---------------------------------------------------------------
© Copyright Дина Рубина, 2000
Email: web(a)dinarubina.com
WWW: http://www.dinarubina.com
[издательство ВАГРИУС, www.vagrius.ru]
---------------------------------------------------------------
Несколько слов об авторе:
Литературный дебют Дины Рубиной состоялся рано, в пятнадцать лет, но уже в
этих рассказах, опубликованных в журнале "Юность", были зоркость, остроумие
и чувство, которое невоможно сымитировать. В 1990-м году, когда в России уже
вышли две е книги, Дина Рубина переселяется в Израиль. Трудность вхождения
в новую реальность и неизбежно связанное с этим одиночество становятся одной
из главных тем е последних произведений.
Несколько слов о книге:
Впрочем, героини Дины Рубиной внутренне одиноки почти всегда. Они скорее
склонны к созерцанию, но автор побуждает их к действию, погружая в
обстоятельства экстремальные. Так, молодая женщина из повести "Высокая вода
венецианцев", узнав о смертельном диагнозе, втайне от семьи и друзей
отправляется в Венецию - город, не раз становившийся фоном для великой любви
и красивого ухода из жизни...
Техническая информация о книге:
© Издательство "ВАГРИУС"
Код ISBN: 5-264-00581-8
Объ м: 352 стр.
Суммарный тираж: 5000 экз.
Формат: 60x90/16, ч/б, перепл т
Выход книги: 02.2001
URL: http://www.vagrius.com/books/2n/rubina01.shtml
Ваши отзывы: vagrius@vagrius.com,
http://www.vagrius.com/online/guestbuk.shtml
ВЫСОКАЯ ВОДА ВЕНЕЦИАНЦЕВ
Маленькая повесть
---------------------------------------------------------------
Ренате Мухе
Она догадалась за несколь-ко мгновений до того, как Юрик взял в руки
протокол рентгеновского исследования. Просто: вдруг поняла. Такое с ней
изредка случалось за игрой в преферанс, она внезапно понимала - видела -
карты в прикупе.
Собственно, плохое заподозрила она раньше, когда конверт со снимками не
выдали на руки. И сейчас, сидя на кушетке в ординаторской, отметила, как
завис в руке у Юрика этот, подробно исписанный, листок, отделился,
обозначился роковой вестью.
Он продолжал всматриваться в написанное, как будто мог вычитать что-то
еще, опровергающее, намекающее на некий чудовищный розыгрыш... В эти
несколько секунд она смотрела в его лицо жадно, отчаянно, пытаясь уцепиться
за взгляд, как цепляется побелевшими пальцами за карниз подоконника человек,
выпавший из окна восьмого, скажем, этажа.
- Кутя, - проговорил он наконец (она бессознательно отмечала движения
твердых бледных губ столько лет знакомого лица), - тут такое дело... Он
видит единичный метастаз в легком... Значит, будем искать источник... будем
обследоваться... Завтра "построгаем" тебя на "сити", и... речь, видимо,
пойдет об операции... ну, сама понимаешь...
Хорошенькую они тут себе взяли моду - сообщать пациенту диагноз.
Проклятая этика западной медицины... Впрочем, он и не смог бы от нее ничего
скрыть... Слишком прямо смотрит в глаза, молодец, выбрал достойный тон -
озабоченный, но без паники... такое профессиональное спокойствие. Наверняка
трусит. Он и на контрольных всегда был абсолютно как бы спокоен, особенно
когда не знал темы.
Разумеется, ее звали не Кутей. Это была школьная кличка. Во втором
классе, осенью она приволокла щенка с улицы - мокрого и дрожащего. Носилась
с ним по школе весь день, тиская и подвывая: "к-у-утя, к-у-у-тя..." Щенка
назвали Артуром, он вырос в громадного пса и прожил в семье шестнадцать лет,
застав еще ее дочь, которой тоже уже...
Да, а кличка осталась.
Стоп, но ведь это может быть ошибкой. Мало ли чего видит там этот
парень. Подумаешь - рентген!
- Это может быть ошибкой! - сказала она, рывком подавшись к нему с
кушетки и по-прежнему жадно следя за его губами. - Юрик, мы знаем миллион
таких случаев. Скажем, туберкулез... Его часто путают с...
- Да-да, - сказал он, - да, конечно!
И не выдержал. Обнял, крепко прижал к себе, - это была единственная
возможность укрыться от ее истошно орущих глаз, - и повторил:
- Кутя, Кутя... только не дрейфь, все будет хорошо... Найдем источник,
прооперируем...
Она оттолкнула его, ударила кулаком в грудь, закричала:
- Какого черта вы суете мне под нос ваш вонючий диагноз! Ублюдки! Зачем
мне знать, что я скоро подохну?!
Бросилась прочь от него к двери, но сразу вернулась, вцепилась в
отвороты халата:
- Миша! ничего! не должен! знать! Ты понял? Ничего!
На Юрика жалко было смотреть. Он совершенно растерялся.
- Но это нельзя, нельзя! Тебя надо срочно обследовать! Завтра ты должна
быть здесь, на компьютерной томографии... Успокойся! - он сильно сжал ее
руки. - Кутя, черт бы меня побрал... Подожди, я отпрошусь, отвезу тебя
домой.
- Отпусти меня на неделю, - сказала она, задыхаясь, - дай неделю!
- Исключено.
- Пять дней! - крикнула она. - Дай продышаться!
С детства никогда не мог он устоять против ее характера. И это знали
они оба...
- ... но в понедельник, в восемь ты должна быть здесь!
- ... и насчет Миши... ты понял?
- Ну, хорошо, - измученно согласился он, - но в понедельник, в
восемь...
...вдруг она обнаружила себя на скамейке с банкой "дайет-колы" в руке.
Значит, вышла из здания клиники, подошла к киоску... протянула деньги...
что-то сказала... ей дали сдачу... И все это - минуя сознание?!
Стоп! Так можно черт-те до чего дойти...
Она огляделась. Несколько молоденьких кружевных акаций образовывали
скверик... На скамейке напротив девушка, из религиозных, читала карманный
молитвенник, шевеля губами...
Солнечный иерусалимский полдень, третье ноября, вторник... Жизнь, в
сущности, кончена... Да-да, будет, конечно, и пятнадцатое, и двадцать пятое
ноября... Не исключено, что будет какое-нибудь шестое апреля, но уже из окна
комнаты, - уголок, скажем, неба, если повернуть голову на подушке...
Какие-то мечущиеся мысли: надо звонить куда-то - куда? Сообщить кому-то -
кому? О чем? Что-то важное доделать - что?
Что могло быть важнее и окончательнее того, о чем она узнала пять минут
назад? И откуда идиотское ощущение, что даже это - не конец? А что же?
На что ты надеешься и какие эксперименты собираешься проводить там, на
небесных мышах?
Кстати, о мышах.
Она отыскала в сумке телефонную карточку, на обороте которой был
напечатан текст национального гимна. Карточка изрядно попользована. Ничего,
на две минуты хватит. Она зашла в ближайшую телефонную будку и набрала номер
лаборатории.
- Юля, слушай внимательно, я с улицы, и карточка тает. - Это было
необходимое вступление. Общительную аспирантку Юлю следовало нейтрализовать
с первого вздоха. - У меня серия рассчитана на неделю, осталось три дня, а
мне необходимо исчезнуть. Молчи! Слушай! Я знаю, что ты колоть не сможешь,
но упускать нельзя ни в коем случае. Так попроси Володю с третьего этажа, он
знает, он заколет. Это лысые, те, что сидят в блоке двенадцать. Образцы в
холодильнике слева, на полке... Поняла?
Юля вскинулась что-то объяснять, спрашивать, извиняться...
- Юля, цыц! У меня кончается карточка. Тебе все ясно. Два слова - как
там дела?
И Юля, вымуштрованная ею, как солдат на плацу, ответила, что и
полагалось отвечать:
- Все хорошо, они умирают!
И оглушенная этой фразой, этим привычным их девизом, минуты три она
стояла в телефонной будке, не в силах повесить трубку на рычаг.
...и вновь застала себя на той же скамейке... Да что ж ты, как коза на
привязи, освоившая свой безопасный ареал - лужок, с уже изглоданными
кустиками, - возвращаешься и возвращаешься к знакомой скамейке... Проклятье!
Откуда это малодушие, эта дрожь, этот детский липкий ужас!
- Ну, умрешь! - громко сказала она вслух. - И черт с тобой. А ты как
думала? Моцарт умер, а ты будешь вечно живая?
И Моцарт, подумала она, и Моцарт, и кое-кто еще, и кое-кто другой, о
чем не учат в школе...
Она сидела в своей привычной позе: лодыжка согнутой левой ноги на
колене правой. Дурацкая студенческая поза, пора изживать, доктор Лурье. Да
ничего уже не пора... из-жи-вать. Ибо вот, ты прожила свою жизнь, так и не
сменив потертых джинсов на что-то поприличнее. Доктор Лурье.
По тому, как руке стало жарко (солнце переместилось влево), она поняла,
что сидит так, по-видимому, уже долго, рассматривая свою загорелую щиколотку
сквозь припыленную кожаную плетенку босоножки. Лак на ногтях пооблупился,
надо бы снять и покрыть свежим. Она положила ладонь на эту - свою и как бы
уже не совсем свою ( а чью еще? что за новый хозяин объявился вдруг в ее,
целиком ей принадлежащем, теле?) - тонкую щиколотку еще молодой женщины.
Да-да, тридцать девять, хороший возраст... Хороший возраст для
неконтролированного деления раковых клеток.
Немедленно встать!
Она поднялась со скамейки...
Теперь куда же? Хорошо, что есть время до вечера, пока Миша придет с
работы и спросит - была ли она у Юрика и что, тот считает, делать с ее
вечными бронхитами...
Она сглотнула воздух. Уже несколько раз с того момента, когда, не глядя
в листок, исписанный рентгенологом, она вдруг увидела диагноз, - несколько
раз за утро - плотно ощутимый комок ледяного бабьего ужаса взмывал из
желудка к горлу и застревал так, что приходилось сглатывать.
Нет, нет, все вздор! Сотни людей излечиваются. Ну, не излечиваются -
тебе ли не знать! - под... подлечиваются. Во всяком случае, еще какое-то
количество лет живут дальше, работают, любят, путешествуют...
Путешествуют...
Минут через двадцать она уже сидела в кресле перед столом, за которым
ее знакомый турагент Саша элегически перебирал клавиатуру компьютера,
невнимательно - так казалось со стороны - поглядывая на экран. На самом деле
Саша был профессионалом и видел все.
- Вот, например, - сказал он лениво, - Амстердам, сто девяносто девять,
послезавтра.
- Не годится! Я же сказала, Саша, мне надо уехать сегодня.
На людях, - и она это с удивлением отметила, - ей стало гораздо легче.
Мир вокруг нее восстанавливался, собирался, как пазл, заполнялся голосами,
звуками улицы, разумными действиями людей. Мир был прекрасно обустроенным,
привычным уютным обиталищем, цельной картиной, в которой и она была
значительной и необходимой деталью, а значит, не могла не существовать и
впредь.
- Ага! - вдруг воскликнул Саша с явным удовольствием мастера,
любующегося результатом своих усилий. Он даже ласково прошелся ладонью по
клавиатуре, как по холке любимой призовой кобылы. - Вот то, за чем я
охочусь! Добро пожаловать в Венецию!
- А там не холодно сейчас? - спросила она, уже понимая, что - конечно,
конечно - Венеция! Именно Венеция! Как она могла жить до сих пор, ни разу не
быв в Венеции!
- А что там - карнавал?
- Да нет, - сказал Саша, - карнавал же в феврале. Но сейчас огромные
скидки на билеты. Осень, не сезон, возможны наводнения... Возьмите куртку. Я
попытаюсь заказать номер в недорогой гостинице в центре, есть такая - "Аль
Анжело", прямо на площади Святого Марка.
А она уже вцепилась в эти, так сладко звучащие имена, уже поплыла им
навстречу, уже поверила, что все будет хорошо, сейчас, немедленно и
навсегда.
- Черт возьми, Саша! - воскликнула она. - А вы знаете, что в институте
два года подряд я брала факультатив итальянского? Да-да! Ни черта, правда,
не помню, но где-то у меня валяются учебник и словарь... Мне нравится этот
поворот событий, - сказала она решительно. - Мне... ми пьяче. Ми пьяче,
Саша!
- Ну, вот видите, как славно, - сказал Саша, сам донельзя довольный. -
Я заказываю... Вы успеваете. А билет вас будет ждать в аэропорту, на стойке
регистрации.
...Дома она столкнулась с дочерью, хотя надеялась, что успеет улизнуть,
оставив веселую извинительную записочку. Впрочем, подумала она, так даже
лучше. Миша не будет настолько потрясен и испуган ее необъяснимым отъездом,
если сейчас удастся запудрить мозги ребенку.
Она зашла в ванную, включила воду и распустила волосы, что всегда
требовало некоторых усилий: неимоверное количество заколок и шпилек держало
в каком-то пристойном порядке ее густые длинные волосы редчайшего природного
цвета - темно-золотистой меди, того благородного пурпурного оттенка, который
невозможно назвать ни рыжим, ни красным, ни просто каштановым... Разделась и
встала под душ.
- Ну, что сказал Юрик? - спросила дочь, заглядывая.
- Да так, ерунда... - сказала она, намыливая губку.
- А конкретней?
Дочь унаследовала ее характер, въедливый, настырный, пунктуальный.
- Отвали, - коротко попросила мать, задергивая клеенчатую шторку.
Странно, что дочь - студентка второго курса университета - в это время
дня оказалась дома. Не иначе, как опять поссорилась с приятелем, этим вялым
ничтожеством с бескостным рукопожатием. Девочка утверждает, что он
талантлив. Как может быть талантливым человек студенистый, словно устрица?
Ее так и подмывало спросить у дочери - чем он трахается? Но Миша, со своим
извечным благородством, всю жизнь унимал хулиганские поползновения жены.
- Слушай... - она накинула халат, завязала мокрый узел волос (серия
привычных, почти бессознательных круговых движений пальцев по вколачиванию
шпилек и заколок в усмиренного, свернутого кольцами удава на затылке). -
Одолжи мне пару свитерков, я тут сбегу от вас дней на пять в более умеренные
широты.
- Куда это? - удивилась дочь.
- Не твое дело, - спокойно отозвалась она.
- Ого! - дочь смотрела на нее с тревожным восхищением. - Уж не романчик
ли ты закрутила, бабуля?
Между ними была разница в девятнадцать лет. Наглая девка, подумала мать
с горьким удовольствием, а вслух повторила коротко:
- Не твое дело!
Дочь помогла ей собрать небольшую дорожную сумку, делая вид, что все -
о'кей, задавая попутно вполне бытовые вопросы: "А махровый халат берешь? -
Нет, он тяжелый, положи тот голубой, шелковый", - пытаясь скрыть свое
замешательство. Дочь была ее точным повторением - поразительная копия, с
материнской походкой, теми же подростковыми ухватками, той же манерой
сидеть, задрав ногу на ногу. Вот только цветом волос пошла в Мишу и носила
короткую светлую стрижку, и поэтому была совершенно иной женщиной.
- Но у тебя же эксперимент, - вспомнила дочь. - Кто закончит? Юля?
- Да нет, у Юли же аллергия на мышей. Есть там один, с третьего
этажа... Ничего, справятся, не маленькие.
... - Я вам факсовать буду, - пообещала она, когда водитель маршрутки
уже вызванивал ее вниз, к подъезду, - р-романтические эпистолярии...
- Ты что, и телефона не оставишь? - спросила дочь с явной уже тревогой.
Тогда она чмокнула своего единственного ребенка, что случалось крайне
редко, и сказала:
- Вот дура, кто ж в таких случаях телефон оставляет!
Дочь внимательно смотрела на нее.
- Но ты отца-то, надеюсь, не бросишь? - спросила она, кривой усмешкой
демонстрируя свойский - как бы - юморок. На самом деле совершенно была
обескуражена ситуацией.
Ничего, ничего. Лучше так, чем...
- Может, и брошу! - задорно крикнула она, садясь в такси и захлопывая
дверцу.
И уже внутри, откинувшись на сиденье, расслабив опустошенное лицо:
брошу, милые. Я всех вас скоро брошу.
В десятом часу вечера она вышла из здания венецианского вокзала к
причалу, где, - как ей объяснили в поезде, - должна была сесть на речной
трамвай или, как здесь говорили, - вапоретто - номер один.
Еще в самолете, полистав прихваченный из дому старый институтский
учебник итальянского, она обнаружила, что помнит почти все. А что не
помнила, то сразу и восстановила. Дедово наследство: его феноменальная
память на даты, научные факты, имена и иностранные языки. Любопытно, что оба
его сына, люди даровитые, не унаследовали этой цирковой, как говорила бабка
Рита, памяти. А вот внуки, - и она, и покойный двоюродный брат (классическое
третье поколение), - оба в детстве любили демонстрировать раз прочитанную и
тотчас выпаленную наизусть страницу книги.
В поезде она даже заговорила с пожилым учителем физики из Милана и, к
удивлению своему, выяснила, что вполне прилично объясняется, а понимает
почти все. Но тут сказывались и семь лет музыкальной школы с итальянскими
терминами в нотах, и ее сносный французский.
Минут тридцать она стояла на ступенях вокзала, пытаясь совладать с
собой, шагнуть и начать жить в этом, театрально освещенном светом лиловых
фонарей, сумеречном мире, созданном из бликов темной колыхающейся воды, из
частокола скользких деревянных свай с привязанными к ним гондолами и
катерками, на фоне выхваченных слабым светом невидимой рампы дворцов,
встающих из воды...
И позже, когда все-таки, пересилив себя, взяла билет и ступила на
палубу вапоретто (словно взмыл занавес и оркестр вкрадчивым пицикатто
струнных заиграл музыку пролога чудной таинственной пьесы, главным
действующим лицом которой она себя сразу обозначила), - позже, на каждом
повороте канала, - едва из сырого тумана выплывал новый, мягко подсвеченный,
смутно-кружевной, с черными провалами высоких венецианских окон дворец, или
вдруг вырастал и черной тенью проплывал над головой мост Риальто, - сердце
ее беззащитно взмывало, губы приоткрывались, выдавливая тихий стон восторга,
и она падала, падала, как в детстве в Луна-парке, в сладко холодящую живот
пропасть...
Она стояла у поручня, возле матроса, который на частых остановках ловко
набрасывал на деревянную сваю канат, мгновенно вязал морской узел,
подтягивая вапоретто к причалу, и через минуту, когда одна толпа
вываливалась на набережную, другая торопливо заполняла палубу, так же ловко
развязывал узел, - трамвайчик отчаливал.
- Вам какая остановка нужна? - вдруг спросили рядом по-русски. Она
повернула голову. Девушка, тот простенький российский тип, который ни с
каким иным не спутаешь. На туристку не тянет. Такие в прежние времена стояли
за прилавком в овощном отделе.
- Как вы поняли, что я русская? - спросила она.
- Ничего себе! - рассмеялась та. - Вы ж, как вошли у вокзала, все
стонете и, извините, материтесь... И бледная такая. Я думаю - может, помочь
надо...
- Спасибо, я примерно знаю, куда мне. Площадь Сан-Марко.
- Ну, еще две остановки... Вы в первый раз, да? Это видно. А я здесь
подрабатываю в одной семье, детей смотрю. Знаете, ко всему привыкаешь. Все
примелькается...
...На Сан-Марко вапоретто опустел почти полностью, и она вместе с
толпой и за толпой пошла по мосткам, потом куда-то направо по набережной,
натыкаясь взглядом на четырехцветные шутовские колпаки с бубенцами и маски,
напяленные жизнерадостными туристами, ...и вдруг попала в огромную залу под
черным небом, под колоннады, мягко и театрально освещенные холодным светом
фонарей и теплым оранжево-желтым светом из открытых дверей ресторанов...
И пошла на свет этого праздника, вдоль витрин с горячей ослепляющей
лавиной цветного венецианского стекла, вдоль переливов пурпурно-золотого,
лазурного, кипяще-алого, янтарно-изумрудного...
Столкнулась с официантом в белом кителе, с подносом на растопыренных
пальцах и, удерживая его умоляющей гримасой, торопливо воскликнула:
- Синьор, пожалуйста, синьор! Где тут гостиница "Аль..." - и забыла
вдруг название, беспомощно взмахнула руками...
- "Аль Анжело", - деловито подсказал официант и ловко перебросил поднос
на растопыренные пальцы левой руки, а правая заплескалась, как рыба,
изгибами подтверждая музыку и очарование латыни. - Дестра, дестра...
синистра... - и она ошалело пошла в указанном направлении, следуя плеску
чужой ладони, вдоль огромных темных арок и ниш, и колонн самого Собора, в
упоении повторяя эту музыку вибрирующим кончиком языка - дестра, синистра,
дестра... - уже обожая эту площадь, официантов, туристов, искрометные
витрины, мягкие шутовские колпаки и мотивчик старенького колченогого
фокстрота из открытых дверей полутемного бара...
В переулках за площадью толпа не поредела, а шла плотным медленным
косяком, как рыбья стая.
Она долго блуждала, с радостно колотящимся сердцем, пытаясь найти свою
гостиницу по номерам домов, но кто-то бестолковый, а может быть, вечно
пьяный, пронумеровал дома в непостижимой трезвому уму закономерности...
Наконец, поверх толпы, над фонарями, над витринами она прочла разухабистую
неоновую вывеску: "У ангела" - это оказался большой шумный ресторан, забитый
публикой, и она испугалась, что Саша все напутал, и ей теперь некуда
приткнуться, но вдруг (все происходило мгновенно, хотя и плавно и нереально,
как по течению сна) за углом ресторана различила еще одну боковую дверь и
ринулась к ней.
На этой стеклянной двери тоже было написано "У ангела" и для
наглядности нарисованы скрещенные крылышки, подозрительно смахивающие на
долгопалые, долгопятые мужские ноги...
"Да это притон! - сказала она себе весело. - Меня тут ограбят, убьют,
© Copyright Дина Рубина, 2000
Email: web(a)dinarubina.com
WWW: http://www.dinarubina.com
[издательство ВАГРИУС, www.vagrius.ru]
---------------------------------------------------------------
Несколько слов об авторе:
Литературный дебют Дины Рубиной состоялся рано, в пятнадцать лет, но уже в
этих рассказах, опубликованных в журнале "Юность", были зоркость, остроумие
и чувство, которое невоможно сымитировать. В 1990-м году, когда в России уже
вышли две е книги, Дина Рубина переселяется в Израиль. Трудность вхождения
в новую реальность и неизбежно связанное с этим одиночество становятся одной
из главных тем е последних произведений.
Несколько слов о книге:
Впрочем, героини Дины Рубиной внутренне одиноки почти всегда. Они скорее
склонны к созерцанию, но автор побуждает их к действию, погружая в
обстоятельства экстремальные. Так, молодая женщина из повести "Высокая вода
венецианцев", узнав о смертельном диагнозе, втайне от семьи и друзей
отправляется в Венецию - город, не раз становившийся фоном для великой любви
и красивого ухода из жизни...
Техническая информация о книге:
© Издательство "ВАГРИУС"
Код ISBN: 5-264-00581-8
Объ м: 352 стр.
Суммарный тираж: 5000 экз.
Формат: 60x90/16, ч/б, перепл т
Выход книги: 02.2001
URL: http://www.vagrius.com/books/2n/rubina01.shtml
Ваши отзывы: vagrius@vagrius.com,
http://www.vagrius.com/online/guestbuk.shtml
ВЫСОКАЯ ВОДА ВЕНЕЦИАНЦЕВ
Маленькая повесть
---------------------------------------------------------------
Ренате Мухе
Она догадалась за несколь-ко мгновений до того, как Юрик взял в руки
протокол рентгеновского исследования. Просто: вдруг поняла. Такое с ней
изредка случалось за игрой в преферанс, она внезапно понимала - видела -
карты в прикупе.
Собственно, плохое заподозрила она раньше, когда конверт со снимками не
выдали на руки. И сейчас, сидя на кушетке в ординаторской, отметила, как
завис в руке у Юрика этот, подробно исписанный, листок, отделился,
обозначился роковой вестью.
Он продолжал всматриваться в написанное, как будто мог вычитать что-то
еще, опровергающее, намекающее на некий чудовищный розыгрыш... В эти
несколько секунд она смотрела в его лицо жадно, отчаянно, пытаясь уцепиться
за взгляд, как цепляется побелевшими пальцами за карниз подоконника человек,
выпавший из окна восьмого, скажем, этажа.
- Кутя, - проговорил он наконец (она бессознательно отмечала движения
твердых бледных губ столько лет знакомого лица), - тут такое дело... Он
видит единичный метастаз в легком... Значит, будем искать источник... будем
обследоваться... Завтра "построгаем" тебя на "сити", и... речь, видимо,
пойдет об операции... ну, сама понимаешь...
Хорошенькую они тут себе взяли моду - сообщать пациенту диагноз.
Проклятая этика западной медицины... Впрочем, он и не смог бы от нее ничего
скрыть... Слишком прямо смотрит в глаза, молодец, выбрал достойный тон -
озабоченный, но без паники... такое профессиональное спокойствие. Наверняка
трусит. Он и на контрольных всегда был абсолютно как бы спокоен, особенно
когда не знал темы.
Разумеется, ее звали не Кутей. Это была школьная кличка. Во втором
классе, осенью она приволокла щенка с улицы - мокрого и дрожащего. Носилась
с ним по школе весь день, тиская и подвывая: "к-у-утя, к-у-у-тя..." Щенка
назвали Артуром, он вырос в громадного пса и прожил в семье шестнадцать лет,
застав еще ее дочь, которой тоже уже...
Да, а кличка осталась.
Стоп, но ведь это может быть ошибкой. Мало ли чего видит там этот
парень. Подумаешь - рентген!
- Это может быть ошибкой! - сказала она, рывком подавшись к нему с
кушетки и по-прежнему жадно следя за его губами. - Юрик, мы знаем миллион
таких случаев. Скажем, туберкулез... Его часто путают с...
- Да-да, - сказал он, - да, конечно!
И не выдержал. Обнял, крепко прижал к себе, - это была единственная
возможность укрыться от ее истошно орущих глаз, - и повторил:
- Кутя, Кутя... только не дрейфь, все будет хорошо... Найдем источник,
прооперируем...
Она оттолкнула его, ударила кулаком в грудь, закричала:
- Какого черта вы суете мне под нос ваш вонючий диагноз! Ублюдки! Зачем
мне знать, что я скоро подохну?!
Бросилась прочь от него к двери, но сразу вернулась, вцепилась в
отвороты халата:
- Миша! ничего! не должен! знать! Ты понял? Ничего!
На Юрика жалко было смотреть. Он совершенно растерялся.
- Но это нельзя, нельзя! Тебя надо срочно обследовать! Завтра ты должна
быть здесь, на компьютерной томографии... Успокойся! - он сильно сжал ее
руки. - Кутя, черт бы меня побрал... Подожди, я отпрошусь, отвезу тебя
домой.
- Отпусти меня на неделю, - сказала она, задыхаясь, - дай неделю!
- Исключено.
- Пять дней! - крикнула она. - Дай продышаться!
С детства никогда не мог он устоять против ее характера. И это знали
они оба...
- ... но в понедельник, в восемь ты должна быть здесь!
- ... и насчет Миши... ты понял?
- Ну, хорошо, - измученно согласился он, - но в понедельник, в
восемь...
...вдруг она обнаружила себя на скамейке с банкой "дайет-колы" в руке.
Значит, вышла из здания клиники, подошла к киоску... протянула деньги...
что-то сказала... ей дали сдачу... И все это - минуя сознание?!
Стоп! Так можно черт-те до чего дойти...
Она огляделась. Несколько молоденьких кружевных акаций образовывали
скверик... На скамейке напротив девушка, из религиозных, читала карманный
молитвенник, шевеля губами...
Солнечный иерусалимский полдень, третье ноября, вторник... Жизнь, в
сущности, кончена... Да-да, будет, конечно, и пятнадцатое, и двадцать пятое
ноября... Не исключено, что будет какое-нибудь шестое апреля, но уже из окна
комнаты, - уголок, скажем, неба, если повернуть голову на подушке...
Какие-то мечущиеся мысли: надо звонить куда-то - куда? Сообщить кому-то -
кому? О чем? Что-то важное доделать - что?
Что могло быть важнее и окончательнее того, о чем она узнала пять минут
назад? И откуда идиотское ощущение, что даже это - не конец? А что же?
На что ты надеешься и какие эксперименты собираешься проводить там, на
небесных мышах?
Кстати, о мышах.
Она отыскала в сумке телефонную карточку, на обороте которой был
напечатан текст национального гимна. Карточка изрядно попользована. Ничего,
на две минуты хватит. Она зашла в ближайшую телефонную будку и набрала номер
лаборатории.
- Юля, слушай внимательно, я с улицы, и карточка тает. - Это было
необходимое вступление. Общительную аспирантку Юлю следовало нейтрализовать
с первого вздоха. - У меня серия рассчитана на неделю, осталось три дня, а
мне необходимо исчезнуть. Молчи! Слушай! Я знаю, что ты колоть не сможешь,
но упускать нельзя ни в коем случае. Так попроси Володю с третьего этажа, он
знает, он заколет. Это лысые, те, что сидят в блоке двенадцать. Образцы в
холодильнике слева, на полке... Поняла?
Юля вскинулась что-то объяснять, спрашивать, извиняться...
- Юля, цыц! У меня кончается карточка. Тебе все ясно. Два слова - как
там дела?
И Юля, вымуштрованная ею, как солдат на плацу, ответила, что и
полагалось отвечать:
- Все хорошо, они умирают!
И оглушенная этой фразой, этим привычным их девизом, минуты три она
стояла в телефонной будке, не в силах повесить трубку на рычаг.
...и вновь застала себя на той же скамейке... Да что ж ты, как коза на
привязи, освоившая свой безопасный ареал - лужок, с уже изглоданными
кустиками, - возвращаешься и возвращаешься к знакомой скамейке... Проклятье!
Откуда это малодушие, эта дрожь, этот детский липкий ужас!
- Ну, умрешь! - громко сказала она вслух. - И черт с тобой. А ты как
думала? Моцарт умер, а ты будешь вечно живая?
И Моцарт, подумала она, и Моцарт, и кое-кто еще, и кое-кто другой, о
чем не учат в школе...
Она сидела в своей привычной позе: лодыжка согнутой левой ноги на
колене правой. Дурацкая студенческая поза, пора изживать, доктор Лурье. Да
ничего уже не пора... из-жи-вать. Ибо вот, ты прожила свою жизнь, так и не
сменив потертых джинсов на что-то поприличнее. Доктор Лурье.
По тому, как руке стало жарко (солнце переместилось влево), она поняла,
что сидит так, по-видимому, уже долго, рассматривая свою загорелую щиколотку
сквозь припыленную кожаную плетенку босоножки. Лак на ногтях пооблупился,
надо бы снять и покрыть свежим. Она положила ладонь на эту - свою и как бы
уже не совсем свою ( а чью еще? что за новый хозяин объявился вдруг в ее,
целиком ей принадлежащем, теле?) - тонкую щиколотку еще молодой женщины.
Да-да, тридцать девять, хороший возраст... Хороший возраст для
неконтролированного деления раковых клеток.
Немедленно встать!
Она поднялась со скамейки...
Теперь куда же? Хорошо, что есть время до вечера, пока Миша придет с
работы и спросит - была ли она у Юрика и что, тот считает, делать с ее
вечными бронхитами...
Она сглотнула воздух. Уже несколько раз с того момента, когда, не глядя
в листок, исписанный рентгенологом, она вдруг увидела диагноз, - несколько
раз за утро - плотно ощутимый комок ледяного бабьего ужаса взмывал из
желудка к горлу и застревал так, что приходилось сглатывать.
Нет, нет, все вздор! Сотни людей излечиваются. Ну, не излечиваются -
тебе ли не знать! - под... подлечиваются. Во всяком случае, еще какое-то
количество лет живут дальше, работают, любят, путешествуют...
Путешествуют...
Минут через двадцать она уже сидела в кресле перед столом, за которым
ее знакомый турагент Саша элегически перебирал клавиатуру компьютера,
невнимательно - так казалось со стороны - поглядывая на экран. На самом деле
Саша был профессионалом и видел все.
- Вот, например, - сказал он лениво, - Амстердам, сто девяносто девять,
послезавтра.
- Не годится! Я же сказала, Саша, мне надо уехать сегодня.
На людях, - и она это с удивлением отметила, - ей стало гораздо легче.
Мир вокруг нее восстанавливался, собирался, как пазл, заполнялся голосами,
звуками улицы, разумными действиями людей. Мир был прекрасно обустроенным,
привычным уютным обиталищем, цельной картиной, в которой и она была
значительной и необходимой деталью, а значит, не могла не существовать и
впредь.
- Ага! - вдруг воскликнул Саша с явным удовольствием мастера,
любующегося результатом своих усилий. Он даже ласково прошелся ладонью по
клавиатуре, как по холке любимой призовой кобылы. - Вот то, за чем я
охочусь! Добро пожаловать в Венецию!
- А там не холодно сейчас? - спросила она, уже понимая, что - конечно,
конечно - Венеция! Именно Венеция! Как она могла жить до сих пор, ни разу не
быв в Венеции!
- А что там - карнавал?
- Да нет, - сказал Саша, - карнавал же в феврале. Но сейчас огромные
скидки на билеты. Осень, не сезон, возможны наводнения... Возьмите куртку. Я
попытаюсь заказать номер в недорогой гостинице в центре, есть такая - "Аль
Анжело", прямо на площади Святого Марка.
А она уже вцепилась в эти, так сладко звучащие имена, уже поплыла им
навстречу, уже поверила, что все будет хорошо, сейчас, немедленно и
навсегда.
- Черт возьми, Саша! - воскликнула она. - А вы знаете, что в институте
два года подряд я брала факультатив итальянского? Да-да! Ни черта, правда,
не помню, но где-то у меня валяются учебник и словарь... Мне нравится этот
поворот событий, - сказала она решительно. - Мне... ми пьяче. Ми пьяче,
Саша!
- Ну, вот видите, как славно, - сказал Саша, сам донельзя довольный. -
Я заказываю... Вы успеваете. А билет вас будет ждать в аэропорту, на стойке
регистрации.
...Дома она столкнулась с дочерью, хотя надеялась, что успеет улизнуть,
оставив веселую извинительную записочку. Впрочем, подумала она, так даже
лучше. Миша не будет настолько потрясен и испуган ее необъяснимым отъездом,
если сейчас удастся запудрить мозги ребенку.
Она зашла в ванную, включила воду и распустила волосы, что всегда
требовало некоторых усилий: неимоверное количество заколок и шпилек держало
в каком-то пристойном порядке ее густые длинные волосы редчайшего природного
цвета - темно-золотистой меди, того благородного пурпурного оттенка, который
невозможно назвать ни рыжим, ни красным, ни просто каштановым... Разделась и
встала под душ.
- Ну, что сказал Юрик? - спросила дочь, заглядывая.
- Да так, ерунда... - сказала она, намыливая губку.
- А конкретней?
Дочь унаследовала ее характер, въедливый, настырный, пунктуальный.
- Отвали, - коротко попросила мать, задергивая клеенчатую шторку.
Странно, что дочь - студентка второго курса университета - в это время
дня оказалась дома. Не иначе, как опять поссорилась с приятелем, этим вялым
ничтожеством с бескостным рукопожатием. Девочка утверждает, что он
талантлив. Как может быть талантливым человек студенистый, словно устрица?
Ее так и подмывало спросить у дочери - чем он трахается? Но Миша, со своим
извечным благородством, всю жизнь унимал хулиганские поползновения жены.
- Слушай... - она накинула халат, завязала мокрый узел волос (серия
привычных, почти бессознательных круговых движений пальцев по вколачиванию
шпилек и заколок в усмиренного, свернутого кольцами удава на затылке). -
Одолжи мне пару свитерков, я тут сбегу от вас дней на пять в более умеренные
широты.
- Куда это? - удивилась дочь.
- Не твое дело, - спокойно отозвалась она.
- Ого! - дочь смотрела на нее с тревожным восхищением. - Уж не романчик
ли ты закрутила, бабуля?
Между ними была разница в девятнадцать лет. Наглая девка, подумала мать
с горьким удовольствием, а вслух повторила коротко:
- Не твое дело!
Дочь помогла ей собрать небольшую дорожную сумку, делая вид, что все -
о'кей, задавая попутно вполне бытовые вопросы: "А махровый халат берешь? -
Нет, он тяжелый, положи тот голубой, шелковый", - пытаясь скрыть свое
замешательство. Дочь была ее точным повторением - поразительная копия, с
материнской походкой, теми же подростковыми ухватками, той же манерой
сидеть, задрав ногу на ногу. Вот только цветом волос пошла в Мишу и носила
короткую светлую стрижку, и поэтому была совершенно иной женщиной.
- Но у тебя же эксперимент, - вспомнила дочь. - Кто закончит? Юля?
- Да нет, у Юли же аллергия на мышей. Есть там один, с третьего
этажа... Ничего, справятся, не маленькие.
... - Я вам факсовать буду, - пообещала она, когда водитель маршрутки
уже вызванивал ее вниз, к подъезду, - р-романтические эпистолярии...
- Ты что, и телефона не оставишь? - спросила дочь с явной уже тревогой.
Тогда она чмокнула своего единственного ребенка, что случалось крайне
редко, и сказала:
- Вот дура, кто ж в таких случаях телефон оставляет!
Дочь внимательно смотрела на нее.
- Но ты отца-то, надеюсь, не бросишь? - спросила она, кривой усмешкой
демонстрируя свойский - как бы - юморок. На самом деле совершенно была
обескуражена ситуацией.
Ничего, ничего. Лучше так, чем...
- Может, и брошу! - задорно крикнула она, садясь в такси и захлопывая
дверцу.
И уже внутри, откинувшись на сиденье, расслабив опустошенное лицо:
брошу, милые. Я всех вас скоро брошу.
В десятом часу вечера она вышла из здания венецианского вокзала к
причалу, где, - как ей объяснили в поезде, - должна была сесть на речной
трамвай или, как здесь говорили, - вапоретто - номер один.
Еще в самолете, полистав прихваченный из дому старый институтский
учебник итальянского, она обнаружила, что помнит почти все. А что не
помнила, то сразу и восстановила. Дедово наследство: его феноменальная
память на даты, научные факты, имена и иностранные языки. Любопытно, что оба
его сына, люди даровитые, не унаследовали этой цирковой, как говорила бабка
Рита, памяти. А вот внуки, - и она, и покойный двоюродный брат (классическое
третье поколение), - оба в детстве любили демонстрировать раз прочитанную и
тотчас выпаленную наизусть страницу книги.
В поезде она даже заговорила с пожилым учителем физики из Милана и, к
удивлению своему, выяснила, что вполне прилично объясняется, а понимает
почти все. Но тут сказывались и семь лет музыкальной школы с итальянскими
терминами в нотах, и ее сносный французский.
Минут тридцать она стояла на ступенях вокзала, пытаясь совладать с
собой, шагнуть и начать жить в этом, театрально освещенном светом лиловых
фонарей, сумеречном мире, созданном из бликов темной колыхающейся воды, из
частокола скользких деревянных свай с привязанными к ним гондолами и
катерками, на фоне выхваченных слабым светом невидимой рампы дворцов,
встающих из воды...
И позже, когда все-таки, пересилив себя, взяла билет и ступила на
палубу вапоретто (словно взмыл занавес и оркестр вкрадчивым пицикатто
струнных заиграл музыку пролога чудной таинственной пьесы, главным
действующим лицом которой она себя сразу обозначила), - позже, на каждом
повороте канала, - едва из сырого тумана выплывал новый, мягко подсвеченный,
смутно-кружевной, с черными провалами высоких венецианских окон дворец, или
вдруг вырастал и черной тенью проплывал над головой мост Риальто, - сердце
ее беззащитно взмывало, губы приоткрывались, выдавливая тихий стон восторга,
и она падала, падала, как в детстве в Луна-парке, в сладко холодящую живот
пропасть...
Она стояла у поручня, возле матроса, который на частых остановках ловко
набрасывал на деревянную сваю канат, мгновенно вязал морской узел,
подтягивая вапоретто к причалу, и через минуту, когда одна толпа
вываливалась на набережную, другая торопливо заполняла палубу, так же ловко
развязывал узел, - трамвайчик отчаливал.
- Вам какая остановка нужна? - вдруг спросили рядом по-русски. Она
повернула голову. Девушка, тот простенький российский тип, который ни с
каким иным не спутаешь. На туристку не тянет. Такие в прежние времена стояли
за прилавком в овощном отделе.
- Как вы поняли, что я русская? - спросила она.
- Ничего себе! - рассмеялась та. - Вы ж, как вошли у вокзала, все
стонете и, извините, материтесь... И бледная такая. Я думаю - может, помочь
надо...
- Спасибо, я примерно знаю, куда мне. Площадь Сан-Марко.
- Ну, еще две остановки... Вы в первый раз, да? Это видно. А я здесь
подрабатываю в одной семье, детей смотрю. Знаете, ко всему привыкаешь. Все
примелькается...
...На Сан-Марко вапоретто опустел почти полностью, и она вместе с
толпой и за толпой пошла по мосткам, потом куда-то направо по набережной,
натыкаясь взглядом на четырехцветные шутовские колпаки с бубенцами и маски,
напяленные жизнерадостными туристами, ...и вдруг попала в огромную залу под
черным небом, под колоннады, мягко и театрально освещенные холодным светом
фонарей и теплым оранжево-желтым светом из открытых дверей ресторанов...
И пошла на свет этого праздника, вдоль витрин с горячей ослепляющей
лавиной цветного венецианского стекла, вдоль переливов пурпурно-золотого,
лазурного, кипяще-алого, янтарно-изумрудного...
Столкнулась с официантом в белом кителе, с подносом на растопыренных
пальцах и, удерживая его умоляющей гримасой, торопливо воскликнула:
- Синьор, пожалуйста, синьор! Где тут гостиница "Аль..." - и забыла
вдруг название, беспомощно взмахнула руками...
- "Аль Анжело", - деловито подсказал официант и ловко перебросил поднос
на растопыренные пальцы левой руки, а правая заплескалась, как рыба,
изгибами подтверждая музыку и очарование латыни. - Дестра, дестра...
синистра... - и она ошалело пошла в указанном направлении, следуя плеску
чужой ладони, вдоль огромных темных арок и ниш, и колонн самого Собора, в
упоении повторяя эту музыку вибрирующим кончиком языка - дестра, синистра,
дестра... - уже обожая эту площадь, официантов, туристов, искрометные
витрины, мягкие шутовские колпаки и мотивчик старенького колченогого
фокстрота из открытых дверей полутемного бара...
В переулках за площадью толпа не поредела, а шла плотным медленным
косяком, как рыбья стая.
Она долго блуждала, с радостно колотящимся сердцем, пытаясь найти свою
гостиницу по номерам домов, но кто-то бестолковый, а может быть, вечно
пьяный, пронумеровал дома в непостижимой трезвому уму закономерности...
Наконец, поверх толпы, над фонарями, над витринами она прочла разухабистую
неоновую вывеску: "У ангела" - это оказался большой шумный ресторан, забитый
публикой, и она испугалась, что Саша все напутал, и ей теперь некуда
приткнуться, но вдруг (все происходило мгновенно, хотя и плавно и нереально,
как по течению сна) за углом ресторана различила еще одну боковую дверь и
ринулась к ней.
На этой стеклянной двери тоже было написано "У ангела" и для
наглядности нарисованы скрещенные крылышки, подозрительно смахивающие на
долгопалые, долгопятые мужские ноги...
"Да это притон! - сказала она себе весело. - Меня тут ограбят, убьют,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента