Только двое вылезли на трибуну: Сизов и Коротков. Они живут в нашем доме и работают на инструментальной базе – есть у нас на улице такая оптовая база Главинструмента. Обыкновенные ребята, поотпустили длинные волосы. Володя – парень, что вел диспут, – спросил, для чего им длинные волосы. Коротков и Сизов вылезли на трибуну и маячили там целых полчаса. Им было приятно торчать на виду у всех. Топтались на трибуне и бубнили.
   – Дело идет к зиме, – бубнил Сизов.
   – К зиме идет дело, – повторял за ним Коротков.
   Ничего больше они сказать не могли. Стояли в своих толстых пиджаках и узких брючках, длинноволосые, смешные, и долдонили: «Тем более дело идет к зиме. К зиме идет дело». Мол, наступают холода, и надо отращивать волосы. На дворе июль, жара смертная, а они стоят на трибуне и бубнят: «Дело идет к зиме». Диспут уже перешел на другую тему, а Сизов и Коротков все топтались на трибуне, пока ребята, сидевшие в первом ряду, не схватили их за ноги и не сволокли со сцены.
   Диспут шел организованно.
   Продавщица Рая, та самая, что ездила с нами на пикник, сказала:
   – Отращивает бороду тот, кто ничем другим не может отличиться.
   Ей возражал матрос в тельняшке и черной куртке. Я часто встречаю на собраниях и диспутах таких вот, неизвестно откуда взявшихся матросов. Они вворачивают мудреные словечки, говорят «у нас на флоте» и произносят «компас» вместо «компас». Но сегодняшний матросик напирал больше на предков и на исконные традиции.
   – Маркс, Энгельс, Калинин, Дзержинский, академик Курчатов – все носили бороды, – говорил матрос. – Борода – это характерная черта русского человека. Кто нам дал бороду? Природа! А все, что дала нам природа, прекрасно! И, кроме того, я лично за широкие брюки – человек в широких брюках имеет молодцеватый вид, ребята в широких брюках выглядят устойчивыми людьми, твердого характера. Иван Поддубный носил брюки клеш и не имел себе равного борца в мире...
   И понес такую околесицу, что Володя попросил его дать высказаться и другим. Но матрос еще долго не унимался. Из угла, где он сидел, весь вечер доносился глухой шум – матрос спорил с соседями.
   Тут высовывается девушка в очках:
   – Зачем сугубо частным бородам придавать государственное значение? Надо бороться не с бородами, а с обладателями мелких душонок и мещанских взглядов.
   – С хулиганами надо бороться! – закричали все.
   Стали выяснять причины хулиганства и предлагать меры. Одни предлагали перевоспитывать хулиганов, другие – сажать в тюрьму, третьи – и то и другое: и перевоспитывать, и сажать в тюрьму. Матрос предложил даже расстреливать. Не всех, правда, а бандитов и рецидивистов.
   – Фашистскую Германию мы победили, – сказал матрос, – хулиганов и бандитов победить не можем. Парадокс.
   Один парень, рабочий склада, сказал:
   – Все дело в пьянстве. Выпьет мозгляк на три копейки, идет по улице, куражится, всех задевает. А набить ему морду нельзя – тебя же привлекут за хулиганство.
   Это он точно подметил. Как-то один сукин сын привязался к чистильщику ботинок на нашей улице, потребовал, чтобы тот почистил ему ботинки, а сам на ногах не стоит. Чистильщик ему говорит: «Иди домой, проспись», а он в ответ: «Армяшка!» Мы со Шмаковым Петром оттерли этого расиста от ларька и взяли его в коробочку. Так это у нас называется взять в коробочку: стиснуть с обеих сторон и надавить под ребра. Очень удобная штука. Но у этого типа пошла носом кровь. Какая-то тетка заорала, что мы убиваем человека. Моментально собралась толпа и явился милиционер. Когда пьяный субчик дебоширил, никого не было, а тут все сбежались. Мы каким-то чудом выкрутились из этой истории.
   Опять встает девица в очках:
   – Я согласна с предыдущим оратором: все начинается с водки. И надо подумать, почему некоторые ребята чрезмерно пьют.
   Я сказал сидевшему рядом Шмакову Петру:
   – Если бы каждый гражданин Советского Союза имел автомобиль или даже мотоцикл, то никакого пьянства бы не было.
   Шмаков скосился на меня:
   – Почему?
   – В нетрезвом виде нельзя управлять машиной.
   – Это не решение проблемы, – ответил Шмаков. – Пока мы построим заводы, пьянство будет продолжаться.
   – Построить автомобильные заводы – не такая уж проблема в наш век.
   – А ты выступи и скажи. Выступи, выступи.
   – Зачем мне выступать?
   – Тогда не звони!
   Надо бы, конечно, выступить, но я не умею выступать на собраниях – теряюсь, обстановка на меня действует, что ли... Если бы здесь не было Зои, я бы, возможно, выступил, а при Зое не хочу.
   Речь между тем шла о вкусе.
   – Вкус – это способность к пониманию и сознательному суждению о прекрасном, – сказал Володя.
   Сам он это сформулировал или прочитал где-нибудь? Все равно здорово! Не так-то просто запомнить такие формулировочки!
   Железно он подвел к такому выводу. Начали с бороды, а перешли к серьезным вопросам. Большое искусство – вести собрание. Почему на школьных диспутах скучища? Боятся, что ребята скажут лишнее. А когда боишься сказать лишнее, не скажешь и главного.
   Поднимается человек пенсионного возраста. Такие старички появляются на молодежных собраниях еще чаще, чем матросы.
   – Мы стремимся к зажиточной жизни, – сказал старичок. – Почему же наша молодежь должна носить узкое да короткое? Это у первобытных людей не хватало материала, а у нас текстильная промышленность идет вперед. Зачем нам перенимать у Запада их беретики? И что плохого в мраморных слониках? Пусть стоят себе как олицетворение нашего благосостояния. Нам есть чем гордиться.
   Ну вот! Шел разговор о серьезных вещах, а старичок опять о барахле. Тут уж я не вытерпел:
   – Мы должны гордиться не мраморными слониками, а спутниками, космонавтами, нашими талантливыми молодыми поэтами и художниками.
   Мне даже захлопали, честное слово!
   Ободренный успехом, я добавил:
   – Что касается беретов, то берет может сидеть на пустой голове с таким же успехом, что и шляпа.
   Я уже было хотел сказать об автомобиле как о могучем средстве против пьянства, но старичок вскакивает багровый, злой и кричит:
   – Разве так воспитывают молодежь?!
   И показывает на свою голову. А на голове у него шляпа.
   – Оратор имел в виду шляпу как головной убор вообще, а не чей-либо конкретно, – сказал Володя и, чтобы замять инцидент, предоставил слово высокой девушке в свитере.
   – Я работаю товароведом, – сказала девушка в свитере, – и хочу сказать: истинная красота человека не в одежде, а в духовном мире. Мы много говорим об одежде и мало об идеалах. А идеалы – это главное.
   Диспут принял наконец правильное направление. Я уже подумывал, что бы такое сказать об идеалах. В это время Зоя обернулась, я тоже обернулся и увидел верзилу – Зоиного брата. Зоя тут же встала и ушла. Не говоря ни слова. Даже не попрощалась. Обидно. Ведь я пошел на собрание торговых работников только из-за нее, надеялся с ней потанцевать. А она, не говоря ни слова, встала и ушла.

24

   Утром я позавтракал (одним яйцом) и поехал в читальню. Пришлось тщательно просмотреть комплекты газет за целый год – я не знал ни числа, ни места, ни названия статьи, ни фамилии автора.
   Через три часа я добрался только до июня. Если статья о Мавродаки опубликована, скажем, в декабре, мне придется сидеть до вечера. А я позавтракал одним яйцом. Хотелось жевать. Сходить в буфет – значило нарушить свой железный бюджет, съездить домой – потерять кучу времени. Я выбрал первое и пошел в буфет.
   Утолив голод винегретом и двумя стаканами чая, я вернулся в зал. И сразу, в первом же июльском номере, нашел статью о Мавродаки. Такая же ругательная, как и другие, – здорово долбали в то время! Оказывается, Мавродаки возвеличивал искусство самураев, возвеличивал самих самураев и вообще феодалов. Чем именно возвеличивал, я не понял, но было написано, что возвеличивал. И не просто возвеличивал, а всю жизнь только тем и занимался, что возвеличивал. И никакой пользы науке не принес. Так прямо и было написано – «псевдоученый». И неблаговидными поступками порочил честь советского человека. Что за поступки, опять же сказано не было. В общем, статья начисто зачеркивала Мавродаки и как ученого и как советского человека. Была она подписана И. Максимовым. Какой-нибудь тип вроде того, что оплевал меня из окна вагона. Даже назвал Мавродаки подонком. Назови меня кто-нибудь подонком, я бы дал по роже и был бы нрав, между прочим.
   Я мог бы вырезать эту статью, но если все начнут вырезать нужные им статьи, то от газет останутся одни названия. На ее переписку у меня ушло еще часа полтора.
   Возвращаясь из читальни, я увидел возле нашего дома афишу о лично-командном первенстве но боксу среди юношей и подумал, что в них будет участвовать и Костя. И когда Костя позвонил мне и сказал, что едет на соревнование, я этому не удивился. Я удивился тому, что он предложил поехать с ним. Мне казалось, что после ссоры в кафе Костя не будет встречаться со мной. А он сам позвонил и позвал на соревнования. Я обрадовался его звонку – лично с ним я не желал ссориться.
   И мы поехали с Костей на Ленинградский проспект, в клуб «Крылья Советов».
   Костя провел меня без билета. Я не люблю проходить без билета, я всегда попадаюсь. И когда тебя выводят из зала, это выглядит довольно унизительно, все смотрят на тебя, как на жулика. Но, с другой стороны, глупо брать билет, когда в зале полно свободных мест. И Костя, как участник соревнования, имеет моральное право провести хотя бы одного человека.
   Народу в зале было немного. И то, как мне показалось, не настоящие зрители, а разного рода спортивные деятели. Все носило деловой и будничный характер, без азарта, который должен быть на соревнованиях. Звучал гонг, боксеры двигались по рингу, рефери собирал записочки и передавал их судьям, судьи переговаривались между собой и не смотрели на боксеров, секунданты лениво обмахивали полотенцами своих подопечных, что-то им внушали, а подопечные сидели развалясь, тяжело дышали и делали вид, будто слушают своих секундантов. Одни боксеры дрались лучше, другие хуже, но ничего значительного за этим не стояло. Я вспомнил «Мексиканца» Джека Лондона и подумал, что бой мексиканца с красавчиком Дэнни так волновал потому, что мексиканец дрался за идею, его борьба была одухотворенной, очеловеченной, он бился во имя Свободы и потому победил. А здесь было всего-навсего соревнование силы, ловкости, опыта, и больше ничего, ничего великого.
   Кто-то сел рядом со мной. Я оглянулся. Это был отчим Кости. Он тоже смотрел на меня, вспоминая, где меня видел. Потом вспомнил и улыбнулся:
   – Пришел посмотреть?
   – Мы с Костей пришли.
   Он еще раз улыбнулся, как мне показалось, несколько смущенно, даже растерянно, отвернулся и стал смотреть на ринг. И как в прошлый раз, он мне очень понравился. Добрый человек – сразу видно.
   Объявили фамилию Кости. Он пролез под канатами и очутился в своем углу. Следом за ним появился и его противник.
   Костя дрался уверенно. Он левша, стоит в правосторонней стойке, а это всегда опасно для противника: у него сильный удар и правой и левой. Противник был выше. И все равно Костя уже в первом раунде послал его в нокдаун и во втором раунде послал в нокдаун. Рефери прекратил бой и присудил Косте победу ввиду явного преимущества.
   Отчим Кости повернулся ко мне:
   – Молодец он все-таки!
   У него было счастливое лицо. Приятно смотреть на человека, радующегося успеху другого.
   – Понимаешь, – сказал он, – Костя не любит, когда мы, его родители, приходим на соревнования. Многие боксеры этого не любят. Я не хотел, чтобы Костя знал...
   – Не беспокойтесь, – ответил я.
   – Ну, спасибо. – Он потрепал меня по плечу и быстро ушел – не хотел встречаться с Костей.
   Конечно, мой отец не пришел бы тайком смотреть на меня, он пришел бы открыто. И если бы я дрался так здорово, как Костя, я бы сам позвал на соревнования моих стариков – пусть посмотрят. И дерись я так здорово, как Костя, я бы прямо сейчас, не сходя с места, надавал бы Косте плюх. Так мне было жаль Костиного отчима. Он любит Костю, а Костя заставляет его унижаться. Хам!
   Подошел Костя, и мы с ним досмотрели соревнования. Стало немного интереснее – на ринг вышли тяжеловесы, а в тяжелом весе ударят так ударят. Костя сказал, что сегодня только четверть финала. А когда будет финал, зал будет битком набит.
   Мы вышли из клуба.
   – Дойдем до Белорусского, а там доедем на метро, – предложил Костя.
   Бульвар тянулся посередине Ленинградского проспекта.
   – Что у тебя произошло с Веэном? – спросил Костя.
   Начинается! Опять надо изворачиваться. Мы говорили с Веэном о Мавродаки, а о нем Костя запретил говорить. По-видимому, Веэн уже передал ему наш разговор. Ну и черт с ними! Надоело, честное слово, тайны, секреты – невыносимо!
   – Он просил тебя обменять нэцкэ?
   Ах так, разговор о нэцкэ. Значит, Веэн не передал ему нашего разговора о Мавродаки. Странно! Почему?
   – Да, просил.
   – Он предлагал тебе взамен хорошую нэцкэ?
   – Я не имею права менять.
   – Чья она?
   – Художника Краснухина.
   – Тебе какая разница?
   – Не желаю иметь дела с Веэном.
   – А со мной?
   – С тобой – пожалуйста.
   Костя вынул из чемодана нэцкэ. Она изображала всадника с мечом, луком и стрелами в крошечном колчане. Удивительное в этой фигурке было то, что всадник еще не падал с коня, даже не соскальзывал, не склонялся на его гриву, и все равно было ясно, что он ранен и сейчас упадет. В фигурке было какое-то неуловимое движение, был последний скачок коня, после которого и конь и всадник рухнут на землю.
   – Эта нэцкэ лучше твоей стрекозы.
   – Ты ее меняешь для Веэна?
   – Какая тебе разница!
   – Веэну я ее не отдам. Если ты так о нем заботишься, почему ты не отдаешь ему своего мальчика с книгой? Веэн разыскивает ее по всей Москве, а она у тебя. Хоть пожалел бы его труды.
   – Не твое дело!
   – Ах, не мое?! Тогда не вмешивайся и в мои дела. Нэцкэ я не отдам. Кончен разговор.
   – Разговор далеко не кончен, – процедил сквозь зубы Костя.
   Опять угрозы... Смешно, ей-богу! Думают, что я их боюсь, дурачки, честное слово! Идиотики!
   Я остановился.
   – Вот что, Костя! Угрозы и запугивания оставь для кого-нибудь другого – я уже тебе это говорил и повторяю опять. Твой Веэн прохвост, вот кто он такой, и ты в этом когда-нибудь убедишься, смотри, чтобы не было слишком поздно. А я не желаю. Вы изолгались и изоврались, а я не желаю. Твой отчим добрый, порядочный человек, а ты ему хамишь. Веэн прохвост – ты ему лучший друг. Ну и пожалуйста, с богом!
   – Не касайся этого! – закричал Костя.
   – Мне нельзя касаться твоих дел, а тебе моих можно? Так не пойдет.
   – Мои дела – это мои дела, а твои – наши общие, мы их делали вместе.
   – Делали, а теперь не будем. Тебе надо заработать у Веэна, а мне не надо. Дешево ты продаешься. Прохвост Веэн тебе дороже человека, который тебя воспитал. Я только что видел твоего отчима.
   Костя поднял на меня глаза.
   – Где ты его видел?
   – В клубе. Он был рад и счастлив тому, что ты выиграл бой. А ты вынуждаешь его приходить тайком. Он просил меня не говорить тебе, что я его видел, – вот как ты заставляешь его унижаться. А что он сделал тебе плохого? Ты мучаешь своих родных из-за кого? Из-за прохвоста Веэна? А кто тебе Веэн? Ведь не отдаешь ты ему мальчика с книгой, все понимаешь!
   Эта догадка пришла мне в голову неожиданно.
   Костя молчал. Я попал в самую точку. Надо развивать успех.
   – Не воображай, что все такие дураки. Если людям запрещают говорить, то они не перестают думать. Ты не позволяешь произносить одно имя, но ты не можешь запретить догадываться... Я не знаю, как попала к тебе лучшая нэцкэ этого человека, но я знаю, за чьей коллекцией гоняется Веэн. И ты это знаешь. И ты знаешь, что такое Веэн. Коварный, вероломный человек, всех путает, всех ссорит между собой, всех обманывает и тебя обманывает, ты еще убедишься в этом.
   Костино лицо выражало страдание. То, о чем мы говорили, было главным, самым важным в его жизни. И надо говорить только об этом, больше ни о чем. И я сказал:
   – Краснухин хорошо знал Мавродаки. Пойдем к нему?

25

   Я в третий раз у Краснухина, но у меня ощущение, будто я хожу сюда всю жизнь, так здесь все знакомо, привычно, хорошо. Тесно, нагромождено, пахнет кухней. Галя и Саша прыгают на диване, звонит телефон. Краснухин басит в трубку, нет ни дорогих картин, ни старинной мебели, как у Веэна, ни изящных безделушек, и все же именно здесь живет и работает настоящий человек искусства.
   В лице Краснухина не было озабоченности, как в прошлый раз, он был спокоен, безмятежен, видимо, все устроилось, все обошлось, он объяснился, и больше объясняться пока не надо. На Краснухине был темно-синий костюм и белая рубашка с галстуком. Костюм был старенький, потертый, заношенный, сидел мешком, и все же Краснухин выглядел в нем очень представительным – крупный, сильный, красивый мужчина.
   Чувствовался подъем, праздник, что ли, какой-то. Из кухни пахло не треской и не молоком, а чем-то вкусным, аппетитным, жареным мясом как будто... Жена Краснухина была озабочена не как в прошлый раз, а оживленно, как хозяйка, ждущая гостей.
   – Я сегодня при деньгах, – сказал Краснухин кому-то по телефону, – давай подгребай.
   Из дальнейшего разговора я понял, что Краснухин выполнил срочный заказ, оформил, проиллюстрировал книгу в издательстве и по этому поводу созывает гостей.
   В общем, пришла удача, особенно ощутимая в доме, где удачи бывают не часто.
   И я был этому рад – должны же быть удачи и у непризнанного художника, черт побери!
   Несколько минут Краснухин не сводил с Кости своих громадных глазищ. На меня он так не смотрел ни в прошлый раз, ни в позапрошлый, а на Костю смотрел особенно, я бы сказал – потрясенно: понял, кого я привел с собой. Самое правильное – оставить их вдвоем. Я встал.
   – Пойду, пожалуй, а ты, Костя, посиди.
   Недоуменный взгляд Кости показал, что он не оценил моего дипломатического хода.
   Тогда я сказал Краснухину:
   – Евгений Алексеевич, это мой товарищ, Костя. Вы не расскажете ему о профессоре Мавродаки?
   Краснухин еще раз посмотрел на Костю, повращал глазами, потом долго рылся в бумагах, развязывал и завязывал тесемки на папках, перебирал карточки и рисунки и наконец нашел то, что искал, – большую групповую фотографию.
   – Наш выпуск.
   Тонко очиненным карандашом он показал на небольшого черненького, улыбающегося человека в центре группы. Это был Мавродаки... И я поразился его сходству с Костей.
   Костя так и впился глазами в фотографию.
   Я не хотел ему мешать и отошел в сторону, рассматривая висящие на стене гипсовые слепки рук.
   Краснухин тоже делал вид, что не обращает внимания на Костю, ходил по мастерской, чего-то перебирал, переставлял, выходил на кухню, разговаривал с женой, снова возвращался. Было видно, что он не умеет не работать, не привык отдыхать, не привык к темно-синему костюму, неважно чувствует себя в белой рубашке и галстуке.
   – Вы можете мне ее дать? – спросил Костя про фотографию.
   – Насовсем – нет, переснять – пожалуйста.
   – Это Владимир Николаевич? – спросил вдруг Костя.
   Краснухин наклонился к фотографии.
   – Да, по-видимому... Он был тогда в аспирантуре.
   Это новость! Веэн еще в то время лично знал Мавродаки. Почему же он ничего мне об этом не сказал?
   – Вам не знакома такая фамилия – Максимов? – спросил я.
   – Кто такой Максимов?
   – Критик, наверно.
   – Держусь от них подальше.
   – Говорят, Владимир Николаевич прокатился по вашему адресу?
   – Было дело.
   – А что он писал?
   – Тебя это интересует?
   – Интересует.
   Он кивнул на лежащую в углу кучу журналов:
   – Поищи третий номер за прошлый год.
   Найти журнал тоже оказалось не так просто. Я поразился беспечности Краснухина. О нем написана статья, а он ее засунул сам не знает куда.
   Я нашел журнал не в той куче бумаг, которую показал мне Краснухин, а совсем в другом углу, за токарным станком.
   В статье было написано, что творчество Краснухина не самостоятельно и не находится в главном русле. Потом следовала фраза: «Искусство принадлежит тому, кто несет его народу». Правильная мысль! Но ведь мне Веэн говорил другое: «Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает». Как-то раз он даже сказал: «Приходя на выставку, я чувствую себя обокраденным». Он хочет, чтобы искусство принадлежало ему одному, хочет набить им свои шкафы и полки. Дело даже не в том, что он думает одно, а пишет другое. Веэн прохвост, это мне известно. Дело в том, что в статье Максимова тоже трактовался этот вопрос. Я разыскал это место, вот оно: «Искусство не принадлежит тому, кто им занимается. Оно прежде всего орудие...» Мысли разные, но высказывал их один человек, это ясно, один и тот же беспринципный человек. В статье Максимова было больше ругательств, в статье Веэна – меньше, но писал их один человек, это точно.
   – Вы дадите мне на пару дней журнал? – спросил я.
   – Гм... А с чем я останусь?.. Впрочем, только верни...
   Поразительный человек! Ни в чем не может отказать.
   – Через два дня журнал будет у вас.
   Краснухин достал из шкафа нэцкэ – круглую лакированную пуговицу с изображением цветка на высоком, тонком стебле. Цветок тянулся к солнцу, прекрасный, молодой, гибкий, излучающий радость и торжество жизни. Кругом был мир и зелень, за горизонтом пылало солнце, а цветок стоял один, гордый, сильный, чуть наклоненный в своем стремительном порыве.
   Несколько минут Краснухин молча любовался пуговицей, потом сказал:
   – Что прекрасно в этой нэцкэ? Прекрасно доброе чувство, которое двигало ее создателем, сознание, что и сотни лет назад люди радовались прекрасному и доброму. Я бы так и оценивал произведения искусства: по степени доброго чувства, которое они вызывают.
   – Это верно, – заметил я. – Еще Пушкин сказал: «Чувства добрые я лирой пробуждал...»
   Краснухин повращал на меня глазами, но ничего не ответил. А чего отвечать? Лучше Пушкина не скажешь!
   Краснухин положил нэцкэ в коробочку и протянул Косте:
   – Возьми, это из коллекции твоего отца.

26

   Мы вышли с Костей от Краснухина.
   – Краснухин – человек, – сказал я.
   Костя молчал.
   – А Веэн написал про него подлую статью, – продолжал я.
   Костя молчал.
   – Хороший человек не напишет подлую статью, – заключил я.
   Костя молчал.
   – Ты знаешь, как умер твой отец?
   Его лицо потемнело.
   – Знаю.
   – А почему он это сделал, знаешь?
   – Моя мать ушла к другому человеку.
   – Кто тебе сказал?
   – Это не имеет значения.
   – Тот, кто тебе это сказал, – лгун и обманщик.
   – Молчи, ты ничего не знаешь!
   – Ты молчи! Я знаю больше тебя, сейчас ты в этом убедишься. Давай присядем.
   Мы присели на скамейку. Я протянул Косте статью Максимова. Он прочитал ее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Сильный парень, ничего не скажешь.
   – Тебе все ясно? – спросил я.
   – Зачем они скрывали от меня? – проговорил Костя.
   – Как ты можешь это говорить! Ты не знаешь всех обстоятельств, ты ни разу не говорил с матерью. Как ты можешь ее осуждать! Ты вообще не можешь ее осуждать – она тебе мать.
   – Я никого не осуждаю, – возразил Костя, – но не хочу с ними жить и не буду.
   Он произнес это со своим обычным упрямством. Убеждение его было поколеблено статьей, но он травмирован неправдой, в которой вырос, никому и ничему не верит. Ужасно жаль этого парня, но как его переубедить?
   – Куда девалась коллекция?
   – Не знаю.
   – Ты поговоришь с матерью?
   Он молчал.
   – Ты поговоришь с матерью?
   – Подумаю.
 
   ...Во дворе, у магазина спорттоваров, девушки разгружали фургон. Их развлекал Шмаков Петр. Нес какую-то чепуху, а они смеялись. Какую бы ересь ни порол Шмаков Петр, девчонки всегда хохочут. Несут футбольные мячи, а он: «Забьем голешник»... Все хохочут. А что смешного? Тащат теннисные ракетки, а Шмаков: «Полетим на этой ракете на Луну». Глупо? Глупо! А все смеются.
   – Что делаем после работы? – развязно спросил Шмаков у Зои.
   – А что вы предлагаете? – в тон ему бойко ответила Зоя.
   – Есть дивные пластинки у меня, свободная квартирка у Кроша.
   Я не против того, чтобы собраться. Но мог бы сначала спросить: располагаю я свободным временем или нет?
 
   Кроме электропроигрывателя, Шмаков притащил коробку с новыми пластинками. На мой вопрос, где он их достал, ответил:
   – Где достал, там уже нету.
   Любит порисоваться, особенно перед девчонками. И командовать любит. И пожрать.
   – Девушки, наверно, голодны. Жарь яичницу, Крош!
   – Я сама пожарю, – сказала Зоя.
   Светлана и Рая мыли посуду, Зоя жарила яичницу, я накрывал на стол. Шмаков менял пластинки на проигрывателе.
   Все получилось очень весело и мило, не хуже, чем на пикнике. Мы съели яичницу из восьми яиц (два я съел раньше), рубанули все плавленые сырки. Шмаков еще потребовал, чтобы я сварил суп изо всех пакетиков, но я предложил сделать это ему самому, и он отказался.
   Потом мы смотрели по телевизору соревнования по художественной гимнастике. Соревнования понравились девочкам – они сказали, что в их магазине недавно продавались такие же костюмы, какие были на гимнастках.