На углу стола лежала кем-то забытая книга «Золотой век помповых ружей». Интересно, когда же он был, этот золотой век? Скорее всего, в разных местах и странах эти периоды не совпадают.
   Рита повторила удар, на этот раз сильнее, и он ощутил, как гнев, подобно гигантскому воздушному пузырю, поднимается из глубин его существа, словно где-то там продувались балластные цистерны, и нечто пока неизвестное готовилось к всплытию.
   – Какого беса тебе от меня надо? – спросил он. – Я пытаюсь толкнуть эту пушку, и я работаю над историей. Ты же знаешь, как это бывает. Так оставь меня, черт побери, в покое!
   Ее зрачки сузились в кинжальные острия, но на сей раз энергия его гнева пересилила; а может, в ее теперешнем состоянии она была просто не готова к схватке. Рита медленно опустилась на стул и попыталась разглядеть свое отражение в стекле витрины.
   – Нынче с бодуна я стерва стервой, – пробормотала она. – Ладно, малыш, проехали.
   – Ты стерва стервой каждый божий день, – сказал Джимми, – и порой мне это даже нравится. Но я не буду против, если ты для разнообразия немного сбавишь обороты.
   – Извини. – Она протянула руку, как будто хотела до него дотронуться, но жест остался незавершенным. – Ты с ней не путаешься, правда?
   – Думаешь, я собрался прикрыть нашу с тобой лавочку?
   – Нет, но ты очень легко поддаешься соблазнам, когда сочиняешь истории. Я знаю, что это всего лишь часть твоего сюжета, но все равно меня она напрягает.
   – Ничего не случится. – Гнев его начал ослабевать, хотя для восстановления душевного равновесия еще требовалось время.
   – Мне бы вернуться в мотель и часок вздремнуть, – сказала она.
   – О'кей.
   – Ты уверен, что справишься?
   – Если вдруг подвалит богатенький говнюк и спросит, – он заговорил визгливым мультяшным голоском, – «Неужто из этой самой хреновины пулял старина Тедди Рузвельт?», я уж как-нибудь с ним управлюсь. А если пойдет большой гон, я тебя вызвоню.
   – Заметано.
   Она встала и двинулась было в проход, но вдруг вернулась и, перегнувшись через стол, взасос – дав волю языку – поцеловала Джимми.
   Поцелуй окончательно привел его в норму.
   – Это обещание? – спросил он.
   – Бери выше, милый. Это бессрочный абонемент.
* * *
   К часу дня в зале началась давка, самыми деятельными участниками которой были воры-малолетки и случайные ротозеи, не знающие толком, зачем они сюда пришли. Джимми выставил на стенд табличку «ОБРАЩАТЬСЯ ТОЛЬКО ПО ДЕЛУ» – и сел спиной к толпе, держа кольт на коленях. Многоголосый выставочный гул создавал помехи, но гладкий металл пистолета действовал успокаивающе, и вскоре перед его взором возник полковник Хоуз Резерфорд – крупный мужчина с холодным выражением лица и темной бородкой, подстриженной так ровно, что она казалась перенесенной на его лицо с карандашного рисунка. В мундире, туго обтягивавшем широкие плечи, он стоял перед накрытым к завтраку столом, глядя сверху вниз на груди своей жены, уютно покоившиеся в кружевном вырезе пеньюара. Зрелище, надо признать, было соблазнительным (прошло уже несколько недель с той поры, как он в последний раз посещал супружескую спальню) и одновременно вызывало в нем чувство презрения к этой демонстрации женских прелестей, приводившей его в возбуждение. Он чувствовал себя гораздо увереннее вне семейной обстановки, когда был занят делом, будь то переговоры с кубинским чиновным жульем или разного рода торговые операции. Он ощущал себя солдатом на службе в первую очередь порядка как такового и лишь во вторую очередь – Соединенных Штатов, но порой его посещали опасения, что незыблемость его мировосприятия может быть нарушена привязанностью к женщине с неизбежно сопутствующими этому тайными переживаниями и расстройствами. Не беря в расчет эту черту его характера, можно было смело утверждать, что полковник любит свою жену и даже испытывает к ней нечто вроде уважения. Женщины, он полагал, заслуживают уважения по той же причине, по какой они нуждаются в защите. Именно их очевидная слабость наряду с врожденным стремлением к господству над мужчинами гарантировали им прочные позиции в обществе. Что до любви, то в голове полковника сложилась на сей счет целая теория, согласно которой он сознательно уступал некую часть своей душевной энергии на поддержание огонька страсти – пускай скромного по размерам, но горящего надежно и ровно. Каждый раз перед возвращением домой со службы или из дальней поездки он заставлял себя думать о вещах, которые, по его мнению, должны были способствовать поддержанию этого огня на должном уровне: о красоте Сьюзен и безупречности ее вкуса, об ее умении с достоинством держаться на светских раутах, о том, как хорошо она справляется с ролью хозяйки дома, о ее верности и преданности. В процессе этого мыслительного упражнения полковнику обычно удавалось на время вытеснить из памяти некоторые раздражавшие его черты личности Сьюзен. Попутно он легко оправдывал свое собственническое отношение к жене и связанные с этим эксцессы, представляя их как нечто, способствующее тепличному расцвету ее женственности, а в тех редких случаях, когда он, преодолев ее пассивное сопротивление, все же сознавал свою неправоту, полковник умел себя прощать, – по его мнению, когда зрелый и опытный мужчина выступает наставником молодой женщины, наставления как таковые не могут не порождать определенные, пусть примитивно-животные, но в целом угодные Богу желания; в конце концов, он ведь не святой, а самый обыкновенный мужчина, каким его создала мать-природа. В результате полковнику удавалось сохранять представление о самом себе как о достойном, благородном и любящем супруге – образ, крайне далекий от образа бесчувственного и грубого чудовища, который давно уже сформировался в сознании Сьюзен.
   В то утро, свысока озирая соблазнительно полуоткрытую грудь жены, полковник позволил прекрасному самообману взять верх над предчувствием того, что Сьюзен едва ли будет рада услышать его заявление.
   – Дорогая, – сказал он, – завтра я уезжаю в Гуантанамо.
   Сьюзен, в тот момент читавшая письмо от матери, не подняла глаз от бумаги и лишь пробормотала что-то в подтверждение, что она его слышит.
   – Я рассчитываю, – продолжил полковник, – что сегодня вечером вы допустите меня к себе.
   Ему показалось, что Сьюзен слегка вздрогнула, прежде чем еле внятным шепотом выразить согласие, однако она не попыталась возражать или найти предлог для отказа, как это случалось ранее. С удовлетворением подумав, что он делает успехи в ее воспитании, полковник взял шляпу, пожелал ей удачного дня и отправился на службу.
   Спустя несколько дней, возвращаясь из Гуантанамо, где он счастливо разрешил запутанный конфликт между комендантом базы и местным рыбацким сообществом, полковник сделал остановку в Сантьяго и провел ночь в веселом доме, принадлежавшем некой Амалии Савон и более известном в этих краях под названием «Тиа Мария». Полковник крайне редко посещал подобные заведения и в таких исключительных случаях всегда оправдывал свои действия тем, что общение с профессиональными жрицами любви будет ему полезно для последующей передачи опыта неискушенной в этих вещах супруге. В тот вечер, проведя несколько приятных часов с юной особой по имени Серафина, он спустился в бар на первом этаже дома, дабы подкрепить силы доброй порцией бренди и хорошей сигарой. Полковник удобно расположился в красном бархатном кресле, смакуя бренди и оценивая качество только что полученного удовлетворения, когда к нему, небрежно помахивая ротанговой тросточкой, приблизился почтенного вида седовласый господин в костюме кремового цвета; его сопровождал тщедушный, болезненно-бледный молодой человек, одетый в широкие коричневые брюки и желтую куртку.
   – Прошу прощения, полковник Резерфорд. – Старший из двоих отвесил учтивый поклон. – Я доктор Эдуардо Ленс-и-Ривера. Если помните, мы с вами встречались прошлой весной в американском посольстве в Гаване. Мы тогда имели короткий, но очень содержательный разговор по поводу государственных органов, регулирующих ввоз товаров в вашу великую страну.
   – Ну конечно! Доктор Ленс! – Полковник был искренне рад встрече. В прошлый раз Ленс произвел на него впечатление здравомыслящего политика, что само по себе уже было аномальным явлением в среде его алчных и недальновидных коллег.
   – Разрешите представить вам кузена моей жены, – доктор Ленс указал на молодого человека, – Одиберто Саенс-и-Фигероа.
   – Mucho gusto[5], – сказал Одиберто, пожимая руку полковнику.
   Когда они уселись в кресла по соседству, полковник сказал:
   – Извините, что не узнал вас сразу, доктор. Я был...
   – Что вы, не стоит! – Доктор Ленс остановил его движением руки. – В объяснениях нет ни малейшей нужды. Я вас понимаю: после вечера, проведенного в «Тиа Марии», мужчина смотрит на все вокруг другими глазами.
   Последовал дежурный обмен любезностями, не обошлось без комплиментов в адрес кубинских красавиц и женщин Америки, а равно жительниц других стран Карибского бассейна. Наконец доктор Ленс подвинулся на край своего кресла и наклонился вперед, опершись на золотой набалдашник трости, имевший форму головы попугая.
   – Полковник, – сказал он, – я хотел бы обсудить с вами один вопрос, но затрудняюсь начать, поскольку это дело сугубо личного и щекотливого свойства.
   – Личного? – Полковник поставил бокал на столик. – В каком смысле личного?
   – В самом прямом, первейшем смысле. Это касается вашей семьи.
   – Да у меня и семьи-то как таковой нет, – заметил полковник. – Родители и единственная сестра умерли, так что вся моя семья, это жена и...
   – Вот именно, – прервал его доктор Ленс и после паузы продолжил: – Честное слово, полковник, у меня и в мыслях нет вас обидеть или как-то задеть. Я позволил себе поднять эту тему только потому, что сам хотел бы встретиться с подобной откровенностью, когда окажусь в вашем положении.
   – Говорите прямо, в чем дело. У вас есть сведения о моей жене?
   – Слово «сведения» слишком конкретно и не допускает толкований. Я же располагаю всего лишь историей, которую один молодой человек рассказал своему приятелю. Молодые люди склонны к бахвальству. Все, что я могу, – это пересказать вам историю, как я ее слышал, а верить этому или нет, решайте сами. Если вас это не интересует, я попрошу меня извинить и откланяюсь.
   Глубоко потрясенный, полковник сжал пальцы на бокале, но почувствовал, что не в силах оторвать его от столика. Мысль о том, что Сьюзен ему неверна – а что иное могло скрываться за туманными намеками доктора Ленса? – была невероятной, непостижимой, невыносимой. Разумеется, она оказалась бы далеко не первой женой американца, сошедшейся с кубинским любовником, но при той изоляции от внешнего мира, в которой он ее содержал, при наличии вездесущих и преданных ему слуг он просто не мог вообразить, как бы ей это удалось.
   – Продолжайте, – сказал он довольно твердым голосом.
   – Вам знаком человек по имени Луис Карраскел? Он приходится племянником генералу Руэласу.
   – Я о нем слышал. Возможно, мы где-нибудь встречались... но я в этом не уверен.
   – Одиберто – служащий Национального банка, там же работает и Карраскел. Однако их связывает не только это. Они дружили с детства, наши семьи часто вместе проводили отпуск. Примерно неделю назад Карраскел по окончании рабочего дня позвал Одиберто пропустить по стаканчику. Он выглядел очень расстроенным и в ходе беседы признался, что завязал роман с красивой замужней американкой, которая также его любит – в этом он был уверен. И, тем не менее, по какой-то непонятной ему причине она отказывается оставить своего мужа, которого она сама описывает как... – доктор Ленс запнулся и взглядом попросил у полковника прощения, – как настоящее чудовище.
   Полковник внешне никак не прореагировал на эти слова. Но онемение, охватившее его конечности, начало расползаться дальше по телу, и вместе с этим – хотя он с ходу отверг возможность того, что Сьюзен, какими бы ни были их семейные проблемы, могла думать о нем как о чудовище, – вместе с этим пришло осознание, что рассказанная история не была пустой юношеской похвальбой.
   – Думаю, будет лучше, если за меня продолжит Одиберто, – сказал доктор Ленс. – Я слышал эту историю лишь один раз и не могу припомнить все детали... а именно на основании деталей, как мне кажется, вы могли бы составить представление о ее правдивости. Поскольку Одиберто не говорит по-английски, я, с вашего позволения, буду переводить.
   – Отлично, – сказал полковник и взглянул на молодого человека с гримасой, долженствовавшей означать поощрительную улыбку.
   Процесс повествования являл собой занятную картину: бурные монологи Одиберто, сопровождаемые красочной жестикуляцией и сочувственно-удрученной мимикой, перемежались спокойными, по-лекторски бесстрастными переводами доктора Ленса. Эмоциональный контраст этих двух манер изложения внес дополнительную путаницу в мысли полковника, – казалось, он воспринимает ложь и истину одновременно, при том что между первой и второй, по сути, не наблюдалось существенной разницы.
   – «Я никогда прежде не видел Луиса в таком смятении, – переводил доктор Ленс. – Когда мы вошли в бар, он ни с того ни с сего разрыдался. Я спросил его, в чем дело, но он отказался дать объяснение. Он ни с кем не мог поделиться своими чувствами и от этого страдал еще больше. В конце концов, я уговорил его открыть мне свою тайну и поклялся, что никому ее не выдам».
   – Судя по всему, эта клятва не относилась к разряду нерушимых, – с мрачным сарказмом заметил полковник.
   Доктор Ленс испустил тяжкий вздох:
   – Это постыдно, я знаю. В данном случае Одиберто действует, увы, не из самых благородных побуждений. Он был обойден при назначении на новую должность в банке и винит в этом Луиса, который, вероятно, мог бы, но не стал ему содействовать. А поскольку история уже получила огласку, я посчитал, что вы должны быть в курсе.
   – Говоря об огласке, что вы имеете в виду? Он рассказал ее кому-то еще кроме вас?
   – Только моей жене, – сказал доктор Ленс. – Одиберто рассказал ее нам обоим. За свое молчание я ручаюсь, но жена... – Он передернул плечами. – Я могу худо-бедно контролировать суммы, которые она тратит, но не ее болтливый язык.
   – Понятно, – сказал полковник. – Пожалуйста, продолжайте.
   И Одиберто, при посредничестве доктора Ленса, рассказал о колебаниях молодой женщины, из-за которых так страдал Луис.
   – «Он не может понять, чего хочет эта женщина, – вещал доктор. – То она говорит, что готова на все ради его счастья и спокойствия, то вдруг разом отдаляется и замыкается в себе. Он спросил меня, как ему быть в этой ситуации, и я посоветовал порвать с этой женщиной, как бы сильно он ее ни любил. Я сказал, что глупо губить себя ради безнадежной страсти». Но Луис покачал головой и сказал: «Нет, нет! Должен быть способ ее убедить... открыть ей глаза...» Он влюблен в эту женщину до безумия. Он одержим ею. Я не смог втолковать ему, что он стал на гибельный путь, что такое невыносимое напряжение в конце концов сведет его с ума. Надеясь отыскать новые, более убедительные аргументы, я попросил его рассказать мне еще какие-нибудь подробности их связи». – Доктор Ленс наклонился к полковнику и понизил голос: – Если хотите, я избавлю вас от подробностей.
   – Нет, – сказал полковник, который чувствовал себя так, будто его целиком замуровали в огромном блоке цемента. – Нет, я хочу знать все.
   Слушая, как доктор Ленс описывает страстную натуру этой женщины и то, как охотно она предоставляет свое тело в полное распоряжение любовника, полковник Резерфорд начал понемногу отходить. Эта женщина с ее ненасытностью и изобретательностью в любовных утехах... Это не могла быть Сьюзен. Одно из двух: либо Карраскел лжет, либо речь идет о какой-то другой женщине. Но затем доктор описал, каким путем Карраскел обычно проникает в дом своей возлюбленной. Огромное дерево у ограды, навес, молодая пальма перед черным ходом, ведущим в комнату экономки, виноградные лозы на желтой стене. У полковника оставалась лишь одна, последняя, крупица сомнений.
   – Карраскел назвал имя этой женщины? – спросил он.
   Перебросившись серией фраз с Одиберто, доктор Ленс передал следующее:
   – «Через несколько дней после того разговора мы с Луисом пришли на городской рынок, чтобы позавтракать al fresco[6], и вдруг он застыл на месте, не отрывая взгляда от бледной красивой женщины, делавшей покупки в десятке шагов от нас. Женщину сопровождал слуга. На Луиса будто столбняк на шел, а через мгновение женщина подняла голову, и их глаза встретились. Это не был, что называется, случайный обмен взглядами. Казалось, они никак не могут оторваться друг от друга, но потом женщина повернулась и быстро пошла прочь. Чуть ли не побежала. Когда она исчезла в толпе, Луис сделался сам не свой. Весь трясется, в глазах слезы. Он отказался от завтрака и настоял, чтобы мы тотчас вернулись в банк. Позднее я узнал имя той женщины: Сьюзен Резерфорд».
   Взор полковника был прикован к ковру на полу.
   – Что-нибудь еще? – спросил он мрачно.
   – Только одно, – сказал доктор Ленс. – Сейчас я говорю уже от своего имени. Надеюсь, вы поймете, что я ваш искренний друг и желаю вам только добра. – Он сжал пальцами клюв золотого попугая на своей трости. – Никто на свете, даже генерал Руэлас, не станет вас осуждать, если вы решитесь на месть. Однако я призываю вас к сдержанности. На карту поставлены не только жизни Карраскела и вашей супруги. Если дело не обойдется без крови, пострадает и ваша карьера, а Куба нуждается в своих американских друзьях, особенно таких, как полковник Хоуз Резерфорд.
   Последние слова, произнесенные с угодливой интонацией, не оставляли сомнений в том, что побуждения доктора Ленса, поведавшего ему эту историю, были благородными примерно в той же степени, что и побуждения его юного родственника. Доктор хотел от него что-то получить и, соответственно, имел, что предложить взамен. До полковника наконец-то дошло, что его осторожно и ненавязчиво шантажируют, в сущности, ему предлагают карт-бланш при разбирательстве с неверной женой и ее любовником в обмен на какую-то пока еще не названную услугу.
   – Значит, вы не в состоянии контролировать болтливый язык своей супруги? – спросил он.
   – Во всяком случае, сделать это крайне сложно, – сказал доктор, – но можно, если приложить максимум старания.
   – А вы можете гарантировать молчание Одиберто?
   – Одиберто понимает, что его нынешняя откровенность, как и последующее молчание, могли бы принести ему определенную выгоду, если... – доктор сделал паузу, тщательно подбирая слова, а затем расплылся в улыбке, – если только он не ошибается.
   Полковник, которого душила ярость, с огромным трудом подавил в себе желание свалить его на пол ударом кулака. Его бесило самодовольство этих изнеженных недоносков, этих тщедушных полукровок с их щегольскими нарядами и сердцами ростовщиков. Однако речь его была сдержанно-вежливой:
   – Я буду вам чрезвычайно признателен, если вы все-таки найдете способ ограничить словоохотливость вашей супруги.
   Доктор кивнул и сказал: «Разумеется», всем своим видом давая понять, что ему и в голову не могла прийти иная мысль на сей счет.
   – Мы можем продолжить этот разговор, – сказал полковник, – если вы как-нибудь заглянете ко мне в офис.
   – С великим удовольствием, – откликнулся доктор.
   Когда эти двое удалились, полковник залпом допил бренди и вышел на лужайку перед «Тиа Марией». Остановившись под кокосовой пальмой, он задрал голову к ясному ночному небу.
   Теперь все его чувства, сдерживаемые во время беседы, вырвались на свободу, как злобные демоны из заколдованного кувшина. Первой была Ярость, а за ней следовали Ненависть, Горечь, Отвращение, Зависть, Отчаяние. Завершало эту процессию нечто гадкое, вертляво-скользкое, стремительно разбухающее, чему он не мог подобрать название, хотя и угадал в нем символ той самой подавленной, нездоровой чувственности, которую пробудило в нем сообщение об измене Сьюзен. Демоны овладели его существом, отравили воздух своим ядовитым дыханием, заставили его неимоверно разрастаться под давлением изнутри, так что казалось, протянув руку, он легко сможет выдернуть звезды из их гнезд в черной панели небосвода и переписать на свой лад алмазные скрижали небес, сложив новую повесть – повесть обмана и смерти.
   Полковник не был мужественным человеком. Благодаря семейным связям он получил тыловую должность; те же связи, а равно открывшийся у него талант к политическим интригам обеспечили ему нынешнее высокое положение в свете. Однако в этот миг он видел себя воином – свирепым, торжествующим, запятнанным кровью своих врагов. Впрочем, даже в этом новом образе он не был необдуманно кровожаден. Ничего подобного. Он лично во всем удостоверится, прежде чем начать действовать. Он тщательно взвесит свои шансы и сделает правильный выбор. И только после этого он...
* * *
   – Эй, мистер!
   Парень и девчонка, оба лет пятнадцати-шестнадцати, маячили перед столом Джимми. Тощий юнец с крысиным личиком и дикобразистой прической носил майку, украшенную аляповатым – набрызг красным по белому – вопросом: «БОЖЕ, ТЫ ПРАВЫЙ?». Наряд его спутницы, рыжеватой блондинки без явных намеков на привлекательность, был менее затейлив: простые джинсы и свитер с вырезом лодочкой. Шум вокруг казался каким-то нарочитым, словно тысяча человек безостановочно и не совсем в унисон повторяла одну и ту же фразу.
   – Вы несли дикую бредятину во сне, – сказал парень; девица хихикнула.
   Джимми еще не успел избавиться от засевшего в голове полковника и потому уставился на парочку с видом человека, который совсем недавно получил очень важное известие и сейчас не настроен болтать по пустякам. Он встретился глазами с юнцом, и взгляд этот походил на выстрел дуплетом, поданный в замедленной съемке.
   – Обширялся и ловит кайф. Без вариантов, – сказал парень вполголоса, напомнив Джимми комментатора игры в гольф, объясняющего зрителям нюансы исполнения сложного удара. Девица прильнула к дружку, восхищенная его умом и проницательностью.
   Джимми взял кольт, еще хранивший тепло прерванной истории, и переместил его со своих коленей на стенд. Потом он встал со стула и широко зевнул.
   – Что это за пушка? – спросила девчонка. – Стоит офигенных бабок, да?
   – Автоматический пистолет сорок пятого калибра, – сказал Джимми. – Модель одиннадцатого года, конструктор Джон Браунинг. Такие или почти такие же кольты были стандартным армейским оружием в течение последних девяноста лет. Но вот этот конкретно не из дешевых.
   – Ну вот, погнал туфту по-новой, – заметил юный комментатор.
   – А ты, кстати, знаешь свое место? – спросил его Джимми.
   Парнишка растерялся и даже отчасти утратил присущий ему дебильный апломб.
   – Не-а... И где оно, по-вашему?
   – В жизни главное: знать свое место, – объяснил Джимми. – Иначе ты не окажешься там в нужный момент и все упустишь.
   – Это типа такой прикол? – спросил парень. – Решил нас поиметь?
   – Пока не решил... но искушение сильное. Девчонка с видом оскорбленной добродетели отпихнула его ладошкой и показала язык. Джимми ухмыльнулся, сделал шаг назад и прижал руку к груди, как будто был поражен в самое сердце. Она хихикнула, а парень – возможно, почуяв в Джимми соперника – обхватил рукой свое сокровище и увлек его прочь, подальше от опасностей и соблазнов.
   Джимми проследил за тем, как они вливаются в неторопливый поток оружейных ценителей, коллекционеров и потенциальных убийц, двигавшийся меж рядами стендов. Поблизости от стола Дуга Линдсея развернулась бригада с местной телестудии, и в жарком свете ламп преисполненная энтузиазма брюнетка вещала, насколько он мог догадаться, примерно следующее: «... продолжают бурно обсуждать вопрос о запрете на свободную продажу оружия этого типа. Однако для людей, собравшихся здесь, все вопросы давно решены – они сделали свой выбор и, похоже, прекрасно проводят время. Фрэнк?..»
   Едва Джимми занял свое место, как перед ним возник пожилой коренастый мужчина с венчиком седых волос у основания голого черепа. В руке он держал сумку с рекламой фирмы «Оружие Барни».
   – Вы это взаправду? – спросил мужчина, тыча пальцем в табличку на стенде. – «Только по делу»?
   – Так здесь написано.
   – Ладно, тогда я буду по делу.
   Он расправил плечи и попытался придать своему лицу выражение деловой сосредоточенности, отчего стал похож на штангиста, готовящегося поднять рекордный вес.
   – Что все это может означать? – спросил он, строго глядя на Джимми сквозь прорези этой воображаемой маски, а затем вдруг расхохотался и не умолкал, пока лицо и лысина его не сделались багрово-красными. – Ну как, разве вопрос не по делу? «Работник почтовой службы, – подумал Джимми, – давно разведен, привык напиваться в одиночку. Любимый телесериал – “Копы”».
   – Что все это может означать? – повторил мужчина и радостно затряс головой.
   Джимми поймал себя на том, что всерьез обдумывает ответ, причем в терминах, вряд ли способных дойти до сознания собеседника.
   – Честно говоря, то же самое я хотел спросить у вас, – сказал он.
* * *
   Отоспавшись в мотеле, Рита на обратном пути заехала в супермаркет за «алка-зельцером». Она бродила вдоль стеллажей, с удовольствием вдыхая запах антисептиков, перебирая баночки с лосьонами, транзисторные приемники и наборы карандашей без намерения что-либо приобрести, но всюду норовя сунуть нос на манер кошки, обследующей незнакомое помещение. В голове лениво ворочались обрывки случайных мыслей. Под сводами плыла инструментальная обработка старой песни «Роллингов» – «Two Thousand Light Years from Home»[7]. Мимо дрейфовали люди с пластмассовыми корзинами для покупок. Проведя в магазине минуты две или три, Рита обнаружила, что за ней внимательно наблюдает худощавый парень в белой рубашке с фирменной эмблемой на нагрудном кармане. Она быстро обогнула стеллаж и притаилась за стеклянным шкафом с солнцезащитными очками. Когда парень приблизился, она шагнула ему навстречу из своего укрытия.