Поезд качнуло, Саша ухватился рукой за край скамейки, сжал ее до боли в пальцах.
Врезать бы этому сукиному сыну в правую скулу, в левую, разбить морду в кровь – он отнял у него Варю, сволочь. Саша загибался в Мозгове, а шулер жил в его комнате, торжествовал, веселился, шиковал и завлек этим Варю, купил ее… Пусть шулер и не знал о его, Сашином, существовании, это не меняет дела, все равно Саша его ненавидел – прельстил девочку ресторанами, таскал по бильярдным, похвалялся выигрышем, обнимал грязными лапами… Хоть бы где-то в другом месте, не на его постели… Все! Хватит! Отсечь Варю, никогда не вспоминать! С этим покончено!
Саша открыл глаза, посмотрел в окно – снег, снег, снег, тоска…
В Калинине на вокзале Саша сдал чемодан в камеру хранения. Явиться с чемоданом к Ольге Степановне значило бы набиться на ночлег, да и соседи увидели бы, что к ней приехал неизвестно откуда незнакомый человек.
Ключ от чемодана Саша давно потерял, закрывал его на защелки. Но в камере хранения незапертый чемодан не примут. На привокзальной площади он нашел камень и сильно ударил им по защелкам. Они погнулись, открыть чемодан стало невозможно. Жаль, конечно, но зато примут на хранение, потом починит в мастерской.
Приемщик нажал на одну защелку, на другую, чемодан не открылся. Саша получил квитанцию, спросил, как пройти на набережную Степана Разина, и вышел из вокзала.
Никогда Саша раньше не бывал в Калинине, думал, глухой областной город. И был приятно удивлен: чисто, красиво. Саша шел по главной, Советской, улице, пересек несколько площадей: Красную – с городским садом имени Ленина, Советскую площадь и Пушкинскую. На площади имени Ленина в особняках располагались городской совет, городской комитет партии и театр.
Улица заасфальтирована, тротуары очищены от снега, ходит трамвай, бегут машины, те же, что три года назад видел он в Москве: ГАЗ-АА, ЗИС-5, легковой газик, и только возле здания горкома стояла новая легковая машина М-1, «эмка», а возле облисполкома – большой черный легковой автомобиль ЗИС-101, раньше он таких не видел, но о выпуске их читал в газетах.
Не Москва, но и не Канск, не Кежма, тем более не Тайшет. Идут люди, давненько не видал он смеющиеся лица, спокойная, безмятежная, нормальная жизнь.
И парикмахерская типично московская, с такими же креслами, зеркалами, тепло, уютно, зеленый фикус в углу. Парикмахер постриг Сашу, побрил, сделал горячий компресс, приятно, черт возьми, жить цивилизованно. И вид теперь вполне приличный. Конечно, фетровые бурки смотрелись бы лучше, чем простые сапоги, но ведь и сам товарищ Сталин ходит в сапогах. Под пиджаком не рубашка, а грубый свитер, и пиджак уже видавший виды, да и брюки не лучше. Ладно, сойдет. В Мозгове он брился сам, стриг его Всеволод Сергеевич простыми ножницами, а какой он парикмахер! А когда Всеволода Сергеевича отправили в Красноярск, и вовсе некому было стричь. Где, в каком лагере сейчас Всеволод Сергеевич, сколько лет дали? Ничего неизвестно, а хотелось бы что-то сделать для него, хотя бы денег перевести, посылку послать. Но справки об арестованных выдавали только родственникам. И то не всегда.
Дома на набережной Степана Разина тоже были старинной постройки, двух и трехэтажные особняки с колоннами, но, видно, давно не ремонтировались, обветшали, штукатурка облупилась и, судя по номеру квартиры, 4а – было ясно, что, особняк, который Саша искал, давно поделен на коммунальные квартиры.
Двор запущенный, захламленный, с сугробами снега, дверь подъезда прикрывается неплотно, на лестнице темно. Саша все же нашел квартиру номер 4а, постучал в дверь с ободранной клеенкой, из которой торчали клочья ваты. Вышел мужчина, странно одетый – нижняя рубаха, сапоги, галифе на подтяжках.
– Простите, – сказал Саша, – мне нужна Маслова.
Он вгляделся в Сашу:
– А вы откуда? Кем ей приходитесь?
Ряшка толстая, глазки поросячьи, смотрят недоброжелательно, нагляделся Саша за эти годы на такие хари.
– Кем приходитесь? – грубо повторил мужчина.
– Никем. Я из Пензы, преподаю в музыкальном училище. По классу фортепьяно. Моя коллега – Розмаргунова Раиса Семеновна, узнав, что я еду в Калинин, попросила зайти к ее гимназической подруге Ольге, простите, забыл отчество… – Он порылся в карманах, вынул бумажку. – Ольге Степановне Масловой, передать привет и спросить, почему она ей не пишет. Узнать, жива ли она, здорова.
– Ну и что дальше?! Дальше что, спрашиваю?
– Ничего дальше, все.
Саша простодушно смотрел ему в глаза.
– Выехала она отсюда, – сказал мужчина, – давно выехала.
И с этими словами захлопнул дверь.
Саша вышел на улицу Все ясно. После убийства Кирова во всех городах подбирали подозрительных, а тут жена заключенного, начавшего еще с Соловков. Выслали, конечно, и Ольгу Степановну, или сама уехала куда-нибудь, где ее не знают, и ее квартиру или комнату занял этот лоб из органов. Небольшой, видно, чин, но чин. Как смотрел, поросячья морда! Думал, наверное, задержать или нет.
Пронесло!
А могло и не пронести. Предъявите документы! Я вот такой-то! И показывает удостоверение сотрудника НКВД. Пройдемте в квартиру! Посмотрит паспорт… Ах, вот вы из какой Пензы… Понятно! И к телефону: приезжай, Вася, Володя, Петя, тут у меня птичка «из Пензы», разыскивает Маслову, ту самую… Давай, давай, приезжай! И пойдет! Откуда знаете Маслову? Вместе с ее мужем были в ссылке? Вы связной? На конвейер, в карцер, нагишом на мороз! Признавайся, стерва, кто, кроме тебя, Маслова и его жены, входит в организацию? На этом долдон мог бы выслужиться. Но что-то помешало. Может быть, девка у него была, а когда девка тепленькая в постели, тут не до шпионов, не до врагов. Хрен с ними, с врагами.
Неосторожно он поступил, легкомысленно! Попер на квартиру к жене пребывающего в лагерях, а может, уже и расстрелянного контрреволюционера. Ведь Алферов его предупреждал "Вам не надо в кучу, вам надо отделиться. .. Вам не нужны лишние связи, у вас вообще не должно быть никаких связей…" Выкрутился на этот раз. Впредь будет умнее.
На улице стемнело. Саша подошел к фонарю, посмотрел на часы – без нескольких минут пять. Куда идти? Найти какой-нибудь гараж, спросить, не требуются ли шофера? Уже поздно искать гаражи в незнакомом городе. И все равно явиться придется в отдел кадров, а там неизвестно, кто сидит, – опять нарвешься на такое вот мурло с поросячьими глазками.
Да, без знакомого человека не обойтись. Надо ехать в Рязань, к брату Михаила Юрьевича – Евгению Юрьевичу, славное имя – Евгений Юрьевич, интеллигентное. Саша его смутно помнил, он приезжал к брату, они похожи друг на друга, но Евгений Юрьевич помоложе. Во всяком случае, хорошая рекомендация, верная, надежная, порядочные люди, и Евгений Юрьевич уже предупрежден. Если ему повезет и удастся сегодня ночью уехать, он завтра сможет быть в Рязани, туда поезд из Москвы идет каких-нибудь пять-шесть часов, не больше. В Москве с Ленинградского на Казанский – площадь перейти. Как только мама передала ему письмо от Михаила Юрьевича, надо было тут же переменить планы и ехать в Рязань. Почему он так не поступил? Потому что уже купил билет в Калинин? Торопился поскорее убраться из Москвы, боялся торчать даже на вокзале?
Хотелось есть. С утра крошки во рту не было. А пакет с мамиными продуктами в чемодане. Придется ехать на вокзал и там решать, как быть.
Через Калинин в Москву проходило несколько поездов, но билеты на них продавали только по брони. Единственный прямой поезд Калинин – Москва будет завтра в восемь утра, билеты начнут продавать в шесть. И еще одна неожиданность: вокзальный ресторан на ремонте – перекусить негде. Взять из камеры хранения чемодан, вынуть мамин пакет? Но для этого придется сломать запоры, и обратно чемодан на хранение не примут, таскайся с ним до утра.
Саша вышел на Советскую улицу, увидел вывеску: «Кафе-столовая». За освещенными окнами народу много, люди входили и выходили, не пьянь, не бляди, обыкновенные люди. На двери Саша разглядел надпись: «Открыто с 9 до 19 часов», сейчас – шесть, успевает.
Саша вошел, разделся, прошел в зал, довольно большой, тесно уставленный столиками, каждый на четыре человека, столики стояли даже на эстраде для оркестра, значит, музыки не будет, обыкновенная столовая, но с буфетом в углу, торгующим напитками, потому и называется «Кафе».
Все было занято, только за одним столиком, недалеко от двери, Саша увидел свободное место. Рядом с пожилой, видимо, супружеской парой сидел средних лет мужчина при галстуке, с сухим, хмурым и неприятным лицом. Эдакий желчный хмырь – худощавый и в очках.
Саша взялся за спинку стула:
– Разрешите?
Женщина растерянно улыбнулась, взглянула на мужа, тот ответил:
– Пожалуйста.
Хмырь промолчал.
Саша сел.
По узким проходам между столиками официантки носили на подносах убранную со столов посуду, торопились – дело шло к концу. Гардеробщик запирал за выходящими дверь, никого больше не пускал – Саше повезло: еще бы минут десять, и не попал бы сюда.
Подошла официантка, принесла хмырю второе блюдо.
– Я еще первое не доел, заберите!
Сказано это было приказным, хамским, не терпящим возражения тоном.
– Кухня торопится, – не забирая тарелки, спокойно ответила официантка.
Была она хорошо сложена, стройная брюнетка с высокой грудью, смугловатым лицом и безразличным холодным взглядом чуть выпуклых серых глаз.
Покосилась на Сашу.
– Кафе закрывается.
– Я быстро. Накормите, если можете.
Она опять покосилась на Сашу, на секунду задержала взгляд, короткий, изучающий, протянула карандаш к записной книжке.
– На первое остались щи, суп куриный с лапшой, на второе – тефтели с макаронами.
– Щи и тефтели. Если можно, компот или кисель.
– Хлеб – белый, черный?
– Черный.
– Пить будете?
– Пить… А-а… Нет, спасибо…
– Получите, пожалуйста, с нас, – попросила женщина.
Официантка подсчитала в книжке сумму, назвала цифру.
Мужчина вынул бумажник, расплатился.
Официантка сунула блокнот и карандаш в карман белого передничка и пошла к кассе.
Супруги доели компот, поднялись, женщина, опираясь на палку, опять жалко и приветливо улыбнулась Саше.
– Приятного аппетита, – сказал ее муж, – будьте здоровы.
– Всего хорошего, до свидания, – ответил Саша.
С хмырем они не попрощались. И Саша подумал, что, наверное, до его прихода тот нагрубил им, этим и объясняется тягостная атмосфера за столом, испуганные глаза женщины, ее жалкая улыбка, их приветливое обращение только к Саше.
На столе, покрытом несвежей скатертью, осталась неубранная посуда, в середине высилась ваза с бумажным цветком, вокруг нее четыре фужера и четыре рюмки, знак того, что здесь все же кафе.
Хмырь доел суп, отодвинул тарелку, задел фужер, тот упал и разбился. Хмырь брезгливо поморщился и как ни в чем не бывало принялся за второе блюдо.
Подошла официантка убирать посуду, увидела разбитый фужер, вопросительно посмотрела на них.
Хмырь кивнул на стулья, где только что сидела супружеская пара:
– Они разбили.
Официантка оглянулась, но в гардеробной уже никого не было.
– Люди, – качнула она головой, – теперь с меня вычтут.
Хмырь спокойно ел тефтели.
– Вы считаете это справедливым? – спросил его Саша.
– Чего, чего? – насторожился хмырь.
– Я спрашиваю, вы считаете справедливым, чтобы официантка платила за разбитый вами фужер?
– Перестаньте глупости болтать, – ответил тот, продолжая есть.
Официантка выжидательно смотрела на них. В ее серых холодных глазах мелькнул интерес.
– Это вы разбили фужер, – Саша с ненавистью смотрел на его казенное лицо.
– Повторяю: перестаньте болтать глупости и не нарывайтесь на скандал.
Скандал не нужен был Саше, он хорошо это понимал. Но в этом непробиваемом чиновничьем лице, в этой наглой вседозволенности вдруг воплотились все перенесенные им обиды и унижения. Эта казенная сволочь оттуда, частица машины, которая безжалостно перемалывает людей, мучает их, преследует и унижает, на черное говорит белое, на белое – черное, и все безнаказанно сходит с рук. Но этому не пройдет, этот жидковат. Саша отодвинул тарелку, наклонился вперед, медленно и членораздельно произнес:
– Ты, падла, думаешь, она за тебя будет платить? Я тебе, сука, сейчас это стекло в глотку вколочу, мать твою…
Хмырь испуганно отпрянул, но тут же овладел собой:
– Вы нецензурно выражаетесь… В общественном месте, – он указал на официантку, – будете свидетелем.
– Свидетелем?! – невозмутимо ответила та. – Это не он, а вы нецензурно выражались, своими ушами слышала.
Хмырь огляделся по сторонам, официантки уже убирали скатерти с дальних столиков, в гардеробной одевались последние посетители.
– Сколько стоит фужер? – спросил Саша.
– Пять рублей, – ответила официантка и улыбнулась. И от улыбки лицо ее стало милым и привлекательным.
– У тебя чего, Людка? – остановилась возле нее толстая официантка, держа в руках кучу скатертей.
– Да вот гражданин разбил фужер, а платить не хочет.
– А ты милиционера позови, пусть акт составит.
Милиционер, акт, только этого Саше не хватало. Но, видно, и хмырю нежелательно было появление милиционера.
– Сколько с меня?
Официантка подсчитала, назвала сумму.
– Покажите!
Она протянула листок.
Хмырь проверил, бросил на стол, швырнул туда же деньги за обед, добавив пятерку, встал и вышел в гардеробную.
Собирая со стола посуду, официантка еще раз улыбнулась:
– Не дали вы человеку дообедать.
– Не умрет, – ответил Саша.
– Ешьте спокойно, не торопитесь.
Снова бросила на Сашу косой взгляд и вдруг спросила:
– Как тебя зовут-то?
– Саша.
– А меня Люда. Сейчас второе принесу.
Вскоре она вернулась с двумя тарелками, поставила на стол.
– И я, Саша, с тобой пообедаю, не против?
– Ну что ты, рад буду.
Она села.
– Приезжий, что ли?
– Почему так решила?
– Никогда тебя здесь не видела.
– Да, приезжий, из Москвы.
– В командировке, значит?
– Нет, хотел устроиться на работу, да нет ничего подходящего, уезжаю.
– В Москве работы не хватает?
– Мне там жить негде.
– А жена, детки?
– С женой разошелся, деток нет.
– Какая у тебя специальность?
– Шофер.
Она снова покосилась на него:
– А уезжаешь когда?
– Хотел сегодня, но поезд будет только завтра утром.
– И куда едешь, если не секрет?
– В Рязань, думаю.
Саша допил компот, отставил стакан.
– Сколько с меня?
– Ты что ел?.. Щи, тефтели, компот… Рубль тридцать.
Саша вынул бумажник, положил деньги на стол… Конверт с мамиными деньгами лежал у него в другом кармане.
– Ну все, – сказал Саша, – спасибо тебе.
– Куда торопишься? Поезд у тебя утром. Где ночуешь-то?
– На вокзале.
– Тем более, чего торопиться?
– Так ведь закрываетесь.
Она засмеялась.
– Ну и закроют тут нас с тобой. Утром выпустят.
Она доела, отодвинула тарелку, потом деловито спросила:
– Ты мне правду рассказал или наврал?
– Про что?
– Про себя.
– Не веришь?
– Похож на интеллигента, а язык блатной.
– Боишься, из тюрьмы удрал? – он усмехнулся. – Нет, ниоткуда я не удирал, – он похлопал себя по пиджаку, – паспорт здесь и водительские права здесь.
– А почему за меня заступился?
– Сволочей не люблю.
– Значит, ты за справедливость?
– Да, – серьезно сказал Саша, – я за справедливость.
Она подумала, потом спросила:
– Хочешь пойти со мной на именины?
– К кому?
– К подруге моей, Ганне.
– Ганне… Она – что, полячка?
Люда опять засмеялась:
– Полячка! Агафья она… А когда из деревни в город переехала, стала Ганей, а потом Ганной, так еще лучше.
– И что у нее сегодня?
– Говорю тебе: именины. День ангела, Агафьи.
– А кто у нее будет?
– Гости будут, подруги. А тебе что? Ты со мной придешь.
– Видишь, как я одет. А вещи в камере хранения.
– Ничего, хорошо одет. Красивый! Ночью с вокзала гонят, а так хоть в тепле посидишь.
Идти не хотелось. Но то, что с вокзала гонят, меняло ситуацию. Действительно, хоть в тепле посидит.
– Ладно! Пойдем.
Не вставая со стула, она кивнула головой на дверь:
– Выходи направо, на втором углу поверни в переулок, там меня и жди.
2
Она привела его на окраину города. На темной улице над обледенелой колонкой светился одинокий фонарь.
– Осторожно, здесь скользко, дай руку.
Саша дал ей руку, она сняла варежку, пальцы были теплые, а его – холодные.
– Замерз?
– Нет, все в порядке.
– Скоро придем.
Они свернули на протоптанную в снегу дорожку, шли теперь мимо глухих деревянных заборов, плотно закрытых ворот, одноэтажных домиков, осевших от времени, будто вросших в землю. Из окон, затянутых занавесками, пробивались полоски света.
Возле одного дома остановились, поднялись на крыльцо, Люда кулаком постучала в дверь.
– Гуляют, совсем оглохли.
Она постучала еще раз. Послышалось, как внутри дома хлопнула дверь, мальчишеский голос спросил:
– Кто там?
– Коля, это я, Люда, открой!
Мальчишка лет пятнадцати впустил их в сени, задвинул задвижку и, не поздоровавшись, вернулся в комнату. Стены осветились на мгновение, Саша успел увидеть только шубы и пальто на вешалке. Но тут же снова метнулась полоска света, из комнаты вышла высокая худощавая женщина.
– Ты, Люда?
– Я.
– Коля, чертенок, оставил вас в темноте.
Она открыла дверь в освещенную кухню, стоял там большой кухонный стол с керосинками и кастрюлями.
– Раздевайтесь, входите.
– Давно сидите? – спросила Люда.
– Еще сухие, – женщина рассмеялась, была под хмельком, выглядела старше Люды, лет, наверно, тридцать пять, лицо породистое, но черты его стертые, потерявшие четкость: видно, попивала.
– Заходите!
Вслед за ней Люда и Саша вошли в комнату с низким потолком. За столом, уставленном бутылками и тарелками с закуской, сидели трое мужчин и одна женщина. Сбоку примостился Коля, сын хозяйки, поразительно похожий на мать – такие же зеленые глаза, такой же точеный нос, только волосы потемнее.
– Знакомьтесь, мой приятель Саша, – объявила Люда и представила ему хозяйку:
– Это Ангелина Николаевна, ты ее уже видел.
Ангелина Николаевна протянула Саше руку.
– А это Иван Феоктистович, хозяин.
Человек могучего сложения, с проседью в волосах, коротко глянул на Сашу, как бы отмечая таким образом факт знакомства, и продолжил разговор с соседом.
– А вот и именинница – Ганна, поздравь ее с днем ангела.
– Поздравляю, – Саша пожал руку краснощекой сдобной девице.
– Глеб! Леонид!
Саша каждому кивнул головой, но Леонид, не обращая на него внимания, продолжал разговаривать с Иваном Феоктистовичем. Глеб, коренастый широкогрудый парень, приветливо улыбнулся, обнажив белые блестящие зубы.
– Очень приятно.
Люда развернула сверток, протянула Ганне:
– Примерь. Тебе, с днем ангела.
Ганна отодвинулась от стола, сняла туфли, надела новые, постояла в них, прошлась по комнате.
– Ну что?
– Хорошо вроде.
– Ну и носи на здоровье.
– Ладно, – сказала Ангелина Николаевна, – Люда, Саша, садитесь.
Они сели на край скамейки, вплотную друг к другу, места было мало, чуть отклонившись, Люда сделала вид, будто еще подвинулась:
– Садись удобнее.
Саша придвинулся ближе, они соприкасались теперь ногами бедрами, плечами.
– Пейте, ешьте, – сказала Ангелина Николаевна, – все на столе… Рюмки есть, вилки и ножи есть, тарелки… где еще тарелки?
– Нам хватит одной на двоих, – сказала Люда.
Стол, по Сашиным понятиям, был роскошный: водка, портвейн, колбаса, селедка, соленые огурцы, квашеная капуста…
– Селедку хочешь? – спросила Люда.
– Можно селедку.
Люда положила на тарелку селедку, огурцы, капусту, налила себе и Саше водку в большие граненые зеленые рюмки, подняла свою, прикрикнула на мужчин:
– Помолчите, мужики! За именинницу пили?
– Тебя дожидались, дорогуша, подсказать было некому, – засмеялся Глеб, у него была короткая верхняя губа, и оттого казалось, что он все время улыбается, а может, и на самом деле все время улыбался.
– Повторим! – сказала Люда.
– Повторим, – согласился Глеб, одной рукой поднял рюмку, другой обнял именинницу за талию, она была на полголовы выше его, – давай за тебя, дорогуша, Ганна-Ганечка, Агафьюшка.
– Хватит тебе!
– Поехали, – Глеб выпил, поморщился, понюхал хлеб.
Иван Феоктистович и Леонид выпили, продолжая обсуждать свои дела, даже не посмотрели на именинницу.
Люда чокнулась с Ганной, потом повернулась к Саше, глаза ее были совсем близко, не опуская их, усмехнулась:
– Чего не пьешь?
Саша выпил, закусил селедкой. Есть после недавнего обеда не хотелось, но такой закуски не видел он уже три года, и оттого снова появился аппетит.
Люда опрокинула рюмку, закрыла глаза, помотала головой.
– Первая колом, вторая соколом, третья – мелкой пташечкой.
Снова налила себе и Саше, чуть подтолкнула его плечом, прижалась к нему.
Они выпили, уже ни с кем не чокаясь, сами по себе. И все пили сами по себе, расхваливали закуску, но громче всех звучал голос Глеба, он вмешивался в разговоры, вставлял смешные реплики, рассказывал забавные истории, поглядывая на Сашу и как бы подчеркивая этим свое расположение. Оказался он художником, учился, по его словам, у самого Акимова, ездил к нему в Ленинград на курсы, Николай Павлович даже хотел оставить его у себя в Ленинграде, однако попал Глеб в другой театр, где художественный руководитель ничего не понимал в искусстве, не знал названий красок, путал индиго с ультрамарином, охру с киноварью, бездарь, ничтожество!
Теперь Глеб красит автобусы в автопарке.
– Сделаю я тебе твои кузова, дорогуша, сделаю, – говорил он Леониду, – такие кузова сделаю, весь Калинин сбежится смотреть.
– Увидим, – коротко ответил Леонид, сутуловатый парень-инженер того парка, где красил автобусы Глеб.
– Из старого новое не сделаешь, – заметил Иван Феоктистович, работавший в том же парке кузнецом.
– А куда было деваться? Горисполком требует автобусы, а ты тянешь, – Леонид ссутулился над своей тарелкой.
– Эге, – засмеялся Глеб, – так, думаешь, просто – мазнул кистью и все? Нет, дорогуша!
Саше нравился Глеб. Лицо симпатичное, типичный русак из средней полосы, светловолосый, голубоглазый, с аккуратным носом. Короткая верхняя губа не портила его, а если отрастит усы, то совсем будет незаметно.
– Леонид Петрович, – неожиданно спросила Люда, – вам шоферы нужны?
– Нужны, конечно.
– Возьмите Сашу, он шофер, московский.
Леонид воззрился на Сашу. Глаза колючие. Хмурый, неразговорчивый, и чем больше пил, тем больше хмурился.
– Права есть?
– Есть, конечно.
– С собой?
– Со мной.
– Покажи!
Саша протянул свои права. Леонид посмотрел их, вернул.
– Стаж семь лет, а все с третьим классом ходишь.
– А зачем мне… Я механиком работал.
– Может, к нам механиком пойдешь?
– Нет, спасибо, не желаю за других отвечать, на машину пойду.
– Был бы второй класс, посадил бы на автобус.
– Грузовой обойдусь.
– Приходи в парк, оформим.
Молча хлопнул еще рюмку, отвернулся от Саши.
Надо бы узнать, когда приходить. Если завтра, тогда он останется в Калинине, Рязань отпадает. С ходу получить работу в автопарке – большая удача. А снять комнату, наверно, поможет Люда. Но набиваться с вопросами не хотелось: на Леонида водка действует угнетающе, значит, жди хамства в любой момент.
Глеб, наоборот, хмелея, становился еще благодушнее, покладистее, компанейский парень, но глаза лукавят, видимо, любит приврать и прихвастнуть. Говорит, что ездил в Ленинград учиться у Акимова, а Саша помнит, что Акимов ставил какой-то спектакль в Театре Вахтангова на Арбате, значит, работает в Москве, а Глеб говорит – в Ленинграде. Выходит, заливает. Но при всем том не лишен обаяния.
Между тем все пили, Ганна принесла из кухни горячую вареную картошку, она хорошо шла с соленым огурчиком под водку, все хмелели, и Саша хмелел вместе со всеми.
– Хватит вам о своих машинах, – пьяно проговорила Ангелина Николаевна, – вы инженеры, художники, а я люблю кузнеца.
Она обняла мужа за шею:
– Кузнец, ты меня любишь?
– Ладно тебе, – добродушно отозвался Иван Феоктистович.
Но она продолжала:
– Ах, кузнец, ты мой кузнец… Ну скажи, кузнец, любишь ты меня?
И, не дождавшись ответа, посмотрела на сына:
– Колька, чертенок, спать иди, говорила, кажется.
Но Коля с непроницаемым лицом продолжал сидеть за столом, не ел, молча слушал разговоры взрослых, лицо его было не по-детски серьезно, видимо, привык к таким застольям, к тому, что мать при всех обнимает мужа, а то, что это не родной отец, Саша понял с первого взгляда.
– Сколько раз повторять?
Коля не двигался с места.
– Ты что же, Колюша, мать не слушаешь? – ласково-укоризненно проговорила Люда. Ее рука лежала на Сашином плече.
Но и на ее замечание Коля не обратил внимания.
– Ложись спать, Николай, а то школу завтра проспишь, – сказал Иван Феоктистович.
И только тогда Коля поднялся, направился в другую половину дома. В дверях бросил матери:
– А ты пила бы поменьше!
Ангелина Николаевна усмехнулась:
– Учит! – мотнула головой. – Ладно, – налила водки себе и мужу, – выпьем, кузнец, никого у меня нет на свете, кроме тебя. Выпьем за моего кузнеца!