Страница:
Юлиан Семенов
Пресс-центр
Анатомия политического преступления
1
15.09.83 (12 часов 05 минут)
Дикторы то и дело сообщали о приземлении и вылетах; здесь, в новом Шереметьевском аэропорту, подумал Степанов, хорошие дикторы, девочки говорят без акцента; наши вообще великолепно чувствуют языки, если только не закомплексованы; как их отцы замирали, фотографируясь для досок Почета, так и в разговоре с иностранцами дети костенеют, хотя порой знают об их странах больше, чем сами иностранцы.
— Еще кофе, — попросил он буфетчицу. — И бутерброд с сыром…
— А ваш обязательный фужер шампанского на дорогу? — женщина работала здесь давно, а Степанов летал часто.
— Врачи сахар в крови нашли. Пить можно только водку.
— Хотите?
— Черт его знает.
— Значит, не хотите.
— Хотеть-то хочу, — улыбнулся он, — да вот надо ли?
Когда он уезжал из своей мастерской, дочь сказала: «Па, это плохо, когда сахар, сиди там на диете и не пей». — «Обязательно, — ответил он, — обещаю тебе, Бэмби», — хотя знал, что пить придется и никакой диеты выдержать не удастся, никакого режима, сплошная сухомятка.
Дочь решила выйти замуж; Степанов просил ее подождать; она возражала: «Игорь не может работать, па, он перестал писать, пойми, у нас скорее союз единомышленников, и потом, ты знаешь, я ведь, как мама, пока сама не пойму, что не права, не смогу никому поверить, даже тебе». — «Но это плохо, Бэмби, поэтому, наверное, у меня и не сложилось с мамой, что она верила только себе, своему настроению, своему чувству». — «Не надо об этом, па». — «Хорошо, ты права, прости… Я ведь встречался с твоим Игорем, мы с ним обедали в Доме кино… Не знаю, мне показалось, что тебе будет с ним очень трудно и все это окажется ненадолго у вас». — «Почему?» — "Потому, что он эгоцентрик и пессимист… Для него обычная человеческая радость есть проявление низменного настроения ума… Знаешь, по-моему, "я" — это худший из продуктов воображения… Парень слишком много думает о себе, так нельзя". — «Что ты предлагаешь?» — спросила дочь, и Степанов понял, что она все равно не послушается его, но тем не менее ответил: «Я предлагаю испытать друг друга».
Ему нравились выражения «бой френд» и «герл френд»; он впервые столкнулся с этим лет пятнадцать назад в Нью-Йорке в доме своего коллеги; тот познакомил его с сыном и девушкой: «Это герл френд Роберта, ее зовут Лайза». Степанову было неловко спрашивать, что это за термин «герл френд», хотя дословный перевод ясен: девушка-друг. Потом только он узнал, что в американских семьях родители перестали корить детей за связь, не освященную церковным таинством бракосочетания; пусть узнают друг друга, пусть поживут вместе, сняв себе комнату; дорого, но что поделаешь, можно подкалымить, наняться грузчиком или мойщицей посуды, зато нарабатывается опыт, а это великая штука — опыт, никаких иллюзий, розовых мечтаний при луне и безответственных словес о будущем счастье… Подошли друг другу, прожили год, два, три, ну, что ж, заглянули в церковь, чистая формальность, да здравствует опыт, они ведь проверили себя, напутствие пастора — некая игра в торжественность, пускай…
Надя, когда узнала от дочери об этом его предложении, позвонила в мастерскую: «Это бесстыдно с твоей стороны, ты ее толкаешь в распутство, так не поступает настоящий отец!»
Ладно, подумал он тогда, что ж делать, пусть я буду не настоящим отцом, и это переживем, не то переживали, но я был прав, как я был прав, когда забрал девочку из восьмого класса и отправил в училище живописи; человек должен делать то, что в нем живет и требует выхода; английская спецшкола для папенькиных детишек еще не счастье и даже не профессия, культурный человек может сам выучить английский. И теперь я прав, сказал он себе, нельзя жить одними эмоциями, они хороши, когда садишься за машинку или берешь кисть… Это совсем не обидно, потому что это правда, когда я сказал, что нельзя жениться, пока не кончили институт: хороша себе семья, если мама готовит обед, а папа дает деньги на платье; самостоятельность любви не может существовать вне самостоятельности быта…
А что будет, подумал он, если я сломаюсь? И не останется сил на то, чтобы писать романы, сочинять сценарии, сидеть на репетициях пьес, вылетать на события, жарить себе свекольные котлеты, править верстку, бегать за слесарем, когда потек кран, ругаться с редакторами, помогать друзьям, торчать на художественных советах, ездить на техобслуживание, выступать на пресс-конференциях, заезжать за заказом к Ирине в «Новоарбатский», заседать на редколлегиях и привозить кости псу? Что будет, если я не смогу дальше обходиться без помощи женщины, которая возьмет часть моего бремени на себя? Как отнесется к этому моя Бэмби? Она поймет, успокоил он себя, да и потом вряд ли найдется такая женщина — с моим-то характером, с моим норовом… Ну, а все же если, спросил он себя. Ты только представь себе это. Нет, ты не уходи от вопроса, ты ответь, ведь это ответ самому себе. Ну и что? Отвечать себе, если только честно, еще труднее, чем кому-то другому… То-то и оно, лгать не хочешь, а ответить правду боишься, потому что это будет большая беда, если дочь не поймет, а, наверное, не поймет, потому что жалеет Надю; несчастье, как и радость, делится поровну между родителями, которые живут поврозь; отец не имеет права на счастье, если его лишена мать… Ну, а если наоборот? Если мать счастлива, а отец лишен этого? Такое дети прощают? Не хитри, сказал он себе, нельзя такой вопрос обращать ко всем, ты же обращал его к себе, мы все вопросы проецируем на себя, а если ты неискренен с собой самим, чего же ты хочешь от мира? Шекспир — гениальный человек, хотя Толстой его и не любил. Никто так точно не понял ужаса остаться непонятым, как Шекспир. Ведь надо же было написать такую простую фразу, которую произнес Гамлет, обращаясь к Горацио:
Степанов попросил женщину:
— Все-таки, пожалуйста, дайте мне рюмку водки.
— Есть бутылка «Киевской юбилейной», очень хороша, не попробуете?
— По-моему, они теперь все одинаковые… Только и разницы — с винтом или без винта.
— Нет, когда новый сорт запускают в серию, он всегда хорош, это уж потом начинают химичить, а пока «Киевская» прекрасна, это как «расскажите Хабибулину»…
— Какому Хабибулину?
— Присказка у меня такая — и с мужем удобно, и с подругами… Когда они мне гусей гонят, я им: «Расскажите Хабибулину», — и весь разговор…
Степанов улыбнулся.
— А что, действительно удобно…
Очень удобно, подумал он, термин — это экономия времени… Будь проклято мое ощущение времени, оно передалось Бэмби, она торопится выразить себя и поэтому постоянно торопится, а я начинаю на нее обижаться, когда она приезжает ко мне ненадолго, и чувствую ежеминутно, что ей не терпится вернуться к себе и стать к мольберту… А вообще-то мир более просчитан на общее, нежели на частное… Если я могу скрыть обиду, то Игорь не сможет, он не готов к тому, чтобы принять эту трудную индивидуальность… Он пока еще свою индивидуальность не выделил из общего, не изводит себя ожиданием той минуты, когда станет к своему мольберту, он так нетороплив и спокоен, он так долго, подробно и нудно рассуждает… Воистину зануда — это тот человек, который на вопрос «как поживаешь» дает развернутое объяснение… Она пообещала мне отказать ему, и я не смею ей не верить… Но ведь ее может занести, подумал Степанов, так уже случалось, и это были крутые времена для меня, я не знал, как поступить, и только мать и ее старые подруги влияли на Бэмби, женщина поддается женщине или же любимому, а я отец, я собственность, данность, свое…
— Внимание, внимание, начинается посадка на самолет, следующий рейсом в Париж. Атансьон, атансьон…
— Посчитайте, пожалуйста, убытки, — сказал Степанов, — про мою душу…
— Одна минуточка… Три девяносто… Спасибо… Когда вернетесь?
— Думаю, управлюсь за месяц.
— Счастливо вам, товарищ Степанов.
— Спасибо.
— А чего сейчас пишете?
Степанов перегнулся через стойку бара и тихо шепнул:
— Мне кажется, муру… Исписался…
Дикторы то и дело сообщали о приземлении и вылетах; здесь, в новом Шереметьевском аэропорту, подумал Степанов, хорошие дикторы, девочки говорят без акцента; наши вообще великолепно чувствуют языки, если только не закомплексованы; как их отцы замирали, фотографируясь для досок Почета, так и в разговоре с иностранцами дети костенеют, хотя порой знают об их странах больше, чем сами иностранцы.
— Еще кофе, — попросил он буфетчицу. — И бутерброд с сыром…
— А ваш обязательный фужер шампанского на дорогу? — женщина работала здесь давно, а Степанов летал часто.
— Врачи сахар в крови нашли. Пить можно только водку.
— Хотите?
— Черт его знает.
— Значит, не хотите.
— Хотеть-то хочу, — улыбнулся он, — да вот надо ли?
Когда он уезжал из своей мастерской, дочь сказала: «Па, это плохо, когда сахар, сиди там на диете и не пей». — «Обязательно, — ответил он, — обещаю тебе, Бэмби», — хотя знал, что пить придется и никакой диеты выдержать не удастся, никакого режима, сплошная сухомятка.
Дочь решила выйти замуж; Степанов просил ее подождать; она возражала: «Игорь не может работать, па, он перестал писать, пойми, у нас скорее союз единомышленников, и потом, ты знаешь, я ведь, как мама, пока сама не пойму, что не права, не смогу никому поверить, даже тебе». — «Но это плохо, Бэмби, поэтому, наверное, у меня и не сложилось с мамой, что она верила только себе, своему настроению, своему чувству». — «Не надо об этом, па». — «Хорошо, ты права, прости… Я ведь встречался с твоим Игорем, мы с ним обедали в Доме кино… Не знаю, мне показалось, что тебе будет с ним очень трудно и все это окажется ненадолго у вас». — «Почему?» — "Потому, что он эгоцентрик и пессимист… Для него обычная человеческая радость есть проявление низменного настроения ума… Знаешь, по-моему, "я" — это худший из продуктов воображения… Парень слишком много думает о себе, так нельзя". — «Что ты предлагаешь?» — спросила дочь, и Степанов понял, что она все равно не послушается его, но тем не менее ответил: «Я предлагаю испытать друг друга».
Ему нравились выражения «бой френд» и «герл френд»; он впервые столкнулся с этим лет пятнадцать назад в Нью-Йорке в доме своего коллеги; тот познакомил его с сыном и девушкой: «Это герл френд Роберта, ее зовут Лайза». Степанову было неловко спрашивать, что это за термин «герл френд», хотя дословный перевод ясен: девушка-друг. Потом только он узнал, что в американских семьях родители перестали корить детей за связь, не освященную церковным таинством бракосочетания; пусть узнают друг друга, пусть поживут вместе, сняв себе комнату; дорого, но что поделаешь, можно подкалымить, наняться грузчиком или мойщицей посуды, зато нарабатывается опыт, а это великая штука — опыт, никаких иллюзий, розовых мечтаний при луне и безответственных словес о будущем счастье… Подошли друг другу, прожили год, два, три, ну, что ж, заглянули в церковь, чистая формальность, да здравствует опыт, они ведь проверили себя, напутствие пастора — некая игра в торжественность, пускай…
Надя, когда узнала от дочери об этом его предложении, позвонила в мастерскую: «Это бесстыдно с твоей стороны, ты ее толкаешь в распутство, так не поступает настоящий отец!»
Ладно, подумал он тогда, что ж делать, пусть я буду не настоящим отцом, и это переживем, не то переживали, но я был прав, как я был прав, когда забрал девочку из восьмого класса и отправил в училище живописи; человек должен делать то, что в нем живет и требует выхода; английская спецшкола для папенькиных детишек еще не счастье и даже не профессия, культурный человек может сам выучить английский. И теперь я прав, сказал он себе, нельзя жить одними эмоциями, они хороши, когда садишься за машинку или берешь кисть… Это совсем не обидно, потому что это правда, когда я сказал, что нельзя жениться, пока не кончили институт: хороша себе семья, если мама готовит обед, а папа дает деньги на платье; самостоятельность любви не может существовать вне самостоятельности быта…
А что будет, подумал он, если я сломаюсь? И не останется сил на то, чтобы писать романы, сочинять сценарии, сидеть на репетициях пьес, вылетать на события, жарить себе свекольные котлеты, править верстку, бегать за слесарем, когда потек кран, ругаться с редакторами, помогать друзьям, торчать на художественных советах, ездить на техобслуживание, выступать на пресс-конференциях, заезжать за заказом к Ирине в «Новоарбатский», заседать на редколлегиях и привозить кости псу? Что будет, если я не смогу дальше обходиться без помощи женщины, которая возьмет часть моего бремени на себя? Как отнесется к этому моя Бэмби? Она поймет, успокоил он себя, да и потом вряд ли найдется такая женщина — с моим-то характером, с моим норовом… Ну, а все же если, спросил он себя. Ты только представь себе это. Нет, ты не уходи от вопроса, ты ответь, ведь это ответ самому себе. Ну и что? Отвечать себе, если только честно, еще труднее, чем кому-то другому… То-то и оно, лгать не хочешь, а ответить правду боишься, потому что это будет большая беда, если дочь не поймет, а, наверное, не поймет, потому что жалеет Надю; несчастье, как и радость, делится поровну между родителями, которые живут поврозь; отец не имеет права на счастье, если его лишена мать… Ну, а если наоборот? Если мать счастлива, а отец лишен этого? Такое дети прощают? Не хитри, сказал он себе, нельзя такой вопрос обращать ко всем, ты же обращал его к себе, мы все вопросы проецируем на себя, а если ты неискренен с собой самим, чего же ты хочешь от мира? Шекспир — гениальный человек, хотя Толстой его и не любил. Никто так точно не понял ужаса остаться непонятым, как Шекспир. Ведь надо же было написать такую простую фразу, которую произнес Гамлет, обращаясь к Горацио:
По-английски это звучит суше, а потому точнее: «Ту телл май стори»; действительно, конец всего — это молчание, беспамятство, тишина… Горацио сказал мертвому Гамлету (дай тебе бог написать что-либо, хоть в малости подобное):
Но все равно.
— Горацио, я гибну;
Ты жив; поведай правду обо мне
Неутоленным.
Но именно с той поры, после того, как в мире объявился Гамлет, «спокойных ночей» человечество лишилось, оно озадачено вопросом, по сей день безответным: «Быть или не быть?»
Почил высокий дух.
— Спи, милый принц.
Степанов попросил женщину:
— Все-таки, пожалуйста, дайте мне рюмку водки.
— Есть бутылка «Киевской юбилейной», очень хороша, не попробуете?
— По-моему, они теперь все одинаковые… Только и разницы — с винтом или без винта.
— Нет, когда новый сорт запускают в серию, он всегда хорош, это уж потом начинают химичить, а пока «Киевская» прекрасна, это как «расскажите Хабибулину»…
— Какому Хабибулину?
— Присказка у меня такая — и с мужем удобно, и с подругами… Когда они мне гусей гонят, я им: «Расскажите Хабибулину», — и весь разговор…
Степанов улыбнулся.
— А что, действительно удобно…
Очень удобно, подумал он, термин — это экономия времени… Будь проклято мое ощущение времени, оно передалось Бэмби, она торопится выразить себя и поэтому постоянно торопится, а я начинаю на нее обижаться, когда она приезжает ко мне ненадолго, и чувствую ежеминутно, что ей не терпится вернуться к себе и стать к мольберту… А вообще-то мир более просчитан на общее, нежели на частное… Если я могу скрыть обиду, то Игорь не сможет, он не готов к тому, чтобы принять эту трудную индивидуальность… Он пока еще свою индивидуальность не выделил из общего, не изводит себя ожиданием той минуты, когда станет к своему мольберту, он так нетороплив и спокоен, он так долго, подробно и нудно рассуждает… Воистину зануда — это тот человек, который на вопрос «как поживаешь» дает развернутое объяснение… Она пообещала мне отказать ему, и я не смею ей не верить… Но ведь ее может занести, подумал Степанов, так уже случалось, и это были крутые времена для меня, я не знал, как поступить, и только мать и ее старые подруги влияли на Бэмби, женщина поддается женщине или же любимому, а я отец, я собственность, данность, свое…
— Внимание, внимание, начинается посадка на самолет, следующий рейсом в Париж. Атансьон, атансьон…
— Посчитайте, пожалуйста, убытки, — сказал Степанов, — про мою душу…
— Одна минуточка… Три девяносто… Спасибо… Когда вернетесь?
— Думаю, управлюсь за месяц.
— Счастливо вам, товарищ Степанов.
— Спасибо.
— А чего сейчас пишете?
Степанов перегнулся через стойку бара и тихо шепнул:
— Мне кажется, муру… Исписался…
2
15.09.83 (12 часов 05 минут)
Как и всегда, в Пресс-центре на Плас де Насьон в Шёнёф было шумно, многоязычно, суетливо и весело; царила атмосфера доверительности: люди, придерживавшиеся самых различных взглядов, представлявшие как правые, так и левые газеты, подсаживались друг к другу без предубежденности, обменивались — конечно же, взвешенно — информацией; спорили, но не для того, чтобы отстаивать лишь свою правоту, а прежде всего, желая послушать мнение коллеги, его доводы; пили кофе; кое-кто (это было видно по степени измятости лица) подправлялся пивом; в холлах, кафе и барах разговаривали, шутили, ссорились, подтрунивали друг над другом японцы и русские, французы и американцы, поляки и никарагуанцы, чехи и китайцы, сенегальцы и венгры; в маленьких комнатах, арендованных крупнейшими информационными агентствами и газетами, радио и телевизионными компаниями и журналами, трещали телетайпы, скрежещуще выбрасывая информацию; стрекотали пишущие машинки; к этой ритмике дела быстро привыкаешь и вскорости перестаешь ощущать всю ее непреходящую сладость; только уехав отсюда, начинаешь понимать, что именно здесь прошли прекрасные часы, дни или годы твоей жизни.
Сегодня, как и всегда, журналисты, аккредитованные в Пресс-центре, начинали свой день с просмотра газет и журналов, пришедших ночью; наиболее важную информацию вырезали острыми, словно хирургическими, ножницами, остальные страницы бросали в корзины; из миллионов слов, выданных компьютерной стремительностью телетайпов, ушлые газетчики отметили сердитое интервью шведского премьера Пальме, сообщение ЮПИ об авиационной катастрофе на Бермудах, краткое заявление о будущем республики Гаривас, сделанное лидером нового правительства полковником Санчесом, свергнувшим олигархическую диктатуру, и, наконец, сообщение о закончившемся в Милане совещании, где встретились представители крупнейших концернов мира, занятых осуществлением своих проектов в развивающихся странах; фотослужба «Франс пресс» распространила снимки, на которых были запечатлены в дружеском рукопожатии магнаты Барри Дигон, Леопольдо Грацио, Дэйв Ролл и Фриц Труссен; приводились выдержки из их заявлений. "Мы хорошо и дружно поработали, это была необходимая встреча, — сказал репортерам «Вашингтон пост» Дэйв Ролл; «Наши откровенные беседы еще раз подтвердили всему миру единство американо-европейской концепции экономического развития», — подчеркнул в беседе с корреспондентом «Ди Вельт» Леопольдо Грацио; «Когда я обсуждал наши проблемы с моими молодыми друзьями Грацио, Роллом и Труссеном, — заявил корреспонденту Ассошиэйтед пресс Барри Дигон, — мне пришла в голову довольно любопытная мысль: „А не пора ли тебе на свалку, старая калоша? Родилось поколение новых бизнесменов, и надо сказать себе откровенно: они умнее тебя, мобильнее и точнее“. Словом, я улетаю в Нью-Йорк с ощущением сладкой грусти, как это бывает у людей моего возраста накануне принятия кардинального решения».
Как и всегда, в Пресс-центре на Плас де Насьон в Шёнёф было шумно, многоязычно, суетливо и весело; царила атмосфера доверительности: люди, придерживавшиеся самых различных взглядов, представлявшие как правые, так и левые газеты, подсаживались друг к другу без предубежденности, обменивались — конечно же, взвешенно — информацией; спорили, но не для того, чтобы отстаивать лишь свою правоту, а прежде всего, желая послушать мнение коллеги, его доводы; пили кофе; кое-кто (это было видно по степени измятости лица) подправлялся пивом; в холлах, кафе и барах разговаривали, шутили, ссорились, подтрунивали друг над другом японцы и русские, французы и американцы, поляки и никарагуанцы, чехи и китайцы, сенегальцы и венгры; в маленьких комнатах, арендованных крупнейшими информационными агентствами и газетами, радио и телевизионными компаниями и журналами, трещали телетайпы, скрежещуще выбрасывая информацию; стрекотали пишущие машинки; к этой ритмике дела быстро привыкаешь и вскорости перестаешь ощущать всю ее непреходящую сладость; только уехав отсюда, начинаешь понимать, что именно здесь прошли прекрасные часы, дни или годы твоей жизни.
Сегодня, как и всегда, журналисты, аккредитованные в Пресс-центре, начинали свой день с просмотра газет и журналов, пришедших ночью; наиболее важную информацию вырезали острыми, словно хирургическими, ножницами, остальные страницы бросали в корзины; из миллионов слов, выданных компьютерной стремительностью телетайпов, ушлые газетчики отметили сердитое интервью шведского премьера Пальме, сообщение ЮПИ об авиационной катастрофе на Бермудах, краткое заявление о будущем республики Гаривас, сделанное лидером нового правительства полковником Санчесом, свергнувшим олигархическую диктатуру, и, наконец, сообщение о закончившемся в Милане совещании, где встретились представители крупнейших концернов мира, занятых осуществлением своих проектов в развивающихся странах; фотослужба «Франс пресс» распространила снимки, на которых были запечатлены в дружеском рукопожатии магнаты Барри Дигон, Леопольдо Грацио, Дэйв Ролл и Фриц Труссен; приводились выдержки из их заявлений. "Мы хорошо и дружно поработали, это была необходимая встреча, — сказал репортерам «Вашингтон пост» Дэйв Ролл; «Наши откровенные беседы еще раз подтвердили всему миру единство американо-европейской концепции экономического развития», — подчеркнул в беседе с корреспондентом «Ди Вельт» Леопольдо Грацио; «Когда я обсуждал наши проблемы с моими молодыми друзьями Грацио, Роллом и Труссеном, — заявил корреспонденту Ассошиэйтед пресс Барри Дигон, — мне пришла в голову довольно любопытная мысль: „А не пора ли тебе на свалку, старая калоша? Родилось поколение новых бизнесменов, и надо сказать себе откровенно: они умнее тебя, мобильнее и точнее“. Словом, я улетаю в Нью-Йорк с ощущением сладкой грусти, как это бывает у людей моего возраста накануне принятия кардинального решения».
3
Цепь (схема)
Работа банков и корпораций, втянутых в систему многонациональных компаний, сориентированных на военный бизнес, строится — с теми или иными коррективами — следующим образом.Руководитель концерна — особенно если концерн сделался империей — занимается вопросами глобальными, намечая (вместе с ближайшими помощниками) совмещение интересов предприятия с геополитической тенденцией государства.
Когда в мире возникает кризисная ситуация, руководитель обозначает линию, предлагая несколько вероятий для компромисса.
В случае, если мирный исход невозможен, начинает работать цепь.
Как это выглядит?
Заместитель руководителя — как правило, ведающий вопросами исследования конъюнктуры — поручает особо доверенному сотруднику, связанному с научными учреждениями и университетами, запросить несколько моделей выхода из неназванной кризисной ситуации, где не обозначены ни конкуренты, ни режимы, стоящие в оппозиции устремлениям их владельцев, ни партии, выступающие с критикой их каждодневной практики. Модели поручают разрабатывать тем университетам, где на ключевых постах сидят люди, заинтересованные в победе концерна, поскольку они являются либо держателями его акций, либо в концерне работают их близкие, либо, наконец, они получают ежемесячную дотацию и незримую поддержку в личном бизнесе.
Модель — безымянная, сугубо теоретическая — никого не ставит в трудное положение; слова «устранить», «скомпрометировать», «подвести к грани экономического краха», «содействовать интервенции» прилагаются не к конкретным именам президентов, премьеров, государственных секретарей или министров обороны, нет, модель — она и есть модель, абстракция, фантазируй себе на здоровье, никаких оглядок, ведь речь идет не о конкретных людях, но о схеме, сочинение на вольную тему, как интересно!
…После того как несколько моделей получены, исследованы, просчитаны на компьютерах и доверенный сотрудник остановился на одной, с его точки зрения, оптимальной, он передает свои рекомендации в незаметный тихий сектор «учета информации».
Некий сотрудник этого сектора имеет постоянный конспиративный контакт с фирмой, которая была создана на деньги, вложенные как концерном, так и синдикатом, то есть мафией.
Именно на стыке этого контакта фантазия профессоров из университетов и научно-исследовательских институтов на тему «устранить» обретает плоть и кровь, ибо помощник президента этой фирмы имеет, в свою очередь, такого человека, который держит на связи тех, кто дает команду террористам.
В случае, если операция прошла успешно и желаемое достигнуто, но случилась утечка информации или же задуманное по каким-то причинам проваливается, то и президент, и руководитель концерна, и (с определенной натяжкой) директор ЦРУ смело смотрят в глаза телекамер, направленных на них в сенатских комиссиях: они ничего ни о чем не знали. Если выкладывают факты, то они отвечают, что не надо путать самодеятельность безответственных сотрудников «нижних этажей» управления, которые самовольно, без консультаций предприняли авантюрные шаги, не имеющие ничего общего с принципами, на которых строится практика администрации, наблюдательного совета, министерства обороны, правления банка или же руководства Центрального разведывательного управления.
Цепь сработана так, что руководитель гарантирован от соприкосновения со всем тем грязным, что может хоть в какой-то мере запятнать его престиж; задания были расфасованы по «этажам»; полная обособленность; конспирации здесь обучены не наспех, а всерьез.
…Когда к власти в Гаривасе пришел прогрессивный режим Санчеса, когда корпорации США засекли нарастающую активность в Гаривасе европейской финансово-строительной группы Леопольдо Грацио, когда был просчитан возможный убыток — в случае, если реально оформится блок Санчес-Грацио, — именно в тот день и час цепь была приведена в действие.
Но не одна.
Их много, и взаимопересечение этих цепей кроваво и беспощадно.
4
15. 09. 83 (21 час 05 минут)
«Какое счастье, — подумал полковник Санчес, любуясь Мари Кровс, — что революция прежде всего ломает устоявшиеся формы обращения друг к другу; нет ничего прекраснее слова „гражданин“ и обращения к товарищу на „ты“; доверие, как и любовь, возможно только между равными, а равны лишь те, которые верят друг другу».
— Вы счастливы? — спросила Мари. — Прости, я все время ощущаю свою малость в этом премьерском кабинете… До сих пор не могу привыкнуть, что лидера страны здесь называют на «ты»…
Санчес улыбнулся; его улыбка была детской, открытой и такой доброй, что у Мари защемило сердце…
«Господи, как же я его люблю, — подумала она, — я никого и никогда не любила так, как его… Да, умом я понимаю его правоту, да, он верно говорит, что ему не простят, если я стану жить здесь, в Гаривасе — лидер национальной революции привез немку, — у него много врагов, это сразу же обыграют, а здесь круто поступают с теми, в кого перестают верить… Он сказал, что ему нужно два года, потом он уйдет, когда сделает то, что обязан сделать… А что может случиться за эти два года? Мы рабы не только обстоятельств, но и самих себя, своих желаний, своей мечты, своей плоти, наконец… Хотим быть идеальными, но ведь это невозможно…»
— Ты спрашиваешь, счастлив ли я? — Санчес достал испанскую черную крепчайшую сигарету «дукадо», закурил, посмотрел на плоскую коробочку диктофона, что лежал на низком столике между Мари и его помощником по связям с прессой Гутиересом, и задумчиво ответил: — Да, пожалуй, я вправе ответить — счастлив.
— Из чего складывается ва… твое ощущение счастья?
— Из того, что я могу осуществить свои мечты на деле.
— Вам… Тебе трудно это?
— Да.
— Отчего?
— Мы пришли к власти в стране, где царствовали диктатура, коррупция, леность и произвол. Это наложило печать на весь строй психологии мышления нации, изменить его — это задача задач тех, кто взял на себя ответственность за будущее. Как изменить? Принуждением к работе? Не выйдет. Энтузиазмом? Да, возможно, на первых порах. Но решительный перелом может произойти только в том случае, если будет выработана точная экономическая модель, базирующаяся на принципе равенства, справедливой оплаты затраченного труда и, наконец, творчества… Ты читала книгу Мигеля Анхеля Астуриаса «Сеньор президент»?
— Не помню.
Санчес покачал головой, подумав: ты не читала, любовь моя; иначе бы ты не могла ее забыть, как же прекрасно ты засыпала с книгой, когда я оставался у тебя в Бонне, на Бетховенштрассе, в твоей маленькой комнате под крышей, чистенькой и светлой, как слово «здравствуй», ты засыпала, словно дитя, и ладошку подкладывала под щеку, сворачивалась кошкой и сладко чмокала во сне, а я лежал и боялся пошевелиться, хотя мне надо было успеть просмотреть за ночь добрую сотню страниц, как ни осторожно я отодвигался от тебя, ты все равно ощущала это и обнимала меня, прижималась еще теснее, и я оставался подле недвижным.
— Это замечательная книга великого гватемальца, — продолжил он. — Астуриас рассказал о диктатуре Эстрады Кабреры, он писал, что диктатура — это страшный, ядовитый паук, который развращает, подкупает, запугивает все классы общества, люди становятся либо бездушными механизмами, либо фанатиками, либо отвратительными приспособленцами… Некоторые думают, что после диктатуры наступит новое время и все станет на свои места… К сожалению, это не так. Проходят годы, а дух диктатора и его системы все живет и живет. Почему? Да потому, что диктатура разъедает общество до мозга костей…
— Когда вы намерены провести выборы? Я имею в виду демократические?
— При диктатуре, которую сверг народ во главе с армией, тоже проходили «демократические выборы»… Я против вольного обращения со словом «демократия». Я начинаю отсчет демократии с количества грамотных женщин и здоровых детей в Гаривасе… Думаю, в середине следующего года пройдут выборы, хотя главные выборы состоялись совсем недавно и они были общенародными: люди вышли на улицы, они голосовали, строя баррикады и бросая гранаты в бронетранспортеры полиции…
— Как относится администрация Белого дома к практике правительства, возглавляемого тобой, полковник Санчес?
— Мы поддерживаем нормальные дипломатические отношения с Соединенными Штатами, и у меня нет оснований, достаточных, уточнил бы я, оснований для того, чтобы обвинять северного соседа во вмешательстве.
— Но в американской прессе…
Санчес перебил:
— Я не знаю, что такое «американская пресса»… Есть пресса Северной Америки, есть пресса франкоговорящей Канады, есть газеты, выходящие в Бразилии на португальском языке, есть наша пресса — для людей, читающих по-испански.
— Прости… Я имела в виду прессу Соединенных Штатов… Там сейчас стали появляться статьи, в которых твой режим называют прокоммунистическим…
— Я за свободу печати, — отрезал Санчес. — Это их дело… Я достаточно тщательно анализировал североамериканскую прессу накануне интервенции в Гватемалу… Если тебя интересует, как готовится интервенция, почитай эти материалы и ты поймешь, когда есть реальная опасность… Я ведь не обижу тебя, если скажу, что журналистам легче печатать тухлятину? За это, видимо, лучше платят?
— Увы, ты меня не обидел…
— Прости еще раз, но ведь это правда, не так ли?
— Это правда… Кто стоит за спиною правых экстремистов, скрывающихся в сельве на севере Гариваса?
— Я лучше скажу, из кого они рекрутируются. Убежден, что, когда мы начнем нашу экономическую реформу, когда каждый гражданин получит реальное право проявить себя в бизнесе — да, да, именно так, в бизнесе, обращенном на благо всех и соответственно от вклада каждого в это дело на свое собственное благо, — питательная среда для демагогов, рекрутирующих правоэкстремистских отщепенцев, исчезнет.
— В чем ты видишь смысл экономической реформы?
— В честной и справедливой оплате, которая бы подвигала людей на труд, на творческий труд. В честном распределении национального дохода. В привлечении иностранного капитала, достаточного для того, чтобы дать стране энергию. Ты ездила по республике и видела, что у нас практически нет механизированного труда, женщины и дети работают на солнцепеке вручную, в то время как все это же можно делать машинами…
— А чем ты займешь людей, если сможешь провести экономическую реформу, то есть от ручного труда перейдешь к машинному?
— Побережье… Наше побережье может стать таким курортно-туристским местом, равного которому мало где сыщешь…
— А после того, как вы застроите побережье?
Санчес хмыкнул.
— Что касается того времени, когда мы построим то, над чем работают сейчас архитекторы и скульпторы, это будет уже вопрос следующего десятилетия, а я прагматик, я обязан думать о ближайшем будущем; те, кто в нашем правительстве занимается проблемами перспективного планирования, думают о далеком будущем…
— Кто работает над проектами?
— Архитекторы Испании, Югославии и Болгарии.
— А отчего не Франции и Италии?
— Опыт испанцев, болгар и югославов более демократичен — так мне, во всяком случае, представляется…
— Кто будет финансировать энергопрограмму?
— Европейские фирмы, заинтересованные в широких контактах с развивающимися странами.
— Но ведь американские фирмы ближе?
— Мы пока что не получили от них предложений… Одни слова… Тем не менее мы готовы рассмотреть любое деловое соображение с севера, если оно поступит.
— Кто в Европе проявляет особый интерес к сотрудничеству с Гаривасом?
— У нас есть довольно надежный партнер в лице Леопольдо Грацио. Впрочем, я бы просил тебя не упоминать это имя, я не до конца понимаю всю хитрость взаимосвязей китов мирового бизнеса, конкурентную борьбу и все такое прочее, так что, думаю, имя Грацио не стоит упоминать в твоем интервью. — Санчес вопросительно посмотрел на своего помощника Гутиереса. Тот кивнул. — Во всяком случае, — добавил Санчес, — до той поры, пока я не проконсультирую это дело с ним самим… А еще лучше, если это сделаешь ты, я дам тебе прямой телефон…
— Спасибо. Я непременно ему позвоню, как только вернусь в Шёнёф.
— Я дам тебе прямой телефон его секретаря фрау Дорн, которая, если ей звонят именно по этому телефону, соединяет с Грацио, где бы он ни был: в Лондоне, Палермо или Гонконге.
— Хорошо быть миллионером.
— Честным трудно.
— А разве есть честные?
— Я считаю, да. Это люди, ставящие не на военно-промышленный комплекс, а на мирные отрасли экономики…
— Мне кажется, что коммунисты отнесутся к твоему утверждению без особой радости.
— Во-первых, я говорю то, что думаю, не оглядываясь ни на кого. Во-вторых, надо бы знать, что Ленин призывал большевиков учиться хозяйствовать у капиталистов.
— Среди членов твоего кабинета есть коммунисты?
— Насколько мне известно, нет.
— Ты говоришь: «Мы — это национальная революция». Нет ли в этой формулировке опасности поворота Гариваса к тоталитарной националистической диктатуре армии?
— Ни в коем случае. Национал-социалистская авантюра Гитлера была одной из ярчайших форм шовинизма. Его слепая ненависть к славянам, евреям, цыганам носила характер маниакальный. А наша национальная революция стоит на той позиции, что это верх бесстыдства, когда белые в Гаривасе считали себя людьми первого сорта, мулатов — второго, а к неграм относились так, как это было в Северной Америке во времена рабства — не очень, кстати говоря, далекие времена. Шовинизм основан на экономическом неравенстве, бескультурье, предрассудках и честолюбивых амбициях лидеров или же несостоявшихся художников и литераторов. В нашем правительстве бок о бок работают негры, белые и мулаты.
«Какое счастье, — подумал полковник Санчес, любуясь Мари Кровс, — что революция прежде всего ломает устоявшиеся формы обращения друг к другу; нет ничего прекраснее слова „гражданин“ и обращения к товарищу на „ты“; доверие, как и любовь, возможно только между равными, а равны лишь те, которые верят друг другу».
— Вы счастливы? — спросила Мари. — Прости, я все время ощущаю свою малость в этом премьерском кабинете… До сих пор не могу привыкнуть, что лидера страны здесь называют на «ты»…
Санчес улыбнулся; его улыбка была детской, открытой и такой доброй, что у Мари защемило сердце…
«Господи, как же я его люблю, — подумала она, — я никого и никогда не любила так, как его… Да, умом я понимаю его правоту, да, он верно говорит, что ему не простят, если я стану жить здесь, в Гаривасе — лидер национальной революции привез немку, — у него много врагов, это сразу же обыграют, а здесь круто поступают с теми, в кого перестают верить… Он сказал, что ему нужно два года, потом он уйдет, когда сделает то, что обязан сделать… А что может случиться за эти два года? Мы рабы не только обстоятельств, но и самих себя, своих желаний, своей мечты, своей плоти, наконец… Хотим быть идеальными, но ведь это невозможно…»
— Ты спрашиваешь, счастлив ли я? — Санчес достал испанскую черную крепчайшую сигарету «дукадо», закурил, посмотрел на плоскую коробочку диктофона, что лежал на низком столике между Мари и его помощником по связям с прессой Гутиересом, и задумчиво ответил: — Да, пожалуй, я вправе ответить — счастлив.
— Из чего складывается ва… твое ощущение счастья?
— Из того, что я могу осуществить свои мечты на деле.
— Вам… Тебе трудно это?
— Да.
— Отчего?
— Мы пришли к власти в стране, где царствовали диктатура, коррупция, леность и произвол. Это наложило печать на весь строй психологии мышления нации, изменить его — это задача задач тех, кто взял на себя ответственность за будущее. Как изменить? Принуждением к работе? Не выйдет. Энтузиазмом? Да, возможно, на первых порах. Но решительный перелом может произойти только в том случае, если будет выработана точная экономическая модель, базирующаяся на принципе равенства, справедливой оплаты затраченного труда и, наконец, творчества… Ты читала книгу Мигеля Анхеля Астуриаса «Сеньор президент»?
— Не помню.
Санчес покачал головой, подумав: ты не читала, любовь моя; иначе бы ты не могла ее забыть, как же прекрасно ты засыпала с книгой, когда я оставался у тебя в Бонне, на Бетховенштрассе, в твоей маленькой комнате под крышей, чистенькой и светлой, как слово «здравствуй», ты засыпала, словно дитя, и ладошку подкладывала под щеку, сворачивалась кошкой и сладко чмокала во сне, а я лежал и боялся пошевелиться, хотя мне надо было успеть просмотреть за ночь добрую сотню страниц, как ни осторожно я отодвигался от тебя, ты все равно ощущала это и обнимала меня, прижималась еще теснее, и я оставался подле недвижным.
— Это замечательная книга великого гватемальца, — продолжил он. — Астуриас рассказал о диктатуре Эстрады Кабреры, он писал, что диктатура — это страшный, ядовитый паук, который развращает, подкупает, запугивает все классы общества, люди становятся либо бездушными механизмами, либо фанатиками, либо отвратительными приспособленцами… Некоторые думают, что после диктатуры наступит новое время и все станет на свои места… К сожалению, это не так. Проходят годы, а дух диктатора и его системы все живет и живет. Почему? Да потому, что диктатура разъедает общество до мозга костей…
— Когда вы намерены провести выборы? Я имею в виду демократические?
— При диктатуре, которую сверг народ во главе с армией, тоже проходили «демократические выборы»… Я против вольного обращения со словом «демократия». Я начинаю отсчет демократии с количества грамотных женщин и здоровых детей в Гаривасе… Думаю, в середине следующего года пройдут выборы, хотя главные выборы состоялись совсем недавно и они были общенародными: люди вышли на улицы, они голосовали, строя баррикады и бросая гранаты в бронетранспортеры полиции…
— Как относится администрация Белого дома к практике правительства, возглавляемого тобой, полковник Санчес?
— Мы поддерживаем нормальные дипломатические отношения с Соединенными Штатами, и у меня нет оснований, достаточных, уточнил бы я, оснований для того, чтобы обвинять северного соседа во вмешательстве.
— Но в американской прессе…
Санчес перебил:
— Я не знаю, что такое «американская пресса»… Есть пресса Северной Америки, есть пресса франкоговорящей Канады, есть газеты, выходящие в Бразилии на португальском языке, есть наша пресса — для людей, читающих по-испански.
— Прости… Я имела в виду прессу Соединенных Штатов… Там сейчас стали появляться статьи, в которых твой режим называют прокоммунистическим…
— Я за свободу печати, — отрезал Санчес. — Это их дело… Я достаточно тщательно анализировал североамериканскую прессу накануне интервенции в Гватемалу… Если тебя интересует, как готовится интервенция, почитай эти материалы и ты поймешь, когда есть реальная опасность… Я ведь не обижу тебя, если скажу, что журналистам легче печатать тухлятину? За это, видимо, лучше платят?
— Увы, ты меня не обидел…
— Прости еще раз, но ведь это правда, не так ли?
— Это правда… Кто стоит за спиною правых экстремистов, скрывающихся в сельве на севере Гариваса?
— Я лучше скажу, из кого они рекрутируются. Убежден, что, когда мы начнем нашу экономическую реформу, когда каждый гражданин получит реальное право проявить себя в бизнесе — да, да, именно так, в бизнесе, обращенном на благо всех и соответственно от вклада каждого в это дело на свое собственное благо, — питательная среда для демагогов, рекрутирующих правоэкстремистских отщепенцев, исчезнет.
— В чем ты видишь смысл экономической реформы?
— В честной и справедливой оплате, которая бы подвигала людей на труд, на творческий труд. В честном распределении национального дохода. В привлечении иностранного капитала, достаточного для того, чтобы дать стране энергию. Ты ездила по республике и видела, что у нас практически нет механизированного труда, женщины и дети работают на солнцепеке вручную, в то время как все это же можно делать машинами…
— А чем ты займешь людей, если сможешь провести экономическую реформу, то есть от ручного труда перейдешь к машинному?
— Побережье… Наше побережье может стать таким курортно-туристским местом, равного которому мало где сыщешь…
— А после того, как вы застроите побережье?
Санчес хмыкнул.
— Что касается того времени, когда мы построим то, над чем работают сейчас архитекторы и скульпторы, это будет уже вопрос следующего десятилетия, а я прагматик, я обязан думать о ближайшем будущем; те, кто в нашем правительстве занимается проблемами перспективного планирования, думают о далеком будущем…
— Кто работает над проектами?
— Архитекторы Испании, Югославии и Болгарии.
— А отчего не Франции и Италии?
— Опыт испанцев, болгар и югославов более демократичен — так мне, во всяком случае, представляется…
— Кто будет финансировать энергопрограмму?
— Европейские фирмы, заинтересованные в широких контактах с развивающимися странами.
— Но ведь американские фирмы ближе?
— Мы пока что не получили от них предложений… Одни слова… Тем не менее мы готовы рассмотреть любое деловое соображение с севера, если оно поступит.
— Кто в Европе проявляет особый интерес к сотрудничеству с Гаривасом?
— У нас есть довольно надежный партнер в лице Леопольдо Грацио. Впрочем, я бы просил тебя не упоминать это имя, я не до конца понимаю всю хитрость взаимосвязей китов мирового бизнеса, конкурентную борьбу и все такое прочее, так что, думаю, имя Грацио не стоит упоминать в твоем интервью. — Санчес вопросительно посмотрел на своего помощника Гутиереса. Тот кивнул. — Во всяком случае, — добавил Санчес, — до той поры, пока я не проконсультирую это дело с ним самим… А еще лучше, если это сделаешь ты, я дам тебе прямой телефон…
— Спасибо. Я непременно ему позвоню, как только вернусь в Шёнёф.
— Я дам тебе прямой телефон его секретаря фрау Дорн, которая, если ей звонят именно по этому телефону, соединяет с Грацио, где бы он ни был: в Лондоне, Палермо или Гонконге.
— Хорошо быть миллионером.
— Честным трудно.
— А разве есть честные?
— Я считаю, да. Это люди, ставящие не на военно-промышленный комплекс, а на мирные отрасли экономики…
— Мне кажется, что коммунисты отнесутся к твоему утверждению без особой радости.
— Во-первых, я говорю то, что думаю, не оглядываясь ни на кого. Во-вторых, надо бы знать, что Ленин призывал большевиков учиться хозяйствовать у капиталистов.
— Среди членов твоего кабинета есть коммунисты?
— Насколько мне известно, нет.
— Ты говоришь: «Мы — это национальная революция». Нет ли в этой формулировке опасности поворота Гариваса к тоталитарной националистической диктатуре армии?
— Ни в коем случае. Национал-социалистская авантюра Гитлера была одной из ярчайших форм шовинизма. Его слепая ненависть к славянам, евреям, цыганам носила характер маниакальный. А наша национальная революция стоит на той позиции, что это верх бесстыдства, когда белые в Гаривасе считали себя людьми первого сорта, мулатов — второго, а к неграм относились так, как это было в Северной Америке во времена рабства — не очень, кстати говоря, далекие времена. Шовинизм основан на экономическом неравенстве, бескультурье, предрассудках и честолюбивых амбициях лидеров или же несостоявшихся художников и литераторов. В нашем правительстве бок о бок работают негры, белые и мулаты.