Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
----------------------------------------------------------------------------
Перевод К. Бальмонта
Перси Биши Шелли. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы.
Философские этюды
М., "Рипол Классик", 1998
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
ОСВОБОЖДЕННЫЙ ПРОМЕТЕЙ
Audisne haec, Amphiarae,
sub terram abdite?
Слышишь ли ты это, Амфиарей,
скрытый под землею?
Греческие трагики, заимствуя свои замыслы из отечественной истории или
мифологии, при разработке их соблюдали известный сознательный произвол.
Они отнюдь не считали себя обязанными держаться общепринятого толкования или
подражать, в повествовании и в заглавии, своим соперникам и
предшественникам. Подобный прием привел бы их к отречению от тех самых
целей, которые служили побудительным мотивом для творчества, от желания
достичь превосходства над своими соперниками. История Агамемнона была
воспроизведена на афинской сцене с таким количеством видоизменений, сколько
было самых драм.
Я позволил себе подобную же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила
предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение
опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с
таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с
соизволения Юпитера, был освобожден от пленничества Геркулесом. Если бы я
построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме
попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и если бы даже мое
предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой
честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы
подобная попытка, могла пресечь ее. Но, говоря правду, я испытывал
отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с
его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом
поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы
могли себе представить, что он отказался от своего гордого языка и робко
преклонился перед торжествующим и коварным противником. Единственное
создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, это Сатана, и, на
мой взгляд, Прометей представляет из себя более поэтический характер, чем
Сатана, так как - не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении
всемогущей силе - его можно представить себе лишенным тех недостатков
честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые в Герое
Потерянного Рая вступают во вражду с интересом. Характер Сатаны порождает в
уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его
несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В
умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с религиозным
чувством, он порождает нечто еще худшее. Между тем Прометей является типом
высшего нравственного и умственного совершенства, повинующимся самым чистым,
бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и самым
благородным целям.
Данная поэма почти целиком была написана на горных развалинах Терм
Каракаллы, среди цветущих прогалин и густых кустарников, покрытых пахучими
цветами, что распространяются в виде все более и более запуганных лабиринтов
по огромным террасам и головокружительным аркам, висящим в воздухе. Яркое
голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом
божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу, были
вдохновением этой драмы.
Образы, разработанные мною здесь, во многих случаях извлечены из
области движений человеческого ума или из области тех внешних действий,
которыми они выражаются. В современной поэзии это прием необычный, хотя
Данте и Шекспир полны подобных примеров, - и Данте более чем кто-либо
другой, и с наибольшим успехом, прибегал к данному приему. Но греческие
поэты, как писатели, знавшие решительно обо всех средствах пробуждения
сочувствия в сердцах современников, пользовались этим сильным рычагом
часто. Пусть же мои читатели припишут эту особенность изучению созданий
Эллады, потому что в какой-нибудь другой, более высокой, заслуге мне,
вероятно, будет отказано.
Я должен сказать несколько чистосердечных слов относительно той
степени, в которой изучение современных произведений могло повлиять на мою
работу, ибо именно такой упрек делался относительно поэм гораздо более
известных, чем моя, и, несомненно, заслуживающих гораздо большей
известности. Невозможно, чтобы человек, живущий в одну эпоху с такими
писателями, как те, что стоят в первых рядах нашей литературы, мог
добросовестно утверждать, будто его язык и направление его мыслей могли не
претерпеть изменений от изучения созданий этих исключительных умов.
Достоверно, что если не характер их гения, то формы, в которых он сказался,
обязаны не столько их личным особенностям, сколько особенностям морального и
интеллектуального состояния тех умов, среди которых они создались. Известное
число писателей, таким образом, обладает внешней формой, но им недостает
духа тех, кому будто бы они подражают; действительно, форма есть как бы
принадлежность эпохи, в которую они живут, а дух должен являться
самопроизвольной вспышкой их собственного ума.
Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу -
напряженная и выразительная фантастичность, - если его рассматривать как
силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю.
Масса способностей во всякий период остается, в сущности, одной и той же;
обстоятельства, пробуждающие ее к деятельности, беспрерывно меняются. Если
бы Англия была разделена на сорок республик, причем каждая по размерам и
населению равнялась бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при
учреждениях не более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из этих
республик создала бы философов и поэтов равных тем, которые никогда не были
превзойдены, если только мы исключим Шекспира. Великим писателям золотого
века нашей литературы мы обязаны пламенным пробуждением общественного
мнения, низвергнувшим наиболее старые и наиболее притеснительные формы
ортодоксальных предрассудков. Мильтону мы обязаны ростом и развитием того же
самого духа: пусть вечно помнят, что священный Мильтон был республиканцем и
смелым исследователем в области морали и религии. Великие писатели нашей
собственной эпохи, как мы имеем основание предполагать, являются
созидателями и предшественниками какой-то неожиданной перемены в условиях
нашей общественной жизни или в мнениях, являющихся для них цементом. Умы
сложились в тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и равновесие
между учреждениями и мнениями теперь восстанавливается или близко к
восстановлению.
Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создает,
но она создает посредством сочетаний и изображений. Поэтические отвлечения
прекрасны и новы не потому, что составные их части не имели предварительного
существования в уме человека или в природе, а потому, что все в целом,
будучи создано их сочетанием, дает некоторую мыслимую и прекрасную аналогию
с этими источниками мысли и чувства и с современными условиями их развития:
великий поэт представляет из себя образцовое создание природы, и другой поэт
не только должен его изучать, но и непременно изучает. Если б он решился
исключить из своего созерцания все прекрасное, что существует в
произведениях какого-нибудь великого современника, это было бы так же
неразумно и так же трудно, как приказать своему уму не быть более зеркалом
всего прекрасного, что есть в природе. Такая задача была бы пустым
притязанием для каждого, кроме самого великого, и даже у него в результате
получились бы напряженность, неестественность и бессилие. Поэт представляет
из себя сочетание известных внутренних способностей, изменяющих природу
других, и известных внешних влияний, возбуждающих и поддерживающих эти
способности; он является, таким образом, олицетворением не одного
неделимого, а двух. В этом отношении каждый человеческий ум изменяется под
воздействием всех предметов природы и искусства, под воздействием всякого
слова, всякого внушения, которому он позволил влиять на свое сознание; он -
как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в одну. Поэты, так же как
философы, живописцы, ваятели и музыканты, являются в одном отношении
творцами своей эпохи, в другом - ее созданиями. От такой подчиненности не
могут уклониться даже высшие умы. Есть известное сходство между Гомером и
Гесиодом, Эсхилом и Еврипидом, Виргилием и Горацием, Данте и Петраркой,
Шекспиром и Флетчером, Драйденом и Попом; в каждом из них есть общая родовая
черта, под господством которой образуются их личные особенности. Если такое
сходство есть следствие подражания, охотно признаюсь, что я подражал.
Пользуюсь этим случаем, чтобы засвидетельствовать, что мною руководило
чувство, которое шотландский философ весьма метко определил как "страстное
желание преобразовать мир". Какая страсть побуждала его написать и
опубликовать свою книгу, этого он не объясняет. Что касается меня, я
предпочел бы скорее быть осужденным вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем
быть в Небесах вместе с Палеем и Мальтусом. Однако, было бы ошибкой
предполагать, что я посвящаю мои поэтические произведения единственной
задаче - усиливать непосредственно дух преобразований, или что я смотрю на
них как на произведения, в той или иной степени содержащие какую-нибудь,
созданную рассудком, схему человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне
отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в прозе, в
стихах является претенциозным и противным. Моей задачей до сих пор было -
дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом
обогатить утонченное воображение идеальными красотами нравственного
превосходства; я знаю, что до тех пор пока ум не научится любить,
преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального
поведения будут семенами, брошенными на торную дорогу жизни, и беззаботный
путник будет топтать их, хотя они должны были бы принести для него жатву
счастья. Если бы мне суждено было жить для составления систематического
повествования о том, что представляется мне неподдельными элементами
человеческого общежития, защитники несправедливости и суеверия не могли бы
льстить себя той мыслью, будто Эсхила я беру охотнее своим образцом, нежели
Платона.
Говоря о себе со свободой, чуждой аффектации, я не нуждаюсь в
самозащите перед лицом людей чистосердечных; что касается иных, пусть они
примут во внимание, что, искажая вещи, они оскорбят не столько меня, сколько
свой собственный ум и свое собственное сердце. Каким бы талантом ни обладал
человек, хотя бы самым ничтожным, он обязан им пользоваться, раз этот талант
может сколько-нибудь служить для р азвлечения и поучения других: если его
попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него
достаточным наказанием; пусть же никто не утруждает себя, громоздя над его
усилиями прах забвения; куча пыли в этом случае укажет на могилу, которая
иначе осталась бы неизвестной.
Прометей. Азия.
Демогоргон. Пантея. Океаниды.
Юпитер. Иона
Земля. Призрак Юпитера.
Океан. Дух Земли.
Аполлон. Дух Луны.
Меркурий. Духи Часов.
Геркулес. Духи, Отзвуки Эха, Фавны, Фурии.
Сцена: Индийский Кавказ, ущелье среди скал, покрытых льдом. Над пропастью
прикован Прометей. Пантея и Иона сидят у его ног. - Ночь. По мере развития
сцены медленно занимается рассвет.
Прометей
Монарх Богов и Демонов могучих,
Монарх всех Духов, кроме Одного!
Перед тобой - блестящие светила,
Несчетные летучие миры;
Из всех, кто жив, кто дышит, только двое
На них глядят бессонными очами:
Лишь ты и я! Взгляни с высот на Землю,
Смотри, там нет числа твоим рабам.
Но что ж ты им даешь за их молитвы,
За все хвалы, коленопреклоненья,
За гекатомбы гибнущих сердец?
Презренье, страх, бесплодную надежду.
И в ярости слепой ты мне, врагу,
Дал царствовать в триумфе бесконечном
Над собственным моим несчастьем горьким,
Над местью неудавшейся твоей.
Три тысячи как будто вечных лет,
Исполненных бессонными часами,
Мгновеньями таких жестоких пыток,
Что каждый миг казался дольше года, -
Сознание, что нет нигде приюта,
И боль тоски, отчаянье, презренье -
Вот царство, где царить досталось мне.
В нем больше славы, вечной и лучистой,
Чем там, где ты царишь на пышном троне,
Которого я не взял бы себе.
Могучий Бог, ты был бы Всемогущим,
Когда бы я с тобою стал делить
Позор твоей жестокой тирании,
Когда бы здесь теперь я не висел,
Прикованный к стене горы гигантской,
Смеющейся над дерзостью орла,
Безмерной, мрачной, мертвенно-холодной,
Лишенной трав, животных, насекомых,
И форм, и звуков жизни. Горе мне!
Тоска! Тоска всегда! Тоска навеки!
Ни отдыха, ни проблеска надежды,
Ни ласки сна! И все же я терплю.
Скажи, Земля, граниту гор не больно?
Ты, Небо, ты, всевидящее Солнце,
Скажите, эти пытки вам не видны?
Ты, Море, область бурь и тихих снов,
Небес далеких зеркало земное,
Скажи, ты было глухо до сих пор,
Не слышало стенаний агонии?
О, горе, мне! Тоска! Тоска навеки!
Меня теснят враждебно ледники,
Пронзают острием своих кристаллов
Морозно-лунных; цепи, точно змеи,
Въедаются, сжимают до костей
Объятием - и жгучим, и холодным.
Немых Небес крылатая собака
Нечистым клювом, дышащим отравой,
Огнями яда, данного тобою,
В груди моей на части сердце рвет;
И полчища видений безобразных,
Исчадия угрюмой сферы снов,
Вокруг меня сбирается с насмешкой;
Землетрясенья демонам свирепым
Доверена жестокая забава -
Из ран моих дрожащих дергать гвозди,
Когда за мной стена бездушных скал
Раздвинется, чтоб тотчас вновь сомкнуться;
Меж тем как духи бурь, из бездн гудящих,
Торопят диким воем ярость вихря,
Бегут, спешат нестройною толпой,
И бьют меня, и хлещут острым градом.
И все же мне желанны день и ночь.
Бледнеет ли туман седого утра,
Покорный свету солнечных лучей,
Восходит ли по тусклому Востоку,
Меж туч свинцовых, Ночь в одежде звездной,
Медлительна и грустно-холодна, -
Они влекут семью часов бескрылых,
Ползучую ленивую толпу,
И между ними будет час урочный,
Тебя он свергнет, яростный Тиран,
И вынудит - стереть лобзаньем жадным
Потоки крови с этих бледных ног,
Хотя они тебя топтать не будут,
Таким рабом потерянным гнушаясь.
Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя.
Как будешь ты ничтожно-беззащитен,
Какая гибель будет властно гнать
Отверженца в бездонных сферах Неба!
Твоя душа, растерзанная страхом,
Откроется, зияя точно ад!
В моих словах нет гнева, много скорби,
Уж больше я не в силах ненавидеть:
Сквозь тьму скорбей я к мудрости пришел.
Когда-то я дышал проклятьем страшным,
Теперь его хотел бы я услышать,
Чтоб взять его назад. Внемлите, Горы,
Чье Эхо чары горького проклятья
Рассыпало, развеяло кругом,
Гремя стозвучно в хоре водопадов!
О, льдистые холодные Ключи,
Покрытые морщинами Мороза,
Вы дрогнули, улышавши меня,
И с трепетом тогда сползя с утесов,
По Индии поспешно потекли!
Ты, ясный Воздух, где блуждает Солнце,
Пылая без лучей! И вы, о Вихри,
Безгласно вы повисли между скал,
С безжизненно-застывшими крылами,
Вы замерли над пропастью притихшей,
Меж тем как гром, что был сильней, чем ваш,
Заставил мир земной дрожать со стоном!
О, если те слова имели власть, -
Хоть зло во мне теперь навек погасло,
Хоть ненависти собственной моей
Я более не помню, - все ж прошу вас,
Молю, не дайте им теперь погибнуть!
В чем было то проклятие? Скажите!
Вы слушали, вы слышали тогда!
Первый голос: из гор
Много дней и ночей, трижды триста веков
Наполнялись мы лавой кипучей,
И, как люди, под бременем тяжких оков,
Содрогались толпою могучей.
Второй голос: от источников.
Нас пронзали стремительных молний огни,
Осквернялись мы горькою кровью.
И внимали стенаньям свирепой резни,
И дивились людскому злословью.
Третий голос: из воздуха
С первых дней бытия над землей молодой
Я блистал по высотам и склонам,
И не раз и не два мой покой золотой
Был смущен укоризненным стоном.
Четвертый голос: от вихрей
У подножия гор мы крутились века,
Мы внимали громовым ударам.
И смотрели, как лавы несется река
Из вулканов, объятых пожаром.
Не умели молчать и, чтоб вечно звучать,
Мы желаньем ломали Безмолвья печать,
Отдаваясь ликующим чарам.
Первый голос
Но лишь однажды ледники
До основанья пошатнулись,
Когда мы с ужасом согнулись
В ответ на крик твоей тоски.
Второй голос
Всегда стремясь к пустыне Моря,
Один лишь раз во тьме времен
Промчали мы протяжный стон
Нечеловеческого горя.
И вот моряк, на дне ладьи
Лежавший в сонном забытьи,
Услышал рев пучины шумной,
Вскочил, - и, вскрикнув: "Горе мне!" -
Он в Море бросился, безумный,
И скрылся в черной глубине.
Третий голос
Внимая страшным заклинаньям,
Был так истерзан свод Небес,
Что между порванных завес
Рыданья вторили рыданьям;
Когда ж лазурь сомкнулась вновь,
По небу выступила кровь.
Четвертый голос
А мы ушли к высотам спящим
И там дыханьем леденящим
Сковали шумный водопад;
В пещеры льдистые бежали
И там испуганно дрожали,
Глядя вперед, глядя назад;
От изумленья и печали
Мы все молчали, _мы_ молчали,
Хотя для нас молчанье - ад.
Земля
Неровных скал безгласные Пещеры
Тогда вскричали: "Горе!" Свод Небес
Ответил им протяжным воплем: "Горе!"
И волны Моря, пурпуром покрывшись,
Карабкались на землю с громким воем,
Толпа ветров хлестала их бичом,
И бледные дрожащие народы
Внимали долгий возглас: "Горе! Горе!"
Прометей
Я слышу смутный говор голосов,
Но собственный мой голос дней далеких
Не слышен мне. О мать моя, зачем
Глумишься ты с толпой своих созданий
Над тем, без чьей все выносящей воли
Исчезла б ты с семьей своих детей
Под бешенством свирепого Тирана,
Как легкий дым незримо исчезает,
Развеянный дыханием ветров.
Скажи мне, вы не знаете - Титана,
Кто в горечи своих терзаний жгучих
Нашел преграду вашему врагу?
Вы, горные зеленые долины,
Источники, питаемые снегом,
Чуть видные глубоко подо мной,
Лесов тенистых смутные громады,
Где с Азией когда-то я бродил,
Встречая жизнь в ее глазах любимых, -
Зачем теперь тот дух, что вас живит,
Гнушается беседовать со мною?
Со мною, кто один вступил в борьбу
И встал лицом к лицу с коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на Землю,
Где стонами измученных рабов
Наполнены безбрежные пустыни.
Зачем же вы безмолвствуете? Братья!
Дадите ли ответ?
Земля
Они не смеют.
Прометей
Но кто ж тогда посмеет? Я хочу
Опять услышать звуки заклинанья.
А! Что за страшный шепот пробежал.
Встает, растет! Как будто стрелы молний
Дрожат, готовясь бурно разразиться.
Стихийный голос Духа смутно шепчет,
Он близится ко мне, я с ним сливаюсь.
Скажи мне, Дух, как проклял я его?
Земля
Как можешь ты услышать голос мертвых?
Прометей
Ты - Дух живой. Скажи, как жизнь сама
Сказала бы, ведя со мной беседу.
Земля
Я знаю речь живых, но я боюсь, -
Жестокий Царь Небес меня услышит
И в ярости привяжет к колесу
Какой-нибудь свирепой новой пытки,
Больней, чем та, которую терплю.
В тебе добро, ты можешь все постигнуть,
Твоя любовь светла, - и, если Боги
Не слышат этот голос, - ты услышишь,
Ты более, чем Бог, - ты мудрый, добрый:
Так слушай же внимательно теперь.
Прометей
Как сумрачные тени, быстрым роем,
В моем уме встают и тают мысли,
И вновь трепещут страшною толпой.
Я чувствую, что все во мне смешалось,
Как в том, кто слился с кем-нибудь в объятье;
Но в этом нет восторга.
Земля
Нет, о, нет, -
Услышать ты не можешь, ты бессмертен,
А эта речь понятна только тем,
Кто должен умереть.
Прометей
Печальный Голос!
Но кто же ты?
Земля
Я мать твоя, Земля.
Та, в чьей груди, в чьих жилах каменистых,
Во всех мельчайших фибрах, - до листов,
Трепещущих на призрачных вершинах
Деревьев высочайших, - билась радость,
Как будто кровь в живом и теплом теле,
Когда от этой груди ты воспрянул,
Как дух кипучий радости живой,
Как облако, пронизанное солнцем!
И вняв твой голос, все мои сыны
Приподняли измученные лица,
Покрытые обычной грязной пылью,
И наш Тиран, жестокий и всевластный,
В испуге жгучем стал дрожать, бледнеть,
Пока не грянул гром ему в защиту,
И ты, Титан, прикован был к скале.
И вот взгляни на эти миллионы
Миров, что мчатся в пляске круговой,
Со всех сторон пылая вечным блеском:
Их жители, взирая на меня,
Увидели, что свет мой гаснет в Небе;
И встало Море с ропотом протяжным,
Приподнятое властью странной бури;
И столб огня, невиданного прежде,
Под гневом Неба встал из снежных гор,
Тряся своей мохнатой головою;
В равнинах был Потоп - и стрелы Молний,
Цвели волчцы средь мертвых городов;
В чертогах жабы ползали, и пала
Чума на человека, и зверей,
И на червей, а с ней явился Голод;
И черный веред глянул на растеньях;
И там, где прежде нежились хлеба,
И там, где виноградник был и травы,
Мелькнули ядовитые цветы,
И сорною толпой зашевелились,
И высосали грудь мою корнями,
И грудь моя иссохла от тоски;
Мое дыханье - воздух утонченный -
Мгновенно потемнело, запятналось
Той ненавистью жгучей, что возникла
У матери к врагу ее детей,
К врагу ее возлюбленного чада;
Я слышала проклятие твое,
И если ты теперь его не помнишь, -
Мои моря, пещеры, сонмы гор,
Мои ручьи, и тот далекий воздух,
И ветры, и несчетные громады
Перевод К. Бальмонта
Перси Биши Шелли. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы.
Философские этюды
М., "Рипол Классик", 1998
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
ОСВОБОЖДЕННЫЙ ПРОМЕТЕЙ
Audisne haec, Amphiarae,
sub terram abdite?
Слышишь ли ты это, Амфиарей,
скрытый под землею?
Греческие трагики, заимствуя свои замыслы из отечественной истории или
мифологии, при разработке их соблюдали известный сознательный произвол.
Они отнюдь не считали себя обязанными держаться общепринятого толкования или
подражать, в повествовании и в заглавии, своим соперникам и
предшественникам. Подобный прием привел бы их к отречению от тех самых
целей, которые служили побудительным мотивом для творчества, от желания
достичь превосходства над своими соперниками. История Агамемнона была
воспроизведена на афинской сцене с таким количеством видоизменений, сколько
было самых драм.
Я позволил себе подобную же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила
предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение
опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с
таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с
соизволения Юпитера, был освобожден от пленничества Геркулесом. Если бы я
построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме
попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и если бы даже мое
предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой
честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы
подобная попытка, могла пресечь ее. Но, говоря правду, я испытывал
отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с
его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом
поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы
могли себе представить, что он отказался от своего гордого языка и робко
преклонился перед торжествующим и коварным противником. Единственное
создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, это Сатана, и, на
мой взгляд, Прометей представляет из себя более поэтический характер, чем
Сатана, так как - не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении
всемогущей силе - его можно представить себе лишенным тех недостатков
честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые в Герое
Потерянного Рая вступают во вражду с интересом. Характер Сатаны порождает в
уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его
несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В
умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с религиозным
чувством, он порождает нечто еще худшее. Между тем Прометей является типом
высшего нравственного и умственного совершенства, повинующимся самым чистым,
бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и самым
благородным целям.
Данная поэма почти целиком была написана на горных развалинах Терм
Каракаллы, среди цветущих прогалин и густых кустарников, покрытых пахучими
цветами, что распространяются в виде все более и более запуганных лабиринтов
по огромным террасам и головокружительным аркам, висящим в воздухе. Яркое
голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом
божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу, были
вдохновением этой драмы.
Образы, разработанные мною здесь, во многих случаях извлечены из
области движений человеческого ума или из области тех внешних действий,
которыми они выражаются. В современной поэзии это прием необычный, хотя
Данте и Шекспир полны подобных примеров, - и Данте более чем кто-либо
другой, и с наибольшим успехом, прибегал к данному приему. Но греческие
поэты, как писатели, знавшие решительно обо всех средствах пробуждения
сочувствия в сердцах современников, пользовались этим сильным рычагом
часто. Пусть же мои читатели припишут эту особенность изучению созданий
Эллады, потому что в какой-нибудь другой, более высокой, заслуге мне,
вероятно, будет отказано.
Я должен сказать несколько чистосердечных слов относительно той
степени, в которой изучение современных произведений могло повлиять на мою
работу, ибо именно такой упрек делался относительно поэм гораздо более
известных, чем моя, и, несомненно, заслуживающих гораздо большей
известности. Невозможно, чтобы человек, живущий в одну эпоху с такими
писателями, как те, что стоят в первых рядах нашей литературы, мог
добросовестно утверждать, будто его язык и направление его мыслей могли не
претерпеть изменений от изучения созданий этих исключительных умов.
Достоверно, что если не характер их гения, то формы, в которых он сказался,
обязаны не столько их личным особенностям, сколько особенностям морального и
интеллектуального состояния тех умов, среди которых они создались. Известное
число писателей, таким образом, обладает внешней формой, но им недостает
духа тех, кому будто бы они подражают; действительно, форма есть как бы
принадлежность эпохи, в которую они живут, а дух должен являться
самопроизвольной вспышкой их собственного ума.
Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу -
напряженная и выразительная фантастичность, - если его рассматривать как
силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю.
Масса способностей во всякий период остается, в сущности, одной и той же;
обстоятельства, пробуждающие ее к деятельности, беспрерывно меняются. Если
бы Англия была разделена на сорок республик, причем каждая по размерам и
населению равнялась бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при
учреждениях не более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из этих
республик создала бы философов и поэтов равных тем, которые никогда не были
превзойдены, если только мы исключим Шекспира. Великим писателям золотого
века нашей литературы мы обязаны пламенным пробуждением общественного
мнения, низвергнувшим наиболее старые и наиболее притеснительные формы
ортодоксальных предрассудков. Мильтону мы обязаны ростом и развитием того же
самого духа: пусть вечно помнят, что священный Мильтон был республиканцем и
смелым исследователем в области морали и религии. Великие писатели нашей
собственной эпохи, как мы имеем основание предполагать, являются
созидателями и предшественниками какой-то неожиданной перемены в условиях
нашей общественной жизни или в мнениях, являющихся для них цементом. Умы
сложились в тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и равновесие
между учреждениями и мнениями теперь восстанавливается или близко к
восстановлению.
Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создает,
но она создает посредством сочетаний и изображений. Поэтические отвлечения
прекрасны и новы не потому, что составные их части не имели предварительного
существования в уме человека или в природе, а потому, что все в целом,
будучи создано их сочетанием, дает некоторую мыслимую и прекрасную аналогию
с этими источниками мысли и чувства и с современными условиями их развития:
великий поэт представляет из себя образцовое создание природы, и другой поэт
не только должен его изучать, но и непременно изучает. Если б он решился
исключить из своего созерцания все прекрасное, что существует в
произведениях какого-нибудь великого современника, это было бы так же
неразумно и так же трудно, как приказать своему уму не быть более зеркалом
всего прекрасного, что есть в природе. Такая задача была бы пустым
притязанием для каждого, кроме самого великого, и даже у него в результате
получились бы напряженность, неестественность и бессилие. Поэт представляет
из себя сочетание известных внутренних способностей, изменяющих природу
других, и известных внешних влияний, возбуждающих и поддерживающих эти
способности; он является, таким образом, олицетворением не одного
неделимого, а двух. В этом отношении каждый человеческий ум изменяется под
воздействием всех предметов природы и искусства, под воздействием всякого
слова, всякого внушения, которому он позволил влиять на свое сознание; он -
как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в одну. Поэты, так же как
философы, живописцы, ваятели и музыканты, являются в одном отношении
творцами своей эпохи, в другом - ее созданиями. От такой подчиненности не
могут уклониться даже высшие умы. Есть известное сходство между Гомером и
Гесиодом, Эсхилом и Еврипидом, Виргилием и Горацием, Данте и Петраркой,
Шекспиром и Флетчером, Драйденом и Попом; в каждом из них есть общая родовая
черта, под господством которой образуются их личные особенности. Если такое
сходство есть следствие подражания, охотно признаюсь, что я подражал.
Пользуюсь этим случаем, чтобы засвидетельствовать, что мною руководило
чувство, которое шотландский философ весьма метко определил как "страстное
желание преобразовать мир". Какая страсть побуждала его написать и
опубликовать свою книгу, этого он не объясняет. Что касается меня, я
предпочел бы скорее быть осужденным вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем
быть в Небесах вместе с Палеем и Мальтусом. Однако, было бы ошибкой
предполагать, что я посвящаю мои поэтические произведения единственной
задаче - усиливать непосредственно дух преобразований, или что я смотрю на
них как на произведения, в той или иной степени содержащие какую-нибудь,
созданную рассудком, схему человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне
отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в прозе, в
стихах является претенциозным и противным. Моей задачей до сих пор было -
дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом
обогатить утонченное воображение идеальными красотами нравственного
превосходства; я знаю, что до тех пор пока ум не научится любить,
преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального
поведения будут семенами, брошенными на торную дорогу жизни, и беззаботный
путник будет топтать их, хотя они должны были бы принести для него жатву
счастья. Если бы мне суждено было жить для составления систематического
повествования о том, что представляется мне неподдельными элементами
человеческого общежития, защитники несправедливости и суеверия не могли бы
льстить себя той мыслью, будто Эсхила я беру охотнее своим образцом, нежели
Платона.
Говоря о себе со свободой, чуждой аффектации, я не нуждаюсь в
самозащите перед лицом людей чистосердечных; что касается иных, пусть они
примут во внимание, что, искажая вещи, они оскорбят не столько меня, сколько
свой собственный ум и свое собственное сердце. Каким бы талантом ни обладал
человек, хотя бы самым ничтожным, он обязан им пользоваться, раз этот талант
может сколько-нибудь служить для р азвлечения и поучения других: если его
попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него
достаточным наказанием; пусть же никто не утруждает себя, громоздя над его
усилиями прах забвения; куча пыли в этом случае укажет на могилу, которая
иначе осталась бы неизвестной.
Прометей. Азия.
Демогоргон. Пантея. Океаниды.
Юпитер. Иона
Земля. Призрак Юпитера.
Океан. Дух Земли.
Аполлон. Дух Луны.
Меркурий. Духи Часов.
Геркулес. Духи, Отзвуки Эха, Фавны, Фурии.
Сцена: Индийский Кавказ, ущелье среди скал, покрытых льдом. Над пропастью
прикован Прометей. Пантея и Иона сидят у его ног. - Ночь. По мере развития
сцены медленно занимается рассвет.
Прометей
Монарх Богов и Демонов могучих,
Монарх всех Духов, кроме Одного!
Перед тобой - блестящие светила,
Несчетные летучие миры;
Из всех, кто жив, кто дышит, только двое
На них глядят бессонными очами:
Лишь ты и я! Взгляни с высот на Землю,
Смотри, там нет числа твоим рабам.
Но что ж ты им даешь за их молитвы,
За все хвалы, коленопреклоненья,
За гекатомбы гибнущих сердец?
Презренье, страх, бесплодную надежду.
И в ярости слепой ты мне, врагу,
Дал царствовать в триумфе бесконечном
Над собственным моим несчастьем горьким,
Над местью неудавшейся твоей.
Три тысячи как будто вечных лет,
Исполненных бессонными часами,
Мгновеньями таких жестоких пыток,
Что каждый миг казался дольше года, -
Сознание, что нет нигде приюта,
И боль тоски, отчаянье, презренье -
Вот царство, где царить досталось мне.
В нем больше славы, вечной и лучистой,
Чем там, где ты царишь на пышном троне,
Которого я не взял бы себе.
Могучий Бог, ты был бы Всемогущим,
Когда бы я с тобою стал делить
Позор твоей жестокой тирании,
Когда бы здесь теперь я не висел,
Прикованный к стене горы гигантской,
Смеющейся над дерзостью орла,
Безмерной, мрачной, мертвенно-холодной,
Лишенной трав, животных, насекомых,
И форм, и звуков жизни. Горе мне!
Тоска! Тоска всегда! Тоска навеки!
Ни отдыха, ни проблеска надежды,
Ни ласки сна! И все же я терплю.
Скажи, Земля, граниту гор не больно?
Ты, Небо, ты, всевидящее Солнце,
Скажите, эти пытки вам не видны?
Ты, Море, область бурь и тихих снов,
Небес далеких зеркало земное,
Скажи, ты было глухо до сих пор,
Не слышало стенаний агонии?
О, горе, мне! Тоска! Тоска навеки!
Меня теснят враждебно ледники,
Пронзают острием своих кристаллов
Морозно-лунных; цепи, точно змеи,
Въедаются, сжимают до костей
Объятием - и жгучим, и холодным.
Немых Небес крылатая собака
Нечистым клювом, дышащим отравой,
Огнями яда, данного тобою,
В груди моей на части сердце рвет;
И полчища видений безобразных,
Исчадия угрюмой сферы снов,
Вокруг меня сбирается с насмешкой;
Землетрясенья демонам свирепым
Доверена жестокая забава -
Из ран моих дрожащих дергать гвозди,
Когда за мной стена бездушных скал
Раздвинется, чтоб тотчас вновь сомкнуться;
Меж тем как духи бурь, из бездн гудящих,
Торопят диким воем ярость вихря,
Бегут, спешат нестройною толпой,
И бьют меня, и хлещут острым градом.
И все же мне желанны день и ночь.
Бледнеет ли туман седого утра,
Покорный свету солнечных лучей,
Восходит ли по тусклому Востоку,
Меж туч свинцовых, Ночь в одежде звездной,
Медлительна и грустно-холодна, -
Они влекут семью часов бескрылых,
Ползучую ленивую толпу,
И между ними будет час урочный,
Тебя он свергнет, яростный Тиран,
И вынудит - стереть лобзаньем жадным
Потоки крови с этих бледных ног,
Хотя они тебя топтать не будут,
Таким рабом потерянным гнушаясь.
Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя.
Как будешь ты ничтожно-беззащитен,
Какая гибель будет властно гнать
Отверженца в бездонных сферах Неба!
Твоя душа, растерзанная страхом,
Откроется, зияя точно ад!
В моих словах нет гнева, много скорби,
Уж больше я не в силах ненавидеть:
Сквозь тьму скорбей я к мудрости пришел.
Когда-то я дышал проклятьем страшным,
Теперь его хотел бы я услышать,
Чтоб взять его назад. Внемлите, Горы,
Чье Эхо чары горького проклятья
Рассыпало, развеяло кругом,
Гремя стозвучно в хоре водопадов!
О, льдистые холодные Ключи,
Покрытые морщинами Мороза,
Вы дрогнули, улышавши меня,
И с трепетом тогда сползя с утесов,
По Индии поспешно потекли!
Ты, ясный Воздух, где блуждает Солнце,
Пылая без лучей! И вы, о Вихри,
Безгласно вы повисли между скал,
С безжизненно-застывшими крылами,
Вы замерли над пропастью притихшей,
Меж тем как гром, что был сильней, чем ваш,
Заставил мир земной дрожать со стоном!
О, если те слова имели власть, -
Хоть зло во мне теперь навек погасло,
Хоть ненависти собственной моей
Я более не помню, - все ж прошу вас,
Молю, не дайте им теперь погибнуть!
В чем было то проклятие? Скажите!
Вы слушали, вы слышали тогда!
Первый голос: из гор
Много дней и ночей, трижды триста веков
Наполнялись мы лавой кипучей,
И, как люди, под бременем тяжких оков,
Содрогались толпою могучей.
Второй голос: от источников.
Нас пронзали стремительных молний огни,
Осквернялись мы горькою кровью.
И внимали стенаньям свирепой резни,
И дивились людскому злословью.
Третий голос: из воздуха
С первых дней бытия над землей молодой
Я блистал по высотам и склонам,
И не раз и не два мой покой золотой
Был смущен укоризненным стоном.
Четвертый голос: от вихрей
У подножия гор мы крутились века,
Мы внимали громовым ударам.
И смотрели, как лавы несется река
Из вулканов, объятых пожаром.
Не умели молчать и, чтоб вечно звучать,
Мы желаньем ломали Безмолвья печать,
Отдаваясь ликующим чарам.
Первый голос
Но лишь однажды ледники
До основанья пошатнулись,
Когда мы с ужасом согнулись
В ответ на крик твоей тоски.
Второй голос
Всегда стремясь к пустыне Моря,
Один лишь раз во тьме времен
Промчали мы протяжный стон
Нечеловеческого горя.
И вот моряк, на дне ладьи
Лежавший в сонном забытьи,
Услышал рев пучины шумной,
Вскочил, - и, вскрикнув: "Горе мне!" -
Он в Море бросился, безумный,
И скрылся в черной глубине.
Третий голос
Внимая страшным заклинаньям,
Был так истерзан свод Небес,
Что между порванных завес
Рыданья вторили рыданьям;
Когда ж лазурь сомкнулась вновь,
По небу выступила кровь.
Четвертый голос
А мы ушли к высотам спящим
И там дыханьем леденящим
Сковали шумный водопад;
В пещеры льдистые бежали
И там испуганно дрожали,
Глядя вперед, глядя назад;
От изумленья и печали
Мы все молчали, _мы_ молчали,
Хотя для нас молчанье - ад.
Земля
Неровных скал безгласные Пещеры
Тогда вскричали: "Горе!" Свод Небес
Ответил им протяжным воплем: "Горе!"
И волны Моря, пурпуром покрывшись,
Карабкались на землю с громким воем,
Толпа ветров хлестала их бичом,
И бледные дрожащие народы
Внимали долгий возглас: "Горе! Горе!"
Прометей
Я слышу смутный говор голосов,
Но собственный мой голос дней далеких
Не слышен мне. О мать моя, зачем
Глумишься ты с толпой своих созданий
Над тем, без чьей все выносящей воли
Исчезла б ты с семьей своих детей
Под бешенством свирепого Тирана,
Как легкий дым незримо исчезает,
Развеянный дыханием ветров.
Скажи мне, вы не знаете - Титана,
Кто в горечи своих терзаний жгучих
Нашел преграду вашему врагу?
Вы, горные зеленые долины,
Источники, питаемые снегом,
Чуть видные глубоко подо мной,
Лесов тенистых смутные громады,
Где с Азией когда-то я бродил,
Встречая жизнь в ее глазах любимых, -
Зачем теперь тот дух, что вас живит,
Гнушается беседовать со мною?
Со мною, кто один вступил в борьбу
И встал лицом к лицу с коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на Землю,
Где стонами измученных рабов
Наполнены безбрежные пустыни.
Зачем же вы безмолвствуете? Братья!
Дадите ли ответ?
Земля
Они не смеют.
Прометей
Но кто ж тогда посмеет? Я хочу
Опять услышать звуки заклинанья.
А! Что за страшный шепот пробежал.
Встает, растет! Как будто стрелы молний
Дрожат, готовясь бурно разразиться.
Стихийный голос Духа смутно шепчет,
Он близится ко мне, я с ним сливаюсь.
Скажи мне, Дух, как проклял я его?
Земля
Как можешь ты услышать голос мертвых?
Прометей
Ты - Дух живой. Скажи, как жизнь сама
Сказала бы, ведя со мной беседу.
Земля
Я знаю речь живых, но я боюсь, -
Жестокий Царь Небес меня услышит
И в ярости привяжет к колесу
Какой-нибудь свирепой новой пытки,
Больней, чем та, которую терплю.
В тебе добро, ты можешь все постигнуть,
Твоя любовь светла, - и, если Боги
Не слышат этот голос, - ты услышишь,
Ты более, чем Бог, - ты мудрый, добрый:
Так слушай же внимательно теперь.
Прометей
Как сумрачные тени, быстрым роем,
В моем уме встают и тают мысли,
И вновь трепещут страшною толпой.
Я чувствую, что все во мне смешалось,
Как в том, кто слился с кем-нибудь в объятье;
Но в этом нет восторга.
Земля
Нет, о, нет, -
Услышать ты не можешь, ты бессмертен,
А эта речь понятна только тем,
Кто должен умереть.
Прометей
Печальный Голос!
Но кто же ты?
Земля
Я мать твоя, Земля.
Та, в чьей груди, в чьих жилах каменистых,
Во всех мельчайших фибрах, - до листов,
Трепещущих на призрачных вершинах
Деревьев высочайших, - билась радость,
Как будто кровь в живом и теплом теле,
Когда от этой груди ты воспрянул,
Как дух кипучий радости живой,
Как облако, пронизанное солнцем!
И вняв твой голос, все мои сыны
Приподняли измученные лица,
Покрытые обычной грязной пылью,
И наш Тиран, жестокий и всевластный,
В испуге жгучем стал дрожать, бледнеть,
Пока не грянул гром ему в защиту,
И ты, Титан, прикован был к скале.
И вот взгляни на эти миллионы
Миров, что мчатся в пляске круговой,
Со всех сторон пылая вечным блеском:
Их жители, взирая на меня,
Увидели, что свет мой гаснет в Небе;
И встало Море с ропотом протяжным,
Приподнятое властью странной бури;
И столб огня, невиданного прежде,
Под гневом Неба встал из снежных гор,
Тряся своей мохнатой головою;
В равнинах был Потоп - и стрелы Молний,
Цвели волчцы средь мертвых городов;
В чертогах жабы ползали, и пала
Чума на человека, и зверей,
И на червей, а с ней явился Голод;
И черный веред глянул на растеньях;
И там, где прежде нежились хлеба,
И там, где виноградник был и травы,
Мелькнули ядовитые цветы,
И сорною толпой зашевелились,
И высосали грудь мою корнями,
И грудь моя иссохла от тоски;
Мое дыханье - воздух утонченный -
Мгновенно потемнело, запятналось
Той ненавистью жгучей, что возникла
У матери к врагу ее детей,
К врагу ее возлюбленного чада;
Я слышала проклятие твое,
И если ты теперь его не помнишь, -
Мои моря, пещеры, сонмы гор,
Мои ручьи, и тот далекий воздух,
И ветры, и несчетные громады