Рыбин Владимир. С нами крестная сила

Рыбин Владимир
С нами крестная сила

   ВЛАДИМИР РЫБИН
   С НАМИ КРЕСТНАЯ СИЛА
   Сон был странен и почему-то страшен: ослепительно белые колонны, увитые виноградом, позолота высокого потолка, прохладный мрамор пола, на котором отдыхали исколотые камнями босые ноги. И одни и те же фразы назойливо лезли в уши: "В белом плаще с кровавым подвоем... ранним утром четырнадцатого числа... в крытую колоннаду..." Он видел их обоих - этого самого человека в белом плаще, сидевшего в кресле, и другого, стоявшего перед ним, худого, небритого, со связанными сзади руками, - видел со стороны и в то же время был как бы и тем и другим, думал за них, говорил за них.
   - Зачем ты смущал народ? - Я видел, что людям можно помочь. - Что тебе до этих людей? Разве ты один из них? - Я не знаю, кто я. "Зато я знаю, - подумал сидевший. - Был бы из них, катался бы в ногах, просил помиловать. А упросив, плевался бы, смеясь над судьей, которого одурачил. А этот ни о чем не просит, ни на кого, выгораживая себя, не наговаривает. Говорит правду, даже когда выгодней соврать". - Они приговорили тебя к смерти. Те самые, кому ты хотел помочь. - Люди часто ошибаются. - Эти люди редко ошибаются. Они приговорили тебя к смерти на кресте, зная, что такой приговор должен утвердить я. Они хотят убить тебя моими руками. Он замолк: не говорить же подследственному, что не верит в его виновность. - Я хотел только, чтобы истина дошла до них. - Истина? Что есть истина? "Вот ты и попался, - подумал сидевший. - Ответишь, и я узнаю, откуда ты родом. Для римлянина истина - юридическое, правовое, не противоречащее римским законам, для иудея - это неизменность, соответствие вечному Закону. "Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из Закона пропадет", сказано в их учении. Ну а если скажешь, что истина - нечто жизненное, меняющееся, значит, пришел издалека-из Индии или же из тех таинственных земель, что лежат по ту сторону Понта Эвксинского..."
   Неожиданный треск скатился по знойному лучу, наискось пронизывающему пространство, и оба они разом взглянули вверх, в блеклую синеву неба, просвечявающую меж высоких колонн. И погасло видение, и замельтешило вдруг, как на экране у зазевавшегося киномеханика. Снова послышался треск, и Андрей окончательно проснулся. Полежал, удивляясь сну. Увиденное и пережитое не уходило, не заплывало в памяти, как всегда бывало после пробуждения. Вспомнил, что недавно смотрел очень неприятный фильм Пазолини "Евангелие по Матфею", что в тот вечер был долгий разговор о фильме, о романе Булгакова "Мастер и Маргарита", о загадочности образа Христа, и успокоился: все обыкновенно, никакой мистики. Опять затрещал телефон. В трубке дребезжал, как всегда крикливый, голос дежурного по отделению милиции лейтенанта Аверкина: - Савельев! Спишь, что ли? Не дозвониться. Давай ноги в руки... - Что случнлось-то? - Случилось, тут одна баба двух мужиков под электричку загнала. - Что?! - Срочно давай. Дэмин сказал: твое это дело. Смотри не засни, больше будить не буду. - Погоди. Я же в отпуске. Но трубка уже частила гудками. Андрей сунул руку под подушку, достал часы. Было ровно семь утра. Семь утра?! Вспомнился вдруг чей-то рассказ, что будто бы тот приснившийся ему суд Пилата над Иисусом начался к ровно в семь утра. Это совпадение почему-то встревожило. И пока брился, он все думал о фильме, о книге Булгакова, о своем сне, который никак не забывался. И еще вспомнилось, что Пилат-то, по существу, пытался спасти Иисуса, придумывая то один довод, то другой, чтобы не утверждать решение Синедриона о казни, И жена-то его уговаривала. Дескать, видела сон, а сны перед пробуждением сбываются... "И у меня перед пробуждением", - подумал адруг Савельев. На минуту он застыл у зеркала, словно впервые увидев себя намыленным, и испугался своего вида. Подумалось, что в зеркале кто-то другой, бледный, пятнистый от какой-то копоти и будто от ожогов. - Черт знает что! - выругался он, промаргиваясь, мотая головой. Непонятно, по какой аналогии вспомнилось вдруг давнее дело, так и не раскрытое им. Еще зимой была обворована одна квартира. Чисто обворована ни взломанной двери, ни разбитых окон и вообще никаких следов. А унесли, как уверял хозяин, только старинное серебро - ложки, вилки, бокалы, супницу, - всего больше ста предметов. Ценность по нынешним временам неимоверная. Кто-то знал, что брать. Правда, хозяин - Клямкин - оказался потомком богатой до революции купеческой фамилии, и это, вероятно, было вору известно. Но серебряный сервиз, чудом уцелевший после всех реквизиций и конфискаций, наверняка прятался от чужих глаз, и, если о нем все-таки разузнали, значит... Вот тут и вышла закавыка. Хозяин клялся, что, кроме него одного, никто про сервиз не знал. Полгода следили за рынками и комиссионными магазинами, думали - всплывет серебро. А оно как в воду кануло, и у Савельева начало закрадываться сомнение: а не врет ли Клямкин, не перепутались ли у него в голове времена на старости лет?.. Снова затрещал телефон, тихо и хрипло затрещал, незнакомо, и это тоже отозвалось в душе смутной тревогой. - Слушаю! - раздраженно сказал он в трубку, сердясь на самого себя: такого с ним еще не бывало, чтобы сонная одурь не проходила сразу, как вставал. На другом конце провода кто-то кхекал, откашливался. - Это товарищ Савельев? Он узнал голос начальника отделения милиции майора Демина. Но это был вроде бы и не Демин. Тот никогда не выражался так вежливо. - С кем я говорю? - Вы меня не узнали? - Теперь, кажется, узнал. Вам звонил дежурный? - Звонил. Но вы же мне сами выходные дали. Догулять от отпуска. - Отдыхайте. Это дело не горит, Опять тенью прошла тревога. Чего это Демин вдруг на "вы" перешел? Никогда этого не бывало. И откладывать дела - не в его правилах. - Когда это случилось? - спросил Савельев. - Вчера вечером. Да, собственно, ничего и не случилось. Пострадавших нет. - А дежурный говорит... под электричку. - Да, собственно, так и было. Но они запнулись... - Запнулись? - Да, оба. Это их спасло. Они даже в милицию не хотели заявлять. - А кто заявил? Какое-то время трубка молчала. Андрей ждал, что Демин выругает его за неуместные расспросы по телефону и бросит трубку. Но тот только недовольно кхекал, что тоже было никак не похоже на строгого, не любящего рассусоливать начальника. - Потом заявление написали. Да и женщина пришла. Говорит, что сама испугалась и тем напугала этих двух граждан. А потом опять испугалась за них, упала и сильно ушиблась. - Запнулась? - машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на подбородке мыльную пену. - Как вы догадались? Андрей хотел сказать, что в этой бэлиберде кто-то явно крутит: мужики, которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба, запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем этом странное до дикости. - Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете? - Я? А что? Хорошо чувствую. - Я сейчас приеду. - Сзгодня вы можете отдыхать. - Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом.., Он хотел добавить любимую фразу Демина - "когда попадем в госпиталь", но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже случайными намеками было не в его характере. Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет, похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет - думай как хочешь. На душе всегда было скверно после таких "шуточек", а самое пакостное - оставалась какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в отделении в посредственностях. Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого вот самобичевания. И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел молодую и очень даже миловидную женщину. - Я вас жду, - сказала она. - Именно меня? - Да, мне сказали, что мое дело будет вести следователь Савельев. - А откуда вы знаете, что я Савельев? Мы с вами вроде бы прежде не встречались. Ему захотелось добавить: "А жаль!". Но он не решился это сказать, только про себя усмехнулся. Женщина пожала плечами: - Просто знаю. Он пропустил ее вперед себя в кабинет, не без удовольствия оглядывая стройную фигурку, у которой, как говорится, все было на месте и осекся, поймав почти насмешливый взгляд посетительницы, Сказал, нахмурившись: - Просто так и вороны не летают. - Вы правы, - согласилась она. - Просто так ничего не бывает. И то, что случилось вчера вечером, не случайность. Я полностью признаю обвинение. - Вот как? А я вас пока что ни в чем не обвиняю, поскольку сам ничего не знаю. - Но вы же знаете. - Вы поразительно осведомлены. Откуда? Он подумал, что Демин, должно быть, при ней звонил ему, И скорее всего этим объясняется удивившая его странность утреннего телефонного разговора. Хотя тут же возник другой вопрос: с чего это вдруг Демин разговорился при человеке, против которого выдвигается обвинение? Савельев искоса глянул на женщину и подумал о своем начальнике, далеко уж не молодом, невесть что. - Давайте по порядку, - сказал он, садясь за стол. И спохватился, что сам никакого порядка не придерживается. По порядку полагается прежде всего зайти к начальнику. - Вы идите, я подожду. - Что?! Это совсем уж было ни на что не похоже: заговаривается, вслух произносит то, что думает. Встал, намереваясь идти к Демину, и открыл рот, чтобы предложить женщине подождать в коридоре. Но сказал совсем другое: - Подождите здесь. Привычно окинул взглядом стол, запертый сейф, зарешеченное окно и вышел. Какой-то заук догнал его в коридоре, слабый, мелодичный, похожий на далекое птичье пение. Приятные щекотные мурашки волной скатились с затылка на плечи, на спину. Мурашки эти были знакомы ему с детства, с тех пор, как он себл помнил. Может, от материных ласк? Возникали они всегда неожиданно, а основном когда касались его чьи-либо добрые руки, например, в парикмахерской. Непременно добрые, это Савельев знал твердо, ибо не могли недобрые так потрясать, наполнять неведомой радостью и надолго, иногда на целый день, улучшать настроение. Но теперь-то никто его не касался. Откуда же этот внутренний трепет, от которого хотелось сладко потянуться, поежиться?.. Кабинет Демина оказался запертым. Недоумевая, Савельев прошел к дежурному и здесь удивился еще больше: оказалось, что Демин еще не приходил. Откуда же он звонил? Из дома? А эта женщина что же, была у него дома? И толком выспросить у дежурного все не удавалось: непрерывно звонил телефон, перебивал. Из сумбурного рассказа уяснил только суть, больше похожую на нелепицу: ночью прибежали в отделение два гражданина, до крайности возбужденные, потребовали привлечь к ответственности свободно разгуливающую ведьму. - Поначалу решил: пьяные. Вот, думаю, до чего дошло, с белой горячкой в милицию бегут. Велел дыхнуть - ничего. Заявление накатали. Дверкин шлепнул на стол перед Савельевым исписанный тетрадочный лист. - Я их туда-сюда - зачем нам лишнее заявление? - ни в какую. А час назад эта птаха явилась, все подтвердила... - Постой, - перебил его Савельев. - Когда ж Демин-то успел? - Сам удивляюсь. Звонит строгий такой... - Строгий?! - Прямо не узнать. - Странно. Савельев позвонил домой Демину, но телефон не ответил. - Значит, едет, - посочувствовал Аверкин. - Подожди, раз уж приехал. Всегда этот Аверкин со своими советами, скажет, как смажет. Прибежишь вымокший под дождем, он непременно сообщит: "Дождь на улице". Пожалуешься, что не успел пообедать, услышишь назидательное: "Кушать надо вовремя". И теперь: знает ведь, что заявление есть заявление, сковывает по хлеще наручников. Одно слово - Бумага. Хоть бы и самая разнелепейшая... Как ни разжигал себя Савельев, а благостное состояние, возникшее в коридоре, не проходило. И вернувшись в кабинет, он почти весело поглядел на ответчицу. - Ну-с, рассказывайте. Она почему-то смутилась, даже покраснела, отчего стала еще миловиднее. - Что рассказывать? - А все. Вон заявители вас ведьмой обзывают. - Люди часто ошибаются. - Что?! Ясно вспомнился сон и эти самые слова подследственного. И еще фраза: "Сны перед пробуждением сбываются". Он поднял глаза и увидел явный испуг на лице женщины. Спросил обеспокоенно: - Что-то случилось? - Я за вас испугалась. - За меня? А что я? - В глазах у вас... Что-то вспомнилось? "Этого еще нехватало, - подумал Савельев. - Исповедоваться перед допрашиваемой?" И одернул себя: никакая она не допрашиваемая. Для допроса надо достать бумагу и перво-наперво спросить имя и фамилию. А он даже документов ее не видел. Женщина открыла сумочку и положила на край стола новенький паспорт в целлофановой обертке. - Вы от меня не таитесь. Я ведь все понимаю. - Неужели все? - смущенно засмеялся он. - Не все, конечно, только основное. - Интересная вы личность. - Вы тоже интересный. - В каком смысле? - спросил Савельев и покраснел. - Вообще, - ответила она и тоже покраснела. Замолчали. Он тупо разглядывал первую страницу паспорта, десятый раз перечитывал фамилию, имя, отчество и никак не мог запомнить. Написано "русская", а фамилия Грудниченко. Украинка? А имя вовсе непонятное Гиданна. Что-то знакомое было в этом имени, будто слышал где-то. И вспомнил: Ганна. Не та ли Ганна, про которую шепчутся в городе, одни с восхищением, другие с испугом? Ганна-чудесница, целительница. Думал старуха, а она вон какая... - Всякое про меня говорят. Больше выдумывают. - Вы что, мысли читаете? - Не-ет, - неуверенно протянула она. - Я сама думаю. А когда говорю, что думаю, получается, будто угадываю. - Что это за имя у вас - Гиданна? - Дед у меня осетин, он придумал. А люди зовут, как понимают. Ему почему-то стало грустно. Посмотрел на запыленное окно, по которому крался солнечный блик, подумал, что через полчаса солнце ворвется сюда прожекторным лучом и в комнате будет не продохнуть. И еще подумал о том, как хорошо сейчас там, за городом, куда хотел уехать пораньше. Хотел, да проспал. А может, и хорошо? Иначе бы не встретил эту женщину. Вот с кем бы за город-то!.. Машинально пролистнул странички паспорта, ища штамп о браке. Штампа не было. Поднял глаза, наткнулся на ее серьезный, все понимающий взгляд и торопливо закрыл паспорт, отодвинул его от себя на край стола. - В лесу сейчас хорошо, - сказала она. "Точно, читает мысли, - испугался Савельев. - Не дай Бог такую жену - вся жизнь на просвет". И тут же, вопреки всякой логике, подумал: "Вот бы помощницу такую! Может, Демин это и имел в виду? Намек на засохшее дело с фамильным серебром Клямкяных?" Он посерьезнел, стараясь скрыть смущение, сказал строго: - Однако ближе к делу. Расскажите, как все было...
   Окна объединенной железнодорожной поликлиники долго не гасли. Уж и закат отгорел за рощей, что тянулась по ту сторону дороги, и поутихло громыханье на близкой сортировочной станции, и ночные лампочки зажглись меж колоннами у входа в поликлинику, а за матовыми освещенными окнами первого этажа все ходили смутные тени, словно призраки, манипулировали длинными руками, вселяя безотчетную жуть в души тех, кто осмеливался в этот час долго смотреть на эти окна. Перед входом была небольшая асфальтовая площадка, за ней - плотные кусты, В этих кустах вот уже битый час сидели двое. На одном была шляпа с широченными полями, какие в городе давно не носят, другой был совсем без головного убора, хоть и лыс окончательно. Заморосил дождичек, реденький и мелкий, но человек и тогда не прикрыл голову. Мокрая, она блестела, словно придорожный валун, отполированный прохожими, часто присаживавшимися на него отдохнуть. Тишина опускалась на город. Неподалеку время от времени пробегали электрички, по дороге; тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, изредка проносились машины, но шум их словно бы только сгущал наваливавшуюся потом тишину. - Чего мы сидим, как ненормальные? - спросил лысый. - Пойдем да поглядим, может, и не она вовсе. - А если она? Увидит - пиши пропало, враз догадается. - Так уж и догадается. Мало ли зачем пришли. - Ты ее не знаешь. - Человек приподнял шляпу, вытер вспотевший лоб. - Из-за нее Санька умер. Как сказала, что умрет, так и вышло. Инфаркт. Был человек - и нету. - Может, она, как врач... - Какой врач?! Медсестра она. Да и не видала Саньку никогда, только на фотографии. Ткнула пальцем: умер. Мы - смеяться. Санька-то? Да он нас всех переживет, такой здоровяк. А она только головой покачала и пошла. А утром соседка прибежала: точно, умер. А ты говоришь... Помолчали, поежились. Июль и ночами мучил духотой, а их знобило. - Как к ней только люди-то идут, как не боятся? - Боятся?! Да к ней не пробьешься. Весь город гудит: ох, Ганна, ах, Ганна! Она у нас знаменитей любого артиста. - Ишь ты, массажисткой заделалась. Ну да ведь человеку что, только бы молодым себя почувствовать. Особенно бабе. Хлебом не корми, только чтоб помял кто-нибудь. Тогда снова хоть на танцы. - Да она и не мнет вовсе, хоть и зовется массажисткой. Поводит руками - и будь здоров. Люди все деньги выкладывают. Говорят, не берет, да кто поверит? Кто теперь не берет? Говорят, не прямо дают, а подсовывают кто куда - под бумаги на столе, даже под ковер. Всем кажется, что если не заплатить, то и здоровья не будет... Тут дверь поликлиники беззвучно приоткрылась и выглянула чья-то лохматая голова - не поймешь, мужика или бабы, повела глазами на обе стороны и скрылась. Друзья невольно подались друг к другу от охватившего их обоих страха. Дверь снова раскрылась, теперь уж настежь, вышли две старушки, словно бы поплыли над дорожкой - ни шагов не слыхать, ничего. Рядом в кустах взвыл кот, да так, будто с него шкуру сдирали. Друзья разом оглянулись, но никакого кота не увидели. А когда снова посмотрели на дорожку, то старушек уже не было, будто оторвались от земли и улетели в темный проем за углом поликлиники. - Не-е, брат, пошли-ка, - испуганно начал лысый. И замолк. Потому что свет в окнах вдруг заморгал и погас. И дверь поликлиники снова начала открываться. Обоим им показалось, что дверь открывалась слишком долго, а потом они увидели у колонн невысокую худощавую женщину с черными волосами, спадавшими на плечи. - Она? - Она, ввдьма! Женщина посмотрела на кусты, тряхнула волосами. - Кто там? Друзья замерли в совершенной уверенности, что их никак нельзя разглядеть в темных кустах. - Почему вы прячетесь? Лысый почувствовал, как задрожало плечо товарища, прижавшегося к нему. - Я же чувствую, что вы тут. Она так и сказала - не "вижу", а "чувствую", и от этого ли слова или потому, что ему передалась дрожь напарника, только лысый тоже начал трястись, как в лихорадке. Удивлялся сам себе - чего бояться? - но дрожь унять не мог. - Ну, тогда... - Женщина помолчала и вдруг вытянула перед собой обе руки. И волосы ее, как показалось обоим, тоже потянулись вперед. - Тогда я сама к вам пойду. Она так и пошла с вытянутыми вперед руками, как слепая, медленно пошла, тяжело переставляя ноги. И с каждым ее шагом безотчетный страх все больше охватывал людей, спрятавшихся в кустах. Вдруг оба они, не сговариваясь, вскочили и кинулись прочь, ломая кусты, топча газоны, примыкавшие к дороге, - Остановитесь! - неслось им вслед. А слышалось, будто не женщина кричит, а невесть кто, столько ужаса было в этом крике. Электричка летела с истошным воем, но они и электричку не слышали, не то что крик. И вдруг оба разом запнулись за какую-то проволоку и шмякнулись так, что в глазах потемнело. Когда опомнились, увидели колеса вагонов, мелькавшие в каких-то двух метрах. И снова ужас охватил их, отползли, вскочили, кинулись прочь...
   Солнце ослепительным сиянием заливало кабинет, но перед глазами Савельева все была темень, и тускло горели дальние фонари, и набегал желтый глаз электрички, и свистели близкие колеса. И страх сжимал сердце. Хотелось бежать, он мысленно торопил ноги, но они, как во сне, еле двигались. Потом была долгая тишина. Савельев, не отрываясь, глядел в темные провалы глаз сидевшей напротив женщины и пытался угадать: заметила она или нет, что он задремал, слушая ее? - Извините, - сказал на всякий случай. - Плохо спал сегодня. Кошмары какие-то. Но я все слышал. Интересно вы рассказываете, впечатляюще. Снова осмелился взглянуть ей в глаза. Теперь они показались ему не черными, а серыми, с искорками в глубине. - Понятно, люди чуть не попали под электричку. Но вы-то тут при чем? - Я их напугала. - Каким образом? - Они прятались в кустах, и я подумала: бандиты какие. Решила повлиять на них. - Как? - Очень просто. Надо протянуть к ним руки и сосредоточиться, чтобы передать свой испуг. Я, наверное, перестаралась. - И вы уверены, что передали, как вы говорите, свой испуг? - Конечно. - А может, они сами испугались? Выпивши были... - Нет, нет, я знаю, это я виновата. - Ну, хорошо. А что дальше? - Я с трудом их остановила. - Но вы говорили, что они запнулись за какую-то проволоку. - Это им так показалось. А на самом деле мне самой пришлось нарочно запнуться и упасть. Видите? - Она показала на ленточку лейкопластыря на лбу. - Некогда было выбирать место. В этот момент солнце соскочило с подоконника, залило кабинет особенно интенсивным светом, и Андрей разглядел сидящую перед ним женщину всю, до мельчайших подробностей, от белой наклейки на лбу, до округлых коленок, мягко обтянутых платьем из какой-то свободно спадающей, текучей сиреневой ткани. Он зажмурился, чтобы не глядеть, поймав себя на неподобающих мыслях. Но не глядеть было еще труднее. Тогда он чуть разжал веки, увидел дрожащий хаос черно-белых пятен, смазанные контуры предметов. Сиреневое пятно плыло и увеличивалось. Показалось ему, что женщина встала и тянется к нему оголенными до локтей руками. Он понимал, что этого следовало бы испугаться, но боязни не было, как раз наоборот, было какое-то благостное чувство, и знакомые расслабляющие мурашки щекотно сбегали с затылка за шиворот. Андрей поежился и открыл глаза. Сидя на своем месте, женщина в упор внимательно, как диковинку, разглядывала его. - Я вижу... у вас ко мне... много, вопросов, - сказала она, многозначительно разделяя слова. - Немало. - Он опустил глаза, чувствуя, что краснеет. - Я ведь еще не арестованная? - Ну что вы!.. - Так не все ли равно, где задавать эти вопросы? Она поглядела на залитое солнцем окно, и Андрей с необыкновенной ясностью представил себе мягкую зелень поляны в обрамлении молодого березняка, песчаную проплешину у манящего изгиба речки. - Я ведь в отпуске, - неожиданно для самого себя признался Андрей. Выпросил. Как раз с сегодняшнего дня. Да вот вы... - Извините. - Сам виноват. Хотел еще вчера вечером уехать... Работа такая: не удерешь - обязательно разыщут. - Так удирайте. - Теперь уж все. Сейчас придет начальник... - Он не придет. - Как это не придет? Демин да не придет? - Не придет. - Откуда вы знаете? - насторожился Андрей. - Не знаю. - А я знаю. Пришел уж, наверное. Пойду доложу. Он встал, соображая, идти или не идти? Если бы Демин пришел, вызвал бы. Решил пойти, хоть у дежурного спросить. Аверкин, как всегда, кричал в телефон. Какой-то странной способностью обладал этот лейтенант: в его дежурство телефоны почему-то не умолкали. Или же он сам звонил. Как бы там ни было, без телефонной трубки в руке Аверкина представить было невозможно. Увидев Савельева, Аверкин замотал головой - нет, мол, не приходил Демин. На миг зажал трубку ладонью, выкрикнул: - Не придет! Звонил... - Как звонил? Откуда? - Не знаю, не знаю... - Ты ему сказал, что я здесь? - Сказал. Велел передать, чтобы ты шел. - Куда шел? - Домой или куда там?.. Нету дела, все... Заявление забрали. - Кто забрал? - Да они же. Пришли, сказали: ведьмы боятся... Их право. - Чего мне-то не сказал? Я же тут. - Да вот! - Аверкин мотнул головой на зажатую в руке трубку. - Не оторвешься. Выругавшись, Савельев вернулся в кабинет, ни слова не говоря, убрал со стола бумаги, подергал ящики - заперты ли, поглядел на женщину. Она стояла у двери, с напряженным ожиданием смотрела на него. - Все, мадам. Сеанс окончен. Заявления нет, пострадавших нет, виноватых нет. Все. Он злился на себя, на Демина, на эту женщину, - Прощайте. Она кивнула и улыбнулась так, что у него затомилось сердце. - До свидания, - сказала многообещающе и исчезла. Только что стояла в полуоткрытых дверях и вдруг пропала. Ни шагов по коридору, ничего, Савельев выглянул - пусто. И ни посетителей в коридоре, никого из сотрудников. Понятно - воскресенье. И все-таки жутковато было от такой пустоты. И голос Аверкина в глубине коридора казался далеким и глухим, нереальным. "И впрямь ведьма, - подумал Савельев. Но подумал как-то весело, будто они, ведьмы, каждый дань перед глазами. - Конечно, каждый день, - все так же весело подумал он о себе. - Что ни встречная, то и ведьма. Голодному любой кусок - пирожное..."
   Вот уже второй год Савельев бедовал в одиночестве, хотя по документам третий год числился женатым. Засидевшись в холостяках, он не рассчитал и ухватил молодую Тамарочку, на одиннадцать лет младше себя, - ему тридцать два, ей двадцать один. Больше года прожили не то чтобы душа в душу, но и не из души в душу, и Андрей начал привыкать к мысли, что так и полагается. Но прошлой весной Тамарочка почему-то вдруг стала стесняться его милицейского мундира. Хотя он, следователь, и надевалто свою форму старшего лейтенанта милиции только по праздникам.