Игорь Сахновский
Тело как эротический текст
Странности любования
Что делает мужчина, прежде чем влюбиться? Он любуется.
Собственно, этому посвящены все извивы моды, вся fashion-индустрия – любованию. Просчитанному соблазну и флёру. Тем притягательнее риск заглянуть за корсаж культурных традиций. Чтобы понять: даже не КАК во все века прельщали, а ЧЕМ?
Для начала – одно из самых шокирующих описаний женской привлекательности: «Марвин заметил, что она красива. Миниатюрная, ему едва по грудь, но сложена безукоризненно. Брюшко подобно точеному цилиндру, гордая головка наклонена к телу под углом пять градусов (от такого наклона щемило на сердце). Черты лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый атласный шарф покроя «принцесс», обнажая лишь соблазнительную полоску зелёной кожи. Ножки в оранжевых обмотках, подчеркивающих гибкие сегменты суставов. У Марвина пересохло в горле и зачастил пульс. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с белого атласа, скрывающего и оттеняющего высокие яйцеклады ‹...›, разглядывает сладострастное чудо – длинную членистую ногу.
– Вы будете вспоминать обо мне хоть изредка? – прошептала она...» Всё. Считай, сердце на фиг разбито.
Это «Обмен разумов» Шекли. Разумеется, фантастика. Портрет инопланетной дивы.
Реальность же фантастичнее любой выдумки.
Позавчера на Олимпе обольщения фигуряли античные богини и грации. Приличный господин со вкусом, ослеплённый балетной голизной Матильды Кшесинской, 100 лет назад выкрикивал из бархатной ложи высшую по тем временам похвалу: «Богиня!... Венера Милосская!!.» И вздрагивал, бурно дыша, и пялился в запотелый монокль. А бедный Глеб Успенский, увидя в Париже мраморный подлинник без рук, натурально зарыдал.
Давайте откровенно: для нас теперь эта Венера приблизительно так же эротична, как монументальная героиня труда с полотна живописца Дейнеки «На стройке новых цехов».
Если за последние тысячелетия homo sapiens практически не изменился (та же физиология, те же чувства и потребности), то почему так неузнаваемо трансформируется сам объект его желаний? Не просто иные вкусы – совсем другие сексуальные стимулы. Что с нами случилось?
Случилось, например, Средневековье.
По тесным вонючим улочкам-лоханям (до самых последних, новых веков в Европе помои выливали прямо из окон) хмурый мастер бродил в поисках модели-горожанки, которая позволит себя раздеть и обоготворить, превратить в Еву и мадонну. Он точно знал, КОГО ему надо. Отыскав, он не просто ею любовался. Он сходил с ума от нежности и желания – на картинах это слишком заметно.
Как же она выглядела? Бледное, бесцветное личико; узкобёдрая, хилая, со слабой грудью и вздутым, оттянутым книзу рахитичным животом. Этот физиологический тип позднее просто обожали Ян Ван Эйк, Альбрехт Дюрер, Иероним Босх, Лукас Кранах... Искусствоведы не врут: живот был символом плодородия, так сказать, вечной беременности. Но тогдашний эталон красоты произрастал на фоне резко выраженного рахита. Как сказал бы врач-диетолог: острый дефицит витаминов и солнца. Плюс (то есть минус) поредение волос, отодвигание волосяной границы на лбу, которое даже стало модным: более двух столетий европейские кокетки подбривали себе волосы надо лбом.
Ренессанс, бесстыдный и пафосный, с оглядкой на свою воспитательницу Античность, как ни странно, успел среди попоек и оргий сочинить собственную точную формулу телесной красоты. Её суть – половая непохожесть. Самой красивой считается особа, в чьём облике меньше всего мужских черт. И наоборот. Отсюда – непомерное показное выпячивание «первичных» и «вторичных» половых признаков. Если кавалеры в своих костюмах довольствовались особым кроем гульфика (самых выразительных, даже карикатурных форм и размеров), то дамы прямо из кожи лезли в целях демонстрации необъятных пухлостей. «История нравов» (1912 г.) напоминает, как популярна была в то время уловка, называемая «retrousser» – «подбирание», а фактически задирание платья по любому надуманному поводу. Под платьем же – обязательно белизна и обязательно пышность.
Но в самом центре той женско-мужской вселенной был, конечно, бюст. Насчёт бюста они там все буквально помешались! Груди непременно «белы, как снег», «широки и пышны», «подобны молоку» или «двум сахарным головам». Рафинированным изыском считалось изображение мадонны topless. Декольтировались предельно – и дома, и на улицах, и в церкви. Напоказ выставлялись напомаженные ареолы, а в случайном наклоне дама, подпёртая корсетом, упорно выпадала наружу. Если нет снежной пышности и нечему выпадать – считай, не дама!
И вот на этом пухлом, сдобном фоне меня так и подмывает процитировать один из самых «нескромных» рассказов одного Нобелевского лауреата: «Живот с маленьким глубоким пупком был впалый ‹...› Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то крайнее бесстыдство...» Я думаю (даже не сомневаюсь), что какой-нибудь женолюбивый флорентийский кавалер XV века воспринял бы это описание примерно так же, как мы воспринимаем «милые шишечки», «полоску зелёной кожи» и «членистую ногу» упомянутой выше инопланетной дивы.
Вот уж точно – «обмен разумов».
Галантный век галантно похерил всякий телесный избыток. Крупная цветущая плоть стала считаться безобразием в «мужицком» духе. Быть сильным неэстетично. Теперь «истинно прекрасна» только пикантность. Пикантны: узкая кисть, миниатюрная ножка, склонность к паданью в обморок, слабость, томность. Едва ли не главное достоинство внешности – «интересная бледность» лица. «Дамский лексикон» 1715 года учит, что мушки («пластыри из чёрной тафты») надо налеплять себе «на лицо или на грудь, чтобы сделать кожу более белой и привлекательной». Но какие там, к дьяволу, мушки? Барокко и рококо расходуют тонны белил и пудры для тел и париков. Мужчина одет женоподобно, чтобы оттенить раздетость дамы. Её руки – «лебединые крылья» и «плющ любовной тоски». Желаемый размер груди: «можно покрыть одной рукой». Изуверски жёсткий корсет и при этом, извините, полное отсутствие панталон (трусы ещё не изобрели).
Тот же «Дамский лексикон» щебечет со знанием дела: «Если испанка хочет выразить ухаживающему за ней кавалеру особую благосклонность, то она показывает ему свою ножку, которую вообще ревниво оберегает ‹...›, а ножка испанки – мала, узка и очень нежна».
Маркиз де Брадомин (испанский Казанова) вспоминает свою бесценную возлюбленную: «Бедная Конча!... Такая измождённая, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня...» Ручонки у бедной, само собой, «тонкие, бескровные, точно фарфоровые». Короче говоря, «тебя обнять и плакать над тобой»...
Но уже на закате абсолютизма возобновляется интерес к «телу, которого много». Во всяком случае, сильному полу настоятельно рекомендуют крепчать: «Подобно тому как мужчины чувствуют величайшее отвращение к толстой женской шее, так ненавидят женщины тонкие икры. Икры мужчин – истинный барометр их нежности на практике, барометр их физической силы ‹...› Поверьте, женщины – лучшие знатоки икр; взоры их обращаются вниз...» («Опыт философии моды», 1799). В этих жеманных «знатоках икр» предугадывается курьёзный и жалкий финал гламурной истории.
Пролистнём XIX век, весь в бальных надеждах, с довольно формальными декольте, в капустном ворохе подвязок, одёжек и застёжек (страшная тайна: панталоны уже были, но без внутреннего шва).
Затем – жутковатое, «хуже керосина», начало XX-го, вытравлявшего натуральность, как тиф и педикулёз. Последовательное уничтожение телесности. Марши товарищей и гражданок. Клара Цеткин и Роза Люксембург. Уже слышна комиссарская поступь вечно оскорблённых феминисток...
А спустя пару страниц, в 1955-м, выйдет в свет сенсационный преступный роман о мужчине, которого автор заботливо снабдит женой «с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями», чтобы она «путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок» подготовляла его к выполнению «еженочной обязанности». А этот, понимаете, выродок, манкируя обязанностью и лядвиями, влюбится по гроб жизни в двенадцатилетнюю Долорес Гейз – «просто Ло, ростом пять футов (без двух вершков и в одном носке)». И, задуманный изначально как бульварное чтиво, роман станет одной из лучших книг в мире о несчастливой, невзаимной любви.
И мне теперь остаётся добавить, что эта нимфетка в белых несвежих носочках нанесёт «гламурной» культуре последний, такой сокрушительный удар, от которого та вряд ли когда-нибудь оправится.
Собственно, этому посвящены все извивы моды, вся fashion-индустрия – любованию. Просчитанному соблазну и флёру. Тем притягательнее риск заглянуть за корсаж культурных традиций. Чтобы понять: даже не КАК во все века прельщали, а ЧЕМ?
Для начала – одно из самых шокирующих описаний женской привлекательности: «Марвин заметил, что она красива. Миниатюрная, ему едва по грудь, но сложена безукоризненно. Брюшко подобно точеному цилиндру, гордая головка наклонена к телу под углом пять градусов (от такого наклона щемило на сердце). Черты лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый атласный шарф покроя «принцесс», обнажая лишь соблазнительную полоску зелёной кожи. Ножки в оранжевых обмотках, подчеркивающих гибкие сегменты суставов. У Марвина пересохло в горле и зачастил пульс. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с белого атласа, скрывающего и оттеняющего высокие яйцеклады ‹...›, разглядывает сладострастное чудо – длинную членистую ногу.
– Вы будете вспоминать обо мне хоть изредка? – прошептала она...» Всё. Считай, сердце на фиг разбито.
Это «Обмен разумов» Шекли. Разумеется, фантастика. Портрет инопланетной дивы.
Реальность же фантастичнее любой выдумки.
Позавчера на Олимпе обольщения фигуряли античные богини и грации. Приличный господин со вкусом, ослеплённый балетной голизной Матильды Кшесинской, 100 лет назад выкрикивал из бархатной ложи высшую по тем временам похвалу: «Богиня!... Венера Милосская!!.» И вздрагивал, бурно дыша, и пялился в запотелый монокль. А бедный Глеб Успенский, увидя в Париже мраморный подлинник без рук, натурально зарыдал.
Давайте откровенно: для нас теперь эта Венера приблизительно так же эротична, как монументальная героиня труда с полотна живописца Дейнеки «На стройке новых цехов».
Если за последние тысячелетия homo sapiens практически не изменился (та же физиология, те же чувства и потребности), то почему так неузнаваемо трансформируется сам объект его желаний? Не просто иные вкусы – совсем другие сексуальные стимулы. Что с нами случилось?
Случилось, например, Средневековье.
По тесным вонючим улочкам-лоханям (до самых последних, новых веков в Европе помои выливали прямо из окон) хмурый мастер бродил в поисках модели-горожанки, которая позволит себя раздеть и обоготворить, превратить в Еву и мадонну. Он точно знал, КОГО ему надо. Отыскав, он не просто ею любовался. Он сходил с ума от нежности и желания – на картинах это слишком заметно.
Как же она выглядела? Бледное, бесцветное личико; узкобёдрая, хилая, со слабой грудью и вздутым, оттянутым книзу рахитичным животом. Этот физиологический тип позднее просто обожали Ян Ван Эйк, Альбрехт Дюрер, Иероним Босх, Лукас Кранах... Искусствоведы не врут: живот был символом плодородия, так сказать, вечной беременности. Но тогдашний эталон красоты произрастал на фоне резко выраженного рахита. Как сказал бы врач-диетолог: острый дефицит витаминов и солнца. Плюс (то есть минус) поредение волос, отодвигание волосяной границы на лбу, которое даже стало модным: более двух столетий европейские кокетки подбривали себе волосы надо лбом.
Ренессанс, бесстыдный и пафосный, с оглядкой на свою воспитательницу Античность, как ни странно, успел среди попоек и оргий сочинить собственную точную формулу телесной красоты. Её суть – половая непохожесть. Самой красивой считается особа, в чьём облике меньше всего мужских черт. И наоборот. Отсюда – непомерное показное выпячивание «первичных» и «вторичных» половых признаков. Если кавалеры в своих костюмах довольствовались особым кроем гульфика (самых выразительных, даже карикатурных форм и размеров), то дамы прямо из кожи лезли в целях демонстрации необъятных пухлостей. «История нравов» (1912 г.) напоминает, как популярна была в то время уловка, называемая «retrousser» – «подбирание», а фактически задирание платья по любому надуманному поводу. Под платьем же – обязательно белизна и обязательно пышность.
Но в самом центре той женско-мужской вселенной был, конечно, бюст. Насчёт бюста они там все буквально помешались! Груди непременно «белы, как снег», «широки и пышны», «подобны молоку» или «двум сахарным головам». Рафинированным изыском считалось изображение мадонны topless. Декольтировались предельно – и дома, и на улицах, и в церкви. Напоказ выставлялись напомаженные ареолы, а в случайном наклоне дама, подпёртая корсетом, упорно выпадала наружу. Если нет снежной пышности и нечему выпадать – считай, не дама!
И вот на этом пухлом, сдобном фоне меня так и подмывает процитировать один из самых «нескромных» рассказов одного Нобелевского лауреата: «Живот с маленьким глубоким пупком был впалый ‹...› Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то крайнее бесстыдство...» Я думаю (даже не сомневаюсь), что какой-нибудь женолюбивый флорентийский кавалер XV века воспринял бы это описание примерно так же, как мы воспринимаем «милые шишечки», «полоску зелёной кожи» и «членистую ногу» упомянутой выше инопланетной дивы.
Вот уж точно – «обмен разумов».
Галантный век галантно похерил всякий телесный избыток. Крупная цветущая плоть стала считаться безобразием в «мужицком» духе. Быть сильным неэстетично. Теперь «истинно прекрасна» только пикантность. Пикантны: узкая кисть, миниатюрная ножка, склонность к паданью в обморок, слабость, томность. Едва ли не главное достоинство внешности – «интересная бледность» лица. «Дамский лексикон» 1715 года учит, что мушки («пластыри из чёрной тафты») надо налеплять себе «на лицо или на грудь, чтобы сделать кожу более белой и привлекательной». Но какие там, к дьяволу, мушки? Барокко и рококо расходуют тонны белил и пудры для тел и париков. Мужчина одет женоподобно, чтобы оттенить раздетость дамы. Её руки – «лебединые крылья» и «плющ любовной тоски». Желаемый размер груди: «можно покрыть одной рукой». Изуверски жёсткий корсет и при этом, извините, полное отсутствие панталон (трусы ещё не изобрели).
Тот же «Дамский лексикон» щебечет со знанием дела: «Если испанка хочет выразить ухаживающему за ней кавалеру особую благосклонность, то она показывает ему свою ножку, которую вообще ревниво оберегает ‹...›, а ножка испанки – мала, узка и очень нежна».
Маркиз де Брадомин (испанский Казанова) вспоминает свою бесценную возлюбленную: «Бедная Конча!... Такая измождённая, такая бледная, она в наслаждении была вынослива, как богиня...» Ручонки у бедной, само собой, «тонкие, бескровные, точно фарфоровые». Короче говоря, «тебя обнять и плакать над тобой»...
Но уже на закате абсолютизма возобновляется интерес к «телу, которого много». Во всяком случае, сильному полу настоятельно рекомендуют крепчать: «Подобно тому как мужчины чувствуют величайшее отвращение к толстой женской шее, так ненавидят женщины тонкие икры. Икры мужчин – истинный барометр их нежности на практике, барометр их физической силы ‹...› Поверьте, женщины – лучшие знатоки икр; взоры их обращаются вниз...» («Опыт философии моды», 1799). В этих жеманных «знатоках икр» предугадывается курьёзный и жалкий финал гламурной истории.
Пролистнём XIX век, весь в бальных надеждах, с довольно формальными декольте, в капустном ворохе подвязок, одёжек и застёжек (страшная тайна: панталоны уже были, но без внутреннего шва).
Затем – жутковатое, «хуже керосина», начало XX-го, вытравлявшего натуральность, как тиф и педикулёз. Последовательное уничтожение телесности. Марши товарищей и гражданок. Клара Цеткин и Роза Люксембург. Уже слышна комиссарская поступь вечно оскорблённых феминисток...
А спустя пару страниц, в 1955-м, выйдет в свет сенсационный преступный роман о мужчине, которого автор заботливо снабдит женой «с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями», чтобы она «путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок» подготовляла его к выполнению «еженочной обязанности». А этот, понимаете, выродок, манкируя обязанностью и лядвиями, влюбится по гроб жизни в двенадцатилетнюю Долорес Гейз – «просто Ло, ростом пять футов (без двух вершков и в одном носке)». И, задуманный изначально как бульварное чтиво, роман станет одной из лучших книг в мире о несчастливой, невзаимной любви.
И мне теперь остаётся добавить, что эта нимфетка в белых несвежих носочках нанесёт «гламурной» культуре последний, такой сокрушительный удар, от которого та вряд ли когда-нибудь оправится.
Медицинские прелести
Поскольку моя дурацкая добросовестность не позволяет оставить столь трепетную и зыбкую тему без твёрдых оснований, я тут взялся полистать классические учёные труды. Кто же мог предвидеть такой облом?!
Первым совершенно логично на ум пришёл доктор Фрейд (он же Фройд). А, надо сказать, моё уважение и доверие к доктору Фрейду таково, что, если выбирать между ним и, допустим, доктором Айболитом, я без колебаний выберу второго.
Но я по-честному заново открыл «Введение в психоанализ», и доктор Фрейд сразу увлёк меня в свои глубины: «Видевший сон извлекает определённую, знакомую ему даму из-под кровати. Это означает: он отдаёт этой даме предпочтение». «Надо же», – сказал я. И больше ничего не сказал.
А вот ещё важный сон: «Он встречает свою сестру в сопровождении двух подруг, которые сами сестры. Он подаёт руку обеим, а сестёр нет...» Лично я, наивный, на такой сон не обратил бы никакого внимания. Но доктор Фрейд начеку и знает своё дело: «Сёстры – это груди, он с удовольствием бы их потрогал...»
Когда же он взялся объяснять, что все девочки и тётки сильно страдают от «страха кастрации», а затем предложил углубиться в «сложный ландшафт гениталий», я наконец захлопнул эту хренотень и снова стал обшаривать книжные окрестности.
Случайно встреченный Чезаре Ломброзо счёл нужным жёстко предупредить: «Максимальная асимметрия черепа и косоглазие встречаются у воровок, отравительниц и убийц; женщинам-убийцам большею частью свойственны лица монгольские и с мужскими очертаниями. Большая часть женщин, осужденных за убийство и отравление, имеют вдавления черепа, редкие зубы и приплюснутые, бесформенные носы». Спасибо, учтём.
Другой доктор, Генрих Плосс, радует трёхтомным бестселлером «Женщина» (1898—1900), настолько дотошным и натуралистичным, что его можно ставить на полку рядом с «Жизнью животных» Брэма и «Нравами насекомых» Фабра. (Кстати, уже лет двадцать назад этот раритет догонял по цене скромный автомобиль.)
Д-р Плосс справедливо напомнил, что «история любования» имеет национально-этнический и медицинский аспекты. Его экскурсы, иногда непредвиденно смешные, наводят на подозрение, что речь вообще идёт о существах из разных галактик.
«Молодые женщины чукчей производят довольно приятное впечатление, если только удаётся побороть чувство отвращения, возбуждаемое грязью и запахом рыбьего жира».
«Одна 15-16-летняя папуасская девушка, представленная Берлинскому Антропологическому Обществу, имела красивые руки и ноги» (!!!).
«Абиссинянки ‹...› часто с сильно выраженной жировой клетчаткой; приятные манеры делают их желательными приобретениями для гаремов арабов».
«Полька гораздо грациознее русской женщины, и изящество её служит доказательством, что у неё больше вкуса... Она более нежного сложения, тёмные глаза выражают много живости, но в них нет выражения той чувственности, которую мы наблюдаем в глазах русской женщины».
Причём всякий народ старается свою внешность кардинально улучшить. Очень, например, актуальна борьба за лишний вес: «В королевстве Карагва, Уньоро и в других африканских государствах ожирение считается атрибутом красоты всякой женщины, особенно королевских жён». Их с юности откармливают мучными блюдами и свернувшимся молоком. Известно, что ещё во времена Магомета его любимая жена Айша являла собой «образец чрезвычайного ожирения». Южнонубийскую невесту за сорок дней до свадьбы сажают на специальный режим: по утрам втирают в тело жир и заставляют съесть с килограмм каши. То же – в обед и вечером, а ночью – огромная чаша жирного козьего молока. Счастливица обязана достичь параметров бегемота и вызывать зависть у своих худощавых сестёр. Известна добрая санскритская песня: «О, моя возлюбленная, ещё до сих пор я не разрешил сомнения, есть ли промежуток между твоими грудями и бёдрами!»
В Китае до последних времён не было ничего эротичнее, чем девичьи ступни, искалеченные до неузнаваемости посредством бинтования, – «золотые водяные лилии». Этими сокровищами длиной в 4 дюйма (10,1 см) китаянки гордились и стеснялись оголять их даже перед мужьями, даже в темноте.
Тому, кто обзовёт дикостью эти азиатские и африканские обычаи, не вредно вспомнить вполне европейскую традицию: китовый ус деформировал не только рёбра, но и внутренние органы. В 1859-м одна 23-летняя модница скончалась прямо на балу: из-за чрезмерно затянутого корсета три ребра вонзились ей в печень. Пресловутые 90-60-90 – это, как говорится, «больно жирно». Мода XIX века предписывала размер талии до 55 сантиметров.
От оценок воздержимся.
Первым совершенно логично на ум пришёл доктор Фрейд (он же Фройд). А, надо сказать, моё уважение и доверие к доктору Фрейду таково, что, если выбирать между ним и, допустим, доктором Айболитом, я без колебаний выберу второго.
Но я по-честному заново открыл «Введение в психоанализ», и доктор Фрейд сразу увлёк меня в свои глубины: «Видевший сон извлекает определённую, знакомую ему даму из-под кровати. Это означает: он отдаёт этой даме предпочтение». «Надо же», – сказал я. И больше ничего не сказал.
А вот ещё важный сон: «Он встречает свою сестру в сопровождении двух подруг, которые сами сестры. Он подаёт руку обеим, а сестёр нет...» Лично я, наивный, на такой сон не обратил бы никакого внимания. Но доктор Фрейд начеку и знает своё дело: «Сёстры – это груди, он с удовольствием бы их потрогал...»
Когда же он взялся объяснять, что все девочки и тётки сильно страдают от «страха кастрации», а затем предложил углубиться в «сложный ландшафт гениталий», я наконец захлопнул эту хренотень и снова стал обшаривать книжные окрестности.
Случайно встреченный Чезаре Ломброзо счёл нужным жёстко предупредить: «Максимальная асимметрия черепа и косоглазие встречаются у воровок, отравительниц и убийц; женщинам-убийцам большею частью свойственны лица монгольские и с мужскими очертаниями. Большая часть женщин, осужденных за убийство и отравление, имеют вдавления черепа, редкие зубы и приплюснутые, бесформенные носы». Спасибо, учтём.
Другой доктор, Генрих Плосс, радует трёхтомным бестселлером «Женщина» (1898—1900), настолько дотошным и натуралистичным, что его можно ставить на полку рядом с «Жизнью животных» Брэма и «Нравами насекомых» Фабра. (Кстати, уже лет двадцать назад этот раритет догонял по цене скромный автомобиль.)
Д-р Плосс справедливо напомнил, что «история любования» имеет национально-этнический и медицинский аспекты. Его экскурсы, иногда непредвиденно смешные, наводят на подозрение, что речь вообще идёт о существах из разных галактик.
«Молодые женщины чукчей производят довольно приятное впечатление, если только удаётся побороть чувство отвращения, возбуждаемое грязью и запахом рыбьего жира».
«Одна 15-16-летняя папуасская девушка, представленная Берлинскому Антропологическому Обществу, имела красивые руки и ноги» (!!!).
«Абиссинянки ‹...› часто с сильно выраженной жировой клетчаткой; приятные манеры делают их желательными приобретениями для гаремов арабов».
«Полька гораздо грациознее русской женщины, и изящество её служит доказательством, что у неё больше вкуса... Она более нежного сложения, тёмные глаза выражают много живости, но в них нет выражения той чувственности, которую мы наблюдаем в глазах русской женщины».
Причём всякий народ старается свою внешность кардинально улучшить. Очень, например, актуальна борьба за лишний вес: «В королевстве Карагва, Уньоро и в других африканских государствах ожирение считается атрибутом красоты всякой женщины, особенно королевских жён». Их с юности откармливают мучными блюдами и свернувшимся молоком. Известно, что ещё во времена Магомета его любимая жена Айша являла собой «образец чрезвычайного ожирения». Южнонубийскую невесту за сорок дней до свадьбы сажают на специальный режим: по утрам втирают в тело жир и заставляют съесть с килограмм каши. То же – в обед и вечером, а ночью – огромная чаша жирного козьего молока. Счастливица обязана достичь параметров бегемота и вызывать зависть у своих худощавых сестёр. Известна добрая санскритская песня: «О, моя возлюбленная, ещё до сих пор я не разрешил сомнения, есть ли промежуток между твоими грудями и бёдрами!»
В Китае до последних времён не было ничего эротичнее, чем девичьи ступни, искалеченные до неузнаваемости посредством бинтования, – «золотые водяные лилии». Этими сокровищами длиной в 4 дюйма (10,1 см) китаянки гордились и стеснялись оголять их даже перед мужьями, даже в темноте.
Тому, кто обзовёт дикостью эти азиатские и африканские обычаи, не вредно вспомнить вполне европейскую традицию: китовый ус деформировал не только рёбра, но и внутренние органы. В 1859-м одна 23-летняя модница скончалась прямо на балу: из-за чрезмерно затянутого корсета три ребра вонзились ей в печень. Пресловутые 90-60-90 – это, как говорится, «больно жирно». Мода XIX века предписывала размер талии до 55 сантиметров.
От оценок воздержимся.
Попытка приближения
«– Знаете, я боюсь, – заговорил я, – что если так будет продолжаться, то я возьму да и поцелую вас.
– Ах, какой ужас!...»
Это он уже налюбовался до дрожи, до пожара во всём организме – и теперь рискует приблизиться.
«И вот когда мои губы начали приближаться к щекам ‹...›, то глаза на ином расстоянии увидели другие щёки; разглядев шею вблизи и как бы через лупу, они обнаружили ее крупнозернистость...» (Оптика, прямо скажем, убойная.) «Пока я к ней наконец не прикоснулся, я по крайней мере видел её, от неё исходило легкое благоухание. Но ‹...› внезапно мои глаза перестали видеть, мой нос, вдавившийся в щеку, уже не различал запаха, и ‹...› я понял по этим невыносимым для меня признакам, что наконец я целую щеку Альбертины».
И тут начинаются дела пострашнее, в ходе которых выясняется, что предыдущие уловки – прекрасная фигня. Всего лишь «первая сигнальная система». Потому что наши тела в тысячу раз умнее нас, и они сами находят и узнают друг друга по запахам, по каким-то своим тайным признакам и феромонам. Им ещё предстоит решаться на сумасшедшее, головокружительное сближение, на доступ к перламутровой изнанке и (простите за биологизм) на совпадение слизистых. Для них, для тел, это высшая степень доверия. А если твоя нежная влажность, твоя изнанка доступна кому попало, то это уже нормальное, типовое блядство либо такая степень голодухи, такая убогая, нищенская пустота, о которой и говорить нечего.
Поскольку самая правильная и счастливая «форма существования белковых тел» – жить, умирая от нежности и желания.
– Ах, какой ужас!...»
Это он уже налюбовался до дрожи, до пожара во всём организме – и теперь рискует приблизиться.
«И вот когда мои губы начали приближаться к щекам ‹...›, то глаза на ином расстоянии увидели другие щёки; разглядев шею вблизи и как бы через лупу, они обнаружили ее крупнозернистость...» (Оптика, прямо скажем, убойная.) «Пока я к ней наконец не прикоснулся, я по крайней мере видел её, от неё исходило легкое благоухание. Но ‹...› внезапно мои глаза перестали видеть, мой нос, вдавившийся в щеку, уже не различал запаха, и ‹...› я понял по этим невыносимым для меня признакам, что наконец я целую щеку Альбертины».
И тут начинаются дела пострашнее, в ходе которых выясняется, что предыдущие уловки – прекрасная фигня. Всего лишь «первая сигнальная система». Потому что наши тела в тысячу раз умнее нас, и они сами находят и узнают друг друга по запахам, по каким-то своим тайным признакам и феромонам. Им ещё предстоит решаться на сумасшедшее, головокружительное сближение, на доступ к перламутровой изнанке и (простите за биологизм) на совпадение слизистых. Для них, для тел, это высшая степень доверия. А если твоя нежная влажность, твоя изнанка доступна кому попало, то это уже нормальное, типовое блядство либо такая степень голодухи, такая убогая, нищенская пустота, о которой и говорить нечего.
Поскольку самая правильная и счастливая «форма существования белковых тел» – жить, умирая от нежности и желания.