиции.
   А теперь перенесемся в кабинет главного в «Совспорте», Кудрявцева – надо признать, более просторный, нежели лихановский. Зато уровень встреч в верхах у Валерия Георгиевича был пониже – вроде коллегии Спорткомитета, где мыслили не такими глобальными, как в Кремле или на Старой площади, категориями. Да и «мыслители», дело прошлое, были те еще. Кудрявцев, собирая нас у себя, пересказывал их речи довольно коротко: «Залез, значит, Грамов (председатель комитета) на трибуну и как начал п…дячить, что все у нас в спорте херово. И так на два часа». – «А потом-то что, Валерий Георгич?» – «А потом – закончил п…дячить. Но раз херово так везде – то к нам какие претензии могут быть, если даже мы все херово освещаем, а?!»
   Но таким окрыленным главный возвращался, понятно, не всегда – часто требовались четкие вводные, а их-то и не давалось. Приходилось гадать, как преподносить эти перестроечные веяния, и тут запросто можно было нарваться на неприятности, порой крупные. Вот, к примеру, спортсменов стали за границу отпускать – самых ветеранисто-заслуженных. А они вместо слов благодарности родной стране бросились западным корреспондентам рассказывать, как на них родина, оказывается, нажилась, отправив играть и жить впроголодь, отбирая чуть не все контрактные деньги. И только думали здесь, как на это реагировать, как случился легендарный побег Могильного. А буквально через месяц после него в Киеве организуют прощальный матч Блохина и присылают мне приглашение. И я иду к Кудрявцеву выбивать командировку.
   – Кто? Блохин? Я думал, он давно закончил.
   – Нет, он в Австрии два последних года играл.
   – И сколько ж ему сейчас?
   – Тридцать семь почти.
   – И ты, значит, собрался прошвырнуться в Киев за редакционный счет, чтобы написать, как правильно продлить карьеру советскому спортсмену – уехать в Альпы. А завтра какое-нибудь заседание комиссии пропаганды, и такую статью кому надо на стол – р-раз! У меня врагов мало, по-твоему? Я-то думал, ты по делу, а ты подлянку решил подкинуть!
   – Я просто вспомнил, как вам очерк Трахтенберга про Буряка понравился – хотел попробовать похожий написать.
   – Буряк, Буряк… напомни!
   – Играл в Киеве с Блохиным, поссорился с Лобановским, уехал в «Торпедо», а в последний сезон взял Кубок уже с Харьковом…
   – Во-от!!! Это же драма целая! Молодец Трахтенберг – такой сюжет нашел. Вот стал бы твой Блохин торпедовцем, а потом бы провинциальную команду за собой потащил – была бы тема. А то Лобановский на него не так взглянул – и тот сразу за границу бежать. Здесь, дома, все доказывать надо!
   – Если бы Лобановский смотрел на него косо – его бы точно никуда не выпустили…
   – Тем более – конфликта нет! А есть желание по Днепру на пароходе прокатиться. Ты лучше найди футболиста, который в глубинке до сорока дотянул, и к нему съезди.
   – И чтоб он еще в перерывах между играми в забой спускался, да?
   – Давай не ерничай, а…
   Но ровно напротив дверей Кудрявцева сидел его первый зам, Кучмий. С ним мы, к счастью, говорили на одном языке – по крайней мере, тогда. Разговор через день после «приема» у главного.
   – Я слышал, он тебя в Киев не отпустил?
   – Так для него Блохин – не лучший футболист страны в совсем недавнем прошлом, а кто-то вроде перебежчика.
   – А ты перетерпи – он же заканчивает, наверняка тренировать кого-нибудь начнет – спокойно к нему съездишь.
   – Так это он как бы здесь прощается – ему на Кипре контракт предложили. Поэтому не поговорить с ним сейчас – это немного непрофессионально.
   – А ему ты про Кипр говорил?
   – Нет, конечно – тогда бы он решил, что я над ним просто издеваюсь.
   – Правильно. Но он через неделю за границу свалит, конгресс там, видишь ли, у него, а мне тут газету из чего-то лепить надо будет. Поэтому давай так: ты едешь и делаешь из этого «Уроки жизни», а я ему потом рассказываю, что у нас для этой рубрики ничего не было и я тебя попросил что-нибудь наваять, а ты и предложил Блохина. Только про Австрию его не терзай – очень тебя прошу. А так, вдвоем, и отобьемся.
   «Уроки жизни – повесть о спорте, написанная знаменитыми чемпионами» – это монологи, занимавшие подвалы первой, второй и третьей полос. Рекордные по объему газеты материалы. Должны появляться не реже двух раз в месяц – даже в масштабе СССР непросто было отыскать столько великих. Так что Блохин вовремя решил домой заехать.
   …И рву я в Киев, и катают меня в компании игроков сборных мира и Союза на теплоходе по Днепру, и во Дворце спорта Тамара Гвердцители впервые поет «Виват, король!», и с Олегом я разговариваю «за жизнь» столько, сколько мне надо, и пишу «повесть», и ставит ее Кучмий в первый день выхода на работу Кудрявцева. Тот звонит ранним утром – срочно зайди! Захожу – он спрашивает: запись визирована? Отвечаю, что Блохин – не тот человек, кто от своих слов откажется. Тогда, говорит, садись, сейчас звонок такой интересный будет. Секретарша соединяет, главный врубает селектор и слышу я, как незнакомый мне раздраженный голос говорит, что тот кусок в моем тексте, где Блохин рассказывает, как его выгоняли из сборной, – вранье от слова и до слова. И понимаю, что это сам выгонявший и звонит.
   Олег тогда, среди прочего, вспомнил, как перестали однажды даваться ему голы, сборная из какой-то поездки вернулась в Новогорск с поражением и зампред Спорткомитета Валентин Сыч лично пожаловал на базу, чтобы провести собрание и объявить, что товарищ Блохин, не забивающий вот уже три месяца, должен покинуть расположение команды. Прямо сейчас. Блохин спросил: кто купит ему билет до Киева, Сыч ответил, что точно не он.
   Но Блохин-то в сборную потом вернулся, а вот Сыч в те переломные времена попал в опалу, и на момент его упоминания в газете служил всего лишь начальником какого-то научно-теоретического физкультурного журнала – по сравнению с «Советским спортом» это был вариант толстой стенгазеты.
   И вот теперь, забывшись в злобе, Сыч пытается разговаривать с Кудрявцевым как тогда, когда он сидел на самом верху и дергал к себе «Валерку», если в газете было что-то не так, и требует опровержений, извинений и моей казни.
   А Кудрявцев, сидя напротив меня и озорно подмигивая, отвечает ему на это так: «Валентин, ты тон-то сбрось, а? Я-то думал, ты за советом звонишь, а ты грубить сразу начинаешь…» – «За каким еще, бл…, советом?!» – «А за таким: всем нам суждено однажды выйти в тираж, но не все мы оказываемся готовы отвечать за поступки, которые совершали, когда чем-то рулили. А фамилию журналиста этого советую тебе запомнить, он еще много чего наворотить способен. Все, пока, мне командовать надо, если, конечно, помнишь, какое это хлопотное дело, – береги здоровье, может, еще и пригодится». И уже мне:
   – Ну, удружил так удружил! Что ж ты сразу-то не сказал, в каком ключе материал хочешь подать? Как эти аппаратчики душили лучшего нашего футболиста, звезду, можно сказать, – это ж сейчас самое то, что нужно!
   – Да я и не собирался туда вворачивать…
   – Как это – не собирался?
   – Во-первых, Олег мог об этой истории не вспомнить, во-вторых, она могла в строчку не лечь – он мне на книжку, а не на газету наговорил, столько всего не влезло, что даже жаль.
   – Но такой-то кусок не мог не влезть! Он сегодня – как ложка к обеду! Чтоб теперь аппетит у Сыча надолго пропал! Знаешь, сколько он в свое время крови моей выпил?
   – Нет, я и не знал, что он тоже из ваших врагов.
   – Ну, теперь-то он уже из отыгранных. Хотя черт его знает, как дальше все повернется – но видишь, схавал и не перезванивает. Небось думает, кому бы на меня нажаловаться можно. А некому, Валя, некому!
   Такой это был человек, в каждой ситуации усматривавший столько подтекстов, причем очень часто – взаимоисключающих, сколько другому никогда бы и в голову не пришло. Да другой бы и жить, возможно, не смог, везде и всюду чуя подвохи и заговоры против себя, а для Кудрявцева мир интриг был образом жизни. И если интриг не хватало, он их придумывал на раз. Когда у тебя собраны многие из лучших спортивных журналистов огромной страны, можно, наверное, было слегка отпустить вожжи и просто дать им больше свободы – не в творчестве, нет, просто в работе. Но кто, скажите, тогда будет уважать и бояться начальника?
   Кудрявцев пришел «на главного» из отдела пропаганды не какой-нибудь агитконторы, а самого ЦК КПСС, поэтому в том, что он считал себя истиной в первой и последней инстанции, ничего удивительного не было. Но вот слишком часто выслушивать, как он несет эту истину, было тяжеловато. У лекторов есть такой прием: с первых слов выбираешь понравившееся тебе лицо и затем обращаешься как бы непосредственно к нему. Так и наш главный при любом своем выступлении на аудиторию шире двух человек всегда выделял одного, кто ему сегодня… не нравился. Он шел от противного: «Если бы ты только был способен воспринимать мои посылы, то через тебя либо твой отдел не шли бы такие бездарные материалы, которые приносят газете лишь вред и неприятности. Вот и сейчас ты хочешь протащить в номер нечто из серии ни уму ни сердцу. Удивительно даже, что это не завернул раньше никто из тех, кто читал до меня, все решения самому принимать приходится! Сколько я могу повторять, что нужны социальные материалы, а вы мне что тут подсовываете?! Не знаете, что волнует людей – идите к заводской проходной и узнавайте, там они – наши болельщики и читатели!!!»
   И попадавший во временную опалу шел – только не к проходной, а в магазин на Солянке, где продавцы винного отдела, Толян с Гариком, – те самые болельщики – знали нас, совспортовцев, как родных, и через полчаса коллеги, чокаясь с пострадавшим, напоминали ему, что в прошлом месяце была их очередь водку из-за гнева редакторского закупать, но попили-отсиделись, теперь вот ты впал в немилость у Бесноватого, как называл главного мудрый ответсек Геннадий Иванович Проценко, так накати стакан, поменяй в этой несчастной заметке абзацы местами и через пару дней покажи ему ее как по новой написанную. Он или забудет, что ему не нравилось, или оттает уже, или еще в кого к тому времени вцепится. И проходили дни, и Кудрявцев действительно амнистировал опального, но непременно был раздражен кем-то еще. Не недоволен, нет, именно раздражен – он всегда играл на сильных эмоциях. Вообще если бы в то время западная киноиндустрия была бы к нам поближе, то Валерий Георгиевич помог бы здорово сэкономить на бюджете хорошего детективного фильма: он легко сыграл бы и доброго, и злого полицейского одновременно, поскольку сам не догадывался, что для этих ролей надобно минимум два человека, а объяснять подобное ему никто не рискнул. И текстом роли по сценарию он бы тоже не заморачивался – слова главный всегда метал с пулеметной скоростью, летя и не поспевая за собственной мыслью, а когда сбивался, забыв, с чего, собственно, начал, то еще больше входил в раж: «Нет, ну за мной надо записывать – иначе что мы тут делаем, для чего собираемся, если никто сам ничего предложить не может, а за моими идеями вы не успеваете?!» И все «неулавливающие» могли быть посланы и подальше проходной.
   Я не могу вспомнить Кудрявцева задумчивым или даже просто спокойным – он всегда был весь в движении, особенно если и сам не знал, куда надо двигаться, и объяснить, чего он от других хочет, тоже не мог. Это раньше с пропагандой все было понятно – в Москве олимпийский мишка пускает слезу, улетая, и все прогрессивное человечество рыдает ему вслед, тогда как «сам воздух Лос-Анджелеса пропитан наркотиками». А теперь-то мы ничего больше не бойкотируем, со всеми дружить пытаемся, на носу объединительная Олимпиада в Сеуле, и ее, конечно, надо выиграть, но даже лютые недруги нынче, получается, только соперники и не больше. Значит, надо усиливать пропаганду внутри. (На самом деле реальные враги, прокатившие столько великих спортсменов наших мимо Лос-Анджелеса-84, сидели в той организации, откуда и пришел командовать газетой Кудрявцев, но тогда время говорить об этом еще не пришло.)
   Май 88-го. Кудрявцев вызывает меня и говорит, что я хоть и поступил недавно, но видно, что перо у меня крепкое, слова в предложения складываются как надо, поэтому мне доверяется ответственнейшее задание: на днях почти вся наша олимпийская сборная отправляется в Брест давать победную клятву. И написать об этом надо так, чтобы, старик, каждая строчка звенела. И материала должно быть как можно больше – такие масштабные идеологические мероприятия проходят, сам понимаешь, раз в несколько лет. Поэтому с тобой поедет еще Малков, он из летних видов почти всех знает. И Каратаева берите фотографом. Ну и постарайся – подними свою планку еще выше! (Лиханов в «Смене» в аналогичных случаях призывал «подняться над журналистским уровнем» – он был писателем.)
   Слава Каратаев был не просто фотографом – он заведовал отделом фотоиллюстраций. И у него единственного имелось автономное помещение типа кладовки для хранения химреактивов – с отдельным входом, который, как правило, открывался, когда закрывались все окрестные забегаловки. К такому авторитетному человеку я и пошел сразу от Кудрявцева советоваться – это ведь была моя первая командировка от газеты.
   – Я все уже узнал: Олимпийский комитет фрахтует весь поезд, так что поедем теплой компанией! – Каратаев хитро улыбнулся в бороду. – Это, конечно, плюс, а минус – не будет вагона-ресторана, так что надо брать с собой столько, чтобы до Бреста хватило. Давай позвоним Малкову и тогда точно определимся.
   Женя Малков, с которым разговаривал я, отвечал как-то уклончиво, словно ему любовница, а не коллеги из конторы звонили: берите-де сами, сколько хотите, я сам сильно усердствовать не буду. Зачем тогда в командировки ездить? – удивился Славка, когда я ему передал такой «привет». – Заболел если, так дома сиди!
   «Путешествие началось оригинально», как писал по аналогичному поводу Довлатов. Но не потому, что Жбанков-Каратаев явился на вокзал совершенно трезвый, хотя так оно и было. Малков пришел с сыном, пареньком лет тринадцати – сказал, что хочет показать ему Брестскую крепость. «Он бы еще жену с собой прокатиться взял – придется в гости идти выпивать», – погрустнел Славка. А зрелище и вправду было оригинальное: на вагонах поезда висели таблички «конный спорт», «водное поло», «ветераны», «журналисты». Что характерно, к нашему вагону стекались люди с увесистыми сумками, словно мы не на пару дней, а минимум на две недели ехали. Антиалкогольная кампания тогда еще не кончилась.
   В купе юный Малков закинул было свой рюкзачок на верхнюю полку, но папа напомнил, как обещал маме, что сын поедет на нижней. Мальчишка стал доказывать, что он уже взрослый. «Я пошел к тассовцам», – сказал на это Каратаев, сперва тщательно припрятав свои «железки». Работать сегодня он явно не собирался. Я, впрочем, тоже наработал немного, хотя имел той ночью массу любопытных бесед. Суть их сводилась к тому, что нашим спортом руководят законченные идиоты, которые засели сейчас в «штабном» своем вагоне и жрут там, скорее всего, коньяк, с особо приближенными. Кроме них, эта поездка никому на фиг не нужна – две ночи в поезде и два дня безделья в этом Бресте ломают об колено любой тренировочный цикл. Если уж от нее нельзя было отвертеться – неужели так сложно арендовать вместо одного поезда несколько самолетов, чтобы обернуться одним днем?! Но для этого нужно думать головой, а не…