Страница:
– Так, с некоторыми...
Мои ответы были неуверенными, мне было стыдно врать. Краснухин внимательно посмотрел на меня. Тем временем Галя и Саша расшумелись на диване так, что мы с Краснухиным почти не слышали друг друга.
– Люда, забери их! – крикнул Краснухин.
В мастерскую вошла молодая женщина, тонкая и стройная, с прекрасным и измученным лицом, какое, наверно, и должно быть у жены настоящего художника: она и натурщица, и мать, и хозяйка в доме, где мало денег и много неприятностей.
Она позвала детей, и они покорно пошли за ней.
Краснухин поставил на стол несколько нэцкэ:
– Выбирай.
Ни одна нэцкэ мне не понравилась. Лебедь, черепаха, крыса, лягушка, кучка грибов, заяц... Наверно, Краснухин предлагал мне не лучшие нэцкэ – да ведь и спрут не многого стоил. И кроме того, мне нравились фигурки людей. Меня охватил азарт обмена, как будто я меняю нэцкэ для себя.
В эту минуту я понял, что коллекционирование – это страсть, игра и риск.
– Мне нравятся изображения людей, – сказал я.
Я показал на ярко раскрашенную фигурку клоуна в колпаке, широченных брюках, с красным, веселым, разрисованным лицом. Одна нога его была приподнята, он притопывал, приплясывал, излучал радость и веселье. Такую нэцкэ я бы взял с удовольствием.
Краснухин повращал глазами.
– Мало ли, брат, что тебе нравится. Ты, я вижу, не дурак.
– А вы знаете такую нэцкэ – мальчик с книгой? – спросил я.
Краснухин пристально посмотрел на меня.
– Откуда ты знаешь про нее?
– Читал.
– Это знаменитая нэцкэ, – сказал Краснухин, – лучшая из коллекции Мавродаки.
– Кто такой Мавродаки?
– Ты собираешь нэцкэ и не знаешь, кто такой Мавродаки?
– Не знаю, – признался я.
– Коллекция Мавродаки была лучшей в стране.
– Вы сказали Мавродаки?
– Мавродаки.
– А где он?
– Его уже нет.
Странный ответ. Что значит «его уже нет»? Умер? Тогда так и надо сказать: умер. Но по тому, как Краснухин это произнес, я понял, что он не хочет об этом говорить, и я только спросил:
– А коллекция?
– Исчезла.
– Совсем?
– Изредка появляются отдельные экземпляры, но из разных источников – коллекция разрознена.
– А фигурка мальчика с книгой?
– Не появлялась...
Он помолчал и задумчиво добавил:
– Такие великолепные произведения искусства, а их превращают в предмет спекуляции и наживы.
И посмотрел на меня так, будто именно я превращаю нэцкэ в предмет наживы и спекуляции. Не догадывается ли он, от кого я пришел?
– Ну как, обмен не состоялся? – спросил Краснухин.
– По-видимому, нет.
Какой мне смысл меняться для Веэна?
Опять, вращая глазами, он посмотрел на меня. Черт возьми, как он странно смотрит!
– Ладно, – широкой ладонью Краснухин сгреб фигурки со стола, – будет время – заходи.
17
18
19
Мои ответы были неуверенными, мне было стыдно врать. Краснухин внимательно посмотрел на меня. Тем временем Галя и Саша расшумелись на диване так, что мы с Краснухиным почти не слышали друг друга.
– Люда, забери их! – крикнул Краснухин.
В мастерскую вошла молодая женщина, тонкая и стройная, с прекрасным и измученным лицом, какое, наверно, и должно быть у жены настоящего художника: она и натурщица, и мать, и хозяйка в доме, где мало денег и много неприятностей.
Она позвала детей, и они покорно пошли за ней.
Краснухин поставил на стол несколько нэцкэ:
– Выбирай.
Ни одна нэцкэ мне не понравилась. Лебедь, черепаха, крыса, лягушка, кучка грибов, заяц... Наверно, Краснухин предлагал мне не лучшие нэцкэ – да ведь и спрут не многого стоил. И кроме того, мне нравились фигурки людей. Меня охватил азарт обмена, как будто я меняю нэцкэ для себя.
В эту минуту я понял, что коллекционирование – это страсть, игра и риск.
– Мне нравятся изображения людей, – сказал я.
Я показал на ярко раскрашенную фигурку клоуна в колпаке, широченных брюках, с красным, веселым, разрисованным лицом. Одна нога его была приподнята, он притопывал, приплясывал, излучал радость и веселье. Такую нэцкэ я бы взял с удовольствием.
Краснухин повращал глазами.
– Мало ли, брат, что тебе нравится. Ты, я вижу, не дурак.
– А вы знаете такую нэцкэ – мальчик с книгой? – спросил я.
Краснухин пристально посмотрел на меня.
– Откуда ты знаешь про нее?
– Читал.
– Это знаменитая нэцкэ, – сказал Краснухин, – лучшая из коллекции Мавродаки.
– Кто такой Мавродаки?
– Ты собираешь нэцкэ и не знаешь, кто такой Мавродаки?
– Не знаю, – признался я.
– Коллекция Мавродаки была лучшей в стране.
– Вы сказали Мавродаки?
– Мавродаки.
– А где он?
– Его уже нет.
Странный ответ. Что значит «его уже нет»? Умер? Тогда так и надо сказать: умер. Но по тому, как Краснухин это произнес, я понял, что он не хочет об этом говорить, и я только спросил:
– А коллекция?
– Исчезла.
– Совсем?
– Изредка появляются отдельные экземпляры, но из разных источников – коллекция разрознена.
– А фигурка мальчика с книгой?
– Не появлялась...
Он помолчал и задумчиво добавил:
– Такие великолепные произведения искусства, а их превращают в предмет спекуляции и наживы.
И посмотрел на меня так, будто именно я превращаю нэцкэ в предмет наживы и спекуляции. Не догадывается ли он, от кого я пришел?
– Ну как, обмен не состоялся? – спросил Краснухин.
– По-видимому, нет.
Какой мне смысл меняться для Веэна?
Опять, вращая глазами, он посмотрел на меня. Черт возьми, как он странно смотрит!
– Ладно, – широкой ладонью Краснухин сгреб фигурки со стола, – будет время – заходи.
17
Самое лучшее в плавании по реке – это отвал. Гремит музыка, река далеко разносит звуки радиолы, люди веселы и возбуждены. На палубе хлопочут матросы, взбегают по трапам стюардессы; здесь свой, особенный, независимый плавучий мир. Сверкает на солнце белый теплоход. Речной вокзал, легкий, красивый, устремлен в небо. С реки дует прохладный ветерок, катера, хлопая днищем, вздымают белую пену бурунов. На меня пахнуло запахом реки, и мне снова захотелось прокатиться по ней... Не так уж это скучно, в конце концов. Берега, пристани, деревни, города, рыбаки, створы, шлюзы, бакены...
Но я не могу ехать – у меня Зоя. На кого я ее оставлю? На пижонов, которые толкутся у прилавка? Или на Шмакова Петра, который увязался за мной в Химки и сейчас, как и я, стоит на причале.
Вот за своих стариков я рад. Будут сидеть на палубе, папа будет играть в преферанс. Иногда и мама будет играть, но без папы: вместе они не играют, поссорились как-то во время игры и с тех пор играют отдельно. Будут покупать на пристанях огурцы и помидоры, и свежую сметану, и живую рыбу, если попадется, и арбузы, и дыни...
Они славные старики, мои родители. Вся их жизнь в труде. Папа целый день на заводе, мама в издательстве. Она корректор, читает рукописи и верстки, выискивает в них ошибки. Они рады малейшему развлечению: гостям, театру, всяким дням рождения, всяким там новогодним подаркам и сюрпризам. Мне эти радости кажутся не слишком значительными, но, если разобраться, каждый развлекается по-своему, у каждого свой вкус и свои пристрастия. Им, например, не нравятся некоторые отличные, на мой взгляд, современные молодые поэты, писатели и художники. Я их за это не осуждаю, но некоторый консерватизм налицо. Их интересы несколько ограничены рамками мира, в котором они работают, они не решают общих вопросов жизни. А человек, как там ни говори, должен выходить за сферы своего индивидуального существования.
Прощаясь, папа говорит свое обычное: «Будь человеком!» Так он говорит всегда, прощаясь: «Будь человеком!» Другие, может быть, этого не понимают, а мы с ним хорошо понимаем. Будь человеком, и все! И это лаконичное «будь человеком» производит на меня большее впечатление, чем предупреждения о газе и мусоропроводе.
Но когда мама поцеловала меня, провела рукой по моей щеке и тревожно заглянула мне в глаза, я чуть не заревел, честное слово! У кого это сказано: «...матери моей печальная рука»?.. «Звезда полей над отчим домом и матери моей печальная рука». Это Бабель сказал, вот кто! У Бабеля в «Конармии» эти строчки.
Опять гремела музыка, все махали платками. Теплоход отдалялся, иллюминаторы на нем становились совсем крошечными, потом и люди стали крошечными, они продолжали махать, но лиц их уже не было видно.
К этому событию Шмаков Петр отнесся спокойно. Не его родители уехали, а мои. Но когда уезжают его родители, он тоже невозмутим. Его родители то в Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке. Шмаков Петр привык к тому, что они все время уезжают, относится к этому чисто практически. И как только теплоход скрылся из глаз, задал мне практический вопрос:
– Сколько тебе отвалили?
– Тридцать.
Он произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
– Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
В ответ я промолчал. Не стану же я докладывать Шмакову свой бюджет. Какое, спрашивается, ему дело!
– Посидим в ресторации, – предложил Шмаков, – я еще никогда здесь не был.
– Я уже пообедал.
– Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
– Я сыт.
– Стерляжья уха – это не еда, это деликатес. Идиотство – быть в Химках и не поесть стерляжьей ухи. Кретином надо быть. Стоит самое большее три с полтиной. Вернемся домой, я тебе свою половину отдам.
– Ты отдашь!!!
– Чтобы мне воли не видать.
– Не хочу.
– И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
Ничего нет неприятнее обвинения в скупости. Но зачем мне эта дурацкая стерляжья уха? Пижонство!
– Нет, нет и нет, – решительно сказал я, – пойдем на пляж, искупаемся.
– Я есть хочу.
– Не умрешь.
На пляже я купил плавки с карманчиком на «молнии» и вышитым якорем. Зое будет приятно появиться со мной на пляже, если на мне будут такие шикарные плавки. Если бы Шмаков Петр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги все равно прожрал. Я их чудом отстоял: ведь от Шмакова невозможно отвязаться.
Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду. Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп – прыжок ласточкой! Хоп – двойное сальто с оборотом! Хоп – обратное сальто с переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления. Как здорово, что я купил плавки, не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху. Недоставало идти на поводу у такого низменного инстинкта, как чревоугодие. Надо есть простую, здоровую пищу. От излишества развивается подагра, склероз и всякая такая муровина.
– Эх, ты! – простонал Шмаков Петр. – Что такое плавки? Яркая заплата на ветхом рубище пловца. А так пожрали бы стерляжьей ухи. Теперь самый стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
– Нашелся гастроном, – сказал я насмешливо, – стерляжьей ухи ему захотелось. Может быть, тебе ананасы подать? Ананасы в шампанском? Кофе-гляссе!
– Слушай, – перебил меня Шмаков, – а ты, оказывается, ездил с Зоей на пикник?
Вопрос застал меня врасплох.
– Да, были...
– Со своей бражней?
– В компании были.
– Почему мне не сказал?
– А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались, шашлыков поели...
Я говорил совсем не то, что хотел, не то, что надо было... Надо было прямо сказать: мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться. Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнет смеяться, а я не хотел, чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом своих глупых шуток.
И я ничего не сказал Шмакову Петру, хотя было самое удобное время сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдет. Будет топать пешком от самых Химок – денег у него, как всегда, нет. Если я это допущу, буду последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
– А шашлыки были хорошие? – спросил Шмаков.
Ну, Шмаков! Тоскует о шашлыках. Все! Теперь я ему ничего не обязан рассказывать.
Шмаков зевнул.
– Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить ее в киношку.
У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и, следовательно, имеет право первым пригласить ее.
– Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
– Красота! Возьмешь билеты на троих.
– Почему я должен брать билеты на троих?
– Ты при деньгах.
– Мы собирались пойти вдвоем.
– Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, – объявил Шмаков.
– То, что ты целыми днями отираешься у ее прилавка, еще ничего не доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
– Мальчик, куда ты лезешь?
– Имею основания так предполагать.
– Может быть, спросим у нее самой?
– Хоть сейчас.
Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
...Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому, как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала, смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно, болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже небрежно, как далеким знакомым.
– Что за фрукт? – спросил Шмаков Петр.
– Брат, – ответил я, не задумываясь.
– У нее есть брат?
– Даже три, – объявил я, окончательно подавив Шмакова своей осведомленностью. – Как поступим?
– Что ж, при брате, неудобно при брате.
– Мне лично все равно, могу и при брате.
– Неудобно, – повторил Шмаков, – отложим.
– Если ты этого хочешь, пожалуйста, – согласился я.
Но я не могу ехать – у меня Зоя. На кого я ее оставлю? На пижонов, которые толкутся у прилавка? Или на Шмакова Петра, который увязался за мной в Химки и сейчас, как и я, стоит на причале.
Вот за своих стариков я рад. Будут сидеть на палубе, папа будет играть в преферанс. Иногда и мама будет играть, но без папы: вместе они не играют, поссорились как-то во время игры и с тех пор играют отдельно. Будут покупать на пристанях огурцы и помидоры, и свежую сметану, и живую рыбу, если попадется, и арбузы, и дыни...
Они славные старики, мои родители. Вся их жизнь в труде. Папа целый день на заводе, мама в издательстве. Она корректор, читает рукописи и верстки, выискивает в них ошибки. Они рады малейшему развлечению: гостям, театру, всяким дням рождения, всяким там новогодним подаркам и сюрпризам. Мне эти радости кажутся не слишком значительными, но, если разобраться, каждый развлекается по-своему, у каждого свой вкус и свои пристрастия. Им, например, не нравятся некоторые отличные, на мой взгляд, современные молодые поэты, писатели и художники. Я их за это не осуждаю, но некоторый консерватизм налицо. Их интересы несколько ограничены рамками мира, в котором они работают, они не решают общих вопросов жизни. А человек, как там ни говори, должен выходить за сферы своего индивидуального существования.
Прощаясь, папа говорит свое обычное: «Будь человеком!» Так он говорит всегда, прощаясь: «Будь человеком!» Другие, может быть, этого не понимают, а мы с ним хорошо понимаем. Будь человеком, и все! И это лаконичное «будь человеком» производит на меня большее впечатление, чем предупреждения о газе и мусоропроводе.
Но когда мама поцеловала меня, провела рукой по моей щеке и тревожно заглянула мне в глаза, я чуть не заревел, честное слово! У кого это сказано: «...матери моей печальная рука»?.. «Звезда полей над отчим домом и матери моей печальная рука». Это Бабель сказал, вот кто! У Бабеля в «Конармии» эти строчки.
Опять гремела музыка, все махали платками. Теплоход отдалялся, иллюминаторы на нем становились совсем крошечными, потом и люди стали крошечными, они продолжали махать, но лиц их уже не было видно.
К этому событию Шмаков Петр отнесся спокойно. Не его родители уехали, а мои. Но когда уезжают его родители, он тоже невозмутим. Его родители то в Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке. Шмаков Петр привык к тому, что они все время уезжают, относится к этому чисто практически. И как только теплоход скрылся из глаз, задал мне практический вопрос:
– Сколько тебе отвалили?
– Тридцать.
Он произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
– Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
В ответ я промолчал. Не стану же я докладывать Шмакову свой бюджет. Какое, спрашивается, ему дело!
– Посидим в ресторации, – предложил Шмаков, – я еще никогда здесь не был.
– Я уже пообедал.
– Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
– Я сыт.
– Стерляжья уха – это не еда, это деликатес. Идиотство – быть в Химках и не поесть стерляжьей ухи. Кретином надо быть. Стоит самое большее три с полтиной. Вернемся домой, я тебе свою половину отдам.
– Ты отдашь!!!
– Чтобы мне воли не видать.
– Не хочу.
– И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
Ничего нет неприятнее обвинения в скупости. Но зачем мне эта дурацкая стерляжья уха? Пижонство!
– Нет, нет и нет, – решительно сказал я, – пойдем на пляж, искупаемся.
– Я есть хочу.
– Не умрешь.
На пляже я купил плавки с карманчиком на «молнии» и вышитым якорем. Зое будет приятно появиться со мной на пляже, если на мне будут такие шикарные плавки. Если бы Шмаков Петр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги все равно прожрал. Я их чудом отстоял: ведь от Шмакова невозможно отвязаться.
Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду. Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп – прыжок ласточкой! Хоп – двойное сальто с оборотом! Хоп – обратное сальто с переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления. Как здорово, что я купил плавки, не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху. Недоставало идти на поводу у такого низменного инстинкта, как чревоугодие. Надо есть простую, здоровую пищу. От излишества развивается подагра, склероз и всякая такая муровина.
– Эх, ты! – простонал Шмаков Петр. – Что такое плавки? Яркая заплата на ветхом рубище пловца. А так пожрали бы стерляжьей ухи. Теперь самый стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
– Нашелся гастроном, – сказал я насмешливо, – стерляжьей ухи ему захотелось. Может быть, тебе ананасы подать? Ананасы в шампанском? Кофе-гляссе!
– Слушай, – перебил меня Шмаков, – а ты, оказывается, ездил с Зоей на пикник?
Вопрос застал меня врасплох.
– Да, были...
– Со своей бражней?
– В компании были.
– Почему мне не сказал?
– А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались, шашлыков поели...
Я говорил совсем не то, что хотел, не то, что надо было... Надо было прямо сказать: мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться. Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнет смеяться, а я не хотел, чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом своих глупых шуток.
И я ничего не сказал Шмакову Петру, хотя было самое удобное время сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдет. Будет топать пешком от самых Химок – денег у него, как всегда, нет. Если я это допущу, буду последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
– А шашлыки были хорошие? – спросил Шмаков.
Ну, Шмаков! Тоскует о шашлыках. Все! Теперь я ему ничего не обязан рассказывать.
Шмаков зевнул.
– Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить ее в киношку.
У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и, следовательно, имеет право первым пригласить ее.
– Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
– Красота! Возьмешь билеты на троих.
– Почему я должен брать билеты на троих?
– Ты при деньгах.
– Мы собирались пойти вдвоем.
– Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, – объявил Шмаков.
– То, что ты целыми днями отираешься у ее прилавка, еще ничего не доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
– Мальчик, куда ты лезешь?
– Имею основания так предполагать.
– Может быть, спросим у нее самой?
– Хоть сейчас.
Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
...Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому, как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала, смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно, болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже небрежно, как далеким знакомым.
– Что за фрукт? – спросил Шмаков Петр.
– Брат, – ответил я, не задумываясь.
– У нее есть брат?
– Даже три, – объявил я, окончательно подавив Шмакова своей осведомленностью. – Как поступим?
– Что ж, при брате, неудобно при брате.
– Мне лично все равно, могу и при брате.
– Неудобно, – повторил Шмаков, – отложим.
– Если ты этого хочешь, пожалуйста, – согласился я.
18
Полная неожиданность. Веэн остался мной доволен. Ходил по комнате, потирал руки и говорил Косте и Игорю:
– Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно... А мальчика с книгой нет?
– Я не видел.
Костя и бровью не повел.
– У тебя есть возможность еще раз проверить, – сказал Веэн, – пойдешь к нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
– Он хороший художник? – спросил я.
Веэн состроил гримасу:
– Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нем писать. Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство – не искусство. Талант требует признания, иначе он хиреет.
– Разве нет художников, получивших признание после смерти? – спросил я.
– Таких художников нет, – категорически объявил Веэн. – После смерти можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого признания, не получишь его и после смерти.
– Но он еще сравнительно молодой.
– Как сказать... Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не собиратель, собиратели – мы. Каждая коллекция – эпоха, каждый великий художник – эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао – это будут коллекции мирового класса.
– Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, – предположил я.
– Краснухин собирает между прочим, – с раздражением ответил Веэн, – а для меня это – главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное право на моей стороне. А ты как думаешь? – неожиданно спросил он меня.
– Я плохо разбираюсь в этом, – ответил я уклончиво.
– Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой – это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
– Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, – продолжал Веэн. – У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело – познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
– Пойдешь к Краснухину вот с этим.
Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что бамбук сейчас упадет, доживает последние минуты. Чем достигалось такое ощущение – не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым и стройным. Поразительное искусство – эти нэцкэ, могучие художники их создавали.
– Это уже что-то, – говорил Веэн, любуясь нэцкэ. – Краснухин ее, несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет, что у него есть, так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя с деньгами?
– У меня есть.
– Ты ведь теперь один, – улыбаясь, сказал Веэн. – Если оскудеешь, приходи. Тарелка супа всегда найдется.
Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
– Кто куда, а я в парикмахерскую, – сказал Игорь.
– В какую? – спросил я.
– В салон, где еще можно прилично постричься! – Он критически осмотрел мою голову. – И тебе не мешает.
Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал, какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
– Я стригусь у Павла Ивановича, – сказал Игорь, – знаю всех мастеров, и все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнешь ему полтинник.
– Встретимся, как договорились, – сказал Костя.
– Ку-ку, – ответил Игорь.
Как они договорились, я не стал спрашивать – не хотел первый заговаривать с Костей. Что касается «ку-ку», то у Игоря оно означало «до свидания».
Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло хорошим одеколоном. Мастера – пожилые, важные, похожие на профессоров – работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся пошевелиться. Он меня о чем-то спросил, я не разобрал, что именно, а переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что делать. И я неопределенно протянул «ага».
Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской. Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел, стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом, смочил одеколоном и сделал повязку.
Принесли прибор для бритья. Я еще ни разу не брился. На щеках у меня пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно из-за него девушки относятся ко мне несерьезно. И мелкие дурацкие прыщики. Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел, решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.
Я посмотрел на себя в зеркало. Прическа была что надо! Но оттого что меня побрили впервые, кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно белая: кругом кожа загорела, а под пушком она не загорела и теперь выделялась. И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
Я уплатил в кассу рубль восемьдесят копеек вместо двадцати копеек, которые плачу обычно у нас, на углу, – не каждый день стрижешься в салоне. Смущало другое: как я метну мастеру полтинник сверх счета. Ужасно стыдно и неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно – брать чаевые.
Смущаясь и краснея, я протянул ему вместе с карточкой полтинник. Спокойным, полным достоинства движением мастер, похожий на профессора, опустил полтинник в карман белого халата.
– Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно... А мальчика с книгой нет?
– Я не видел.
Костя и бровью не повел.
– У тебя есть возможность еще раз проверить, – сказал Веэн, – пойдешь к нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
– Он хороший художник? – спросил я.
Веэн состроил гримасу:
– Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нем писать. Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство – не искусство. Талант требует признания, иначе он хиреет.
– Разве нет художников, получивших признание после смерти? – спросил я.
– Таких художников нет, – категорически объявил Веэн. – После смерти можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого признания, не получишь его и после смерти.
– Но он еще сравнительно молодой.
– Как сказать... Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не собиратель, собиратели – мы. Каждая коллекция – эпоха, каждый великий художник – эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао – это будут коллекции мирового класса.
– Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, – предположил я.
– Краснухин собирает между прочим, – с раздражением ответил Веэн, – а для меня это – главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное право на моей стороне. А ты как думаешь? – неожиданно спросил он меня.
– Я плохо разбираюсь в этом, – ответил я уклончиво.
– Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой – это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
– Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, – продолжал Веэн. – У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело – познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
– Пойдешь к Краснухину вот с этим.
Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что бамбук сейчас упадет, доживает последние минуты. Чем достигалось такое ощущение – не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым и стройным. Поразительное искусство – эти нэцкэ, могучие художники их создавали.
– Это уже что-то, – говорил Веэн, любуясь нэцкэ. – Краснухин ее, несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет, что у него есть, так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя с деньгами?
– У меня есть.
– Ты ведь теперь один, – улыбаясь, сказал Веэн. – Если оскудеешь, приходи. Тарелка супа всегда найдется.
Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
– Кто куда, а я в парикмахерскую, – сказал Игорь.
– В какую? – спросил я.
– В салон, где еще можно прилично постричься! – Он критически осмотрел мою голову. – И тебе не мешает.
Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал, какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
– Я стригусь у Павла Ивановича, – сказал Игорь, – знаю всех мастеров, и все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнешь ему полтинник.
– Встретимся, как договорились, – сказал Костя.
– Ку-ку, – ответил Игорь.
Как они договорились, я не стал спрашивать – не хотел первый заговаривать с Костей. Что касается «ку-ку», то у Игоря оно означало «до свидания».
Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло хорошим одеколоном. Мастера – пожилые, важные, похожие на профессоров – работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся пошевелиться. Он меня о чем-то спросил, я не разобрал, что именно, а переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что делать. И я неопределенно протянул «ага».
Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской. Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел, стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом, смочил одеколоном и сделал повязку.
Принесли прибор для бритья. Я еще ни разу не брился. На щеках у меня пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно из-за него девушки относятся ко мне несерьезно. И мелкие дурацкие прыщики. Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел, решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.
Я посмотрел на себя в зеркало. Прическа была что надо! Но оттого что меня побрили впервые, кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно белая: кругом кожа загорела, а под пушком она не загорела и теперь выделялась. И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
Я уплатил в кассу рубль восемьдесят копеек вместо двадцати копеек, которые плачу обычно у нас, на углу, – не каждый день стрижешься в салоне. Смущало другое: как я метну мастеру полтинник сверх счета. Ужасно стыдно и неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно – брать чаевые.
Смущаясь и краснея, я протянул ему вместе с карточкой полтинник. Спокойным, полным достоинства движением мастер, похожий на профессора, опустил полтинник в карман белого халата.
19
– Теперь ты похож на человека, – сказал Игорь. – Ты метнул?
– Да. Ужасно было неудобно.
– Се ля ви, – заметил Игорь философски. И еще более философски добавил: – Не мешает выпить по чашке кофе. Если где и можно выпить кофе, то именно здесь.
И он показал на кафе рядом с салоном.
Я еще никогда не был в этом кафе, но знал, что там собираются поэты, художники и артисты.
В кафе нас ожидал Костя. Я внимательно рассмотрел посетителей, но ни одного известного актера, поэта или писателя не увидел.
– Веэн человек эрудированный, – начал Игорь, – но человек сложный... – Он многозначительно посмотрел на меня: – Разговор между нами?!
– Конечно.
По тому, как Костя молчал, я понял, что разговор не случаен, они зазвали меня сюда нарочно. Что ж, пожалуйста, интересно...
– Ты наш товарищ, – продолжал Игорь, – и мы обязаны тебя предупредить. Веэн собирает нэцкэ вовсе не из возвышенных соображений. Это его бизнес. И он пишет исследование, которое даст ему докторскую.
– Что из этого следует?
– А то, что Веэн человек коммерческий. И мы у него тоже делаем свой небольшой бизнес. И только. А ты строишь идеалиста, отказываешься от гонорара. Веэну, конечно, выгоднее иметь дело с простофилей.
– Сбиваю вам цену?
– Зачем так грубо? – поморщился Игорь. – Ты проявляешь излишнее рвение, странную наивность... Библиотека, книги – зачем это тебе? Получай свои талеры и живи!
– А если талеры мне не нужны?
– Зачем же ты влез в дело?
– Так получилось.
– Так ничего не получается. Я отлично помню твой первый разговор с Веэном. Он сказал, что дело идет о заработке. Сказал?
– Допустим.
– Знал, на что идешь?
– А если нэцкэ заинтересовали меня сами по себе?
– Это – твое личное дело. Но в отношениях с Веэном изволь исходить из наших общих интересов.
– Ты напрасно меня пугаешь.
– Никто тебя не пугает, – не глядя на меня, протянул Игорь, – но мы не хотим, чтобы тебя постигло разочарование.
– Ах как трогательно!
– С тобой трудно разговаривать, но наберемся терпения. Что такое Краснухин? Краснухин одаренный художник. Я не все принимаю в его творчестве, но он художник прогрессивный – это бесспорно.
Мне стало смешно: Игорь чего-то там не принимает в творчестве Краснухина. Потеха!
– Я думаю, Краснухин это переживет.
– Что именно? – сощурился Игорь.
– То, что ты не все принимаешь в его творчестве.
– Шутки оставим на потом!
– Давай ковыляй дальше!
– Так вот, Веэн раздолбал Краснухина не по каким-то там идейным соображениям, а потому, что это было выгодно для его карьеры... В душе он сноб, все ему до лампочки, кроме нэцкэ, картин и коммерции. Поэтому он сам не идет к Краснухину, посылает тебя. А ты принимаешь это всерьез, даже отказываешься от гонорара. А когда ты разберешься, то потеряешь веру в человечество. А мы не хотим, чтобы ты терял веру в человечество.
– Если все это так, зачем вы помогаете Веэну? – спросил я.
– Чудак! Мы ему помогаем собирать нэцкэ – честное, законное дело. Каждый зарабатывает как может, иногда и не слишком приятным способом. – Игорь кивнул на официанта. – Возможно, ему импонирует его должность, а мне нет. Я не хочу подавать кофе, я хочу, чтобы мне подавали.
– В обществе нужны и официанты. Всякая работа почетна.
– Крош, без романтики. Век романтики кончился, наступили суровые будни. Человек работает ради заработка. Я имею в виду честный заработок.
– Взять у старухи настоящую нэцкэ и заплатить как за копию – честно?
– Что – старуха! Без этого нет собирательства. Веэн объяснил это тебе довольно популярно. На одном собиратель выигрывает, на другом проигрывает.
– Обманывать художника Краснухина честно?
Игорь передернулся.
– Зачем так упрощать! Художника Краснухина никто не обманывает, он пользуется уважением моих друзей, и я не позволю его обманывать. Другое дело Краснухин-собиратель; здесь действуют законы иной сферы. Думаешь, Краснухин меньше Веэна разбирается в нэцкэ? Не беспокойся, он не даст себя обмануть. Произойдет обмен, выгодный для обеих сторон.
– Веэн-карьерист раздолбал Краснухина – это честно?
– Какое мне до этого дело! – воскликнул Игорь. – Сегодня Веэн раздолбал Краснухина, завтра Краснухин раздолбает Веэна. Сегодня правы одни, завтра другие. Я не касаюсь их споров и дискуссий, мне наплевать и на формалистов, и на натуралистов, пусть дерутся, если им охота! Мне нужны деньги, и я нашел свой честный заработок.
– Ах, ты будешь стекляшки собирать, а ишачить на тебя будет дядя? Этот официант будет бегать взад-вперед, а ты будешь кейфовать?
– Если у него только на это хватает мозгов...
– Неизвестно, у кого мозгов больше.
– Параноик какой-то, клинический случай, – пробормотал Игорь. – Чего ты орешь!
– Я не ору, а говорю. Кроме денег, существуют еще принципы.
– Пошел, пошел, – сморщился Игорь. – «Принципы»... Где ты их видел, где встречал? Это все умершие категории, их давным-давно отменили. Каждый устраивается как может. Ты стал очень идейным, с чего бы это?.. Ладно! Намерен ты работать с Веэном на тех же условиях, что и мы?
– Я вообще не намерен работать с каким-то прохвостом Веэном. – Я вынул из кармана нэцкэ бамбук и положил на стол. – Можете вернуть ее Веэну, я не желаю больше иметь с ним дело. А вы можете продолжать, если нравится.
Костя, который до этого не проронил ни слова, кивнул на нэцкэ:
– Убери со стола.
– Она мне не нужна.
– Веэн дал ее тебе, ты и возвращай. Никто за тебя не обязан это делать.
Это логично. Я положил нэцкэ в карман.
– Что ты скажешь Веэну? – спросил Костя.
– Я нанимался к нему?
– Ты в курсе его дел, пил, гулял на его счет... Так просто не бросают.
– Я закабалился? Крепостное право отменено сто лет назад.
Костя посмотрел на меня своим холодным взглядом.
– Ты оставишь Веэна, когда и мы с Игорем его оставим.
– Я оставлю Веэна, когда сочту это нужным.
– Не пожалей потом!
– Угрозы и запугивания прибереги для кого-нибудь другого, – ответил я. – Ты боксер, но это не так страшно. Не всегда можно добиться кулаками, во всяком случае не у меня.
– Бросьте, ребята, – примирительно сказал Игорь.
Костя не сводил с меня холодного, угрожающего взгляда. Но мне нисколько не было страшно, я его ни капельки не боялся. Он боксер, но здесь не ринг, здесь дерутся не по правилам, а не по правилам и я умею. И не верилось, что Костя полезет драться, ведь я как-то подружился с ним, чем-то он был даже мне дорог, мне было жаль оставлять его в этой компании. И я спокойно сказал:
– Вы никогда не заставите меня делать то, чего я не хочу. Я верну эту нэцкэ Веэну, и с ним все кончено.
– Ты дал слово, что разговор останется между нами, – напомнил Игорь.
– Не беспокойтесь, я не передаю чужих разговоров, как некоторые.
Я выразительно посмотрел на Костю.
– Что ты на меня так смотришь? – спросил он.
– Да. Ужасно было неудобно.
– Се ля ви, – заметил Игорь философски. И еще более философски добавил: – Не мешает выпить по чашке кофе. Если где и можно выпить кофе, то именно здесь.
И он показал на кафе рядом с салоном.
Я еще никогда не был в этом кафе, но знал, что там собираются поэты, художники и артисты.
В кафе нас ожидал Костя. Я внимательно рассмотрел посетителей, но ни одного известного актера, поэта или писателя не увидел.
– Веэн человек эрудированный, – начал Игорь, – но человек сложный... – Он многозначительно посмотрел на меня: – Разговор между нами?!
– Конечно.
По тому, как Костя молчал, я понял, что разговор не случаен, они зазвали меня сюда нарочно. Что ж, пожалуйста, интересно...
– Ты наш товарищ, – продолжал Игорь, – и мы обязаны тебя предупредить. Веэн собирает нэцкэ вовсе не из возвышенных соображений. Это его бизнес. И он пишет исследование, которое даст ему докторскую.
– Что из этого следует?
– А то, что Веэн человек коммерческий. И мы у него тоже делаем свой небольшой бизнес. И только. А ты строишь идеалиста, отказываешься от гонорара. Веэну, конечно, выгоднее иметь дело с простофилей.
– Сбиваю вам цену?
– Зачем так грубо? – поморщился Игорь. – Ты проявляешь излишнее рвение, странную наивность... Библиотека, книги – зачем это тебе? Получай свои талеры и живи!
– А если талеры мне не нужны?
– Зачем же ты влез в дело?
– Так получилось.
– Так ничего не получается. Я отлично помню твой первый разговор с Веэном. Он сказал, что дело идет о заработке. Сказал?
– Допустим.
– Знал, на что идешь?
– А если нэцкэ заинтересовали меня сами по себе?
– Это – твое личное дело. Но в отношениях с Веэном изволь исходить из наших общих интересов.
– Ты напрасно меня пугаешь.
– Никто тебя не пугает, – не глядя на меня, протянул Игорь, – но мы не хотим, чтобы тебя постигло разочарование.
– Ах как трогательно!
– С тобой трудно разговаривать, но наберемся терпения. Что такое Краснухин? Краснухин одаренный художник. Я не все принимаю в его творчестве, но он художник прогрессивный – это бесспорно.
Мне стало смешно: Игорь чего-то там не принимает в творчестве Краснухина. Потеха!
– Я думаю, Краснухин это переживет.
– Что именно? – сощурился Игорь.
– То, что ты не все принимаешь в его творчестве.
– Шутки оставим на потом!
– Давай ковыляй дальше!
– Так вот, Веэн раздолбал Краснухина не по каким-то там идейным соображениям, а потому, что это было выгодно для его карьеры... В душе он сноб, все ему до лампочки, кроме нэцкэ, картин и коммерции. Поэтому он сам не идет к Краснухину, посылает тебя. А ты принимаешь это всерьез, даже отказываешься от гонорара. А когда ты разберешься, то потеряешь веру в человечество. А мы не хотим, чтобы ты терял веру в человечество.
– Если все это так, зачем вы помогаете Веэну? – спросил я.
– Чудак! Мы ему помогаем собирать нэцкэ – честное, законное дело. Каждый зарабатывает как может, иногда и не слишком приятным способом. – Игорь кивнул на официанта. – Возможно, ему импонирует его должность, а мне нет. Я не хочу подавать кофе, я хочу, чтобы мне подавали.
– В обществе нужны и официанты. Всякая работа почетна.
– Крош, без романтики. Век романтики кончился, наступили суровые будни. Человек работает ради заработка. Я имею в виду честный заработок.
– Взять у старухи настоящую нэцкэ и заплатить как за копию – честно?
– Что – старуха! Без этого нет собирательства. Веэн объяснил это тебе довольно популярно. На одном собиратель выигрывает, на другом проигрывает.
– Обманывать художника Краснухина честно?
Игорь передернулся.
– Зачем так упрощать! Художника Краснухина никто не обманывает, он пользуется уважением моих друзей, и я не позволю его обманывать. Другое дело Краснухин-собиратель; здесь действуют законы иной сферы. Думаешь, Краснухин меньше Веэна разбирается в нэцкэ? Не беспокойся, он не даст себя обмануть. Произойдет обмен, выгодный для обеих сторон.
– Веэн-карьерист раздолбал Краснухина – это честно?
– Какое мне до этого дело! – воскликнул Игорь. – Сегодня Веэн раздолбал Краснухина, завтра Краснухин раздолбает Веэна. Сегодня правы одни, завтра другие. Я не касаюсь их споров и дискуссий, мне наплевать и на формалистов, и на натуралистов, пусть дерутся, если им охота! Мне нужны деньги, и я нашел свой честный заработок.
– Ах, ты будешь стекляшки собирать, а ишачить на тебя будет дядя? Этот официант будет бегать взад-вперед, а ты будешь кейфовать?
– Если у него только на это хватает мозгов...
– Неизвестно, у кого мозгов больше.
– Параноик какой-то, клинический случай, – пробормотал Игорь. – Чего ты орешь!
– Я не ору, а говорю. Кроме денег, существуют еще принципы.
– Пошел, пошел, – сморщился Игорь. – «Принципы»... Где ты их видел, где встречал? Это все умершие категории, их давным-давно отменили. Каждый устраивается как может. Ты стал очень идейным, с чего бы это?.. Ладно! Намерен ты работать с Веэном на тех же условиях, что и мы?
– Я вообще не намерен работать с каким-то прохвостом Веэном. – Я вынул из кармана нэцкэ бамбук и положил на стол. – Можете вернуть ее Веэну, я не желаю больше иметь с ним дело. А вы можете продолжать, если нравится.
Костя, который до этого не проронил ни слова, кивнул на нэцкэ:
– Убери со стола.
– Она мне не нужна.
– Веэн дал ее тебе, ты и возвращай. Никто за тебя не обязан это делать.
Это логично. Я положил нэцкэ в карман.
– Что ты скажешь Веэну? – спросил Костя.
– Я нанимался к нему?
– Ты в курсе его дел, пил, гулял на его счет... Так просто не бросают.
– Я закабалился? Крепостное право отменено сто лет назад.
Костя посмотрел на меня своим холодным взглядом.
– Ты оставишь Веэна, когда и мы с Игорем его оставим.
– Я оставлю Веэна, когда сочту это нужным.
– Не пожалей потом!
– Угрозы и запугивания прибереги для кого-нибудь другого, – ответил я. – Ты боксер, но это не так страшно. Не всегда можно добиться кулаками, во всяком случае не у меня.
– Бросьте, ребята, – примирительно сказал Игорь.
Костя не сводил с меня холодного, угрожающего взгляда. Но мне нисколько не было страшно, я его ни капельки не боялся. Он боксер, но здесь не ринг, здесь дерутся не по правилам, а не по правилам и я умею. И не верилось, что Костя полезет драться, ведь я как-то подружился с ним, чем-то он был даже мне дорог, мне было жаль оставлять его в этой компании. И я спокойно сказал:
– Вы никогда не заставите меня делать то, чего я не хочу. Я верну эту нэцкэ Веэну, и с ним все кончено.
– Ты дал слово, что разговор останется между нами, – напомнил Игорь.
– Не беспокойтесь, я не передаю чужих разговоров, как некоторые.
Я выразительно посмотрел на Костю.
– Что ты на меня так смотришь? – спросил он.