Эдуард Шарапов
СУДОПЛАТОВ ПРОТИВ КАНАРИСА
Посвящаю моему отцу и всем чекистам — участникам Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.
Часть I
ОПЕРАТИВНАЯ ИГРА «МОНАСТЫРЬ»
Глава первая
РЕКА ВРЕМЕНИ
Солнце стояло уже в самом зените, когда всадник подъехал к Дону и спустился по отлогому берегу. Освобожденный от седла, конь вошел в реку и, фыркнув, припал к воде. Всадник подождал, пока он напьется, снял с него уздечку и пустил на свободный выгул. А сам отнес седло в тень от большого ивового куста, отвязал походную сумку, вынул кружку и, сняв сапоги, пошел к Дону. Речная вода приятно холодила уставшие ноги. Напившись, всадник вернулся в тень, расстелил бурку, лег, положил голову на седло и задумался.
Шел сентябрь 1914 года. Месяц назад Германия объявила России войну. Как изменилось все за этот короткий срок. Мирная столичная жизнь с ее пышными придворными праздниками и тихими семейными вечерами осталась далеко позади. Странно, но именно война вернула его к родному и, как казалось, давно забытому запаху степной полынной травы. И эта вечная река, и мирно щиплющий траву конь напомнили Петру Демьянову о многом.
Вот так же в эту реку когда-то входил дед, а потом и отец. Но в эту ли воду? Давно утекла та вода. Река всегда разная, и все же это — Дон, и Петр не променял бы его ни на какую другую реку в мире. Откуда возникает это чувство? Почему именно эта река, наполненная в каждую секунду своей жизни другой, новой водой, вобравшая в себя силу сотен маленьких ручьев, родников, речушек, так волнует его? Почему, глядя на воды Дона, чувствовал он единение со своими предками? Каждая капля этой реки зачем-то существует, у каждой своя судьба. Одной суждено впитаться в кожу его буланого, другой — утолить жажду Петра, третьей — испариться и дождем пролиться на землю, четвертой — доплыть до конца и стать частью огромного и великого моря. Так и Россия. Она впитала в себя культуру больших и малых народов. Каждый раз новая, как из отдельных капель состоящая из отдельных людей, проживающих свою отдельную жизнь, она объединила их общим потоком, управляемым только богом. Течет российская история, натыкаясь на мели и перекаты, переживая войны, как водовороты, на своем пути. Меняются цари, эпохи, полководцы — как вода в реке. Но все же Дон остается Доном, а Россия — Россией.
Совсем недавно вольно текла мирная жизнь, все шло своим чередом, и вдруг хаос войны разрушил этот мир, затянул людей в бессмысленный водоворот смертей. Прежние ориентиры сразу же потерялись, как будто одним движением руки кто-то порвал непрочную нить. В роду Петра каждое поколение попало в эти водовороты, никого не миновала война. Вся семья принадлежала к известному дворянскому роду, и мужчины всегда служили в казачьих частях. Вот и сейчас младший брат воевал где-то на Северном Кавказе. А дед, Антон Головатый, верой и правдой служил царю и стал первым запорожским атаманом, получившим чин полковника. (В городе Темрюке на Тамани деду установили памятник. Петру всегда казалось неправдоподобным, что этот лихой казак в папахе с обнаженной шашкой в руке — его дед, о котором он так много слышал от отца. А еще удивляло, что дед стоит в центре города суровый, без коня, словно вышел погулять и остановился. Каков же казак, да еще атаман, полковник, без коня?) Но выжил же его род, не захирел! Теперь Петру самому предстояло с честью вынести испытание за Россию, вместе с Россией. Пережить все и снова вернуться к размеренным, пестрым питерским будням.
Петр потянулся. С удовольствием размял затекшие от долгого сидения в седле ноги. Тень от ивы все росла. Она уже скрывала коня, который совсем близко подошел к своему хозяину. Сон постепенно овладел Петром. Ему приснились жена Маша и сын Александр. Жена стояла молча и держала под уздцы буланого, а сын был рядом с матерью — такой маленький, по колено коню. «Сашок», — прошептал сквозь сон Петр, а сын улыбнулся отцу по-детски открыто.
Петр проснулся. На душе стало легко. Подумал: «Вот наследник наверняка будет хорошим казаком». Ему нет еще и пяти лет, а он так страстно любит лошадей. Готов даже спать с ними на конюшне. Зов крови, что ли? Память высветила, как они с Сашком ездили на ипподром, когда там проходили скачки, организованные Императорским Петроградским обществом поощрения рысистого коневодства. Петр хорошо помнил, с каким интересом сын смотрел на лошадей и с какой завистью — на наездников. А когда скачки выиграл конь вороной масти по кличке Роковой, восторгу мальчика не было предела. Он потащил отца на конюшню, где Петр долго и подробно объяснял тонкости науки коневодства, показал и наездника, который выиграл на Роковом приз имени Леонида Дмитриевича Вяземского и за это получил большую сумму — 2 тысячи рублей. Но сынишку все это мало интересовало. Он неотрывно смотрел на большого красивого коня, бока которого были мокрыми. А когда Петр сказал сыну, что он и конь — ровесники, Роковой родился, так же как и Саша, в 1910 году, тот заинтересованно спросил: «Как же так? Он такой большой, а я совсем маленький?» В ответ отец только улыбнулся.
«Как это недавно было. Только четыре года назад. А кажется, прошла целая вечность. Каким все тогда казалось безмятежным…»
Мысли Петра прервал буланый жеребец, тихим ржанием напоминая хозяину, что пора в дорогу. Нужно было перебраться на другой берег Дона и догонять свою воинскую часть. Есаул Демьянов нехотя поднялся. Быстро оседлал коня, легко вскочил в седло и мелкой рысью поскакал вдоль левого берега Дона.
В Первой мировой войне в конце сентября 1914 года — начале 1915 года для России произошел некоторый перелом. 15 (28) сентября — 26.10 (8.11) 1914 года Русская армия одержала победу, а противник потерпел крупное поражение. 9 (22) марта 1915 года капитулировала австрийская крепость Перемышль (русское название города Пшемысль), окруженная русскими войсками. В ходе сражения было взято в плен 120 тысяч солдат, захвачено 900 орудий.
Однако, несмотря на ряд побед, весной 1915 года силы центральных держав на Западном фронте были вынуждены оставить Галицию, Польшу, часть Прибалтики.
В связи с войной общественная жизнь в столице резко изменилась. В городе не было особенно заметно внешних примет военного времени, за исключением эшелонов с войсками, время от времени уходящих на фронт, и поездов с ранеными, прибывавших с фронта. Но даже респектабельный аристократический журнал «Столица и усадьба» с подзаголовком «журнал красивой жизни», первый номер которого был выпущен в свет его редактором и издателем Владимиром Крымовым почти за год до войны — 15 декабря 1913 года, не смог остаться в стороне от трагических событий. Рядом с новостями столичной жизни и рекламными объявлениями, описаниями и фотографиями княжеских и графских усадеб в январе 1916 года появилось обращение к гражданам России: «Военный заем. Второй выпуск. 1916 год.
Мы посылаем на фронт в окопы миллионы наших родных и близких.
Можем ли допустить, чтобы они, хотя бы на короткое время, испытывали недостаток в продовольствии, теплой одежде, патронах, снарядах?
А между тем изготовление всего этого требует громадных средств, и дать их могут только те, кто остался дома.
Пусть же они поспешат обратить в бумаги военного займа свои сбережения, которые так нужны для удовлетворения потребностей наших героев-защитников!»
Обращение не осталось незамеченным. Но еще задолго до этого по всей стране возникло патриотическое женское движение. Оно было стихийным. Никто не обращался к женщинам с просьбой о помощи, но желание пережить тяжелые времена вместе со своим народом, быть причастными к общей беде заставляло аристократок принимать активное участие в судьбе страны. Княгиня Зоя Николаевна Голицына, графиня Матрена Ивановна Витте, княгиня Ольга Николаевна Гейдройц, графиня Елизавета Владимировна Шувалова, супруга начальника штаба Верховного главнокомандования Анна Николаевна Алексеева, супруга черниговского вице-губернатора Ольга Афиногеновна Матвеева оказывали помощь раненым и пострадавшим от войны. В лазарете лейб-гвардии Преображенского полка медицинскими сестрами работали княгиня А.А. Черкасская и графини Лейхтенбергские. Княгиня В.Н. Магалова (урожденная Башкирова) организовала в Петрограде собственный лазарет. Княгиня Татьяна Федоровна Шаховская ездила на фронт с первым санитарным отрядом Красного Креста имени его Императорского Величества великого князя Николая Николаевича сестрой милосердия. В Тверском императорском дворце Петрограда женщины столицы организовали мастерскую Красного Креста, где шили белье и другие необходимые вещи для раненых. Знаменитая великосветская певица, исполнительница западных романсов Л.Д. Берне организовала в Петрограде ряд концертов в пользу раненых.
После посещения выставки генерал настоял на ужине в Сосновке. И теперь, возвращаясь, они обсуждали увиденное накануне. Мария Николаевна почти не участвовала в разговоре, задумчиво глядя то на дорогу, то на Неву. Ольга Николаевна, напротив, была оживлена и с восторгом отзывалась о работах Бенуа:
— Он, конечно, романтик и пребывает в оппозиции к современности, от его картин веет стариной, а сюжеты для них художник черпает в XVIII и раннем XIX веке. Но образы прошлого в картинах Бенуа впечатляют достоверностью, а иногда он иллюстрирует и исторические анекдоты. Вы только вспомните картину «Парад при Павле I»! Это же чудо что такое! А иллюстрации к «Пиковой даме» и «Медному всаднику» А.С. Пушкина?.. Да он же реформирует русскую книжную графику!
— Ваша девичья восторженность не может не тронуть, милая Ольга Николаевна, но мне больше понравились шаржи Дени, — генерал усмехнулся. — Как он изобразил Репина, окруженного красками, приготовленными для работы. Сам Шаляпин оценил эту работу по достоинству. Вы видели надпись, которую сделал Шаляпин Федор Иванов на своей карикатуре?
— О да. Там было написано что-то вроде: «Браво, браво, милый Дени. Как быстро и как ловко это сделано».
— Верно. Слово в слово. И действительно, невозможно не восхититься так быстро схваченными характерными особенностями образа великого певца.
— Да, но все-таки немного зло. Неужели вас трогает только сатирическое портретное искусство?
— Почему же? Мне безумно нравятся женские портреты. А не правда ли, женщины, изображенные на картине Владимира Измаиловича Граве «Силуэт» и «Портрет госпожи Смородской», очень напоминают Марию Николаевну? — он внимательно посмотрел на сидевшую рядом Машу. — Тот же четкий и ровный профиль, полные губы, даже прическа и та похожа.
Ольга Николаевна на это ничего не ответила, а Мария улыбнулась генералу мягкой и очень грустной улыбкой. Ему вдруг стало неловко за столь неуместное сравнение. «Откуда такая печаль и такая недетская мудрость в этих девичьих глазах?» — подумал генерал.
Карета мерно постукивала колесами о камни Шлиссельбургского тракта и мягко покачивалась на рессорах. Повисла неловкая пауза. Ольга, очень любившая Машу, понимала, как ей тяжело после смерти мужа. Чтобы как-то сгладить неловкость, она сказала:
— Генерал, а вы были в Мариинском театре на прощальном бенефисе Вагановой?
— Да, — задумчиво произнес Чернов, — жаль, что Агриппина Яковлевна уходит со сцены. Прекрасная балерина! Я помню, как она блистала в годы своей юности. Но возраст, ничего не поделаешь, — заключил он.
— А помнишь, Маша, как княгиня Евгения Алексеевна Голицына, когда в Смольном институте должен был состояться очередной бал, все время напоминала нам, что такое танцы?
Машино лицо осталось серьезным, но глаза заблестели.
— Танцы — это приятная веселость, когда ее употребляют со скромностью и нравственностью, — процитировала она.
И обе звонко рассмеялись. Но сразу же глаза Марии Николаевны погасли, и она опять задумалась, ее мысли витали далеко отсюда. Ей вспомнилось, как однажды Петр предложил принять участие в коллективной псовой парфорской охоте в Красном Селе.
Такую охоту устраивала офицерская кавалерийская школа, в которой одно время учился муж Марии Николаевны. Он и раньше приглашал ее на охоту, но ее пугали звуки выстрелов, а главное, ей было жаль убитых животных. А тут она согласилась. Ей вдруг захотелось понять, что же так привлекало Петра в столь кровавой забаве.
— Парфорская охота, — объяснял Петр, — это охота с поволоком. Зверя заманивают куском сырого мяса, пропитанного лисьим пометом, или куском приготовленной таким же образом губки, взятым в прочную сетку, которую выехавший перед началом охоты верховой волочит за собой на длинной веревке по заранее намеченному маршруту.
— Но это же суррогат настоящей охоты! — возмутилась Маша.
— Да, — согласился Петр, — но у этого вида охоты есть одно преимущество: кавалькада охотников не топчет посевы крестьян.
Утро было морозное. Более пятидесяти мужчин и женщин, все верхом на лошадях, собрались на большой поляне за Красным Селом. Маша не заметила, кто дал сигнал к началу охоты, но вдруг затрубил рожок, нетерпеливо залаяли собаки, и всадники пришпорили лошадей. Маша тоже пришпорила жеребца и посмотрела на мужа: Петр — раскрасневшийся, с горящими от волнения глазами — был абсолютно не похож на того доброго, домашнего Петю, каким она привыкла его видеть. Но через минуту она забыла о муже. Какое-то первобытное, неведомое доселе чувство охватило ее. Казалось, что она и конь слились, превратившись в единое существо, несшееся навстречу ветру и грядущей опасности. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Жертву освежевали, и охотники разъехались по домам. Карета генерала Чернова проехала мимо Каменноостровского летнего театра, в здании которого часто выступал императорский Михайловский театр и давал концерты Императорский Великорусский оркестр под руководством основателя В.В. Андреева.
Въехали в город. Когда проследовали мимо дома князя Юсупова на Мойке, дамы попросили остановить карету, чтобы пешком пройти на Невский и зайти в магазин товарищества A.M. Остроумова. Фрейлины, любезно поблагодарив генерала Чернова за прекрасный вечер в Сосновке и гостеприимство, распрощались. Карета двинулась в сторону Невы и растаяла в дымке.
— Мария Николаевна, — Бобылев поцеловал ей руку, — вы правильно делаете, что едете в Анапу.
— Не знаю, генерал.
— Тс-с-с, тише, — Бобылев нервно оглянулся и тихо добавил: — Сейчас не то время, чтобы вспоминать наши титулы вслух. Я думаю, что младший брат Петра вам обязательно поможет.
— Я только на это и надеюсь.
— А где Александр?
— Он уже с няней в вагоне.
— Когда увидимся, теперь неизвестно. И увидимся ли вообще, — вздохнула Бобылева, целуя Машу. — Не мучьте себя, родная, и ваш муж одобрил бы это решение.
— Не знаю, не знаю, — Маша обняла Марию Николаевну, потом подала Бобылеву руку: — Спасибо вам за все.
Бобылев наклонился и, отвернув край перчатки, еще раз поцеловал Маше руку.
Паровоз пустил пары, вагоны медленно сдвинулись. Маша Демьянова уже на ходу поднялась в вагон и долго махала платком друзьям, оставшимся на перроне.
Только на пятые сутки они с няней и маленьким сыном добрались до станции Тоннельная, от которой до Анапы оставалось 33 километра. На станции их никто не встречал. До города пришлось добираться на извозчике. Брат мужа принял их приветливо, но во всем его поведении чувствовалась какая-то напряженность. Большой дом в маленькой Анапе, которая только в 1846 году стала городом, постоянно посещали военные. Маша не сразу догадалась о причине нервозности деверя: полковник Демьянов был начальником контрразведки Белой армии на Северном Кавказе. Красные теснили белых, передовые разъезды противника в начале мая 1918 года были замечены около города, что и служило поводом для нервозности. В городе ходили слухи о зверствах красных, один страшнее другого. Маша не отпускала сына далеко от дома. Она уже не один раз пожалела, что уехала из Петрограда. Обитатели большого дома в Анапе вздрагивали от каждого шороха, от каждого стука в дверь. Мария Николаевна была почти уверена: останься она с сыном в Петрограде, их красные не тронули бы. А теперь… В такой нервной обстановке они прожили почти два года.
14 августа 1920 года под командованием белого генерала С.Г. Улагая был высажен морской десант на Таманском полуострове и под Новороссийском, но 7 сентября десант разгромили войска Кавказского фронта под командованием В.М. Гиттиса. В Анапу вошли части Красной Армии. Деверя в его доме арестовали чекисты, этапировав затем из Анапы в Москву, но по дороге он заболел тифом и умер. Оставшись одна с десятилетним сыном в чужом городе, Мария Николаевна не знала, что делать. Друзья деверя и люди, знавшие Петра, предлагали эмигрировать во Францию или в Германию. Они приходили в дом крадучись, говорили шепотом, поэтому их слова не убеждали.
— Поймите, — говорили они, — в России жить невозможно, тем более вам с вашим образованием и дворянским происхождением. Пожалейте сына, что будет с ним?!
Конечно, она в первую очередь думала о Саше, о его будущем. А еще о том, как бы поступил Петя. Ей вспоминались слова, которые он сказал ей перед смертью:
— Маша, я умираю за Россию.
Два последних года, проведенные в Анапе, прошли в постоянном страхе. Она не хотела больше так жить.
«Эти господа пугают меня красными. Но кто такие красные? — думала Маша. — Ведь это мой народ. Петя отдал жизнь не только за веру и царя, но и за Отечество. Да, не было больше царя и веры поубавилось. Но Отечество-то, а стало быть, и народ остались». И она решила вернуться в Петроград.
Сын рос и с каждым днем становился все более интересным собеседником. Вечера напролет они вдвоем гуляли по Питеру, который с 1924 года носил имя Ленина. Мать читала сыну отрывки из «Медного всадника», рассказывала об отце, о том, как любили они вдвоем гулять в Летнем саду, о приемах у императора Николая II… Александр все жадно впитывал и никак не мог себе представить, что этот серый и нищий город был когда-то одной из величайших столиц мира.
Однажды, когда Мария Николаевна с сыном гуляли по набережной, Саша вдруг спросил:
— Я вот все время думаю, как им живется здесь, на чужбине, под низким свинцовым питерским небом?
— Кому? — не поняла Мария Николаевна.
— Сфинксам.
— Не знаю, — задумчиво произнесла она, — им ведь более трех тысяч лет. Они видели расцвет Египта. Лежали вот так же величественно, охраняли гробницу какого-нибудь фараона и думали, что делают важное дело. Но то государство восточной деспотии давно погибло, и едва ли кто-то теперь вспомнит имя фараона. А сфинксы волею судьбы оказались здесь.
— Что дано им увидеть: расцвет или закат российской истории?
Они не знали ответа на этот вопрос. Оба видели, как жизнь постепенно налаживается. Люди устали ненавидеть, им просто хотелось новой жизни, и они строили ее как умели. В институт Сашу не приняли из-за дворянского происхождения, и он пошел работать электромонтажником. Конечно, хорошо, что они с матерью научились сами зарабатывать себе на хлеб. И все-таки Александру казалось, что на научном поприще он мог бы принести большую пользу. И каждый раз, проходя мимо университета и сфинксов, молчаливо хранящих свою великую тайну, он останавливался и молча смотрел на реку. А Нева невозмутимо и безразлично катила мимо свои холодные и мутные воды.
Шел сентябрь 1914 года. Месяц назад Германия объявила России войну. Как изменилось все за этот короткий срок. Мирная столичная жизнь с ее пышными придворными праздниками и тихими семейными вечерами осталась далеко позади. Странно, но именно война вернула его к родному и, как казалось, давно забытому запаху степной полынной травы. И эта вечная река, и мирно щиплющий траву конь напомнили Петру Демьянову о многом.
Вот так же в эту реку когда-то входил дед, а потом и отец. Но в эту ли воду? Давно утекла та вода. Река всегда разная, и все же это — Дон, и Петр не променял бы его ни на какую другую реку в мире. Откуда возникает это чувство? Почему именно эта река, наполненная в каждую секунду своей жизни другой, новой водой, вобравшая в себя силу сотен маленьких ручьев, родников, речушек, так волнует его? Почему, глядя на воды Дона, чувствовал он единение со своими предками? Каждая капля этой реки зачем-то существует, у каждой своя судьба. Одной суждено впитаться в кожу его буланого, другой — утолить жажду Петра, третьей — испариться и дождем пролиться на землю, четвертой — доплыть до конца и стать частью огромного и великого моря. Так и Россия. Она впитала в себя культуру больших и малых народов. Каждый раз новая, как из отдельных капель состоящая из отдельных людей, проживающих свою отдельную жизнь, она объединила их общим потоком, управляемым только богом. Течет российская история, натыкаясь на мели и перекаты, переживая войны, как водовороты, на своем пути. Меняются цари, эпохи, полководцы — как вода в реке. Но все же Дон остается Доном, а Россия — Россией.
Совсем недавно вольно текла мирная жизнь, все шло своим чередом, и вдруг хаос войны разрушил этот мир, затянул людей в бессмысленный водоворот смертей. Прежние ориентиры сразу же потерялись, как будто одним движением руки кто-то порвал непрочную нить. В роду Петра каждое поколение попало в эти водовороты, никого не миновала война. Вся семья принадлежала к известному дворянскому роду, и мужчины всегда служили в казачьих частях. Вот и сейчас младший брат воевал где-то на Северном Кавказе. А дед, Антон Головатый, верой и правдой служил царю и стал первым запорожским атаманом, получившим чин полковника. (В городе Темрюке на Тамани деду установили памятник. Петру всегда казалось неправдоподобным, что этот лихой казак в папахе с обнаженной шашкой в руке — его дед, о котором он так много слышал от отца. А еще удивляло, что дед стоит в центре города суровый, без коня, словно вышел погулять и остановился. Каков же казак, да еще атаман, полковник, без коня?) Но выжил же его род, не захирел! Теперь Петру самому предстояло с честью вынести испытание за Россию, вместе с Россией. Пережить все и снова вернуться к размеренным, пестрым питерским будням.
Петр потянулся. С удовольствием размял затекшие от долгого сидения в седле ноги. Тень от ивы все росла. Она уже скрывала коня, который совсем близко подошел к своему хозяину. Сон постепенно овладел Петром. Ему приснились жена Маша и сын Александр. Жена стояла молча и держала под уздцы буланого, а сын был рядом с матерью — такой маленький, по колено коню. «Сашок», — прошептал сквозь сон Петр, а сын улыбнулся отцу по-детски открыто.
Петр проснулся. На душе стало легко. Подумал: «Вот наследник наверняка будет хорошим казаком». Ему нет еще и пяти лет, а он так страстно любит лошадей. Готов даже спать с ними на конюшне. Зов крови, что ли? Память высветила, как они с Сашком ездили на ипподром, когда там проходили скачки, организованные Императорским Петроградским обществом поощрения рысистого коневодства. Петр хорошо помнил, с каким интересом сын смотрел на лошадей и с какой завистью — на наездников. А когда скачки выиграл конь вороной масти по кличке Роковой, восторгу мальчика не было предела. Он потащил отца на конюшню, где Петр долго и подробно объяснял тонкости науки коневодства, показал и наездника, который выиграл на Роковом приз имени Леонида Дмитриевича Вяземского и за это получил большую сумму — 2 тысячи рублей. Но сынишку все это мало интересовало. Он неотрывно смотрел на большого красивого коня, бока которого были мокрыми. А когда Петр сказал сыну, что он и конь — ровесники, Роковой родился, так же как и Саша, в 1910 году, тот заинтересованно спросил: «Как же так? Он такой большой, а я совсем маленький?» В ответ отец только улыбнулся.
«Как это недавно было. Только четыре года назад. А кажется, прошла целая вечность. Каким все тогда казалось безмятежным…»
Мысли Петра прервал буланый жеребец, тихим ржанием напоминая хозяину, что пора в дорогу. Нужно было перебраться на другой берег Дона и догонять свою воинскую часть. Есаул Демьянов нехотя поднялся. Быстро оседлал коня, легко вскочил в седло и мелкой рысью поскакал вдоль левого берега Дона.
В Первой мировой войне в конце сентября 1914 года — начале 1915 года для России произошел некоторый перелом. 15 (28) сентября — 26.10 (8.11) 1914 года Русская армия одержала победу, а противник потерпел крупное поражение. 9 (22) марта 1915 года капитулировала австрийская крепость Перемышль (русское название города Пшемысль), окруженная русскими войсками. В ходе сражения было взято в плен 120 тысяч солдат, захвачено 900 орудий.
Однако, несмотря на ряд побед, весной 1915 года силы центральных держав на Западном фронте были вынуждены оставить Галицию, Польшу, часть Прибалтики.
В связи с войной общественная жизнь в столице резко изменилась. В городе не было особенно заметно внешних примет военного времени, за исключением эшелонов с войсками, время от времени уходящих на фронт, и поездов с ранеными, прибывавших с фронта. Но даже респектабельный аристократический журнал «Столица и усадьба» с подзаголовком «журнал красивой жизни», первый номер которого был выпущен в свет его редактором и издателем Владимиром Крымовым почти за год до войны — 15 декабря 1913 года, не смог остаться в стороне от трагических событий. Рядом с новостями столичной жизни и рекламными объявлениями, описаниями и фотографиями княжеских и графских усадеб в январе 1916 года появилось обращение к гражданам России: «Военный заем. Второй выпуск. 1916 год.
Мы посылаем на фронт в окопы миллионы наших родных и близких.
Можем ли допустить, чтобы они, хотя бы на короткое время, испытывали недостаток в продовольствии, теплой одежде, патронах, снарядах?
А между тем изготовление всего этого требует громадных средств, и дать их могут только те, кто остался дома.
Пусть же они поспешат обратить в бумаги военного займа свои сбережения, которые так нужны для удовлетворения потребностей наших героев-защитников!»
Обращение не осталось незамеченным. Но еще задолго до этого по всей стране возникло патриотическое женское движение. Оно было стихийным. Никто не обращался к женщинам с просьбой о помощи, но желание пережить тяжелые времена вместе со своим народом, быть причастными к общей беде заставляло аристократок принимать активное участие в судьбе страны. Княгиня Зоя Николаевна Голицына, графиня Матрена Ивановна Витте, княгиня Ольга Николаевна Гейдройц, графиня Елизавета Владимировна Шувалова, супруга начальника штаба Верховного главнокомандования Анна Николаевна Алексеева, супруга черниговского вице-губернатора Ольга Афиногеновна Матвеева оказывали помощь раненым и пострадавшим от войны. В лазарете лейб-гвардии Преображенского полка медицинскими сестрами работали княгиня А.А. Черкасская и графини Лейхтенбергские. Княгиня В.Н. Магалова (урожденная Башкирова) организовала в Петрограде собственный лазарет. Княгиня Татьяна Федоровна Шаховская ездила на фронт с первым санитарным отрядом Красного Креста имени его Императорского Величества великого князя Николая Николаевича сестрой милосердия. В Тверском императорском дворце Петрограда женщины столицы организовали мастерскую Красного Креста, где шили белье и другие необходимые вещи для раненых. Знаменитая великосветская певица, исполнительница западных романсов Л.Д. Берне организовала в Петрограде ряд концертов в пользу раненых.
* * *
По булыжному тракту из Сосновки (имения генерала Чернова) в сторону Петрограда по правому берегу Невы медленно двигалась карета, запряженная четверкой лошадей. Сам генерал сидел в карете в обществе двух молодых симпатичных фрейлин императрицы Александры Федоровны — Ольги Николаевны Хвостовой и Марии Николаевны Демьяновой (урожденная Кульнева). Они мирно беседовали, обсуждая экспозицию очередной XXIII выставки Петроградского общества художников, открывшейся в конце декабря 1915 года. Выставка размещалась в одном из домов, принадлежавших графу Витте, с женой которого, Матреной Ивановной, обе фрейлины учились в Смольном институте благородных девиц[1].После посещения выставки генерал настоял на ужине в Сосновке. И теперь, возвращаясь, они обсуждали увиденное накануне. Мария Николаевна почти не участвовала в разговоре, задумчиво глядя то на дорогу, то на Неву. Ольга Николаевна, напротив, была оживлена и с восторгом отзывалась о работах Бенуа:
— Он, конечно, романтик и пребывает в оппозиции к современности, от его картин веет стариной, а сюжеты для них художник черпает в XVIII и раннем XIX веке. Но образы прошлого в картинах Бенуа впечатляют достоверностью, а иногда он иллюстрирует и исторические анекдоты. Вы только вспомните картину «Парад при Павле I»! Это же чудо что такое! А иллюстрации к «Пиковой даме» и «Медному всаднику» А.С. Пушкина?.. Да он же реформирует русскую книжную графику!
— Ваша девичья восторженность не может не тронуть, милая Ольга Николаевна, но мне больше понравились шаржи Дени, — генерал усмехнулся. — Как он изобразил Репина, окруженного красками, приготовленными для работы. Сам Шаляпин оценил эту работу по достоинству. Вы видели надпись, которую сделал Шаляпин Федор Иванов на своей карикатуре?
— О да. Там было написано что-то вроде: «Браво, браво, милый Дени. Как быстро и как ловко это сделано».
— Верно. Слово в слово. И действительно, невозможно не восхититься так быстро схваченными характерными особенностями образа великого певца.
— Да, но все-таки немного зло. Неужели вас трогает только сатирическое портретное искусство?
— Почему же? Мне безумно нравятся женские портреты. А не правда ли, женщины, изображенные на картине Владимира Измаиловича Граве «Силуэт» и «Портрет госпожи Смородской», очень напоминают Марию Николаевну? — он внимательно посмотрел на сидевшую рядом Машу. — Тот же четкий и ровный профиль, полные губы, даже прическа и та похожа.
Ольга Николаевна на это ничего не ответила, а Мария улыбнулась генералу мягкой и очень грустной улыбкой. Ему вдруг стало неловко за столь неуместное сравнение. «Откуда такая печаль и такая недетская мудрость в этих девичьих глазах?» — подумал генерал.
Карета мерно постукивала колесами о камни Шлиссельбургского тракта и мягко покачивалась на рессорах. Повисла неловкая пауза. Ольга, очень любившая Машу, понимала, как ей тяжело после смерти мужа. Чтобы как-то сгладить неловкость, она сказала:
— Генерал, а вы были в Мариинском театре на прощальном бенефисе Вагановой?
— Да, — задумчиво произнес Чернов, — жаль, что Агриппина Яковлевна уходит со сцены. Прекрасная балерина! Я помню, как она блистала в годы своей юности. Но возраст, ничего не поделаешь, — заключил он.
— А помнишь, Маша, как княгиня Евгения Алексеевна Голицына, когда в Смольном институте должен был состояться очередной бал, все время напоминала нам, что такое танцы?
Машино лицо осталось серьезным, но глаза заблестели.
— Танцы — это приятная веселость, когда ее употребляют со скромностью и нравственностью, — процитировала она.
И обе звонко рассмеялись. Но сразу же глаза Марии Николаевны погасли, и она опять задумалась, ее мысли витали далеко отсюда. Ей вспомнилось, как однажды Петр предложил принять участие в коллективной псовой парфорской охоте в Красном Селе.
Такую охоту устраивала офицерская кавалерийская школа, в которой одно время учился муж Марии Николаевны. Он и раньше приглашал ее на охоту, но ее пугали звуки выстрелов, а главное, ей было жаль убитых животных. А тут она согласилась. Ей вдруг захотелось понять, что же так привлекало Петра в столь кровавой забаве.
— Парфорская охота, — объяснял Петр, — это охота с поволоком. Зверя заманивают куском сырого мяса, пропитанного лисьим пометом, или куском приготовленной таким же образом губки, взятым в прочную сетку, которую выехавший перед началом охоты верховой волочит за собой на длинной веревке по заранее намеченному маршруту.
— Но это же суррогат настоящей охоты! — возмутилась Маша.
— Да, — согласился Петр, — но у этого вида охоты есть одно преимущество: кавалькада охотников не топчет посевы крестьян.
Утро было морозное. Более пятидесяти мужчин и женщин, все верхом на лошадях, собрались на большой поляне за Красным Селом. Маша не заметила, кто дал сигнал к началу охоты, но вдруг затрубил рожок, нетерпеливо залаяли собаки, и всадники пришпорили лошадей. Маша тоже пришпорила жеребца и посмотрела на мужа: Петр — раскрасневшийся, с горящими от волнения глазами — был абсолютно не похож на того доброго, домашнего Петю, каким она привыкла его видеть. Но через минуту она забыла о муже. Какое-то первобытное, неведомое доселе чувство охватило ее. Казалось, что она и конь слились, превратившись в единое существо, несшееся навстречу ветру и грядущей опасности. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Жертву освежевали, и охотники разъехались по домам. Карета генерала Чернова проехала мимо Каменноостровского летнего театра, в здании которого часто выступал императорский Михайловский театр и давал концерты Императорский Великорусский оркестр под руководством основателя В.В. Андреева.
Въехали в город. Когда проследовали мимо дома князя Юсупова на Мойке, дамы попросили остановить карету, чтобы пешком пройти на Невский и зайти в магазин товарищества A.M. Остроумова. Фрейлины, любезно поблагодарив генерала Чернова за прекрасный вечер в Сосновке и гостеприимство, распрощались. Карета двинулась в сторону Невы и растаяла в дымке.
* * *
Наступил 1917 год — год двух революций: Февральской и Октябрьской, заставивших многих аристократов и представителей русской интеллигенции покинуть Россию. Финляндский вокзал в Петрограде. Среди отъезжающих и Мария Николаевна Демьянова. Ее провожают генерал от кавалерии Бобылев в штатском и его жена, по иронии судьбы тезка Демьяновой — Мария Николаевна. Сам генерал был когда-то начальником мужа Демьяновой, и после его смерти семья Бобылевых не раз помогала Маше.— Мария Николаевна, — Бобылев поцеловал ей руку, — вы правильно делаете, что едете в Анапу.
— Не знаю, генерал.
— Тс-с-с, тише, — Бобылев нервно оглянулся и тихо добавил: — Сейчас не то время, чтобы вспоминать наши титулы вслух. Я думаю, что младший брат Петра вам обязательно поможет.
— Я только на это и надеюсь.
— А где Александр?
— Он уже с няней в вагоне.
— Когда увидимся, теперь неизвестно. И увидимся ли вообще, — вздохнула Бобылева, целуя Машу. — Не мучьте себя, родная, и ваш муж одобрил бы это решение.
— Не знаю, не знаю, — Маша обняла Марию Николаевну, потом подала Бобылеву руку: — Спасибо вам за все.
Бобылев наклонился и, отвернув край перчатки, еще раз поцеловал Маше руку.
Паровоз пустил пары, вагоны медленно сдвинулись. Маша Демьянова уже на ходу поднялась в вагон и долго махала платком друзьям, оставшимся на перроне.
Только на пятые сутки они с няней и маленьким сыном добрались до станции Тоннельная, от которой до Анапы оставалось 33 километра. На станции их никто не встречал. До города пришлось добираться на извозчике. Брат мужа принял их приветливо, но во всем его поведении чувствовалась какая-то напряженность. Большой дом в маленькой Анапе, которая только в 1846 году стала городом, постоянно посещали военные. Маша не сразу догадалась о причине нервозности деверя: полковник Демьянов был начальником контрразведки Белой армии на Северном Кавказе. Красные теснили белых, передовые разъезды противника в начале мая 1918 года были замечены около города, что и служило поводом для нервозности. В городе ходили слухи о зверствах красных, один страшнее другого. Маша не отпускала сына далеко от дома. Она уже не один раз пожалела, что уехала из Петрограда. Обитатели большого дома в Анапе вздрагивали от каждого шороха, от каждого стука в дверь. Мария Николаевна была почти уверена: останься она с сыном в Петрограде, их красные не тронули бы. А теперь… В такой нервной обстановке они прожили почти два года.
14 августа 1920 года под командованием белого генерала С.Г. Улагая был высажен морской десант на Таманском полуострове и под Новороссийском, но 7 сентября десант разгромили войска Кавказского фронта под командованием В.М. Гиттиса. В Анапу вошли части Красной Армии. Деверя в его доме арестовали чекисты, этапировав затем из Анапы в Москву, но по дороге он заболел тифом и умер. Оставшись одна с десятилетним сыном в чужом городе, Мария Николаевна не знала, что делать. Друзья деверя и люди, знавшие Петра, предлагали эмигрировать во Францию или в Германию. Они приходили в дом крадучись, говорили шепотом, поэтому их слова не убеждали.
— Поймите, — говорили они, — в России жить невозможно, тем более вам с вашим образованием и дворянским происхождением. Пожалейте сына, что будет с ним?!
Конечно, она в первую очередь думала о Саше, о его будущем. А еще о том, как бы поступил Петя. Ей вспоминались слова, которые он сказал ей перед смертью:
— Маша, я умираю за Россию.
Два последних года, проведенные в Анапе, прошли в постоянном страхе. Она не хотела больше так жить.
«Эти господа пугают меня красными. Но кто такие красные? — думала Маша. — Ведь это мой народ. Петя отдал жизнь не только за веру и царя, но и за Отечество. Да, не было больше царя и веры поубавилось. Но Отечество-то, а стало быть, и народ остались». И она решила вернуться в Петроград.
* * *
Маша стояла у окна. Поезд медленно вливался в русло Финляндского вокзала, того самого, с которого она уезжала более двух лет назад, думая, что навсегда. Волнение охватило ее, но привычная вокзальная сутолока, поиски носильщика и извозчика успокоили. Сидя в пролетке и видя, с какой радостью Саша вдыхает сырой воздух Питера, она успокоилась окончательно, твердо сказав себе: «Правильно я сделала, что вернулась. Дома и стены помогают. А там будь что будет!» Приехав домой, Маша обнаружила, что в их шестикомнатной квартире живут чужие люди да еще размещается какое-то учреждение. Им досталась одна (правда, самая большая) комната. Надо было искать работу. Мария Николаевна очень надеялась на знание иностранных языков, но за переводы платили мало и нерегулярно, устроиться еще куда-нибудь со знанием иностранных языков она не могла. Видимо, время не располагало к изучению языков. Мария Николаевна выучилась печатать на машинке. Эта работа по крайней мере давала возможность прокормиться. Им с Сашей жилось нелегко, но все-таки жили. Не было топлива и продовольствия, не работал транспорт. В 1921 году небывалая засуха превратила богатейшую житницу России — Поволжье — в пустыню. Рядом с голодом шла страшная его спутница — холера, уничтожавшая жизни тысяч крестьян и рабочих. Но каким бы тяжелым ни было время, жизнь все же брала свое.Сын рос и с каждым днем становился все более интересным собеседником. Вечера напролет они вдвоем гуляли по Питеру, который с 1924 года носил имя Ленина. Мать читала сыну отрывки из «Медного всадника», рассказывала об отце, о том, как любили они вдвоем гулять в Летнем саду, о приемах у императора Николая II… Александр все жадно впитывал и никак не мог себе представить, что этот серый и нищий город был когда-то одной из величайших столиц мира.
Однажды, когда Мария Николаевна с сыном гуляли по набережной, Саша вдруг спросил:
— Я вот все время думаю, как им живется здесь, на чужбине, под низким свинцовым питерским небом?
— Кому? — не поняла Мария Николаевна.
— Сфинксам.
— Не знаю, — задумчиво произнесла она, — им ведь более трех тысяч лет. Они видели расцвет Египта. Лежали вот так же величественно, охраняли гробницу какого-нибудь фараона и думали, что делают важное дело. Но то государство восточной деспотии давно погибло, и едва ли кто-то теперь вспомнит имя фараона. А сфинксы волею судьбы оказались здесь.
— Что дано им увидеть: расцвет или закат российской истории?
Они не знали ответа на этот вопрос. Оба видели, как жизнь постепенно налаживается. Люди устали ненавидеть, им просто хотелось новой жизни, и они строили ее как умели. В институт Сашу не приняли из-за дворянского происхождения, и он пошел работать электромонтажником. Конечно, хорошо, что они с матерью научились сами зарабатывать себе на хлеб. И все-таки Александру казалось, что на научном поприще он мог бы принести большую пользу. И каждый раз, проходя мимо университета и сфинксов, молчаливо хранящих свою великую тайну, он останавливался и молча смотрел на реку. А Нева невозмутимо и безразлично катила мимо свои холодные и мутные воды.
Глава вторая
РОЖДЕНИЕ АГЕНТА «ГЕЙНЕ»
Александр Петрович Демьянов лежал на своем любимом диване и читал Генриха Гейне в переводе Ч.И. Ратгауза:
Александр сладко потянулся и задумался. За перегородкой мирно спала мать. Комнату он перегородил. Большую часть отдал матери, несмотря на ее протесты, а сам занял меньшую с одним окном и диваном — он очень любил читать и часто зачитывался далеко за полночь. Сквозь дрему он услышал два звонка в дверь, но не обратил на них никакого внимания. К Демьяновым было четыре звонка, остальные — к соседям.
За дверью послышался громкий топот, зазвучали резкие голоса. В дверь настойчиво постучали.
Быстро натягивая брюки, Александр спросил:
— Кто там?
— Откройте. Комендант.
Демьянов открыл дверь. За спиной коменданта стояли еще три человека в кожаных куртках. Один из них — в бескозырке, с надписью на ленточке «Аврора». Из своей комнаты в наспех накинутом халатике, заспанная и испуганная, появилась мать. Первый вопрос, заданный вошедшими, был предельно вежлив:
— Александр Петрович Демьянов?
— Да. Чем могу служить? — в свою очередь спокойно спросил Александр, а у самого сердце непроизвольно екнуло: «Чекисты…
Старший предъявил свои документы и ордер на обыск.
— Простите, но я ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста, в чем, собственно, дело?
— Объяснять будем не мы и не сейчас, а сейчас… пригласите понятых, — и с этими словами старший прошел в глубь комнаты.
Понятыми взяли соседей. У старика соседа, бывшего дворника Демьяновых, было строгое лицо, на котором порой скользила виноватая улыбка, говорящая: «Простите, барыня, но я тут ни при чем». Пришедшая с ним баба, одних лет с Александром, не то его дочь, не то родственница, толстая и неопрятно одетая, постоянно улыбалась и ехидно смотрела на Марию Николаевну. Весь вид ее говорил: «Где муха ни летала, а к пауку попала».
Мать молча села на диван и невольно прикрыла полой халата лежавшую рядом книгу. Старший тут же подскочил к ней:
— Позвольте, гражданочка, — и книга оказалась в его руках. — «Поэты Германии и Австрии XVIII века», — прочел он. — Гёте, Шиллер, Гейне…
Александр Петрович вообще любил читать, но стихи занимали в его душе особое место. Из немецких поэтов ему больше всего нравились Гейне и Мюллер. Из русских — Блок и Некрасов, а больше всего Пушкин. Он наизусть знал петербургскую поэму «Медный всадник» и много раз цитировал про себя отдельные отрывки из нее:
Я вижу: звезда упала
С крутых огненных высот.
Да, это звезда любого.
Я видел ее полет.
А с яблони падают тихо
Листья и лепестки.
Их дразнят ветры ночные,
Играют ими, легки.
Вот лебедь в пруду запевает
И, выгнувшись белой спиной,
Все тише поет, замолкает
В могиле своей водяной.
Кругом и темно, и тихо.
Осыпался лист и цвет.
Звезда моя сгинула прахом,
И песня лебяжья — ей вслед.
Он также восхищался памятником скульптора Э. Фальконе, увековечившего образ Петра Первого, и любовался им каждый раз, проходя мимо.
В непоколебимой вышине.
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
Александр сладко потянулся и задумался. За перегородкой мирно спала мать. Комнату он перегородил. Большую часть отдал матери, несмотря на ее протесты, а сам занял меньшую с одним окном и диваном — он очень любил читать и часто зачитывался далеко за полночь. Сквозь дрему он услышал два звонка в дверь, но не обратил на них никакого внимания. К Демьяновым было четыре звонка, остальные — к соседям.
За дверью послышался громкий топот, зазвучали резкие голоса. В дверь настойчиво постучали.
Быстро натягивая брюки, Александр спросил:
— Кто там?
— Откройте. Комендант.
Демьянов открыл дверь. За спиной коменданта стояли еще три человека в кожаных куртках. Один из них — в бескозырке, с надписью на ленточке «Аврора». Из своей комнаты в наспех накинутом халатике, заспанная и испуганная, появилась мать. Первый вопрос, заданный вошедшими, был предельно вежлив:
— Александр Петрович Демьянов?
— Да. Чем могу служить? — в свою очередь спокойно спросил Александр, а у самого сердце непроизвольно екнуло: «Чекисты…
Старший предъявил свои документы и ордер на обыск.
— Простите, но я ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста, в чем, собственно, дело?
— Объяснять будем не мы и не сейчас, а сейчас… пригласите понятых, — и с этими словами старший прошел в глубь комнаты.
Понятыми взяли соседей. У старика соседа, бывшего дворника Демьяновых, было строгое лицо, на котором порой скользила виноватая улыбка, говорящая: «Простите, барыня, но я тут ни при чем». Пришедшая с ним баба, одних лет с Александром, не то его дочь, не то родственница, толстая и неопрятно одетая, постоянно улыбалась и ехидно смотрела на Марию Николаевну. Весь вид ее говорил: «Где муха ни летала, а к пауку попала».
Мать молча села на диван и невольно прикрыла полой халата лежавшую рядом книгу. Старший тут же подскочил к ней:
— Позвольте, гражданочка, — и книга оказалась в его руках. — «Поэты Германии и Австрии XVIII века», — прочел он. — Гёте, Шиллер, Гейне…