Прости, милый, мое элегическое настроение. За окном -- грязные развалины чужого города, белого дома нет, да и не было вовсе, а снежинки с губ сцеловывают только глупые влюбленные, неправда ли? Но надо же о чем нибудь поговорить ... Мой поезд идет через час, твой позднее, и вот видишь, мы случайно встретились, и уже все сказали друг другу... Ах, эти разговоры мимоходом после долгих разлук! Сперва -- чудесное спасенье: бомба падает рядом, пулемет дает осечку, петля снимается с шеи, и поезд идет дальше по рельсам, что иногда -- тоже чудо... А о самом главном, о том, чем мы действительно живем -- ни слова, или вскользь, чуть-чуть, краешком -- и уже мимо. Потом, когда нибудь потом, когда все уляжется, успокоится -- и забудется, наверно...
   "Но надо же о чем нибудь поговорить! Если о себе нечего рассказывать, так хоть -- ну вот историю этой пары напротив нас. Видишь -- они тоже чего то ждут в этом мерзком пустом кафе. Тот же столик с кружками тошнотворного оранжевого пойла, пепельница с окурками. Год тому назад эта женщина выглядела иначе. И его плечи тоже прямее откидывались назад, и улыбка была другой тоже. Год тому назад они встретились. Тогда тоже шел снег, но казался декоративным на фоне пожарищ, такой необычный в Берлине, и сразу столкнувший их обоих, как хлопья. С неба падал не только снег, но и бомбы. А после налетов особенно хотелось жить. Может быть, именно поэтому ... Может быть, он тоже сцеловывал у нее снежинки с губ на прогулках по "берлинскому Колизею", но одно несомненно: это было счастье. А знаешь -- "Счастье человеческое хрупко. Счастье человеческое бьется -- да хранит его высокое Небо!" Но ведь небо горело тогда... и вот где то, на какой то машинке был сухо отщелкан приказ: его штаб переводится на Куришер Гафф... Знаешь эту узенькую желтую полосочку на самом верху карты? Рыбачьи поселки, одинокие виллы, желтые дюны, растрепанные сосны, и ветер, балтийский ветер!
   "После разбомбленного Берлина, черной гари, ржавого железа -- белая вилла на самом берегу, окна из стекла, а не из картона, ковры на полу, а не в свертках в погребе -- островок уже утонувшей жизни. Вилла стояла на самом выбеге сосен к морю, и казалось, что война шла так далеко ... о войне напоминал только телефон и взрывающийся иногда рев мотора приезжавшего автомобиля. Можно было бродить по дюнам, слушать ветер, несущий клочья шершавой пены, кричать любимое имя ... может быть, он действительно посылал его -- ветру? А вечерами у камина... может быть, он действительно слышал поцелуйный шопот? Письма он писал, во всяком случае. Письма приходили в бомбящийся город, и среди налетов, пожарищ и дыма из их строчек вставала белая вилла. Еще немного подождать, неделю, несколько дней еще, и он устроит, она сможет приехать, они будут вместе. В белой вилле на самом берегу.
   "Ожидание катастрофы не меняет ее неожиданности. Линия фронта дрогнула и сломалась, армии покатились и заметались одна в тылу у другой. Телефонная линия была прервана. Курьеры не возвращались. В пустоте неизвестности резко заскрипел песок под шинами автомобиля. Скорее, скорее, через минуты они будут отрезаны! На столе осталось письмо с недописанным "люблю". Дым недокуренной сигареты бродил в воздухе, неуверенно нащупывая что-то и приникая к окнам. Скоро в них может быть заглянут другие люди, распахнут двери, затопчут ковры. Или дом ахнет от удара, удивленно осядет и поднимется огненным столбом к испуганным соснам. Погибли музеи, дворцы и церкви, города и миллионы жизней. Можно ли жалеть о брошенной вилле?
   "Счастье человеческое хрупко". Да, вот сейчас, когда они, через год почти, встретились снова, то -- это не встреча больше. Почему? Ах Боже мой, причин много, они всегда печальны, и не все ли равно, почему. Конечно, если что нибудь может потеряться так, так стоит ли горевать? Но ведь важно иногда не то, что мы теряем -- а что это для нас значит. Знаешь, если спросить сейчас ее -- какую из потерь ей жаль больше всего -- то она ответит: "Белую виллу, в которой я никогда не была. На самом берегу" ...
   "Нет, снежный менуэт за окном настраивает меня чересчур элегически. Прости, милый. Мне уже пора на вокзал. Вот видишь, в этом зеркале на стене пустого кафе тоже больше нет никого -- только снег за окном".
   Викинг сложил листки, и протянул их Демидовой вместе с начатой пачкой сигарет.
   -- Это вам вместо гонорара. Что ж, если нет рояля ...
   -- Я уже сказала -- элегическое настроение. История, конечно, самая обыкновенная, случается почти с каждым. Описать можно по разному, и у меня совсем не вышло так, как хотелось. Но все таки: ведь и такие встречи, какими бы тривиальными они ни были -- искренно переживаются, и оставляют след. Вот в этой трещинке все дело. Человек говорит, поступает как то -- и стоящий рядом с ним не понимает, почему, откуда горечь, жесткость или еще что нибудь берется, а если знать -- то оказывается, что ниточка протянулась к какой нибудь вилле на самом берегу, которой в сущности и не было вовсе, но если бы... "если бы" очень много значит в жизни. Иногда и ломает ее.
   -- Вы говорите хуже, чем пишете, но зато умнее. И хорошо, что иногда ставите вопросительные знаки... -- Юкку не нужно было даже следить за взглядом Демидовой, чтобы узнать Платона. А "она"? Сама Демидова? Таюнь? Не хотелось бы, чтобы кунингатютар... Оксана? Та не станет мечтать о вилле. Пани Ирена? Наверное. Бедная пичужка. -- Дайте ей прочесть -- закончил он вслух -- и отправьте на поезд!
   -------
   6
   Дом Номер Первый -- навес у дороги, остановка на пути, открыт и дождю, и ветру, а больше всего -- сквознякам. В нем не задерживаются долго, и никто не думает оставаться всерьез. Вся беда в том, что никто из обитателей не знает, что ему делать и как жить дальше, потому что совершенно неизвестно, что будет. Можно, конечно, попробовать устроиться в какой нибудь лагерь. Большинство дипи и попало туда. Упорно говорят, что потом из этих лагерей будут вывозить за океан, в канцеляриях и теперь уже записываются, строчат бумаги, придумывают бесконечные легенды, перевирая каждый раз старое вранье: где родился, что делал, был ли в армии, а если, то в какой? Без вранья обойтись невозможно. Как сказать, например, что ты из Харькова, Одессы, или, чего доброго, из самой Москвы, и не хочешь обратно, а наоборот? Оксана из Киева у немцев на кухне работала, когда город взяли. Вместе с ними и уехала, потому что отца чекисты давно уже в лагерь забрали, а мать с голоду умерла. Значит, Оксану могут с остальными остовками отправить домой, а если она не хочет, то за ней будут охотиться, ее будут выволакивать в грузовик, вместе с другими, упирающимися, хватающими за руки, бросающимися на колени и под колеса...
   ... и немудрено, что Оксана, так же, как, и тем более, лейтенант Витя из соседней комнаты -- лейтенантом он был и в Красной и во Власовской армии -- приютились в Доме Номер Первый и сделали себе удостоверение Юрьевского комитета. Старичек-парижанин, продающий настоящий коньяк по рюмкам, делает удостоверения в комнатке внизу, с печатью и фотографической карточкой. Старичек-парижанин -- интеллигент, у него старомодные понятия, и хотя он прекрасно понимает, и жалеет, но форма должна соблюдаться: надо поручительство человека с настоящим паспортом, что тот, мол, знает Оксану или лейтенанта Витю по совместной жизни в Литве, Болгарии, Латвии. Балтийские страны лучше. С балканскими еще неизвестно, как, а вот аннексию Балтики союзники почему то не признают, слава Богу. Балтийцы же -- народ крепкий, и русских среди них оказывается так много, что они себя даже эмигрантами там не считали. Мы, говорят, меньшинством были, а не колонией, мы, мол, коренное население Прибалтики. Счастливцы!
   За "эстонцев" ручается обычно Юкку Кивисилд, он же Викинг, за "латышей" -- Таюнь, часто являющаяся с целым отрядом "крестников". Специалистка по "полякам" -- пани Ирена, соседка Таюнь слева. Пани небольшого роста, бывшая пепельная блондинка. Теперь в жидковатых волосах больше пепла, чем блонды, лицо втянуто, вжато в быстро снующую птичью головку: слишком выпуклые глаза и острый нос. Глаза тоже бывшего голубого цвета, и смотрят ступенчато: сперва прямой быстрый взгляд, потом поверх головы. Будто сперва в очки, а потом поверх стекол. Но очков не носит. Губы часто испуганно улыбаются невпопад; сжиматься им приходилось чаще. Руки прозрачно белые, узловатые, очень маленькие и быстрые. На мизинце тяжелое, не по руке, видимо суженное из мужского перстня кольцо с громадным, в сустав, топазом. Камень заинтересовал бы знатока -- в нем странный огонек. Она не снимает его, кольцо срослось с рукой, как узел на вене. Эти узлы у нее раскинуты на руках, многоточиями, и видно в многоточия ушла и вся остальная жизнь.
   Пани действительно из Варшавы, по фамилии -- Самбор -- старое, хорошее имя. Кажется, была в немецком концлагере, и у нее никого нет. На редкие вопросы предпочитает отмалчиваться, смущается, снует головой и растерянно улыбается. Говорит вообще немного, но старается присоседиться к кому нибудь, жмется к людям. К Таюнь прилепилась, говорит с нею больше, чем с другими. "Пани Ирена" -- назвал ее впервые Викинг, с оттенком почтения в голосе. Таюнь еще удивилась -- почему, но Викинг -- он все подметит! -- услышал однажды, как Таюнь, пожав плечами, сказала: "Это для меня китайская грамота!" -- и подхватил:
   -- В таком случае обратитесь к пани Ирене. Да, серьезно. Она до Конфуция в оригинале добралась, и такие тонкости китайской живописи мне однажды объяснила, что когда я следующий раз в музей пойду, то ее в чичероне возьму -- есть чему поучиться у этого надтреснутого колокольчика ...
   -- Да ну? Вот бы не подумала. -- Это потому, кунингатютар, что вы думаете, как и большинство людей, по первому взгляду. А думать надо всегда со второго взгляда начиная. Советую взять себе за правило. Причем заметьте, китайский ей вообще был нужен, как дыра в неводе, значит совсем по любви, и за это уважения еще больше. Французский она тоже знает, но это у такой, как Самбор, меня не удивит, хотя имения свои они давно потеряли, повидимому. Она мне кажется в телеграфном агентстве в Польше служила, китайские известия переводила, за то наверно и в концлагерь попала. Больше я не расспрашивал -я всегда жду, пока мне сами скажут -- особенно в наше время...
   * * *
   Может кто нибудь, из прекрасного далека, оглянувшись на Дом Номер Первый, или ему подобные, -- или, по своей счастливой судьбе, только познакомившись по рассказам -- скажет с благородным негодованием; что же это за сборище? Накипь из сточной канавы, не человек, а дробь его! Кого ни возьми -- все сплошь нравственные калеки и уроды. ("Мое уродье" -- говорил, между прочим, и Викинг, только ласково).
   "Сумасшедший дом" -- выражение такое же избитое и неправильное, как и то, что человек ест, "как птичка". Птичка, простите, съедает в день не меньше собственного веса, а ни один человек даже пуда в день не сожрет, хотя минимум три весит! И в сумасшедшем доме могут раздаваться самые неожиданные выкрики, правда, но порядки в нем, заметьте, есть, и суровые притом.
   Нет, это не сумасшедший дом, хотя нормальных людей в нем нет, конечно.
   * * *
   Мысль о литературном вечере в Доме Номер Первый пришла, конечно, Разбойнику. До сих пор он изворачивался благодаря двум своим качествам: счастливой звезде, сиявшей над всеми его, не только двусмысленными, но и многосмысленными начинаниями, и силе собственного убеждения, что все сойдет с рук. Он сразу бросался в глаза -- и играл на этом -- яркой сединой, резко схватившей прядями темные молодые волосы (от костра в Праге, над которым его повесили за ноги), и вдохновенными, тоже яркими синими глазами. Врал он тоже вдохновенно, и это обессиливало даже официальных лиц. Услышав восторженные рассказы поэтов о литературном вечере в американской вилле, он задумался, и через несколько дней громогласно объявил в столовой:
   -- Господа товарищи! Мы тоже не лыком шиты! Вместо какой то там виллы, адреса которой никто толком не знает, у нас здесь есть открытый дом. Предлагаю начать разъяснительную кампанию американцам, чтобы они поняли, кто мы такие. На комиссиях много не поговоришь, в лагерях тоже. А здесь так сказать, нейтральная почва. Все пойдет под маркой фрау Урсулы, как она немка, и получит за это три пачки сигарет. В крайнем случае полкартона -пять. За это мы занимаем столовую с двух до шести. За вход с посетителей -сигареты. Со своего брата, дипи, добровольные пожертвования -- начиная с двух. Со знатных гостей -- унровцев -- пачка. Таким образом мы окупим зал, а остаток поделим пополам. Половину Демидовой, половину мне, как организатору, тем более, что мне надо будет расплатиться с помощниками, которые будут разносить объявления, и писать их.
   -- А разве выступать будет только одна Демидова? -- послышался голос.
   -- Только она, плюс выступления с мест, иначе времени не хватит. Вообще за то, что она пишет, я сигарет не дал бы. Но ее "Дипилогическая азбука" -это вещь. Произведение краткое, ясное и скандальное. Как раз то, что нам нужно. Поэзией унровцев не прошибешь, слезами тоже, но можно попробовать юмором, хотя бы висельника. Родился же у них Марк Твэн -- значит, должны понимать.
   -- Разбойник, -- сказала Оксана, поправляя выпадавшие шпильки из тяжелых кос, замотанных вокруг головы -- с таким вечером и сесть можно. С чего вы взяли, что американцы поймут наш юмор? И места в этой Азбуке есть такие, что за них очень просто в тюрьму угодишь. Вообще -- опасно. Сколько людей я знаю, которые страшно обиделись и грозились разнести Демидову! Ей, кажется, и окна били даже в том сарайчике, где она живет. Я смеялась, правда, но все таки... Подала она нас, как на тарелке, а нам сейчас с властями откровенничать нечего. После такого чтения -- и откуда вы возьмете таких, которые по русски понимают -- прикажут оцепить дом, и всех нас на грузовики, в советскую миссию выдадут. Нет, как хотите, а я побоюсь придти, да и многие другие тоже наверно.
   -- Волос в ваших косах Оксана, длинен, а ум...! Настоящих американцев, чтобы по русски понимали, конечно нет. Но старые эмигранты и вообще другие, которые как то примазались, есть. В комиссиях они сидят тоже и нас с вами регистрируют. Надо их просветить, что и к чему -- авось в следующий раз на наши липовые документы сквозь пальцы посмотрят, если Азбуку вспомнят. У меня есть идеи на этот счет, и вообще дело решенное. Объявление я написал, пояснения буду давать сам, и Демидову обломаю, чтобы выступила. Сигареты ей тоже нужны, и все время поджимать хвост нечего, иногда и нахрапом брать жизнь надо!
   Насвистывая победный марш, Разбойник удалился, решив заранее, что шум, раздавшийся за его спиной, ничем иным, кроме "восторженного гула толпы" быть не может.
   * * *
   -- А вы шикарно устроились -- сказал Разбойник, оглядываясь.
   Демидова жила на задворках скромного семейного домика в предместье. Сарайчик с одним низким и широким окном был построен еще в доброе мирное время, из толстых досок.
   -- И тепло как!
   -- Ну да, целый месяц обклеивала стенки. Посчастливилось достать клейстер с бумагой в академической типографии, и вдобавок еще мучным супом развела, мне читатели принесли суп из лагеря, а пани Ирена научила: китайцы, говорит она, из бумаги все делают, стенки тоже. Вот один слой на другой и клеила, пальца в два толщины вышло, и щели все пропали.
   Стенки сарайчика пузырились кое где, но макулатуры видно не было -поверх ее была голубоватая оберточная бумага большими листами. Демидова очень гордилась наклеенными на нее листьями дикого винограда, сорванными в соседнем саду за забором: настроение и уют! Печка была очень старой, но чугунной, и держала тепло. Рядом лежали в картонках припасенные дрова -обломки из старых развалин и кучка брикетов. У стены стояло ведро с водой, около окна некрашенный стол с двумя табуретами, у второй стены железная койка, застеленная соломой под серым солдатским одеялом. Половина окна была выбита, и вместо стекол подмазано зеркало.
   -- Это окно били? -- подмигнул Разбойник.
   -- Одно и есть. Но я увидела где то... комод с зеркалом. Ящики вытащила на растопку, а зеркало пригодилось вдвойне. Все таки стекло, и смотреться можно местами, где амальгама не облупилась...
   -- А как вы в академическую типографию попали?
   -- Ее мы с пани Иреной нашли. Пошли посмотреть -- может быть, какая работа все таки найдется, я ведь всю жизнь по типографиям провела, тянет, и русский шрифт искала, чтобы мою Азбуку издать, а в академической, сказали нам, все шрифты есть. Пани иероглифами китайскими заинтересовалась -представьте, тоже были, и ей сразу за то уважение и почет. Она им несколько дней помогала разбирать, -- во время войны все шрифты в кучу свалили. Заплатили пустяки, конечно, но зато старой бумаги нам дали -- сколько хочешь. Из обрезков мне и Азбуку набрали и отпечатали. Продается хорошо, вся разошлась уже, не все же ругаются и стекла бьют, многие от души смеялись, для них я и писала ...
   -- Относительно Азбуки и я пришел. Но сперва другое дело: вот вам еще три парашютных клина, по пятьдесят марок, как всегда, итого полтораста. И еще два клина по двадцать марок, потому что они не белые, а рябые, но вы что нибудь да сделаете.
   Портфель Разбойника походил на бочку, опадавшую, пока он выматывал из него длиннейшие косые клинья парашютного шелка. Каждый клин был из пяти-шести частей, метра полтора внизу, сантиметров тридцать вверху. Все швы были прошиты вдвойне тонким крученым шелком. Парашютный шелк был в большом ходу, -- из него шили белье, платья, блузки. Демидова часами сидела с пани Иреной, тщательно распарывая иголкой нитки, чтобы потом ими же шить и вышивать гарнитуры белья на продажу.
   -- Белья вы мне дали прошлый раз три гарнитура -- считал Разбойник. -По триста марок -- итого девятьсот. Двести, скажем, за шелк -- семьсот с меня... Вы за неделю сколько гарнитуров белья наковыряете?
   -- Три, иногда три с половиной, если порется быстро и вышивки поменьше...
   -- На сигареты значит хватает.
   -- Я махорку курю, дешевле.
   -- Так вот вам сигарета, и теперь к главному делу перейдем. Я устраиваю вечер с вашим выступлением и моими пояснениями. Гонорар -- сигаретами. Думаю, что будет много, а если махорку предпочитаете -- я откуплю. План у меня такой...
   Разбойник, блестя глазами и широкими жестами, пояснил однако только половину плана. Суть ей нечего знать. Настоящая же его идея заключалась в том, что он решил обработать несколько человек из УНРРы. Скоро, говорят, она преобразуется в другую организацию, и та будет по настоящему ведать переселением за океан. Сам он еще не решил, будет ли, и куда переселяться, но связи -- это все, и новые заработки всегда возможны ... а как к ним подойдешь, к такому начальству? Самогоном не угостишь, а явиться просто, и скажем часы поднести -- так и выгнать могут. Тут же дело чистое: литература. В крайнем случае -- возмутятся, но простят, а в худшем...
   -- К скандалам я отношусь философски -- сказала Демидова. -- Тем более, что попрошу Викинга рядом со мной встать -- поостерегутся морду подставить. Сперва я очень расстроилась, что многие не поняли. Но я скажу несколько вступительных слов именно для тех, кто не понял.
   -- Публику подберу, не беспокойтесь. С разбором, не каждому свободный вход. Значит, договорились. А вы бы еще кого привлекли к этим парашютам, пусть глаза себе портят, а вам половина за идею пойдет...
   Когда он ушел, Демидова задумалась, и не заметила, что на махорочной самокрутке навис тлеющей уголек корешка. Уголек упал, прежде, чем она, ахнув, смахнула его на пол, -- и в белом парашютном шелке лежавшего на столе клина осталась аккуратная круглая дырочка с коричневыми краями. Хорошо еще,
   что попало в самый узкий угол -- а то чистый убыток! Горестно поругиваясь, Демидова рассматривала дырку -- и вдруг ее осенила вдохновенная идея. Края дырки были как оклеены тончайшей нитью, слегка выпуклой бежевой корочкой. Ну да, ведь это искусственный шелк, и от огня... подшился сам собой, никогда такого тонкого рубчика иголкой не сделать. А что, если ...
   Демидова схватила ножницы, отрезала узкую полоску шелка, порылась в ящике стола, вытащила длинный гвоздь, вбила его в кусочек палки, и открыв дверцу топившейся печки, принялась сосредоточенно поворачивать гвоздь в огне, чтобы он раскалился. Потом осталось только провести раскаленным гвоздем по краям полоски шелка -- чтобы получилась подрубленная лента, сама собой собиравшаяся в сборки.
   -- Открыт новый секрет производства! -- торжественно объявила Демидова остывшему гвоздю, за неимением других слушателей. -- А еще говорят, что поэты непрактичны! Из таких оборочек сколько воротников сделать можно ...! И на блузки ...
   Надеть белую шелковую блузку было бы не только первой стадией воспаления легких, но и полной безвкусицей при окоченевших руках. Из-за этого пришлось со вздохом отказаться и от "моцартовских" манжет, которые так хотелось сделать. Но воротник к платью вышел такой, что Оксана, которую Викинг подхватил все таки, как она ни упиралась -- только ахнула, и тут же начала соображать, что если дать кусочек шпека Демидовой, то может быть, она согласится сделать ей такой же...
   В столовой пансиона на Хамштрассе набралось столько людей, что Разбойнику пришлось "Удалиться в альков", как он сказал, и открыть дверь в смежную комнату фрау Урсулы, выставив ее на кухню за еще одну пачку сигарет. Лучшие стулья он вытащил в первый ряд, усадив почетных гостей из УНРРы. Остальные разместились, как могли, сидя и стоя -- всем было интересно послушать.
   Демидова волновалась немножко, когда Разбойник потряс заливчатым колокольчиком, тоже заимствованным у фрау Урсулы, и объявил, что программа начинается.
   -- Мне бы хотелось сперва сказать несколько слов в свое оправдание -начала она и взяла лежавшие на столике листки, исписанные лиловым карандашом. -- Вот письмо, полученное от одного читателя, который пишет, что обращается от имени многих других. Из какого лагеря передали это письмо -почта ведь теперь почти не ходит -- так же безразлично, как и его фамилия, хотя он подписался. Но важно то, что он пишет. "... когда я прочитал ваш рассказ, то не мог поверить просто, что его автор и автор 'Дипилогической азбуки' -- одно и то же лицо. Как вы могли в этой Азбуке так посмеяться над нами! Очевидно, вы сами не видали страданий и у вас спокойная счастливая жизнь, но это не дает вам еще права ..."
   -- И так далее... Демидова положила листок на стол. -- Повидимому, это не только мнение одного автора письма, потому что он его только писал, а другие выбили стекла в сарайчике, где я живу. О вкусах и взглядах не спорят, но фактические данные следует уточнить. В эту войну у меня умерла мать, пропал без вести муж, сестру увезли во время советской оккупации, брат убит на фронте, а две мои дочки погибли при налете ... Живу я пока что в сарайчике и подголадываю, как все. О "счастливой спокойной жизни" при таких обстоятельствах пожалуй говорить не приходится. Но я считаю, что все время плакать невозможно. Один наш большой поэт сказал, что "смеяться вовсе не грешно над тем, что кажется смешно", и никакого греха я в этом не вижу.
   Она говорила спокойно и ровно, без нажима, и Викинг, столбом подпиравший потолок у стены за нею, одобрительно качнул головой. По залу пронесся легкий шум, и наступила неловкая пауза -- нелепо же аплодировать человеку, только что заявившему, что он потерял всех своих близких?
   -- Браво! -- крикнул на весь зал Викинг, мгновенно схвативший положение -- так руля держать, Демидова! Кип смайлинг!
   "Зал встал, как один человек, и устроил автору долго не смолкавшую овацию!" выскочил вдруг вперед тоже нашедшийся Разбойник, и все действительно, последовали его команде, как отдали честь. Аплодисменты были слышны, как потом уверяла фрау Урсула, через весь коридор на кухне, где посуда так звенела, что он должна была посмотреть, не разбились ли стаканы.
   Демидова побледнела сперва, как ее роскошный воротник, прикусила губы, но удержалась.
   -- Спасибо, -- поклонилась она залу, когда слушатели, все еще аплодируя, стали усаживаться, -- ну а теперь давайте примемся за мою пресловутую Азбуку. Поскольку атомная бомба, расщепив атом, разрушила также многие азбучные истины, то приводимые ниже размышления отнюдь не претендуют на полноту, ибо, как сказал уже Козьма Прутков, нельзя объять необъятного.
   -- "А" -- сказал, снова выступая вперед, Разбойник, решивший стать конферансье.
   -- А -- Ауслендер -- откликнулась Демидова, садясь за столик и беря рукопись. -- Представитель чрезвычайно многочисленного племени, наводнившего Германию в период начала нашей эры. Говорили ауслендеры с туземцами, а иногда и между собой на особом наречии, состоявшем главным образом из двух слов: "никс" и "гут". При помощи этих слов и жестов они упразднили всю грамматику, а письменности у них вообще не существовало. Наиболее характерные черты племени ауслендеров: 1) небритый, лохматый, растерянный и голодный вид; 2) полное безразличие к господствовавшему тогда в Европе понятию "ферботен". Там, где каждый порядочный немец уже остановился в священном трепете перед "ферботен", ауслендер только начинал разворачиваться; 3) к числу лучших нравственных качеств ауслендеров относится их поразительное единодушие в борьбе с внешним врагом, который назывался "немец"; 4) все ауслендеры стремились вернуться на родину. Для того, чтобы УНРРе стало понятно, почему ауслендеры хотели, но не могли, а Дипи могут, но не хотят, будущим историкам придется написать не мало томов. Пока это непонятно никому, кроме Дипи. 5) В отличие от других завоевателей Европы ауслендеры ничего не приобрели, но зато теряли постепенно все: дом, родину, близких, вещи и документы. Движимое имущество заключалось в чемодане, а недвижимое в жене, детях и престарелых родителях. 6) Немцы дружно презирали ауслендеров и без различия пола и возраста шли на них единым фронтом под лозунгом "ферботен". Но ауслендеры не сдавались. К концу войны их засилье в Германии было настолько велико, что в центре Берлина, на Александер-платц было очень трудно найти берлинца германского происхождения."