Страница:
Нора Робертс
Цветок греха
Пролог
Мучительные сны снились Аманде! В них был Колин; его милое, такое любимое лицо искажено от горя. «Мэнди», – говорил он… Никогда он не называл ее иначе, чем Мэнди, Его Мэнди, моя Мэнди, дорогая Мэнди. Но в голосе не слышалось радости, в глазах не светились веселые искорки.
Мэнди, мы ничего не можем поделать. Хотел бы, но не можем. Мэнди, моя Мэнди! Мне так недостает тебя. Но я никогда не думал, что ты последуешь за мной так скоро. Наша девочка – для нее это ужасно тяжело. И станет еще тяжелее. Ты должна ей все рассказать.
Потом он улыбнулся, но так грустно, так печально. И вдруг его лицо, его тело, которые казались такими реальными, осязаемыми и находились так близко, что она во сне протянула к ним руки, – стали таять и совсем исчезли.
Однако голос она услышала снова.
«Ты обязана рассказать ей, — повторил он. – Мы ведь все время хотели это сделать, помнишь? Она должна знать о своем происхождении, кто она такая. Только скажи ей, Мэнди, непременно скажи, пускай она никогда не забывает, что я всегда любил ее. Любил мою дорогую девочку».
«О, Колин, не уходи! – Она застонала во сне, протягивая к нему руки. – Останься со мной! Я так люблю тебя, Колин! Дорогой Колин! Люблю такого, каким ты был».
Но она не могла удержать его, как не могла прервать и тяжелый сон.
«…О, как прекрасно увидеть снова Ирландию, – думала она, окутывая, подобно туману, зеленые холмы, которые помнила с незапамятных времен. – Увидеть, как блестит серебряная лента реки, опоясывающая ее родную землю. Бесценный дар!»
И еще Томми. Там ждет Томми. С любовью он глядит на нее, улыбается ей.
Но отчего всюду такая печаль? Ведь она вернулась, она снова чувствует себя молодой, трепещет от предвкушения любви.
Я уж думал, что никогда не увижу тебя, говорит он. Но почему?— возражает она со смехом. Я же вернулась к тебе, Томми.
Он пристально смотрит на нее. Или ей кажется? Но, как ни пытается она приблизиться к нему, ей это не удается. Однако голос его так же ясен и мягок, как всегда… как всегда.
Я люблю тебя, Аманда. Всегда любил. Не было дня, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал о том, что мы с тобой обрели.
В своем сне она видит, как он обернулся и смотрит на зеленые мягкие берега реки, на тихие воды.
Ты назвала ее по имени реки, в память о тех наших днях. Шаннон…
Она так прекрасна, Томми. Такая милая, красивая и крепкая. Ты можешь гордиться ею.
Я горжусь. И как бы я хотел… Но об этом не могло быть и речи. Мы знали это. Ты знала это. Со вздохом он отвернулся от реки и, глядя ей прямо в глаза, сказал: Ты все сделала для нее, что могла, Аманда. А теперь тоже оставляешь ее. Боль от этого и от тайны, которую ты носила в себе все эти годы, делает твои дни и часы еще тяжелей. Расскажи ей, Аманда. Пусть она все узнает о себе. И не забудь сказать ей, что я всегда любил ее, только у меня не было возможности показать ей это.
«Но как же? – думает она, окончательно освобождаясь от образов, навеянных сном. – О боже, как я расскажу ей это одна, без их помощи?»
– Мама! – Слегка дрожащими от страха руками Шаннон нежно гладит влажное лицо матери. – Мама, проснись! Тебе, наверное, приснился плохой сон. – Шаннон хорошо знает сейчас, что это такое – мучиться от дурных снов и бояться пробуждения. Каждое утро она сама просыпается со страшной мыслью, что мать уже умерла. «Нет, не сегодня, – молила она про себя. – Еще не сегодня!» – Проснулась, мама?
– Шаннон… Они ушли. Они оба ушли. Их отняли у меня.
– Успокойся, мама. Не плачь. Пожалуйста, не надо плакать. Открой глаза и погляди на меня.
Веки Аманды медленно открылись. В глазах стояла безысходная печаль.
– Прости. Я так виновата. Но я старалась делать только то, что было хорошо для тебя. Я…
– Конечно, мама, я знаю. – Она с ужасом подумала, что метастазы раковой опухоли уже распространились в мозг. Неужели ей недостаточно того, что она получила кости в свое распоряжение? Шаннон мысленно послала проклятие страшной болезни, проклятие богу, но голос ее был полон нежности, когда она снова заговорила: – Все в порядке, мама. Я здесь. Я с тобой.
Аманда глубоко вздохнула, что стоило ей огромных усилий. Опять перед глазами проплыли образы из
сна – Колин, Томми и Шаннон, ее дорогая девочка. Какие у нее испуганные глаза! Совсем как в тот день, когда она вернулась из Нью-Йорка сюда, в Колумбус, штат Огайо.
– Все хорошо, – выдохнула Аманда. Чего бы она не сделала, чтобы из глаз дочери исчез этот ужасный страх! – Я так рада, что ты здесь. – И молю простить за то, что совсем скоро должна буду покинуть тебя. Навсегда. – Извини, если напугала. Уже успокоилась?
Страх не отпускал Шаннон, металлическим обручем обхватив горло, но она качнула головой, соглашаясь со словами матери. Шаннон почти уже привыкла к чувству страха, оно было с ней неразлучно с той самой минуты, как в ее конторе в Нью-Йорке раздался телефонный звонок и ей сообщили, что мать умирает.
– Тебе больно, мама?
– Нет, нет, не беспокойся. – Аманда опять сумела сделать глубокий вдох. Боль была с ней – ужасная боль, она не прекращалась ни на миг, но Аманда ощутила прилив сил. Сейчас они были особенно нужны, чтобы сказать наконец-то, что должна была сказать уже давно, но все не могла решиться. Даже за те несколько недель, что ее дочь находилась с ней неотлучно. Однако больше ждать нельзя. Времени не остается. Почти не остается.
– Можно мне немного воды, дорогая?
– Конечно, мама.
Из кувшина, стоящего на столике, рядом со специально оборудованной кроватью, Шаннон налила воду в пластиковый стаканчик, опустила в него соломинку и поднесла матери, предварительно приподняв изголовье. Вся комната в этом комфортабельном доме походила на больничную палату – таково было желание Аманды, она хотела умереть в своем доме, в собственной кровати.
Тихо играла музыка. На столике лежала книга, которую принесла с собой Шаннон, чтобы почитать матери вслух, но про которую забыла, испуганная видом больной и ее стонами, когда та с трудом пробуждалась от своего странного сна.
Когда Шаннон бывала одна, она старалась убедить себя, что матери становится лучше, что с каждым днем та выглядит бодрее. Но стоило лишь взглянуть на ее землистого цвета кожу, на страдальчески опущенные уголки рта, на тускнеющие глаза, как с неодолимой ясностью она понимала: надежды нет – конец близок.
Ей оставалось только одно: сделать так, чтобы последние дни матери были не столь мучительны – в чем помочь мог один лишь морфий, да и тот был не в силах унять боль, она все равно точила измученное, обессилевшее тело.
Шаннон вдруг поняла, что больше не выдержит. Ей нужна минута, всего минута, чтобы побыть одной и вновь обрести утраченную смелость смотреть в глаза надвигающемуся, неизбежному.
– Пойду принесу тебе свежий платок для лица, – сказала она.
– Спасибо.
«Это даст мне возможность, – подумала Аманда, – с божьей помощью собраться с мыслями и найти правильные слова, которыми я смогу выразить то, что решила наконец сказать».
Мэнди, мы ничего не можем поделать. Хотел бы, но не можем. Мэнди, моя Мэнди! Мне так недостает тебя. Но я никогда не думал, что ты последуешь за мной так скоро. Наша девочка – для нее это ужасно тяжело. И станет еще тяжелее. Ты должна ей все рассказать.
Потом он улыбнулся, но так грустно, так печально. И вдруг его лицо, его тело, которые казались такими реальными, осязаемыми и находились так близко, что она во сне протянула к ним руки, – стали таять и совсем исчезли.
Однако голос она услышала снова.
«Ты обязана рассказать ей, — повторил он. – Мы ведь все время хотели это сделать, помнишь? Она должна знать о своем происхождении, кто она такая. Только скажи ей, Мэнди, непременно скажи, пускай она никогда не забывает, что я всегда любил ее. Любил мою дорогую девочку».
«О, Колин, не уходи! – Она застонала во сне, протягивая к нему руки. – Останься со мной! Я так люблю тебя, Колин! Дорогой Колин! Люблю такого, каким ты был».
Но она не могла удержать его, как не могла прервать и тяжелый сон.
«…О, как прекрасно увидеть снова Ирландию, – думала она, окутывая, подобно туману, зеленые холмы, которые помнила с незапамятных времен. – Увидеть, как блестит серебряная лента реки, опоясывающая ее родную землю. Бесценный дар!»
И еще Томми. Там ждет Томми. С любовью он глядит на нее, улыбается ей.
Но отчего всюду такая печаль? Ведь она вернулась, она снова чувствует себя молодой, трепещет от предвкушения любви.
Я уж думал, что никогда не увижу тебя, говорит он. Но почему?— возражает она со смехом. Я же вернулась к тебе, Томми.
Он пристально смотрит на нее. Или ей кажется? Но, как ни пытается она приблизиться к нему, ей это не удается. Однако голос его так же ясен и мягок, как всегда… как всегда.
Я люблю тебя, Аманда. Всегда любил. Не было дня, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал о том, что мы с тобой обрели.
В своем сне она видит, как он обернулся и смотрит на зеленые мягкие берега реки, на тихие воды.
Ты назвала ее по имени реки, в память о тех наших днях. Шаннон…
Она так прекрасна, Томми. Такая милая, красивая и крепкая. Ты можешь гордиться ею.
Я горжусь. И как бы я хотел… Но об этом не могло быть и речи. Мы знали это. Ты знала это. Со вздохом он отвернулся от реки и, глядя ей прямо в глаза, сказал: Ты все сделала для нее, что могла, Аманда. А теперь тоже оставляешь ее. Боль от этого и от тайны, которую ты носила в себе все эти годы, делает твои дни и часы еще тяжелей. Расскажи ей, Аманда. Пусть она все узнает о себе. И не забудь сказать ей, что я всегда любил ее, только у меня не было возможности показать ей это.
«Но как же? – думает она, окончательно освобождаясь от образов, навеянных сном. – О боже, как я расскажу ей это одна, без их помощи?»
– Мама! – Слегка дрожащими от страха руками Шаннон нежно гладит влажное лицо матери. – Мама, проснись! Тебе, наверное, приснился плохой сон. – Шаннон хорошо знает сейчас, что это такое – мучиться от дурных снов и бояться пробуждения. Каждое утро она сама просыпается со страшной мыслью, что мать уже умерла. «Нет, не сегодня, – молила она про себя. – Еще не сегодня!» – Проснулась, мама?
– Шаннон… Они ушли. Они оба ушли. Их отняли у меня.
– Успокойся, мама. Не плачь. Пожалуйста, не надо плакать. Открой глаза и погляди на меня.
Веки Аманды медленно открылись. В глазах стояла безысходная печаль.
– Прости. Я так виновата. Но я старалась делать только то, что было хорошо для тебя. Я…
– Конечно, мама, я знаю. – Она с ужасом подумала, что метастазы раковой опухоли уже распространились в мозг. Неужели ей недостаточно того, что она получила кости в свое распоряжение? Шаннон мысленно послала проклятие страшной болезни, проклятие богу, но голос ее был полон нежности, когда она снова заговорила: – Все в порядке, мама. Я здесь. Я с тобой.
Аманда глубоко вздохнула, что стоило ей огромных усилий. Опять перед глазами проплыли образы из
сна – Колин, Томми и Шаннон, ее дорогая девочка. Какие у нее испуганные глаза! Совсем как в тот день, когда она вернулась из Нью-Йорка сюда, в Колумбус, штат Огайо.
– Все хорошо, – выдохнула Аманда. Чего бы она не сделала, чтобы из глаз дочери исчез этот ужасный страх! – Я так рада, что ты здесь. – И молю простить за то, что совсем скоро должна буду покинуть тебя. Навсегда. – Извини, если напугала. Уже успокоилась?
Страх не отпускал Шаннон, металлическим обручем обхватив горло, но она качнула головой, соглашаясь со словами матери. Шаннон почти уже привыкла к чувству страха, оно было с ней неразлучно с той самой минуты, как в ее конторе в Нью-Йорке раздался телефонный звонок и ей сообщили, что мать умирает.
– Тебе больно, мама?
– Нет, нет, не беспокойся. – Аманда опять сумела сделать глубокий вдох. Боль была с ней – ужасная боль, она не прекращалась ни на миг, но Аманда ощутила прилив сил. Сейчас они были особенно нужны, чтобы сказать наконец-то, что должна была сказать уже давно, но все не могла решиться. Даже за те несколько недель, что ее дочь находилась с ней неотлучно. Однако больше ждать нельзя. Времени не остается. Почти не остается.
– Можно мне немного воды, дорогая?
– Конечно, мама.
Из кувшина, стоящего на столике, рядом со специально оборудованной кроватью, Шаннон налила воду в пластиковый стаканчик, опустила в него соломинку и поднесла матери, предварительно приподняв изголовье. Вся комната в этом комфортабельном доме походила на больничную палату – таково было желание Аманды, она хотела умереть в своем доме, в собственной кровати.
Тихо играла музыка. На столике лежала книга, которую принесла с собой Шаннон, чтобы почитать матери вслух, но про которую забыла, испуганная видом больной и ее стонами, когда та с трудом пробуждалась от своего странного сна.
Когда Шаннон бывала одна, она старалась убедить себя, что матери становится лучше, что с каждым днем та выглядит бодрее. Но стоило лишь взглянуть на ее землистого цвета кожу, на страдальчески опущенные уголки рта, на тускнеющие глаза, как с неодолимой ясностью она понимала: надежды нет – конец близок.
Ей оставалось только одно: сделать так, чтобы последние дни матери были не столь мучительны – в чем помочь мог один лишь морфий, да и тот был не в силах унять боль, она все равно точила измученное, обессилевшее тело.
Шаннон вдруг поняла, что больше не выдержит. Ей нужна минута, всего минута, чтобы побыть одной и вновь обрести утраченную смелость смотреть в глаза надвигающемуся, неизбежному.
– Пойду принесу тебе свежий платок для лица, – сказала она.
– Спасибо.
«Это даст мне возможность, – подумала Аманда, – с божьей помощью собраться с мыслями и найти правильные слова, которыми я смогу выразить то, что решила наконец сказать».
Глава 1
К этой минуте Аманда внутренне готовилась много лет, втайне надеясь, что она никогда не наступит. Ведь то, что можно считать честным и справедливым по отношению к одному из двух мужчин, которых она любила в своей жизни, было бы жестоким и неправедным в отношении другого. В любом случае.
Но сейчас никого из них уже нет, поэтому можно не принимать их в расчет. А также и себя – свой собственный позор.
Сейчас осталась Шаннон. И думать нужно только о ней. О ее чувствах.
Милая, чудесная дочь – которая всегда приносила ей одну лишь радость. Кем она постоянно гордилась. Кого так любила и любит…
Невыносимая боль пронзила все тело, Аманда заскрежетала зубами. Что ж, к этой боли прибавится сейчас другая – душевная – как следствие того, что произошло много лет далеко отсюда, в Ирландии, но не забывалось никогда.
Она увидела, как дочь входит в комнату. Быстрые легкие движения, полные нервной энергии. «Совсем как ее отец, – подумала Аманда. – Не Колин, нет. Милый, добрый Колин ходил неуклюже переваливаясь, как перекормленный щенок».
Но Томас, Томми отличался какой-то воздушной походкой. Несвойственной фермеру.
И глаза у Шаннон тоже как у Томми. Ярко-зеленые, чистые, словно озеро в солнечный день. И густые каштановые волосы – дар Ирландии. Однако Аманде приятно было осознавать, что овал лица, матовый цвет кожи, мягкие полные губы – материнское наследие.
Зато не кто иной, как Колин, передал ее дочери свою уверенность в себе, ощущение решимости и чувство собственного достоинства.
Аманда нашла в себе силы улыбнуться, когда Шаннон промокнула ее влажное лицо.
– Я мало говорила тебе, как горжусь тобой, – сказала Аманда.
– Ты достаточно говорила, мама.
– Я позволяла себе выражать недовольство, что ты оставила живопись. Это было неумно с моей стороны. Мне следовало бы не забывать, что женщина должна сама выбирать свою дорогу.
– Ты никогда не пыталась отговорить меня от переезда в Нью-Йорк. Или от занятий коммерческим искусством. Но я продолжаю заниматься живописью, не думай. Почти закончила натюрморт, который, надеюсь, тебе понравится.
Почему, ну почему она не догадалась привезти с собой какие-нибудь холсты? Хотя бы альбом для эскизов, чтобы творить рядом с матерью и та могла бы следить за ее работой и получать удовольствие, хоть немного отвлекаясь от своих болей.
– Здесь, в комнате, висит моя любимая картина, – сказала Аманда, слабым жестом указывая на портрет на стене. – Твой отец, спящий в шезлонге в саду.
– Уставший после стрижки газона, – засмеялась Шаннон, усаживаясь возле постели. – Каждый раз, помнишь, как мы говорили ему, почему он не наймет кого-нибудь, он отвечал, что любит уставать как вол и потом спать как сурок.
– До конца своей жизни он умел смешить меня. Как мне его не хватает! – Аманда коснулась руки дочери. – Тебе тоже, я знаю.
– До сих пор мне кажется, он вот-вот войдет в дверь и крикнет: «Мэнди, Шаннон, напяливайте ваши лучшие платья, я только что получил с клиента кругленькую сумму, и мы отправляемся отметить это событие грандиозным обедом!»
– Да, он любил делать деньги, – воспоминания притупили боль, и Аманда улыбнулась. – Для него это было вроде игры. Не просто доллары и центы, не жадность и алчность, а именно игра. Забава. Удовольствие. Как переезд из города в город каждые несколько лет. «А что, если попробовать этот город? А, Мэнди? Давай-ка тронемся в Колорадо. Или лучше в Мемфис? Как скажешь?»
Она затрясла головой в тихом смехе. Приятно было посмеяться, вообразив, что они с дочерью ведут обыкновенный разговор, как когда-то, в лучшие времена.
– Но уж когда приехали сюда, – продолжала она, – я сказала ему, что хватит – пожили цыганской жизнью, пора и остепениться. Заиметь свой дом. И он сделал его настоящим домом, о каком можно только мечтать.
– Он любил этот дом, мама. И я тоже. После всех переездов, которые мне тоже нравились – отец умел превращать их в настоящие веселые путешествия, – после всех переездов я сразу поняла, что здесь будет остановка надолго. – Она улыбнулась матери. – Мы обе это почувствовали, верно?
– Он был готов для тебя на все. Сдвинуть горы, бороться с тиграми… – Голос у Аманды задрожал, она с трудом преодолела волнение. – Понимаешь ли ты, Шаннон, как он на самом деле любил тебя?
– Конечно, мама, – Шаннон подняла руку матери, прижала к своей щеке.
– Помни об этом, девочка. Всегда помни. То, что я должна сказать тебе, возможно, причинит боль, разозлит тебя или смутит. Но все равно… И я очень сожалею… поверь…
У нее прервалось дыхание. Она со всей ясностью понимала сейчас, что сон, который приснился ей недавно, заключал в себе не только любовь и печаль, но был настойчивым напоминанием, что время не терпит, оно может оказаться куда скоротечнее тех трех недель, что были обещаны врачом. Кажется, Шаннон говорит что-то?
– Мама, я понимаю. Но всегда есть надежда… надежда…
– Я не о том. – Аманда поморщилась и обвела рукой комнату, временно переоборудованную в больничную палату. – Я о том, что было… было давно, дорогая. Когда мы поехали с подругой в Ирландию и остановились в графстве Клер.
– Никогда не знала, что ты была в этой стране. – Ей казалось странным даже думать сейчас об этом. – Только помню, как я удивлялась когда-то, что мы с отцом столько путешествовали, однако никогда не побывали в Ирландии, откуда тянутся ваши корни. Я тоже ощущаю их порой.
– Это правда так? – почти шепотом спросила Аманда.
– Я плохо умею объяснять свои чувства, но меня часто тянуло туда, когда оказывалось свободное время. А потом снова наваливались дела, и я… – Шаннон дернула плечом, как бы не понимая и не одобряя себя. – Кроме того, каждый раз, как только я заговаривала о поездке в Ирландию, ты, мама, качала головой и говорила, что есть много других интересных мест. Так было?
– Я не хотела туда возвращаться. Твой отец понимал это. – Аманда сжала губы, вглядываясь в лицо дочери. – Придвинься ко мне и послушай. И, пожалуйста… О, пожалуйста, попытайся понять меня!
Новый приступ страха охватил Шаннон. По спине пробежал холодок. Что еще? Но что же может быть хуже, страшнее смерти? И чего она так испугалась?
Она села на краешек кровати, взяла руку матери в свою и слегка сжала ее.
– Ты чем-то расстроена? – озабоченно спросила она. – Успокойся. Самое главное для тебя покой.
«Что я говорю? Боже мой! – мысленно оборвала она себя. – О каком покое речь?»
Пытаясь изобразить улыбку, Аманда проговорила:
– Итак, постарайся использовать все свое воображение художника.
– Говорят, оно у меня есть. Я готова, мама.
Господи, но в чем же дело? Неужели все путается у нее в голове? Не надо! Господи, только этого не хватало!
Подобие улыбки сошло с лица матери. Она медленно заговорила:
– Когда я была немногим старше тебя, я поехала со своей лучшей подругой – ее имя Кэтлин Рейли – в Ирландию. Для нас обеих это было большое событие. Мы росли в семьях со строгими правилами, и нам было уже за тридцать, когда мы смогли позволить себе проявить самостоятельность.
Она слегка повернула голову, чтобы лучше видеть выражение лица дочери, и продолжала:
– Тебе трудно это понять. Ты всегда была уверенной в себе, смелой. Но я в твоем возрасте и не пыталась быть самостоятельной.
– Ты никогда не была похожа на трусиху, мама. Уголки губ Аманды дрогнули.
– Но я ею была. Да еще какой! А мои родители – истые католики – были праведнее самого папы римского. Их главным разочарованием в жизни было то, что ни у одного из детей не оказалось настоящего призвания.
– Но ты же была единственным ребенком, мама. Сама же говорила.
– Я имела в виду, что у меня с определенного времени не стало родных, и это было чистой правдой. А вообще в нашей семье было четверо детей – еще два брата и сестра. Я потеряла их всех до того, как ты родилась.
– Потеряла?! Боже!
– Не так, как ты подумала… – Она замолчала, вспоминая о Колине, о том, вправе ли она даже теперь открыть дочери, кем он был ей на самом деле. Потом заговорила вновь: – У нас не было сплоченной семьи, Шаннон. Невзирая на все строгости воспитания, все требования. Невзирая на глубокую религиозность. Но я не об этом. Я вырвалась впервые из дома, крупно повздорив с родителями, однако это не намного уменьшило чувство радости от первого самостоятельного путешествия. Мы с Кэтлин были похожи на двух школьниц, удравших с урока. Сначала отправились в Дублин, конечно. Потом – куда повели нас наши географические карты и наши носы. Ах, какими свободными мы были!
«Как до удивления легко восстанавливается в памяти былое!» – подумала Аманда, сделав передышку, чтобы восстановить дыхание. И это после стольких лет, когда она насильно подавляла воспоминания.
А вот теперь они свежи и чисты, как вода в роднике. И она словно слышит заливистый смех Кэтлин, неровный гул мотора крошечного автомобиля, который они тогда наняли. Заново переживает, когда они сбиваются с дороги, поворачивая не туда. Радуется, если все же оказались в намеченном месте.
Первое яркое впечатление от вида грозных остроконечных скал, душевный покой при взгляде на зеленые холмы и поля. Радостное ощущение, что она наконец-то вернулась домой – чувство, которого Аманда никак не ожидала и которое больше к ней так никогда и не вернулось.
– Мы много чего увидели по дороге, дорогая, а потом, когда оказались на западе, осели в небольшой прелестной гостинице с видом на реку Шаннон. Оттуда мы продолжали свои поездки в разных направлениях. Скалы Мора, Голуэй, берега Баллибеньона, многочисленные живописные местечки, о существовании которых даже не подозреваешь, пока случайно не наткнешься на них.
Она подняла глаза на дочь, и Шаннон отметила, что взгляд матери стал живым и ясным.
Аманда опять заговорила:
– О, как мне хочется, чтобы ты побывала там! Посмотрела своими глазами, почувствовала все волшебство тех мест. Морские волны, с грохотом разбивающиеся о скалы и превращающиеся в водяную пыль. Их особый цвет. А как пахнет воздух под нежным теплым дождем, как завывают ветры Атлантики. А дневной свет! Он словно жемчуг с примесью золота.
«Вот это любовь, а я о ней даже не подозревала, – подумала Шаннон, удивленная и зачарованная. – Любовь, которая подсказывает слова, как из книги…»
– Нет! – грустно вздохнула Аманда. – Не думай, я больше никогда не возвращалась туда. Хотя сколько раз мечтала, строила планы. Решала и передумывала, понимая, что прежнего ощущения уже не будет. Оно приходит единожды. Верно?
Это был не столько вопрос, сколько утверждение, и Шаннон молчала, ожидая, что мать скажет дальше.
Аманда прикрыла глаза. В ней вновь взбунтовалась боль, которой она отказывалась подчиняться. Она всеми силами старалась не обращать на нее внимания, не позволить отвлечь от того, что хотела сказать, что должна была сказать.
– Как-то утром, – преодолевая боль, вновь заговорила она, – был уже конец лета, и часто шли дожди, Кэйт не очень хорошо себя почувствовала и решила остаться в постели, почитать и вообще понежиться. А я наоборот. Меня куда-то тянуло, хотелось двигаться. На душе было беспокойно, тревожно. В общем, я села в машину и поехала. Сама не зная куда. И очутилась в местечке, которое там называли Луп Хед. На самом берегу океана, где высокие скалы. Я вышла из машины и пошла по тропинке. Дул жуткий ветер, он приносил запахи моря. Дождь, казалось, усилился. Могучие волны беспрестанно бились о подножия скал, в ушах у меня словно стучали сотни барабанов. – Она замолчала. Потом заговорила еще медленней и тише: – Там я увидела мужчину. Он стоял неподвижно и пристально глядел на море. Туда, где за пеленой дождя, за громадой волн находилась Америка. Больше там ни души не было, он присел в своем мокром плаще, с козырька лились струйки воды. Мужчина улыбнулся так, словно ожидал меня увидеть, будто для того и пришел. И стоял под дождем, на скалах…
Внезапно Шаннон ощутила беспокойство. У нее появилось непонятное желание прервать Аманду. Пусть она отдохнет, а потом, когда-нибудь, продолжит свой рассказ. Когда? Пальцы Шаннон непроизвольно сжались в кулаки, она ощутила какой-то комок в груди… Нет, мать должна продолжить, должна сказать то, что хочет. Ей это, судя по всему, необходимо.
– Он не был молод, – чуть слышно продолжала Аманда. – Но лицо приятное. И такая печаль, такая тоска в глазах. Совершенно потерянный взгляд, несмотря на улыбку. Он пожелал доброго утра и сказал, какой хороший день – это когда дождь как из ведра лил нам на голову, а ветер колол лицо тысячью иголок. Я рассмеялась, потому что в самом деле мне вдруг подумалось, что день совсем неплохой и что я почти уже привыкла к музыке волн и ветра, и вообще к особенностям западной Ирландии. А еще мне понравился голос мужчины, и я готова была слушать его еще и еще. Так мне тогда казалось.
Мы стояли и разговаривали словно дома, в гостиной. О чем? Да обо всем – о моем путешествии, об Америке. Он сказал, что он фермер, только очень неудачливый, и это особенно печально, потому что у него две маленькие дочери, о которых нужно заботиться. Когда он рассказывал о детях, грусть исчезла из его глаз, они загорелись радостью. Он очень нежно произносил их имена – Мегги Мэй, Бри. А о своей жене говорил совсем мало.
Аманда прикрыла глаза, с усилием открыла их снова.
– Потом вдруг проглянуло солнце, – со вздохом сказала она. – Мы как будто плыли в его лучах, вместе с тучами, которые постепенно рассеивались. Мы шли по узким тропинкам среди скал и разговаривали, разговаривали, словно знали друг друга всю жизнь. Среди тех высоких грохочущих скал я вдруг почувствовала, что влюбилась в него, незнакомого немолодого мужчину, и это испугало меня. – Аманда метнула пытливый взгляд на дочь, нашла ее руку. – Мне было стыдно перед самой собой, – продолжала она. – Ведь он женат, у него дети. Не знаю, заметил ли он что-нибудь тогда, в то утро, и что почувствовал сам, но в моей душе уже не совсем юной, но все еще невинной девушки появилось ощущение греха. Впрочем, не такое уж сильное, чтобы заглушить возникшее чувство.
Для нее было облегчением, когда пальцы дочери сильно сжали ей руку, переплелись с ее пальцами.
– Не только во мне родилась любовь. Мы виделись еще несколько раз. О, вполне невинно. В пивной, снова на скалах Луп Хеда. Как-то он взял нас с Кэйт на небольшую ярмарку возле Энниса. Но долго так безгрешно все не могло продолжаться. Мы оба были далеко не дети, и то, что испытывали друг к другу, оказалось таким сильным, таким важным для нас и, клянусь тебе, таким красивым чувством, что мы не устояли… Кэйт, конечно, знала… Каждый, кто посмотрел бы на нас, мог легко все понять. И она отговаривала меня, как подруга. Но я впервые любила и была так счастлива, как никогда и нигде раньше. Да, мы стали близки. Он никогда не давал обещаний. Мы мечтали, да, но ничего не обещали друг другу. Его сдерживала семья – жена, у которой не было к нему любви, и дети, которых он обожал.
Аманда облизнула сухие губы, сделала через соломинку несколько глотков, когда Шаннон молчаливо протянула ей стакан. Помолчала, приближаясь к тому, о чем говорить становилось все труднее.
– Я знала, что делала, Шаннон. Скорее я была инициатором нашей близости. Он был моим первым мужчиной, и он вел себя так внимательно, нежно и с такой любовью, что после того, как все произошло, мы оба разрыдались оттого, что поняли: мы обрели друг друга слишком поздно и наше будущее выглядело безнадежно.
И все же мы строили безумные планы: как он, обеспечив жену всем необходимым, уедет ко мне в Америку с двумя дочерьми, и там мы заживем одной семьей. Он отчаянно мечтал о настоящей семье. Так же, как и я. Мы без конца говорили об этом в комнатушке, выходящей окнами на реку, и временами верили, что так оно и будет… Все это длилось целых три недели, и каждый из дней становился чудесней предыдущего. Но мне предстояло расстаться с ним. И с Ирландией. Он обещал, что будет часто приходить на скалы, туда, где мы встретились, и глядеть через воды океана в сторону Нью-Йорка… в мою сторону…
Его звали Томас Конкеннан, и был он, как я уже сказала, фермером… И поэтом.
Аманда замолчала. Шаннон тоже хранила гробовое молчание, а когда задала вопрос, голос у нее был напряженный, неуверенный:
– А ты… Виделись ли вы когда-нибудь потом?
– Нет, – ответила мать. – Я писала ему иногда, и он отвечал… – Сжав губы, она пристально посмотрела в лицо дочери и, решившись, продолжила: – Вскоре после моего возвращения в Нью-Йорк я поняла, что беременна.
Шаннон затрясла головой, как бы не желая верить.
– Беременна? – переспросила она. Снова тряхнула головой и попыталась высвободить руку из пальцев матери. Она догадывалась уже, что будет сказано дальше, и не хотела этого слышать. – Но… Но зачем?
Разве…
– Я была во власти любви. – Аманда еще крепче, насколько хватало угасающих сил, опять сжала руку дочери. – С самого начала это было сильнее меня.
Никогда до того я и не мечтала, что у меня будет ребенок, что я найду кого-то, кто полюбит меня настолько, чтобы захотеть от меня ребенка. Но сама я очень хотела иметь этого ребенка. О, как хотела! И благодарила бога, что он послал мне такого человека. А печаль и сожаление испытывала лишь потому, что понимала: никогда не разделить мне с Томасом того, что принесла нам наша любовь. Никогда… Снова молчание. И потом:
– Его ответное письмо на мое сообщение о ребенке было полубезумным. Он хотел немедленно бросить все и приехать, потому что я не должна быть одна в такое время, он боится за меня. Я знала, что он сделает то, о чем писал. Но также знала, что это было бы непорядочно по отношению к его семье, неправильно. В то время как моя любовь к нему не была ошибкой. Я написала ему свое последнее письмо, в котором впервые солгала, когда сообщила, что ничего не боюсь, что я не одна и собираюсь уехать из Нью-Йорка…
– Ты устала, мама, – Шаннон не хотела больше ничего слышать об этом. Она чувствовала, ее мир покачнулся и нужно что-то сделать, чтобы восстановить в нем равновесие. – Ты говорила слишком долго. Отдохни, и пора принять лекарство.
– Он бы полюбил тебя! – В голосе Аманды была бессильная ярость. – Если бы у него только была возможность. В душе я всегда знала, что он любит тебя, хотя никогда не видел.
– Перестань, мама. Не надо больше… – Шаннон отодвинулась от нее, поднялась со стула. Она чувствовала легкую дурноту, вся кожа, казалось, сделалась сразу холодной и очень тонкой. – Не хочу дальше слушать. Мне не нужно…
Но сейчас никого из них уже нет, поэтому можно не принимать их в расчет. А также и себя – свой собственный позор.
Сейчас осталась Шаннон. И думать нужно только о ней. О ее чувствах.
Милая, чудесная дочь – которая всегда приносила ей одну лишь радость. Кем она постоянно гордилась. Кого так любила и любит…
Невыносимая боль пронзила все тело, Аманда заскрежетала зубами. Что ж, к этой боли прибавится сейчас другая – душевная – как следствие того, что произошло много лет далеко отсюда, в Ирландии, но не забывалось никогда.
Она увидела, как дочь входит в комнату. Быстрые легкие движения, полные нервной энергии. «Совсем как ее отец, – подумала Аманда. – Не Колин, нет. Милый, добрый Колин ходил неуклюже переваливаясь, как перекормленный щенок».
Но Томас, Томми отличался какой-то воздушной походкой. Несвойственной фермеру.
И глаза у Шаннон тоже как у Томми. Ярко-зеленые, чистые, словно озеро в солнечный день. И густые каштановые волосы – дар Ирландии. Однако Аманде приятно было осознавать, что овал лица, матовый цвет кожи, мягкие полные губы – материнское наследие.
Зато не кто иной, как Колин, передал ее дочери свою уверенность в себе, ощущение решимости и чувство собственного достоинства.
Аманда нашла в себе силы улыбнуться, когда Шаннон промокнула ее влажное лицо.
– Я мало говорила тебе, как горжусь тобой, – сказала Аманда.
– Ты достаточно говорила, мама.
– Я позволяла себе выражать недовольство, что ты оставила живопись. Это было неумно с моей стороны. Мне следовало бы не забывать, что женщина должна сама выбирать свою дорогу.
– Ты никогда не пыталась отговорить меня от переезда в Нью-Йорк. Или от занятий коммерческим искусством. Но я продолжаю заниматься живописью, не думай. Почти закончила натюрморт, который, надеюсь, тебе понравится.
Почему, ну почему она не догадалась привезти с собой какие-нибудь холсты? Хотя бы альбом для эскизов, чтобы творить рядом с матерью и та могла бы следить за ее работой и получать удовольствие, хоть немного отвлекаясь от своих болей.
– Здесь, в комнате, висит моя любимая картина, – сказала Аманда, слабым жестом указывая на портрет на стене. – Твой отец, спящий в шезлонге в саду.
– Уставший после стрижки газона, – засмеялась Шаннон, усаживаясь возле постели. – Каждый раз, помнишь, как мы говорили ему, почему он не наймет кого-нибудь, он отвечал, что любит уставать как вол и потом спать как сурок.
– До конца своей жизни он умел смешить меня. Как мне его не хватает! – Аманда коснулась руки дочери. – Тебе тоже, я знаю.
– До сих пор мне кажется, он вот-вот войдет в дверь и крикнет: «Мэнди, Шаннон, напяливайте ваши лучшие платья, я только что получил с клиента кругленькую сумму, и мы отправляемся отметить это событие грандиозным обедом!»
– Да, он любил делать деньги, – воспоминания притупили боль, и Аманда улыбнулась. – Для него это было вроде игры. Не просто доллары и центы, не жадность и алчность, а именно игра. Забава. Удовольствие. Как переезд из города в город каждые несколько лет. «А что, если попробовать этот город? А, Мэнди? Давай-ка тронемся в Колорадо. Или лучше в Мемфис? Как скажешь?»
Она затрясла головой в тихом смехе. Приятно было посмеяться, вообразив, что они с дочерью ведут обыкновенный разговор, как когда-то, в лучшие времена.
– Но уж когда приехали сюда, – продолжала она, – я сказала ему, что хватит – пожили цыганской жизнью, пора и остепениться. Заиметь свой дом. И он сделал его настоящим домом, о каком можно только мечтать.
– Он любил этот дом, мама. И я тоже. После всех переездов, которые мне тоже нравились – отец умел превращать их в настоящие веселые путешествия, – после всех переездов я сразу поняла, что здесь будет остановка надолго. – Она улыбнулась матери. – Мы обе это почувствовали, верно?
– Он был готов для тебя на все. Сдвинуть горы, бороться с тиграми… – Голос у Аманды задрожал, она с трудом преодолела волнение. – Понимаешь ли ты, Шаннон, как он на самом деле любил тебя?
– Конечно, мама, – Шаннон подняла руку матери, прижала к своей щеке.
– Помни об этом, девочка. Всегда помни. То, что я должна сказать тебе, возможно, причинит боль, разозлит тебя или смутит. Но все равно… И я очень сожалею… поверь…
У нее прервалось дыхание. Она со всей ясностью понимала сейчас, что сон, который приснился ей недавно, заключал в себе не только любовь и печаль, но был настойчивым напоминанием, что время не терпит, оно может оказаться куда скоротечнее тех трех недель, что были обещаны врачом. Кажется, Шаннон говорит что-то?
– Мама, я понимаю. Но всегда есть надежда… надежда…
– Я не о том. – Аманда поморщилась и обвела рукой комнату, временно переоборудованную в больничную палату. – Я о том, что было… было давно, дорогая. Когда мы поехали с подругой в Ирландию и остановились в графстве Клер.
– Никогда не знала, что ты была в этой стране. – Ей казалось странным даже думать сейчас об этом. – Только помню, как я удивлялась когда-то, что мы с отцом столько путешествовали, однако никогда не побывали в Ирландии, откуда тянутся ваши корни. Я тоже ощущаю их порой.
– Это правда так? – почти шепотом спросила Аманда.
– Я плохо умею объяснять свои чувства, но меня часто тянуло туда, когда оказывалось свободное время. А потом снова наваливались дела, и я… – Шаннон дернула плечом, как бы не понимая и не одобряя себя. – Кроме того, каждый раз, как только я заговаривала о поездке в Ирландию, ты, мама, качала головой и говорила, что есть много других интересных мест. Так было?
– Я не хотела туда возвращаться. Твой отец понимал это. – Аманда сжала губы, вглядываясь в лицо дочери. – Придвинься ко мне и послушай. И, пожалуйста… О, пожалуйста, попытайся понять меня!
Новый приступ страха охватил Шаннон. По спине пробежал холодок. Что еще? Но что же может быть хуже, страшнее смерти? И чего она так испугалась?
Она села на краешек кровати, взяла руку матери в свою и слегка сжала ее.
– Ты чем-то расстроена? – озабоченно спросила она. – Успокойся. Самое главное для тебя покой.
«Что я говорю? Боже мой! – мысленно оборвала она себя. – О каком покое речь?»
Пытаясь изобразить улыбку, Аманда проговорила:
– Итак, постарайся использовать все свое воображение художника.
– Говорят, оно у меня есть. Я готова, мама.
Господи, но в чем же дело? Неужели все путается у нее в голове? Не надо! Господи, только этого не хватало!
Подобие улыбки сошло с лица матери. Она медленно заговорила:
– Когда я была немногим старше тебя, я поехала со своей лучшей подругой – ее имя Кэтлин Рейли – в Ирландию. Для нас обеих это было большое событие. Мы росли в семьях со строгими правилами, и нам было уже за тридцать, когда мы смогли позволить себе проявить самостоятельность.
Она слегка повернула голову, чтобы лучше видеть выражение лица дочери, и продолжала:
– Тебе трудно это понять. Ты всегда была уверенной в себе, смелой. Но я в твоем возрасте и не пыталась быть самостоятельной.
– Ты никогда не была похожа на трусиху, мама. Уголки губ Аманды дрогнули.
– Но я ею была. Да еще какой! А мои родители – истые католики – были праведнее самого папы римского. Их главным разочарованием в жизни было то, что ни у одного из детей не оказалось настоящего призвания.
– Но ты же была единственным ребенком, мама. Сама же говорила.
– Я имела в виду, что у меня с определенного времени не стало родных, и это было чистой правдой. А вообще в нашей семье было четверо детей – еще два брата и сестра. Я потеряла их всех до того, как ты родилась.
– Потеряла?! Боже!
– Не так, как ты подумала… – Она замолчала, вспоминая о Колине, о том, вправе ли она даже теперь открыть дочери, кем он был ей на самом деле. Потом заговорила вновь: – У нас не было сплоченной семьи, Шаннон. Невзирая на все строгости воспитания, все требования. Невзирая на глубокую религиозность. Но я не об этом. Я вырвалась впервые из дома, крупно повздорив с родителями, однако это не намного уменьшило чувство радости от первого самостоятельного путешествия. Мы с Кэтлин были похожи на двух школьниц, удравших с урока. Сначала отправились в Дублин, конечно. Потом – куда повели нас наши географические карты и наши носы. Ах, какими свободными мы были!
«Как до удивления легко восстанавливается в памяти былое!» – подумала Аманда, сделав передышку, чтобы восстановить дыхание. И это после стольких лет, когда она насильно подавляла воспоминания.
А вот теперь они свежи и чисты, как вода в роднике. И она словно слышит заливистый смех Кэтлин, неровный гул мотора крошечного автомобиля, который они тогда наняли. Заново переживает, когда они сбиваются с дороги, поворачивая не туда. Радуется, если все же оказались в намеченном месте.
Первое яркое впечатление от вида грозных остроконечных скал, душевный покой при взгляде на зеленые холмы и поля. Радостное ощущение, что она наконец-то вернулась домой – чувство, которого Аманда никак не ожидала и которое больше к ней так никогда и не вернулось.
– Мы много чего увидели по дороге, дорогая, а потом, когда оказались на западе, осели в небольшой прелестной гостинице с видом на реку Шаннон. Оттуда мы продолжали свои поездки в разных направлениях. Скалы Мора, Голуэй, берега Баллибеньона, многочисленные живописные местечки, о существовании которых даже не подозреваешь, пока случайно не наткнешься на них.
Она подняла глаза на дочь, и Шаннон отметила, что взгляд матери стал живым и ясным.
Аманда опять заговорила:
– О, как мне хочется, чтобы ты побывала там! Посмотрела своими глазами, почувствовала все волшебство тех мест. Морские волны, с грохотом разбивающиеся о скалы и превращающиеся в водяную пыль. Их особый цвет. А как пахнет воздух под нежным теплым дождем, как завывают ветры Атлантики. А дневной свет! Он словно жемчуг с примесью золота.
«Вот это любовь, а я о ней даже не подозревала, – подумала Шаннон, удивленная и зачарованная. – Любовь, которая подсказывает слова, как из книги…»
– Нет! – грустно вздохнула Аманда. – Не думай, я больше никогда не возвращалась туда. Хотя сколько раз мечтала, строила планы. Решала и передумывала, понимая, что прежнего ощущения уже не будет. Оно приходит единожды. Верно?
Это был не столько вопрос, сколько утверждение, и Шаннон молчала, ожидая, что мать скажет дальше.
Аманда прикрыла глаза. В ней вновь взбунтовалась боль, которой она отказывалась подчиняться. Она всеми силами старалась не обращать на нее внимания, не позволить отвлечь от того, что хотела сказать, что должна была сказать.
– Как-то утром, – преодолевая боль, вновь заговорила она, – был уже конец лета, и часто шли дожди, Кэйт не очень хорошо себя почувствовала и решила остаться в постели, почитать и вообще понежиться. А я наоборот. Меня куда-то тянуло, хотелось двигаться. На душе было беспокойно, тревожно. В общем, я села в машину и поехала. Сама не зная куда. И очутилась в местечке, которое там называли Луп Хед. На самом берегу океана, где высокие скалы. Я вышла из машины и пошла по тропинке. Дул жуткий ветер, он приносил запахи моря. Дождь, казалось, усилился. Могучие волны беспрестанно бились о подножия скал, в ушах у меня словно стучали сотни барабанов. – Она замолчала. Потом заговорила еще медленней и тише: – Там я увидела мужчину. Он стоял неподвижно и пристально глядел на море. Туда, где за пеленой дождя, за громадой волн находилась Америка. Больше там ни души не было, он присел в своем мокром плаще, с козырька лились струйки воды. Мужчина улыбнулся так, словно ожидал меня увидеть, будто для того и пришел. И стоял под дождем, на скалах…
Внезапно Шаннон ощутила беспокойство. У нее появилось непонятное желание прервать Аманду. Пусть она отдохнет, а потом, когда-нибудь, продолжит свой рассказ. Когда? Пальцы Шаннон непроизвольно сжались в кулаки, она ощутила какой-то комок в груди… Нет, мать должна продолжить, должна сказать то, что хочет. Ей это, судя по всему, необходимо.
– Он не был молод, – чуть слышно продолжала Аманда. – Но лицо приятное. И такая печаль, такая тоска в глазах. Совершенно потерянный взгляд, несмотря на улыбку. Он пожелал доброго утра и сказал, какой хороший день – это когда дождь как из ведра лил нам на голову, а ветер колол лицо тысячью иголок. Я рассмеялась, потому что в самом деле мне вдруг подумалось, что день совсем неплохой и что я почти уже привыкла к музыке волн и ветра, и вообще к особенностям западной Ирландии. А еще мне понравился голос мужчины, и я готова была слушать его еще и еще. Так мне тогда казалось.
Мы стояли и разговаривали словно дома, в гостиной. О чем? Да обо всем – о моем путешествии, об Америке. Он сказал, что он фермер, только очень неудачливый, и это особенно печально, потому что у него две маленькие дочери, о которых нужно заботиться. Когда он рассказывал о детях, грусть исчезла из его глаз, они загорелись радостью. Он очень нежно произносил их имена – Мегги Мэй, Бри. А о своей жене говорил совсем мало.
Аманда прикрыла глаза, с усилием открыла их снова.
– Потом вдруг проглянуло солнце, – со вздохом сказала она. – Мы как будто плыли в его лучах, вместе с тучами, которые постепенно рассеивались. Мы шли по узким тропинкам среди скал и разговаривали, разговаривали, словно знали друг друга всю жизнь. Среди тех высоких грохочущих скал я вдруг почувствовала, что влюбилась в него, незнакомого немолодого мужчину, и это испугало меня. – Аманда метнула пытливый взгляд на дочь, нашла ее руку. – Мне было стыдно перед самой собой, – продолжала она. – Ведь он женат, у него дети. Не знаю, заметил ли он что-нибудь тогда, в то утро, и что почувствовал сам, но в моей душе уже не совсем юной, но все еще невинной девушки появилось ощущение греха. Впрочем, не такое уж сильное, чтобы заглушить возникшее чувство.
Для нее было облегчением, когда пальцы дочери сильно сжали ей руку, переплелись с ее пальцами.
– Не только во мне родилась любовь. Мы виделись еще несколько раз. О, вполне невинно. В пивной, снова на скалах Луп Хеда. Как-то он взял нас с Кэйт на небольшую ярмарку возле Энниса. Но долго так безгрешно все не могло продолжаться. Мы оба были далеко не дети, и то, что испытывали друг к другу, оказалось таким сильным, таким важным для нас и, клянусь тебе, таким красивым чувством, что мы не устояли… Кэйт, конечно, знала… Каждый, кто посмотрел бы на нас, мог легко все понять. И она отговаривала меня, как подруга. Но я впервые любила и была так счастлива, как никогда и нигде раньше. Да, мы стали близки. Он никогда не давал обещаний. Мы мечтали, да, но ничего не обещали друг другу. Его сдерживала семья – жена, у которой не было к нему любви, и дети, которых он обожал.
Аманда облизнула сухие губы, сделала через соломинку несколько глотков, когда Шаннон молчаливо протянула ей стакан. Помолчала, приближаясь к тому, о чем говорить становилось все труднее.
– Я знала, что делала, Шаннон. Скорее я была инициатором нашей близости. Он был моим первым мужчиной, и он вел себя так внимательно, нежно и с такой любовью, что после того, как все произошло, мы оба разрыдались оттого, что поняли: мы обрели друг друга слишком поздно и наше будущее выглядело безнадежно.
И все же мы строили безумные планы: как он, обеспечив жену всем необходимым, уедет ко мне в Америку с двумя дочерьми, и там мы заживем одной семьей. Он отчаянно мечтал о настоящей семье. Так же, как и я. Мы без конца говорили об этом в комнатушке, выходящей окнами на реку, и временами верили, что так оно и будет… Все это длилось целых три недели, и каждый из дней становился чудесней предыдущего. Но мне предстояло расстаться с ним. И с Ирландией. Он обещал, что будет часто приходить на скалы, туда, где мы встретились, и глядеть через воды океана в сторону Нью-Йорка… в мою сторону…
Его звали Томас Конкеннан, и был он, как я уже сказала, фермером… И поэтом.
Аманда замолчала. Шаннон тоже хранила гробовое молчание, а когда задала вопрос, голос у нее был напряженный, неуверенный:
– А ты… Виделись ли вы когда-нибудь потом?
– Нет, – ответила мать. – Я писала ему иногда, и он отвечал… – Сжав губы, она пристально посмотрела в лицо дочери и, решившись, продолжила: – Вскоре после моего возвращения в Нью-Йорк я поняла, что беременна.
Шаннон затрясла головой, как бы не желая верить.
– Беременна? – переспросила она. Снова тряхнула головой и попыталась высвободить руку из пальцев матери. Она догадывалась уже, что будет сказано дальше, и не хотела этого слышать. – Но… Но зачем?
Разве…
– Я была во власти любви. – Аманда еще крепче, насколько хватало угасающих сил, опять сжала руку дочери. – С самого начала это было сильнее меня.
Никогда до того я и не мечтала, что у меня будет ребенок, что я найду кого-то, кто полюбит меня настолько, чтобы захотеть от меня ребенка. Но сама я очень хотела иметь этого ребенка. О, как хотела! И благодарила бога, что он послал мне такого человека. А печаль и сожаление испытывала лишь потому, что понимала: никогда не разделить мне с Томасом того, что принесла нам наша любовь. Никогда… Снова молчание. И потом:
– Его ответное письмо на мое сообщение о ребенке было полубезумным. Он хотел немедленно бросить все и приехать, потому что я не должна быть одна в такое время, он боится за меня. Я знала, что он сделает то, о чем писал. Но также знала, что это было бы непорядочно по отношению к его семье, неправильно. В то время как моя любовь к нему не была ошибкой. Я написала ему свое последнее письмо, в котором впервые солгала, когда сообщила, что ничего не боюсь, что я не одна и собираюсь уехать из Нью-Йорка…
– Ты устала, мама, – Шаннон не хотела больше ничего слышать об этом. Она чувствовала, ее мир покачнулся и нужно что-то сделать, чтобы восстановить в нем равновесие. – Ты говорила слишком долго. Отдохни, и пора принять лекарство.
– Он бы полюбил тебя! – В голосе Аманды была бессильная ярость. – Если бы у него только была возможность. В душе я всегда знала, что он любит тебя, хотя никогда не видел.
– Перестань, мама. Не надо больше… – Шаннон отодвинулась от нее, поднялась со стула. Она чувствовала легкую дурноту, вся кожа, казалось, сделалась сразу холодной и очень тонкой. – Не хочу дальше слушать. Мне не нужно…