гаишники, отдающие честь, ну что за бред! И только предположение о
расторопном чиновнике, срочно затребовавшем меня из зоны, чтобы ублажить
своего начальника, показалось ему вполне резонным.

* * *


И все же в первые два-три дня я еще надеялся: а вдруг?.. Но прошло
десять дней, меня никто не тревожил, и я быстро втянулся в нормальный
лефортовский режим. Теперь, набравшись в ГУЛАГе опыта, я, наконец, оценил
справедливость слов моего следователя: "Лефортово -- курорт по сравнению с
другими тюрьмами". Действительно, еда почти не уступала больничной, ларек --
десятирублевый, даже витамины я продолжал получать. Правда, воздух, которым
мы дышали на прогулке, а зеков теперь выводили на крышу тюрьмы, был,
конечно, не тем, что на Урале. Но самое главное, я вновь встретился с
друзьями своей гулаговской юности: героями книг, хранившихся в великолепной
лефортовской библиотеке. Интересно, какие теперь сложатся у меня с ними
отношения? Теперь им уже не надо было меня утешать, успокаивать, убеждать в
том, что существует мир высших ценностей, ради которого можно и смерть
принять. На сей раз они просто рассказывали мне о том, что пережили, и я
слушал каждого из них, как один ветеран войны другого, сверяя его боевой
опыт со своим.
...Утром десятого февраля я получаю из библиотеки заказанные книги:
пьесы Шиллера и роман Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера" -- и,
предвкушая удовольствие, начинаю их листать. Вдруг открывается кормушка:
-- На вызов.
Ага, вспомнили, наконец, обо мне! Что ж, давненько я не был на допросе.
Посмотрим, как это делается теперь. Но приводят меня не в следственный
отдел, а в ту самую буферную камеру, где я уже дважды начинал и однажды
заканчивал свою лефортовскую жизнь. Опять этап?
Меня раздевают. Отбирают все, что я недавно получил в лагере, и
выдают... гражданскую одежду! Господи! Это действительно что-то новое.
Пытаясь скрыть волнение, натягиваю на себя тонкое белье, голубую рубашку,
огромные серые брюки и такой же пиджак.
-- Дайте мне ремень, -- говорю, -- брюки не держатся.
-- Не положено.
После короткого совещания один из ментов уходит и вскоре возвращается с
обрывком бечевки. Я кое-как стягиваю брюки, но это мало помогает, и в
ближайшие два дня мне придется все время поддерживать их, чтобы не
свалились. Затем я получаю носки, туфли, шарф, длинное синее пальто и зимнюю
шапку, в каких ходит половина Москвы. А галстук, который тоже был среди
вещей, один из ментов забрал, сказав:
-- Получите потом.
Наконец мы выходим в тюремный двор, где я вижу тех самых кагебешников,
что доставили меня в Москву из Перми. Подхожу к ним и спрашиваю:
-- Что будет с моими вещами -- и теми, что остались в лагере, и теми,
что сейчас здесь, в тюрьме?
-- Вам их скоро отдадут.
-- Без книги псалмов я никуда не поеду.
Меня хватают за руки и тащат к стоящей неподалеку "Волге", но я громко
протестую, кощунственно нарушая своим резким голосом благолепную
лефортовскую тишину. Начальник тюрьмы, который тоже здесь, среди моей свиты,
что-то шепчет одному из офицеров, тот уходит и вскоре возвращается с книгой,
которую передает "интеллигенту".
-- Получите ее на месте.
Только теперь я замечаю кинооператора и фотографа, суетящихся вокруг
нас и снимающих все происходящее. Вот это да! Ну, дай Бог, чтобы я остался в
ГУЛАГе только запечатленным на их пленках!
И снова три машины несутся по московским улицам. Куда на этот раз? Нет,
не в центр, не на встречу с большими шишками. И не во Внуково, значит, не в
лагерь.
Когда позади остаются Люберцы, я понимаю, что мы едем в Быковский
аэропорт. Машины останавливаются на летном поле, у самого трапа, когда я
выхожу, то вижу, что фотограф и оператор со своей аппаратурой уже тут как
тут.
-- Где мои псалмы? -- спрашиваю я стоящего рядом со мной
"интеллигента".
-- Все, что вам было положено, вы уже получили, -- неожиданно грубо
отвечает тот и командует моим телохранителям: -- Ведите! Я вырываюсь из их
рук и ложусь на снег.
-- Не сдвинусь с места, пока не вернете книгу.
После короткой консультации "босс" отдает мне псалмы. Я быстро
поднимаюсь по трапу. В самолете фотографы еще минут десять снимают меня.
-- Только не забудьте прислать фотографии, -- говорю я им.
Снова мы остаемся в огромном самолете в тесной компании: я и четверо
моих спутников из охранки. Два "хвоста" садятся позади меня, "босс" и
"интеллигент" уходят в задний отсек.
-- Куда летим? -- спрашиваю я.
-- Не знаю, -- отвечает кто-то за спиной.
Взлетаем, набираем высоту. Сориентировавшись по солнцу, я вижу: летим
на запад. Сжимаю в руках сборник псалмов, читаю свою молитву, а потом, чтобы
отвлечься, пытаюсь вызвать "хвостов" на разговор. Те, однако, его не
поддерживают. Вскоре к нам присоединяется "интеллигент", но и он
помалкивает. Так проходит часа два. Мы продолжаем лететь на запад.
Кто-то из сопровождающих протягивает мне сзади бумажный кулек:
-- Поешьте, если хотите.
В кульке -- бутерброды с салом и пакетик чая. Его я кладу в карман,
решив выпить свой последний пайковый чаек, как только окажусь в Израиле, а
бутерброды возвращаю.
-- Ах, простите, -- говорит кагебешник, -- вы, наверно, свинину не
едите, мы об этом не подумали. Сейчас вам приготовят что-нибудь другое.
-- Не беспокойтесь, -- отвечаю, -- я не голоден. А теперь скажите все
же, что происходит? Куда мы летим?
И тут из-за занавески, разделяющей отсеки, появляется начальник. Он
подходит ко мне и торжественно произносит:
-- Гражданин Щаранский! Я уполномочен объявить вам, что указом
Президиума Верховного Совета СССР за поведение, порочащее высокое звание
советского гражданина, вы лишены советского гражданства и как американский
шпион высылаетесь за пределы СССР!
Свершилось! Я встаю и не менее торжественно говорю:
-- Я намерен сделать по этому поводу письменное заявление. Прошу дать
мне ручку и лист бумаги.
-- Нам ваши заявления не нужны.
-- В таком случае я сделаю устное заявление. Во-первых, я очень рад,
что через тринадцать лет после того, как я впервые возбудил ходатайство о
лишении меня советского гражданства, мое требование наконец-то
удовлетворено. Во-вторых, после того, как мне объявлено, что я высылаюсь из
СССР, и мне уже ничто не угрожает, я повторяю то, что говорил во время
следствия, на суде и после суда: моя деятельность еврейского активиста и
члена Хельсинкской группы не имела ничего общего со шпионажем и изменой. Я
убежден в том, что, помогая желающим выехать из СССР и тем, чьи гражданские
права нарушались, я защищал не только их личные интересы, но в конечном
счете -- интересы всего общества, в котором был вынужден жить вопреки своему
желанию. Поэтому я надеюсь, что зачитанный мне сейчас указ -- не последний
документ в моем деле, рано или поздно меня признают невиновным, а тех, кто
преследовал людей за их убеждения, накажут.
Высказавшись, я сел и стал читать тридцатый псалом Давида, заранее
выбранный мною для освобождения: "...Превознесу тебя, Господь, ибо ты
возвысил меня и не допустил, чтобы мои враги восторжествовали надо мной.
Господь, Бог мой, я взывал к Тебе, и Ты меня исцелил... Ты сделал так, что
мой траур сменился праздником для меня, Ты снял с меня рубище мое и
препоясал меня весельем. За это будет воспевать Тебя душа не умолкая,
Господь, Бог мой! Всегда буду благодарить тебя!"
И тут я внезапно испугался, а вдруг все это -- сон? Ведь столько раз за
эти годы я прилетал в Израиль, но, так и не успев обнять Авиталь, просыпался
в холодном карцере!.. От победной уверенности в себе, только что
переполнявшей меня, не осталось и следа. В этот момент густые белые облака
окутали самолет. Нет, это, похоже, и впрямь сон. Сейчас пелена растает, я
проснусь, и яркий свет карцерной лампы ударит в глаза... Заныло сердце, я
почувствовал, что меня знобит. Ничего, сейчас открою глаза, сниму с лампы
плафон и согреюсь...
Самолет вырвался из облаков, и под крылом показалась земля. Где я видел
такие маленькие узкие домики с косыми крышами? Должно быть, только на
картинках. Нет, еще в Эстонии! Что же это за страна? Голландия? Швейцария?
Наверное, Швейцария -- ведь Буковского когда-то меняли в Цюрихе. И тут меня
пронзила мысль: куда бы мы ни прилетели, здесь меня наверняка ждет Авиталь,
и я ее сейчас увижу!
Я смотрел как завороженный на приближающийся аэродром, пытаясь
разглядеть Авиталь. Колеса коснулись земли. На самолетах, мимо которых мы
проезжаем, написано: "INTERFLUG". Мне это ничего не говорит. Но вот на глаза
попадаются три буквы: DDR. Господи, это же ГДР! Восточная, подсоветская
Германия! А значит, Авитали здесь нет...
У трапа столпилось множество людей, в том числе с кино- и
фотоаппаратами. "Босс" вышел первым, подошел к местному "боссу", о чем-то
посовещался с ним и, наконец, обернувшись ко мне, показал жестом: иди к
легковой машине, вон туда.
Машина стояла метрах в двадцати от трапа. Было похоже, что "хвосты" не
собирались сопровождать меня. "Интеллигент" сказал:
-- Видите, Анатолий Борисович, вон ту машину? Идите прямо к ней, никуда
не сворачивая. Договорились?
На последнее слово я не мог не отреагировать:
-- С чего это вдруг? Вы же знаете, что я ни о чем никогда не
договариваюсь с КГБ. Раз вы просите, чтобы я шел прямо, пойду зигзагом!
"Интеллигент" фыркнул, пошептался о чем-то с "хвостами", а потом вместе
с одним из них вышел из самолета. Они встали по обе стороны трапа.
Заработали кинокамеры. Спустившись, я резко взял влево.
-- Туда, туда! -- замахал мне "интеллигент".
Я повернулся под прямым углом и двинулся направо. Теперь мне уже
махали, указывая верное направление, и немецкие чекисты. Так, зигзагом, я и
добрался до машины, возле которой меня ожидали двое: мужчина и женщина.
Я сел на заднее сиденье, мужчина -- впереди, а женщина -- рядом со
мной.
-- Я буду вашей переводчицей, -- сказала она.
Ее спутник ограничился коротким приветствием по-немецки.
-- Где мы? -- спросил я, когда машина тронулась.
-- В Восточном Берлине, -- ответила переводчица. -- Сейчас мы едем к
вашему адвокату, и он вам все объяснит.
-- Ого! У меня, оказывается, есть собственный адвокат! -- засмеялся я,
а потом сказал: -- Интересно, что только сегодня утром я перечитывал Гете и
Шиллера, не представляя, что через несколько часов окажусь на их родине.
Может, вы расскажете мне о местах, которые мы проезжаем?
Мои спутники охотно взяли на себя роль гидов, но я практически ничего
не воспринимал из того, что они говорили. Помню, правда, произнесенное
переводчицей слово "зоопарк"...
Мы ехали по Берлину, и я чувствовал себя ребенком, попавшим в волшебный
мир сказки, но страх проснуться и вновь обнаружить себя в ГУЛАГе больше не
мучил меня. Сон становился все более глубоким.
Уже смеркалось, когда мы подъехали к какой-то вилле. Человек, ожидавший
нас у входа, протянул мне руку и представился:
-- Адвокат Вольфганг Фогель.
Мои спутники остались в машине, а я, провожаемый Фогелем, вошел в дом,
где меня приветливо встретили жена Фогеля, а также улыбающийся мужчина,
оказавшийся послом США в Восточной Германии, и его супруга. Теперь я уже
ничему не удивлялся и спокойно выслушал посла, который сказал, что завтра на
мосту Глинике, соединяющем Западный и Восточный Берлин, состоится обмен
шпионами между СССР и США, а перед этим через мост переведут меня.
Выяснилось, что американцы настояли на том, чтобы меня освободили отдельно
от остальных, ибо я не шпион. Посол довольно долго растолковывал мне
процедуру обмена, но меня интересовало только одно, и я спросил:
-- А где я встречу свою жену? Она будет меня ждать по ту сторону моста?
-- Нет, -- ответил посол. -- Там будет слишком много людей: пресса,
полиция... С госпожой Щаранской вы встретитесь во Франкфурте-на-Майне.
Еще одна отсрочка...
Мы подняли тост за свободу. Перед моим уходом посол, явно испытывая
неловкость, сообщил, что мне придется провести еще одну ночь под надзором.
В той же машине меня привезли в богатый особняк, стоявший в пригородном
лесу. Как только я вошел в дом, какой-то потрясающий полузабытый аромат
буквально опьянил меня -- это был запах свежемолотого кофе. "Да, это не
сон", -- сказал я себе. Ведь все эти годы аромат кофе не вспоминался мне ни
разу, даже во сне.
Нас ожидал роскошный стол: закуски, мясо, сухое вино, кофе, чай... От
вина я отказался, кружилась голова, мне казалось, что я путаю сон и
реальность, но всем остальным отнюдь не пренебрег.
-- Вы можете подняться к себе в комнату и лечь спать или же пройти в
салон, где есть телевизор, -- сказала мне переводчица.
Спать? Ну нет! Кто знает, что может случиться во сне? А вдруг все это
исчезнет?
Я сел возле телевизора. Неестественно яркие краски лишь усиливали
эффект сказочности всего, что со мной происходило. Передавали концертную
программу. Разряженных певиц сменяли полуголые, а затем и вовсе обнаженные
красотки-танцовщицы. Но даже после стольких лет вынужденного целомудрия дивы
эти не волновали меня, пребывавшего в состоянии полной прострации.
Наконец, я поднялся в спальню, принял ванну. Выглянув из окна, увидел
стоявшую внизу машину с охраной. На кровати вместо матраца лежала пышная
перина. Я растянулся на ней и опустился чуть ли не на метр. Прошел час,
другой, но заснуть не удавалось. Вот если бы подо мной была сейчас карцерная
доска -- тогда другое дело. Я встал и уже больше не ложился, до утра ходил
по комнате. Завтра я буду свободен. Почему завтра? Уже сегодня! Сегодня я
встречусь с Авиталью. Сегодня мы полетим в Израиль. Я зажег свет и стал
читать псалмы.

* * *


Утром выясняется, что в соседней со мной комнате ночевал чех, которого
должны были освободить в рамках того же обмена. После завтрака нас с ним
сажают в микроавтобус и везут к границе. По дороге машина останавливается, и
к нам присоединяют двух немцев, которых тоже будут менять.
Мы подъезжаем к мосту Глинике, и я вижу советский флаг. "Как
символично! -- думаю. -- Это же граница ГДР, это рубеж советской империи".
На восточной стороне тихо, с западной же доносится какой-то гул.
Появляется уже знакомый мне посол в сопровождении нескольких людей и
представляет меня одному из них, послу США в Западной Германии. Тот говорит:
-- Сейчас мы с вами перейдем на другую сторону. Он берет меня за руку и
мы медленно идем по мосту.
-- Где граница? -- спрашиваю я.
-- Вон та жирная черта, что перед нами.
Я радостно перепрыгиваю через нее, и в этот момент лефортовская
бечевка, поддерживающая мои брюки, лопается. Так, подтягивая обеими руками
сползающие штаны, я делаю первые шаги в свободном мире. Передо мной мелькает
множество лиц, но я вижу их как сквозь туман. Улыбнувшись всем сразу, сажусь
в машину посла. Тот поднимает телефонную трубку и прямо из машины звонит в
Вашингтон, однако меня уже ничем нельзя удивить. Потом он передает трубку
мне, и я, не имея ни малейшего представления о том, кто там на другом конце
провода, несу какую-то чушь о воздухе свободы, которым так приятно дышать...
Въезжаем на территорию американской военной базы. Солдаты отдают нам
честь. Садимся в крошечный самолетик, но у того, как выясняется, не в
порядке тормоза, и мы пересаживаемся в другой.
-- Мне казалось, что мы уже на Западе, но это, видать, все еще Россия
-- тормоза не работают! -- весело смеюсь я. Вот она -- подлинная деталь,
отличающая жизнь от сна!
Наконец, мы летим во Франкфурт-на-Майне, к Авитали. В пути мы с послом
о чем-то разговаривали, но запомнилось мне лишь одно, он сказал, что ему
тридцать девять лет, и я поразился -- такой молодой! Так быстро сделал
карьеру!
-- Ну, вы тоже неплохую карьеру сделали! -- ответил он.
-- Но мне-то помогал КГБ, так что ничего удивительного в этом нет, --
усмехнулся я. -- Вам ведь он, надеюсь, не помогал?
В разгар этого дружеского трепа картина у меня пред глазами начинает
дергаться, как от нервного тика. Мир, кажется, теряет свою непрерывность,
переходя скачками от одного застывшего кадра к другому.
Мы приземляемся во Франкфурте.
-- Где Авиталь?
Мы переезжаем с военной базы на гражданский аэропорт.
-- Где Авиталь?
Кто-то приветствует меня на иврите. Это израильский посол! Мы
обнимаемся.
-- Шалом! Где Авиталь?
Мы идем быстро, почти бежим. Коридор, лифт, еще один коридор...
Мелькают лица. Сначала я слышу: "Хелло! Хелло! Хелло!", потом "Шалом! Шалом!
Шалом!"
-- Шалом! -- улыбается мне молодой бородач в ермолке и указывает на
какую-то дверь. Из нее выходит еще один бородач. "Шалом!"
Я влетаю в комнату -- никого. Поворачиваюсь -- в углу сидит Авиталь. В
темном платье, на голове -- платок. Она что-то шепчет, но я ничего не слышу.
Я делаю шаг, другой, третий. Она встает. Губы ее дрожат, глаза полны слез.
Да, это она -- моя Авиталь, моя Наташа, та самая девочка, которой я
двенадцать лет назад обещал, что наша разлука будет недолгой...
В отчаянной попытке проглотить комок, подкативший к горлу, и стереть
улыбкой слезы с наших лиц, я говорю ей на иврите:
-- Прости меня за то, что я немного задержался...


    x x x




В памяти сохранились быстро сменяющиеся кадры последующих событий.
Вот мы летим через Средиземное море на маленьком самолете, посланном
израильским правительством. Вот я выступаю в аэропорту, почти не понимая
собственных слов, и пою: "Хорошо и радостно быть с братьями вместе". Я так
часто пел эти слова из псалма один, в карцере, а сейчас пою их вместе с
тысячами братьев и сестер, приехавших в Лод.
Я крепко сжимаю руку Авитали, боясь, что она вновь ускользнет и все
опять окажется только сном.
Лишь глубокой ночью, в Иерусалиме, в Старом городе, я отпустил ее
ладонь, толпа разнесла нас в разные стороны, и я поплыл на чьих-то плечах к
Стене Плача.
Держа в руках нашу Книгу псалмов, я поцеловал теплый камень и произнес
древнее благословение:
"Барух... матир асурим" -- "Благословен Он, освобождающий узников!"