---------------------------------------------------------------
© Copyright Дина Рубина
Email: web(a)dinarubina.com
WWW: http://www.dinarubina.com
Date: 04 Apr 2004
Кн. "Когда выпадет снег": рассказы. повести. -
Изд. Екатеринбург:У-Фактория, 2001.
OCR: Лариса Петрик
---------------------------------------------------------------
А в чем, собственно, дело, сказал я ему, чем тебя смущает моя двойная
фамилия?
В конце концов твою я взял, вот она, красуется в паспорте, вполне
благозвучная, - Воздвиженский. Хоть поклоны бей. А? Я говорю - хорошая,
звучная, церковнославянская...
Ты смотри на дорогу, сказал я ему, а то мы в дерево врежемся....
Да, мамина не такая звучная, но понимаешь, меня все-таки мать
воспитывала. Да если хочешь знать, сказал я ему, я б и фамилию Виктора себе
присобачил, только боюсь, что на строчке не поместится. И потом, тройную уже
вряд ли кто запомнит. Особенно в армии, представляешь, как меня из строя
вызывать или на гауптвахту сажать? Так что не переживай, сказал я ему,
вполне прилично: Крюков-Воздвиженский.
Не дуйся, что тебе - тесно? Неуютно?.. Почему - глупо? А
Голенищев-Кутузов, сказал я ему сразу, а Лебедев-Кумач, а Борисов-Мусатов, а
Римский-Корсаков? А Семенов-Тяньшанский, а Мусин-Пушкин? Ну?
Да, я начитался, сказал я ему. Есть такая слабость. Вот именно, не
порок. И даже, как принято считать, - достоинство...
... Ну, конечно, изменился, сказал я ему, мы ж три года не виделись. Я
ж расту, па, сказал я ему, я, в принципе, живу дальше...
И пусть тебя моя двойная фамилия не тревожит. На Западе, знаешь, почти
у каждого человека двойное или даже тройное имя. Почему это тебе плевать на
Запад, поинтересовался я, плевать никуда и ни в кого не следует, па, это
некрасиво. А то плюнешь, сказал я ему, и попадешь ненароком в Эриха Марию
Ремарка, или в Федерико Гарсия Лорку, или в Габриэля Гарсиа Маркеса. Будет
неловко... Запад люблю? Конечно, люблю, па, я все люблю: и Запад, и Восток,
и Юг, и Север.
Я не дер-зю, сказал я ему, я поле-мизи-рую. И потом, у меня ж
переходный возраст еще не кончился, так что не расстраивайся.
Да ты смотри на дорогу, сказал я ему, мы же о столб шмякнемся!
... Ой, не спрашивай, не береди открытую рану. Еле переполз. По алгебре
трояк, по физике - переэкзаменовка. Мать надеется, что за лето ты со мной
подзанимаешься. Думаю, это был решающий момент в пользу моей поездки к тебе.
Ты же знаешь, сказал я ему, она всегда косо смотрела на эти поездки.
По химии тоже трояк, но более жизнеспособный... Знаешь, сказал я ему,
сам удивляюсь, в кого я такой тупой? Все-таки мать - конструктор, баба
толковая, ты у меня вообще: не кот начихал, изобретатель с медалями, три
кило патентов. А я как увижу эти ряды формул, так мне тошно становится, вот
здесь, под ложечкой. Упрусь взглядом в цифры и ничего не хочу понимать.
Организм протестует. Ну почему я должен ползти к этому дурацкому аттестату,
почему?!
По сути дела, сказал я ему, происходит многолетнее насилие над
человеческой личностью... Как - над чьей? Над моей, конечно! Чего ты
смеешься? Это очень серьезно. У меня надорванная психика.
Ну, по литературе, по истории пятерки, конечно, сказал я ему, а что
толку? Недавно доклад сделал, историчка просила: "Отражение истории
Российского государства в полотнах русских художников". Да, ничего вроде
получилось. Бегло, конечно, очень общо, сказал я ему, разве можно такую тему
за полтора часа охватить... Репродукции Виктор дал, это ж его хлеб, у нас
тьма альбомов дома.
Устроили, конечно, из этого мероприятие, согнали три девятых класса,
историчка сидела на задней парте и тихо млела - ей же это засчитывается за
внеклассную работу. А вообще, па, все это чепуха, сказал я ему...
Ни за что! Делать из этого профессию? Быть, как Виктор, каким-нибудь
искусствоведом или литературоведом? Да ты что, па, ты меня не уважаешь,
сказал я ему. Всю жизнь насиловать искусство только потому, что у меня
неплохо подвешен язык, и я прилично разбираюсь в живописи?.. Нет уж,
спасибо. Существовать в искусстве достойно можно, только создавая что-то
свое. А понимание - это всего лишь неплохие мозги, разве можно понимание
искусства делать профессией? И потом, я как услышу это слово -
"искусствовед", мне смешно становится. Представляю себе этакого типа,
который искусством ведает, вроде завхоза со связкой ключей. Нет и нет!
А талантов, сказал я ему, никаких за мною не водится, увы...
А никем не хочу... Нет, правда, никем не хочу быть. Ну, ты меня
серьезно спрашиваешь, а я серьезно отвечаю.
Нет, ты не так понял. Не в смысле - плевать в потолок. Не хочу всю
жизнь быть к чему-то привязанным: к месту работы, к такой-то квартире по
такому-то адресу, к такой-то женщине, записанной в моем паспорте. Это, по
сути дела, крепостное право... Как представляю? А вот как, сказал я ему: я -
свободен, совсем, передвигаюсь куда хочу, когда хочу и как хочу, зарабатываю
необходимый минимум на хлеб, картошку и книги как получится - где вагон
разгружу, где на прополку овощей наймусь... У нас такая личность называется
"бич" и преследуется законом, а вот во Франции очень принято, например,
наняться на сезон в Голландию - тюльпаны сажать.
Ну что ты заладил, па, сказал я ему, "смотришь на Запад!". Я кругом
смотрю, не только на Запад. Я смотрю вокруг себя, сказал я ему, а не только
в указанном направлении, хотя мне с детства направление пытались указывать
все кому не лень. Родители - еще туда-сюда, куда их денешь, сказал я ему, но
вот тебя хватают за шиворот, суют в общий вагон, и всех в одном направлении:
сначала октябрятская звездочка, потом дружный коллектив класса, потом
комсомольская ячейка института, и так до конца жизни... Ой-ей-ей, испугал:
единоличник! Надеюсь, сказал я ему. Надеюсь, что я - единоличник. Все, что
сделано в искусстве и науке, сделано единоличниками.
Ну ладно, сказал я ему, не пугайся. У тебя, па, вид такой
обескураженный. Думаешь, наверное, что я попал в лапы наших врагов. Мало ли
чего я болтаю, сказал я ему, возраст такой, переходный, и три года мы не
виделись. Ты меня здесь за лето обстругаешь и отполируешь до зеркального
блеска. Смотри на дорогу... Грузила новые купил? Молоток... Помнишь, на
Голубых озерах цаплю, похожую на твоего Кирилл Саныча! Ох, умора! Па, а
правда, у меня совсем уже бас установился? Почему это - баритон? Бас, бас,
сказал я ему, натуральный бас. Нас с Виктором почему-то путают по телефону,
говорят - голоса похожи. По-моему, совсем не похожи... При чем тут Виктор...
Дома как? Нормально дома... Мама? Ну ты же знаешь, сказал я ему, мама
всегда больна...
"...В самом деле, и чего я привязался к нему с этой двойной фамилией?
Просто в тот момент, когда он с гордостью продемонстрировал новенький,
словно отутюженный паспорт с этой самой фамилией-поездом, меня вдруг как
обухом: он все знает!
Боже мой, как я его ждал! Как я выцарапывал его оттуда в это лето
телефонными звонками, письмами, телеграммами. Я отправил на дорогу всю
премию, хотя на билет хватило бы ее пятой части. До вчерашнего дня я так и
не был уверен, что они отпустят его. Ведь изобретали же они причины все эти
три года.
Ничего, ничего, я просто перенервничал. Все в порядке, шеф, все в
полном порядке. Досадный срыв - не спал две ночи, с утра гонял на рынок за
фруктами, драил свою берлогу и все время думал: теперь он взрослый парень,
взрослый. Мы же три года не виделись. Он с такой щенячьей гордостью показал
мне паспорт со своей двойной фамилией, черт бы меня подрал. И я вдруг глупо
прицепился к нему, дурак, жалкий старый дурак!
Да, я растерялся. Хотя при чем тут двойная фамилия? Вот при чем:
запахло жареным. Столько лет я частенько в мыслях жалел Виктора, да, мне в
голову не приходило жалеть себя. Я так и думал этими словами: "бедняга
Виктор", думал я. А тут, когда в самую точку было бы пожалеть Виктора именно
сейчас, я испугался. Я понял впервые, что чувствуешь, когда тебя прошибает
холодный пот.
...Ну что ж, наивно думать, что мальчик проживет всю жизнь, так и не
узнав правды. Это несправедливо по отношению к нему. Когда-нибудь придется
все рассказать, расставить по местам каждого из нас, разъяснить эту дикую
ситуацию, разобрать по камешкам крепость лжи, возведенную для его
спокойствия. И что говорить при этом? Доводись мне - что бы я сказал ему?
Видишь ли, мужик, мы лгали во имя тебя, сказал бы я ему. Ради тебя трое
взрослых людей поддерживают доброжелательные отношения по телефону,
договариваются о разных бытовых мелочах, обсуждают твой характер и планы на
будущее, - трое взрослых, которым давно хочется забыть друг о друге...
Видишь ли, мужик, сказал бы я ему, начинать-то надо не с тебя, а с
того, что восемь лет тебя не было, и с каждым годом таяла надежда, что
когда-нибудь ты появишься. Мама всегда была больным человеком - почки,
гипертония, то-се, а главное, органы, которые предназначены для этого дела,
ну, ты взрослый парень, сам понимаешь... Восемь лет...
Да, сказал бы я ему, это верно, мы неважно жили с твоей мамой. Не
сразу, конечно, но наша тающая надежда теплилась, как чахоточная девочка в
семье. Знаешь, это подтачивает отношения мужчины и женщины. Нет, конечно,
есть семьи, прекрасно существующие без детей, но здесь другой случай.
Словом, когда надежда на твое появление совсем зачахла, тут ты и
забрезжил. В один прекрасный для меня день. Врачи уверяли, что наш случай
один на тысячи. И тогда я подумал: мой ребенок должен быть чертовски
везучим, если ему удалось возникнуть и выжить тогда, когда это не удается
тысяче другим. Мой ребенок будет счастливчиком, думал я, ведь ему уже
повезло. И я стал ждать тебя. Я неистово ждал тебя, мужик, сказал бы я ему,
для меня уже тогда ты был не смутным зреющим комочком, а конкретным
человеком, личностью, уже совершившей поступок тем, что крохотной клеточкой
уцепился за жизнь на краю небытия и выжил.
Знаешь, мужик, сказал бы я ему, вот тогда все изменилось у нас. Твоя
мать стала вдруг очень нежна со мной. Ее обычная раздражительность
растворилась в нашем общем ожидании тебя. Ну что ж, говорил я себе, значит,
это правда, что женщина становится мягче и трепетнее в этот период. Ты уже
взрослый парень, мужик, сказал бы я ему, бойся внезапной женской нежности.
Это нежность подползающего удава, заранее жалеющего свою жертву.
У меня нет ненависти к твоей матери, мужик, сказал бы я ему. Просто у
нас с ней свои счеты, и не твоего ума это дело.
Да, это правда, что я не забыл и не простил ей никогда, но - не
предательства, нет - все мы слабые люди, сынок, и всякое может случиться с
человеком; я не простил ей этой обдуманной нежности. И в дальнейшем я не
прощал этого всем женщинам, которых встречал на своей дороге. Поэтому я
один, мужик, сказал бы я ему..."
... - Мама? Ну, ты же знаешь - мама всегда больна, поэтому проживет
дольше нас всех. Почему груб? Я не груб, сказал я ему, а критичен. Мать я
люблю, она меня вырастила, просто объективно оцениваю действительность. Вот
кто правда сдал в последнее время - это Виктор. Кажется, я писал тебе, что
полгода назад его трахнул небольшой инфаркт? Словечко? Да брось ты, па,
сказал я ему, это не хамство, я прост и суров. Ты просил рассказать, как
дома, я рассказываю.
Так вот, Виктор... После этого инфаркта он постарел, как будто разом от
всего устал. Он вполне приличный дядька, ты же знаешь, мы с ним всегда
ладили, а в последнее время он стал угрюмый, вспыльчивый, пару раз даже
стычки у нас были... Ну и что? Больной - не больной, это не повод орать.
Что на днях было, к примеру: сидели мы на кухне, завтракали. Я, не
помню уже по какому поводу, говорю матери, мол, что за имя вы с отцом мне
выбрали - Филипп! Дура классная уже раза два острила, что мой аттестат будет
филькиной грамотой. Не могли назвать каким-нибудь нормальным Сашей или
Димой?
А мать мне на это, довольно мирно, между прочим, говорит: зато, мол,
этих Саш и Дим в каждом классе по пять штук, а ты такой один на всю школу...
Ой, па, ей-богу, смотри ты на дорогу, сказал я ему, что ты каждую минуту на
меня вытаращиваешься!
Так вот... А я тут и говорю ей: тогда надо было назвать меня
Остеохондроз, я был бы один такой на весь земной шар. Нормально схохмил?
Вот. Был бы, говорю, Остеохондроз Георгиевич Крюков-Воздвиженский... Дело в
том, что, понимаешь, мать разыскала у себя новую болячку, этакую милягу -
остеохондроз. Целыми днями только и слышишь: остеохондроз там, остеохондроз
здесь. Он прямо как член семьи у нас поселился. Ну ты же знаешь, когда мать
увлекается какой-нибудь новой болезнью, она делает это вдохновенно и с
большой душевной отдачей.
Нет, ты не подумай, сказал я ему, мать я вообще-то жалею, но больше
всех ее жалеет она сама. Ой, ну ладно, дай дорасскажу, потом насчет
сострадания выдашь.
Только я пошутил про этот самый остеохондроз, Виктор вдруг ни с того ни
с сего ка-ак шарахнет кулаком по столу и давай нести всякую ахинею:
тра-та-та благодарность, тра-та-та уважение к матери, ну ни к селу, ни к
городу, а главное, совсем не из своей оперы. Какой-то воспитательный момент
из плохой телевизионной киношки. Я даже оторопел. Так и такие словеса, между
прочим, мелькали, про поим-кормим-одеваем. Ну разве не гадость, па? Тем
более, что ты очень прилично на меня посылаешь. Я возмутился и
демонстративно свой бутерброд надкушенный ему предоставил прямо под нос...
Между прочим, так и уехал не помирившись. Виктор, надо сказать, переживал и
в последний день даже подлизывался слегка, хотел наладить отношения. Но я -
фиг вам, я человек суровый.
Не морочь мне голову, па, почему я должен спускать несправедливость
только потому, что человек себе инфаркт нагулял? Да нет, "нагулял", это,
конечно, опечатка, сказал я ему. Куда Виктору гулять при его брюшке и
лысине, кому он нужен! Вот ты у меня молоток, сказал я ему, подтянутый
такой, сухопарый американец. Грива седая, суровые морщины лоб бороздят.
Смотрю на тебя, и мне льстит мой портрет в ста... в зрелом возрасте, я хотел
сказать... Кстати, как у тебя в личном, па, без новостей?.. Ну, извини,
извини, сказал я ему, главное - смотри на дорогу, мне еще жить да жить...
"...Поэтому я один, мужик...
Впрочем, одну женщину неизменно вспоминаю с почтительной нежностью
незнакомца.
Я даже имени ее не знал. Вообще я ничего не знал о ней. Только видел.
Ночью, когда она включала лампу, чтобы покормить своего ребенка.
Ты, конечно, не помнишь нашей старой квартиры. Тесная такая
двухкомнатная квартирка, какие строили лет тридцать назад. И дома строили
кучно, чуть ли не впритык один к другому. Наши окна и окно этой женщины
просто гляделись друг в друга.
Это было время, когда я отсчитывал дни до твоего рождения. Ты же
знаешь, я люблю работать по ночам. Кофе покрепче, пачка сигарет, чертежная
доска и тетрадь с расчетами - да, бывают вечера, когда за работой я чувствую
© Copyright Дина Рубина
Email: web(a)dinarubina.com
WWW: http://www.dinarubina.com
Date: 04 Apr 2004
Кн. "Когда выпадет снег": рассказы. повести. -
Изд. Екатеринбург:У-Фактория, 2001.
OCR: Лариса Петрик
---------------------------------------------------------------
А в чем, собственно, дело, сказал я ему, чем тебя смущает моя двойная
фамилия?
В конце концов твою я взял, вот она, красуется в паспорте, вполне
благозвучная, - Воздвиженский. Хоть поклоны бей. А? Я говорю - хорошая,
звучная, церковнославянская...
Ты смотри на дорогу, сказал я ему, а то мы в дерево врежемся....
Да, мамина не такая звучная, но понимаешь, меня все-таки мать
воспитывала. Да если хочешь знать, сказал я ему, я б и фамилию Виктора себе
присобачил, только боюсь, что на строчке не поместится. И потом, тройную уже
вряд ли кто запомнит. Особенно в армии, представляешь, как меня из строя
вызывать или на гауптвахту сажать? Так что не переживай, сказал я ему,
вполне прилично: Крюков-Воздвиженский.
Не дуйся, что тебе - тесно? Неуютно?.. Почему - глупо? А
Голенищев-Кутузов, сказал я ему сразу, а Лебедев-Кумач, а Борисов-Мусатов, а
Римский-Корсаков? А Семенов-Тяньшанский, а Мусин-Пушкин? Ну?
Да, я начитался, сказал я ему. Есть такая слабость. Вот именно, не
порок. И даже, как принято считать, - достоинство...
... Ну, конечно, изменился, сказал я ему, мы ж три года не виделись. Я
ж расту, па, сказал я ему, я, в принципе, живу дальше...
И пусть тебя моя двойная фамилия не тревожит. На Западе, знаешь, почти
у каждого человека двойное или даже тройное имя. Почему это тебе плевать на
Запад, поинтересовался я, плевать никуда и ни в кого не следует, па, это
некрасиво. А то плюнешь, сказал я ему, и попадешь ненароком в Эриха Марию
Ремарка, или в Федерико Гарсия Лорку, или в Габриэля Гарсиа Маркеса. Будет
неловко... Запад люблю? Конечно, люблю, па, я все люблю: и Запад, и Восток,
и Юг, и Север.
Я не дер-зю, сказал я ему, я поле-мизи-рую. И потом, у меня ж
переходный возраст еще не кончился, так что не расстраивайся.
Да ты смотри на дорогу, сказал я ему, мы же о столб шмякнемся!
... Ой, не спрашивай, не береди открытую рану. Еле переполз. По алгебре
трояк, по физике - переэкзаменовка. Мать надеется, что за лето ты со мной
подзанимаешься. Думаю, это был решающий момент в пользу моей поездки к тебе.
Ты же знаешь, сказал я ему, она всегда косо смотрела на эти поездки.
По химии тоже трояк, но более жизнеспособный... Знаешь, сказал я ему,
сам удивляюсь, в кого я такой тупой? Все-таки мать - конструктор, баба
толковая, ты у меня вообще: не кот начихал, изобретатель с медалями, три
кило патентов. А я как увижу эти ряды формул, так мне тошно становится, вот
здесь, под ложечкой. Упрусь взглядом в цифры и ничего не хочу понимать.
Организм протестует. Ну почему я должен ползти к этому дурацкому аттестату,
почему?!
По сути дела, сказал я ему, происходит многолетнее насилие над
человеческой личностью... Как - над чьей? Над моей, конечно! Чего ты
смеешься? Это очень серьезно. У меня надорванная психика.
Ну, по литературе, по истории пятерки, конечно, сказал я ему, а что
толку? Недавно доклад сделал, историчка просила: "Отражение истории
Российского государства в полотнах русских художников". Да, ничего вроде
получилось. Бегло, конечно, очень общо, сказал я ему, разве можно такую тему
за полтора часа охватить... Репродукции Виктор дал, это ж его хлеб, у нас
тьма альбомов дома.
Устроили, конечно, из этого мероприятие, согнали три девятых класса,
историчка сидела на задней парте и тихо млела - ей же это засчитывается за
внеклассную работу. А вообще, па, все это чепуха, сказал я ему...
Ни за что! Делать из этого профессию? Быть, как Виктор, каким-нибудь
искусствоведом или литературоведом? Да ты что, па, ты меня не уважаешь,
сказал я ему. Всю жизнь насиловать искусство только потому, что у меня
неплохо подвешен язык, и я прилично разбираюсь в живописи?.. Нет уж,
спасибо. Существовать в искусстве достойно можно, только создавая что-то
свое. А понимание - это всего лишь неплохие мозги, разве можно понимание
искусства делать профессией? И потом, я как услышу это слово -
"искусствовед", мне смешно становится. Представляю себе этакого типа,
который искусством ведает, вроде завхоза со связкой ключей. Нет и нет!
А талантов, сказал я ему, никаких за мною не водится, увы...
А никем не хочу... Нет, правда, никем не хочу быть. Ну, ты меня
серьезно спрашиваешь, а я серьезно отвечаю.
Нет, ты не так понял. Не в смысле - плевать в потолок. Не хочу всю
жизнь быть к чему-то привязанным: к месту работы, к такой-то квартире по
такому-то адресу, к такой-то женщине, записанной в моем паспорте. Это, по
сути дела, крепостное право... Как представляю? А вот как, сказал я ему: я -
свободен, совсем, передвигаюсь куда хочу, когда хочу и как хочу, зарабатываю
необходимый минимум на хлеб, картошку и книги как получится - где вагон
разгружу, где на прополку овощей наймусь... У нас такая личность называется
"бич" и преследуется законом, а вот во Франции очень принято, например,
наняться на сезон в Голландию - тюльпаны сажать.
Ну что ты заладил, па, сказал я ему, "смотришь на Запад!". Я кругом
смотрю, не только на Запад. Я смотрю вокруг себя, сказал я ему, а не только
в указанном направлении, хотя мне с детства направление пытались указывать
все кому не лень. Родители - еще туда-сюда, куда их денешь, сказал я ему, но
вот тебя хватают за шиворот, суют в общий вагон, и всех в одном направлении:
сначала октябрятская звездочка, потом дружный коллектив класса, потом
комсомольская ячейка института, и так до конца жизни... Ой-ей-ей, испугал:
единоличник! Надеюсь, сказал я ему. Надеюсь, что я - единоличник. Все, что
сделано в искусстве и науке, сделано единоличниками.
Ну ладно, сказал я ему, не пугайся. У тебя, па, вид такой
обескураженный. Думаешь, наверное, что я попал в лапы наших врагов. Мало ли
чего я болтаю, сказал я ему, возраст такой, переходный, и три года мы не
виделись. Ты меня здесь за лето обстругаешь и отполируешь до зеркального
блеска. Смотри на дорогу... Грузила новые купил? Молоток... Помнишь, на
Голубых озерах цаплю, похожую на твоего Кирилл Саныча! Ох, умора! Па, а
правда, у меня совсем уже бас установился? Почему это - баритон? Бас, бас,
сказал я ему, натуральный бас. Нас с Виктором почему-то путают по телефону,
говорят - голоса похожи. По-моему, совсем не похожи... При чем тут Виктор...
Дома как? Нормально дома... Мама? Ну ты же знаешь, сказал я ему, мама
всегда больна...
"...В самом деле, и чего я привязался к нему с этой двойной фамилией?
Просто в тот момент, когда он с гордостью продемонстрировал новенький,
словно отутюженный паспорт с этой самой фамилией-поездом, меня вдруг как
обухом: он все знает!
Боже мой, как я его ждал! Как я выцарапывал его оттуда в это лето
телефонными звонками, письмами, телеграммами. Я отправил на дорогу всю
премию, хотя на билет хватило бы ее пятой части. До вчерашнего дня я так и
не был уверен, что они отпустят его. Ведь изобретали же они причины все эти
три года.
Ничего, ничего, я просто перенервничал. Все в порядке, шеф, все в
полном порядке. Досадный срыв - не спал две ночи, с утра гонял на рынок за
фруктами, драил свою берлогу и все время думал: теперь он взрослый парень,
взрослый. Мы же три года не виделись. Он с такой щенячьей гордостью показал
мне паспорт со своей двойной фамилией, черт бы меня подрал. И я вдруг глупо
прицепился к нему, дурак, жалкий старый дурак!
Да, я растерялся. Хотя при чем тут двойная фамилия? Вот при чем:
запахло жареным. Столько лет я частенько в мыслях жалел Виктора, да, мне в
голову не приходило жалеть себя. Я так и думал этими словами: "бедняга
Виктор", думал я. А тут, когда в самую точку было бы пожалеть Виктора именно
сейчас, я испугался. Я понял впервые, что чувствуешь, когда тебя прошибает
холодный пот.
...Ну что ж, наивно думать, что мальчик проживет всю жизнь, так и не
узнав правды. Это несправедливо по отношению к нему. Когда-нибудь придется
все рассказать, расставить по местам каждого из нас, разъяснить эту дикую
ситуацию, разобрать по камешкам крепость лжи, возведенную для его
спокойствия. И что говорить при этом? Доводись мне - что бы я сказал ему?
Видишь ли, мужик, мы лгали во имя тебя, сказал бы я ему. Ради тебя трое
взрослых людей поддерживают доброжелательные отношения по телефону,
договариваются о разных бытовых мелочах, обсуждают твой характер и планы на
будущее, - трое взрослых, которым давно хочется забыть друг о друге...
Видишь ли, мужик, сказал бы я ему, начинать-то надо не с тебя, а с
того, что восемь лет тебя не было, и с каждым годом таяла надежда, что
когда-нибудь ты появишься. Мама всегда была больным человеком - почки,
гипертония, то-се, а главное, органы, которые предназначены для этого дела,
ну, ты взрослый парень, сам понимаешь... Восемь лет...
Да, сказал бы я ему, это верно, мы неважно жили с твоей мамой. Не
сразу, конечно, но наша тающая надежда теплилась, как чахоточная девочка в
семье. Знаешь, это подтачивает отношения мужчины и женщины. Нет, конечно,
есть семьи, прекрасно существующие без детей, но здесь другой случай.
Словом, когда надежда на твое появление совсем зачахла, тут ты и
забрезжил. В один прекрасный для меня день. Врачи уверяли, что наш случай
один на тысячи. И тогда я подумал: мой ребенок должен быть чертовски
везучим, если ему удалось возникнуть и выжить тогда, когда это не удается
тысяче другим. Мой ребенок будет счастливчиком, думал я, ведь ему уже
повезло. И я стал ждать тебя. Я неистово ждал тебя, мужик, сказал бы я ему,
для меня уже тогда ты был не смутным зреющим комочком, а конкретным
человеком, личностью, уже совершившей поступок тем, что крохотной клеточкой
уцепился за жизнь на краю небытия и выжил.
Знаешь, мужик, сказал бы я ему, вот тогда все изменилось у нас. Твоя
мать стала вдруг очень нежна со мной. Ее обычная раздражительность
растворилась в нашем общем ожидании тебя. Ну что ж, говорил я себе, значит,
это правда, что женщина становится мягче и трепетнее в этот период. Ты уже
взрослый парень, мужик, сказал бы я ему, бойся внезапной женской нежности.
Это нежность подползающего удава, заранее жалеющего свою жертву.
У меня нет ненависти к твоей матери, мужик, сказал бы я ему. Просто у
нас с ней свои счеты, и не твоего ума это дело.
Да, это правда, что я не забыл и не простил ей никогда, но - не
предательства, нет - все мы слабые люди, сынок, и всякое может случиться с
человеком; я не простил ей этой обдуманной нежности. И в дальнейшем я не
прощал этого всем женщинам, которых встречал на своей дороге. Поэтому я
один, мужик, сказал бы я ему..."
... - Мама? Ну, ты же знаешь - мама всегда больна, поэтому проживет
дольше нас всех. Почему груб? Я не груб, сказал я ему, а критичен. Мать я
люблю, она меня вырастила, просто объективно оцениваю действительность. Вот
кто правда сдал в последнее время - это Виктор. Кажется, я писал тебе, что
полгода назад его трахнул небольшой инфаркт? Словечко? Да брось ты, па,
сказал я ему, это не хамство, я прост и суров. Ты просил рассказать, как
дома, я рассказываю.
Так вот, Виктор... После этого инфаркта он постарел, как будто разом от
всего устал. Он вполне приличный дядька, ты же знаешь, мы с ним всегда
ладили, а в последнее время он стал угрюмый, вспыльчивый, пару раз даже
стычки у нас были... Ну и что? Больной - не больной, это не повод орать.
Что на днях было, к примеру: сидели мы на кухне, завтракали. Я, не
помню уже по какому поводу, говорю матери, мол, что за имя вы с отцом мне
выбрали - Филипп! Дура классная уже раза два острила, что мой аттестат будет
филькиной грамотой. Не могли назвать каким-нибудь нормальным Сашей или
Димой?
А мать мне на это, довольно мирно, между прочим, говорит: зато, мол,
этих Саш и Дим в каждом классе по пять штук, а ты такой один на всю школу...
Ой, па, ей-богу, смотри ты на дорогу, сказал я ему, что ты каждую минуту на
меня вытаращиваешься!
Так вот... А я тут и говорю ей: тогда надо было назвать меня
Остеохондроз, я был бы один такой на весь земной шар. Нормально схохмил?
Вот. Был бы, говорю, Остеохондроз Георгиевич Крюков-Воздвиженский... Дело в
том, что, понимаешь, мать разыскала у себя новую болячку, этакую милягу -
остеохондроз. Целыми днями только и слышишь: остеохондроз там, остеохондроз
здесь. Он прямо как член семьи у нас поселился. Ну ты же знаешь, когда мать
увлекается какой-нибудь новой болезнью, она делает это вдохновенно и с
большой душевной отдачей.
Нет, ты не подумай, сказал я ему, мать я вообще-то жалею, но больше
всех ее жалеет она сама. Ой, ну ладно, дай дорасскажу, потом насчет
сострадания выдашь.
Только я пошутил про этот самый остеохондроз, Виктор вдруг ни с того ни
с сего ка-ак шарахнет кулаком по столу и давай нести всякую ахинею:
тра-та-та благодарность, тра-та-та уважение к матери, ну ни к селу, ни к
городу, а главное, совсем не из своей оперы. Какой-то воспитательный момент
из плохой телевизионной киношки. Я даже оторопел. Так и такие словеса, между
прочим, мелькали, про поим-кормим-одеваем. Ну разве не гадость, па? Тем
более, что ты очень прилично на меня посылаешь. Я возмутился и
демонстративно свой бутерброд надкушенный ему предоставил прямо под нос...
Между прочим, так и уехал не помирившись. Виктор, надо сказать, переживал и
в последний день даже подлизывался слегка, хотел наладить отношения. Но я -
фиг вам, я человек суровый.
Не морочь мне голову, па, почему я должен спускать несправедливость
только потому, что человек себе инфаркт нагулял? Да нет, "нагулял", это,
конечно, опечатка, сказал я ему. Куда Виктору гулять при его брюшке и
лысине, кому он нужен! Вот ты у меня молоток, сказал я ему, подтянутый
такой, сухопарый американец. Грива седая, суровые морщины лоб бороздят.
Смотрю на тебя, и мне льстит мой портрет в ста... в зрелом возрасте, я хотел
сказать... Кстати, как у тебя в личном, па, без новостей?.. Ну, извини,
извини, сказал я ему, главное - смотри на дорогу, мне еще жить да жить...
"...Поэтому я один, мужик...
Впрочем, одну женщину неизменно вспоминаю с почтительной нежностью
незнакомца.
Я даже имени ее не знал. Вообще я ничего не знал о ней. Только видел.
Ночью, когда она включала лампу, чтобы покормить своего ребенка.
Ты, конечно, не помнишь нашей старой квартиры. Тесная такая
двухкомнатная квартирка, какие строили лет тридцать назад. И дома строили
кучно, чуть ли не впритык один к другому. Наши окна и окно этой женщины
просто гляделись друг в друга.
Это было время, когда я отсчитывал дни до твоего рождения. Ты же
знаешь, я люблю работать по ночам. Кофе покрепче, пачка сигарет, чертежная
доска и тетрадь с расчетами - да, бывают вечера, когда за работой я чувствую
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента