– А что требуется от меня? – спросила она.
– Только быть рядом, пока история не закончится, – сказал Джимми. – Иногда это требует времени.
...Джимми вытянул ноги, скрестив лодыжки. Все еще думая о Рите, он расслабился и понемногу перенес внимание на толпу, сразу выделив из нее черного парня – рост за два метра, мажорный прикид, весь в золотых побрякушках. Баскетболист, сомнений нет. А где играет? – может, в «Соникс» или... но тут солнечная картинка с молодой пальмой на переднем плане вторглась в его мысли, изгнав спортивную тему, а вслед за пальмой, как затмение солнца, явился и полковник Резерфорд. Он прибыл в Гавану вскоре после полуночи и явился домой, не извещая об этом Сьюзен. Сейчас было около пяти утра, и полковник, одетый в нижнюю рубаху и брюки с подтяжками, сидел на плетеном стуле, который он поместил в коридорчике перед лестницей черного хода, ведущей в комнату Марианы (экономку он отправил погостить к ее сестре в Варадеро). Время от времени он приподнимался, чтобы выглянуть во двор через открытую дверь, рядом с которой росла пальмочка, отчетливо видная на более темном фоне отдаленных зарослей. Полковник сильно нервничал, ладони его покрылись липким потом, дыхание было неглубоким и прерывистым. Он не видел причин опасаться за свою жизнь, но ему никогда прежде не случалось убивать человека; сама мысль об этом возбуждала его и одновременно приводила в смятение. Отвращение Резерфорда к насилию в любом его виде – будь то даже спортивные состязания вроде бокса или фехтовальных поединков – было постоянным предметом шуток его соучеников по военной академии и предопределило его карьеру «кабинетного вояки». Но иногда насилие бывает единственным средством, с помощью которого можно с честью выйти из унизительной ситуации и сохранить авторитет в офицерской среде. Хотя полковник не сомневался в своей способности осуществить задуманное и был уверен, что убийство незнакомца, проникшего ночью в его дом, никак не отразится на его служебной карьере и положении в обществе, его беспокоили возможные психологические последствия этого акта – он знал несколько подобных случаев, после которых солдаты, даже будучи оправданы военным судом, переживали тяжелейшую психическую травму. Мысль о том, что призрак Карраскела будет являться ему в кошмарных снах, была невыносимой. Значит, надо не просто убить этого человека, надо еще уничтожить всякую память о нем, обречь его на забвение. Эта четко сформулированная мысль укрепила дух полковника, убедила его в том, что он имеет моральное право на убийство, а наличие этого права уже само по себе должно защитить его от угрызений совести. Сойдясь лицом к лицу с Карраскелом, он будет видеть перед собой не живого человека, а нелепую ошибку судьбы, которую он возьмется исправить.
Часы показали половину шестого, Карраскел все еще не появлялся. Птицы вовсю щебетали в кроне огромного дерева, по мощеной улице за стеной, гремя колесами, проехала повозка. Полковник встал со стула и занял позицию в проеме двери, испытывая все возрастающее разочарование. Сперва он был склонен винить поставщиков сведений: возможно, доктор Ленс ввел его в заблуждение относительно постоянства, с которым Карраскел пользовался именно этим маршрутом. Затем он подумал, что Сьюзен и ее любовник могли так увлечься, что потеряли всякое представление о времени. Он уже начал думать о том, чтобы подкрасться к двери ее спальни и вломиться внутрь, но ему не хотелось бы застать этих двоих в постели. Он и так слишком живо представлял себе эту картину, и его воображение не нуждалось в дополнительной подпитке. Нет, первоначальный план был лучше. Надо ждать.
Солнце поднялось выше; пальмочка перед домом купалась в его теплых лучах. Неожиданно полковник воспринял это как знак – одинокая сияющая пальма представилась ему символом неминуемости божественного возмездия, местом, над которым сию минуту может возникнуть образ Девы Марии и обратиться с ласковым укором к человечеству, а то и сам Христос явится в ореоле своих кровавых мук, с алыми каплями, сочащимися из Его ран на землю и удобряющими святой кровью дерево, чьими ветвями был некогда устлан путь Мессии. Вид солнечной пальмы и такое его толкование вернули полковнику силы, вдохновили его на исполнение своей – едва ли не священной – миссии, вновь пробудили ту бурю эмоций, что он испытал, узнав о неверности жены. Его растерянность обернулась бешеной яростью, и на ее волне он достиг высоты понимания, с которой уже не составляло труда оценить все возможные повороты событий и смести любые препятствия на пути к осуществлению его мести. Нет, месть не то слово, подумал он. Равновесие. Восстановление равновесия – вот чего он так страстно желал. Приведение всех вещей в состояние разумного баланса, использование противовесов, чтобы поддержать функционирование всей структуры если не на желаемом, то хотя бы на мало-мальски приемлемом уровне. Он взглянул на пистолет в своей руке – вот оно, безжалостное орудие возмездия. Приятно ощущать его холодную тяжесть. Патроны в его обойме пока молчат, но готовы в любой миг сказать свое слово. Он крепче сжал рукоятку кольта, погладил курок указательным пальцем – и обрел спокойствие.
В шесть ноль четыре по часам полковника он услышал наверху два голоса, женский и мужской; последний как будто на чем-то настаивал. Затем стукнула, закрываясь, оконная рама, и послышалось тяжелое шуршанье: кто-то спускался, упираясь ногами в стену. В последний раз напомнив себе, что надо быть суровым и твердым, полковник выступил из тени под лучи утреннего солнца. Карраскел – в полосатой рубашке и кофейного цвета брюках, с галстуком и пиджаком, переброшенными через руку – висел футах в шести над землей, уцепившись за толстые виноградные лозы. При виде полковника он замер, как ящерица на ветке дерева; страх исказил его черты.
– Слезай, – сказал полковник и отступил на пару шагов, чтобы Карраскел не мог достать его в прыжке сверху. В последние дни он продумал несколько вариантов речи, в которую собирался вложить все свое отвращение к преступным любовникам, а заодно высказать кое-какие соображения насчет искупительной неотвратимости смерти. Но как только он увидел Карраскела, все эти варианты вылетели у него из головы, а его мозг превратился в монолитную глыбу безумной ненависти. Короткое «слезай» оказалось пределом его красноречия.
Уже на земле, бросив куртку и галстук, Карраскел сказал: «Полковник, послушайте...» – и выставил руки ладонями вперед, словно упираясь ими в невидимый защитный барьер.
Полковник Резерфорд приложил палец к губам и указал на окно спальни Сьюзен. Карраскел расценил это как обнадеживающий знак; он энергично кивнул и сделал успокоительный жест – он хотел мирно выяснить отношения, надеясь как можно скорее пройти первую сцену этого акта. Полковник же расправил плечи, набрал полные легкие свежего утреннего воздуха и целиком вложился в крик: «Сью-зэ-э-э-э-э-э-эн!» Птицы панически вспорхнули с ветвей дерева, а через секунду распахнулось окно спальни, и Сьюзен наклонилась через подоконник – темные волосы в беспорядке, рука придерживает на груди вырез тонкой ночной рубашки. Она не сразу разобралась в происходящем, но затем удивленное выражение на ее лице сменилось гримасой ужаса, и она крикнула: – О боже! Не надо... Хоуз!
Между тем лицо Карраскела, на котором мелькнул, было, проблеск надежды, теперь выражало покорность судьбе. Он взглянул вверх, на Сьюзен, и полковнику на миг показалось, что он воочию видит образованный их встречными взглядами прозрачный мост или тоннель, вдоль которого шла слабая рябь, искажавшая перспективу, как это бывает при мареве в сильную жару. Они как будто совершенно забыли о его, полковника, присутствии. Это пренебрежение, эта вопиющая наглость так взбесили полковника, что он разом отбросил все сомнения, до той поры тихо подтачивавшие его решимость. Он поднял кольт, зафиксировал локоть, прицелился – все движения были плавными, быстрыми и точными – и спустил курок, вогнав пулю в голову Луиса Карраскела, а мгновение спустя, когда тот, падая, повернулся к нему боком, второй пулей поразил его чуть ниже подмышки.
Сьюзен пронзительно выкрикнула имя своего любимого, затем издала нечленораздельный вопль, обращенный к небесам, и разразилась истерическими рыданиями, перемежая их обрывками фраз, – полковник так и не разобрал, что в них звучало: горе или ненависть. На свою жену он не смотрел. Выстрелы заставили его сердце биться в стремительном темпе, но сейчас оно уже успокаивалось. Удовлетворение, которое он испытал, было гораздо меньшим, чем можно было ожидать, но это его мало смутило, – эмоциональное удовлетворение отнюдь не было его главной целью. Он осмотрел тело, брызги и пятна крови, убедившись, что подобное зрелище не способно выбить его из колеи. Удар второй пули развернул Карраскела таким образом, что он упал ничком, уткнувшись лицом в траву. Полковник не мог видеть место входа первой пули, тогда как на выходе она проделала изрядную дыру в затылочной части черепа. Волосы вокруг дыры слиплись от быстро засыхающей крови. Впрочем, самым отвратительным – настолько, что он даже почувствовал биение собственного шейного пульса, – было не это, а зрелище огромного множества насекомых, возникших невесть откуда в дружном стремлении как можно скорее приобщить Карраскела к одному из низших звеньев пищевой цепочки. Если же брать всю картину в целом, то полковник не нашел в ней ничего такого, что можно было бы назвать ненормальным или неестественным.
– Я ухожу от тебя, – сказала она.
Полковник отыскал наконец свой портфель, открыл его и проверил, все ли нужные бумаги на месте. Только после этого он взглянул на Сьюзен, подошел к двери, распахнул ее и сказал:
– Иди.
– Пообещай... – ее голос сорвался, – что не причинишь вреда моей семье.
– В отличие от тебя, – сказал полковник, – я не даю обещаний, которые не собираюсь выполнять.
Слабым движением Сьюзен убрала волосы с лица.
– Мерзавец!
– Оскорбляй меня, если тебе так нравится, – сказал он, – но это не я нарушил священный обет и это не я осквернил супружеское ложе.
– У меня не было выбора! Ты никогда не выпускал меня из дома без кого-нибудь из своих шпионов!
– Понимаю. Если бы я несколько меньше заботился о твоей безопасности, ты спала бы с ним в...
– Да где угодно! – Сьюзен спустилась еще на несколько ступенек, глаза ее сверкали гневом. – На улицах, в сточных канавах... Где угодно! Когда я была с ним, ничто другое для меня не существовало. Какое это было счастье! – Гнев ее достиг пика, слово «счастье» она произнесла громким свистящим шепотом. – А знаешь почему? Потому что, когда я была с ним, поблизости не было тебя!
Полковник был ошеломлен. Он и не предполагал, что Сьюзен способна на такие бурные проявления чувств. Похоже, ему предстояло решить задачу намного более сложную, чем он полагал изначально.
– Если ты заставишь... – она захлебнулась рыданием и секунду спустя продолжила напряженным, сдавленным голосом на грани срыва: – Если заставишь меня остаться, я тебя убью!
Полковник смотрел на нее с напускным безразличием.
– Ты сегодня будешь ужинать? – спросил он. – Порфирио приготовил свою фирменную курицу.
И в качестве последнего оскорбительного намека – он знал, что Сьюзен его поймет и оценит, – полковник, уходя, оставил дверь настежь открытой.
Генерал, малорослый, но ладно скроенный мужчина лет шестидесяти, гораздо лучше смотрелся в штатском костюме, нежели в опереточной униформе, которую ему приходилось носить во время официальных приемов. В его внешности не было ничего устрашающего: коротко подстриженная седая борода, редеющие волосы, костлявое птичье личико. И тем не менее генерал имел репутацию человека безжалостного к врагам как на поле боя, так и на политической сцене и – если слухи были верны – без предрассудков относящегося к применению самых жестоких пыток. Он пришел на встречу с траурной повязкой на рукаве и в сопровождении осанистого адъютанта, тоже в штатском. Резерфорд еще ранее письмом выразил свои соболезнования семье Руэласов, но сейчас, когда генерал явился собственной персоной и, сев за столик, начал сосредоточенно перекладывать серебряные столовые приборы, выстраивая их в шеренгу на скатерти, полковник поспешил еще раз принести извинения, добавив, что ни за что не стал бы стрелять, узнай он в незваном госте Луиса. Но тогда, в утренних сумерках, он видел перед собой лишь какого-то человека, пытающегося залезть в его дом.
Генерал слегка наклонил голову, что было истолковано полковником как принятие к сведению его слов, но не принятие собственно извинений, и сказал:
– Как вы полагаете, что могло привести Луиса в ваши края?
При этом он, не отрываясь, смотрел на салатную вилку адъютанта, словно хотел и ее поставить в ряды своего маленького столового воинства.
– Я не в состоянии постичь мотивы действий вашего племянника, – сказал полковник, – но я абсолютно уверен в непричастности к этой истории моей жены.
– Моя Долорес не видела вашей супруги во дворце на последнем приеме, – сказал генерал. – Она нездорова?
Хотя ресторан в этот час был почти полон, с появлением генерала Руэласа в нем установилась напряженная тишина. Перехватывая взгляды, направленные в их сторону, полковник убедился, что присутствующие стараются не упустить ни единой подробности беседы.
– Не то чтобы нездорова, – произнес он с хорошо разыгранной ноткой возмущения в голосе, – скорее испугана.
При этих словах генерал поднял взгляд; за соседними столиками произошло возбужденное движение.
– Значит, случившееся ее... сильно расстроило?
– Что в этом странного? – Полковник положил локти на стол и крепко сжал сплетенные пальцы. – Женщина просыпается от звука выстрелов и видит, что ее муж только что убил человека – как тут же выясняется, знакомого, – когда тот взбирался по стене к окну ее спальни. Это больше чем простое расстройство. Вплоть до сегодняшнего утра она боялась выйти из своей комнаты. Она больше не чувствует себя в безопасности в этой стране, которую мы с ней уже было привыкли считать своей второй родиной. Генерал кивнул или, точнее, слегка вздернул голову и тут же опустил ее в прежнюю позицию, как укушенный оводом конь.
– Луис... – Он чуть замешкался и продолжил: – Мне сказали, что Луис часто беседовал с вашей супругой во дворце.
– Моя жена часто беседует со многими людьми. Большинство из них, однако, не считает это предлогом для тайного проникновения в мой дом.
– Мне не нравится ваш тон, полковник.
– А мне не нравятся ваши намеки на предосудительное поведение моей жены.
Руэлас несколько секунд задумчиво поправлял черную повязку и наконец произнес:
– Я ни на что не намекаю.
– Боюсь, что столь неопределенное высказывание лишь усугубляет урон, наносимый чести моей супруги... а, следовательно, и моей чести.
К столику приблизился официант, но Руэлас прогнал его гневным взмахом ладони. Адъютант сидел неподвижно – руки на коленях, взгляд сверлит дыру в парчовых обоях. Руэлас был заметно раздражен: он никак не ожидал, что полковник будет вести себя столь агрессивно.
– Лично я ни разу не допустил заявлений, порочащих вашего племянника, – продолжал полковник, – и сейчас хотел бы предложить вашему вниманию версию событий, которая представит его поведение в более благоприятном свете.
– У вас есть такая версия?
– Их у меня несколько. Мне уже приходилось слышать, что его действия не были обдуманы заранее. Возможно, это была шутка или проказа, слишком далеко зашедшая и обернувшаяся трагедией. Или же он был навеселе и спутал мой дом с домом какой-нибудь своей пассии. Молодые люди склонны к безрассудным поступкам такого сорта. И если я... – полковник соорудил на столе рукотворную колокольню, в которой сложенные и вытянутые вверх пальцы играли роль шпиля, – если я готов признать действия вашего племянника лишенными злого умысла и взять вину за это печальное недоразумение на себя, то почему вы со своей стороны не хотите проявить аналогичную любезность по отношению к моей супруге?
Руэлас молчал, на виске его начала пульсировать вена.
– Я знаю свою жену, – сказал полковник с подкупающей прямотой. – Это скромная и очень порядочная женщина, далекая от светских интриг и сплетен. Я могу представить массу свидетелей, которые подтвердят безупречность ее репутации. Сможете ли вы найти хоть одного, который засвидетельствует обратное?
Тишина повисла в ресторанном зале. Судя по выражению лица Руэласа, он наконец-то осознал, что его вынудили принять решение на публике, тогда как он предпочел бы разобраться с полковником в приватном порядке. Такой оборот дела был ему не по душе. По сути, он позволил втянуть себя в подобие судебного разбирательства, где роль присяжных играли посетители ресторана, в основном люди его круга, а полковник поставил себя в положение одновременно свидетеля и адвоката, тогда как в центре внимания неожиданно оказался не вопрос о вине либо невиновности полковника, как того хотелось бы генералу, а доброе имя его племянника.
– Итак, сэр, – сказал полковник, – каков будет ваш ответ?
Генеральские пальцы сомкнулись на салатной вилке адъютанта; последний отметил этот ход брошенным искоса тревожным взглядом.
– Таких доказательств у меня нет, – хрипло произнес генерал.
По залу ветерком пронесся шепот, передавая эти слова от стола к столу. Воодушевленный – ибо он чувствовал, что в этом спектакле он переигрывает своего оппонента, – полковник поспешил развить успех.
– Как бы мне этого ни хотелось, – сказал он, – я не в состоянии исправить то, что уже было сделано. Все, что я могу, – это покаяться в излишней поспешности, с которой я действовал в тот злополучный день, и еще раз выразить сожаление по поводу случившейся трагедии. Кроме того, я хочу вас заверить, что, начиная с этого дня, ваша семья будет иметь в моем лице самого преданного друга и союзника из всех, на кого они могли бы рассчитывать. – С этими словами полковник протянул руку Руэласу. Это был решающий момент.
По кубинским понятиям справедливости (с которыми редко вступал в конфликт писаный закон), полковник Резерфорд был прав вне зависимости от того, какими мотивами руководствовался Карраскел, вторгаясь в его владения. Мужчина, который не защищает честь своей жены и неприкосновенность своего жилища, попросту не считался мужчиной. Достойная восхищения откровенность, с какой полковник отреагировал на инсинуации Руэласа, исподволь наводила на мысль, что если даже Сьюзен и состояла в связи с Карраскелом, полковник пребывал на сей счет в полном неведении. Он ничего не терял в том случае, если генерал не ответит на рукопожатие; но он сделал ставку на то обстоятельство, что Руэлас, будучи реалистом, сочтет обретение друга в высоких сферах – к тому же друга, ему обязанного, – достаточной компенсацией за утрату родственника по линии жены, который, с какой стороны ни смотри, вел себя не самым достойным образом. В то же время поступок Луиса можно будет представить в более выгодном свете, если Руэлас поддержит версию полковника о неудачной шалости либо пьяном затмении, нашедшем на его племянника. Резерфорд был уверен, что генерал не устоит против такого соблазна и пожмет его руку, возможно про себя решив, что позднее можно будет и передумать. Впрочем, этого полковник уже не опасался, зная, что очень скоро он и Руэлас будут прочно связаны общими интересами во многих сферах, а со временем вполне могут стать друзьями.
Взгляд генерала блуждал по столовым приборам, словно выбирая оружие для рукопашной схватки. Но завершилось все тем, что он – правда, с видимой неохотой и по-прежнему не глядя в глаза полковнику – принял протянутую руку, сказав: «Muy bien»[12]. После этого он распрямил плечи, поправил галстук и повелительным кивком подозвал к столу официанта.
– И с таким мудаком они хотят дойти до Суперкубка?! Кто в это поверит?
Бармен, лоснящийся коротышка с прилизанными волосами и до неприличия белозубой улыбкой, покачал головой в знак согласия. Сам он плохо разбирался в футболе, но, слегка обеспокоенный страстным выкриком Риты, счел за благо выразить солидарность.
– Хассельбек, – сказала она презрительно, обращаясь к Джимми. – Как можно рассчитывать на этот чертов кубок, имея квотербека с такой фамилией?!
Джимми был в своей замшевой куртке и старой ковбойской шляпе с жирным пятном на тулье, которой он не изменял со времени их первой встречи. Затеняя лицо, шляпа придавала ему облик хронического, вечно чем-нибудь недовольного лоботряса.
В ответ он буркнул что-то невнятное, не поднимая взгляда от своей тарелки.
Не получив должной поддержки с этой стороны, Рита обратилась сразу ко всем посетителям бара:
– Вспомните, как звали ребят, бравших Суперкубок: Кении Стейблер, Трой Эйкмен, Бретт Фавр, Джо Нэмет, Джон Элуэй. Солидные имена, достойные лидеров команды. А что имеем мы? Мы имеем этого мудилу Мэтта Хассельбека!
– Дильфер, – подал голос плечистый мужчина средних лет, в спецовке и кепи с эмблемой «Соникс», сидевший у стойки через два стула от них.
Рита взглянула на него с вызовом:
– Что вы сказали?
– Трент Дильфер. Трудно придумать более паскудное имя, а ведь он был квотербеком «Воронов», когда те взяли Суперкубок.
– Дильфер... А ведь верно! – Рита повторила про себя это имя, а затем улыбнулась мужчине.
– Черт, похоже, я погорячилась. – Она показала бармену свой опустевший стакан, и тот молча потянулся к бутылке «Джека Дэниелса». – Но я не буду в большой претензии, если этот сукин сын все-таки сменит фамилию.
– Только быть рядом, пока история не закончится, – сказал Джимми. – Иногда это требует времени.
...Джимми вытянул ноги, скрестив лодыжки. Все еще думая о Рите, он расслабился и понемногу перенес внимание на толпу, сразу выделив из нее черного парня – рост за два метра, мажорный прикид, весь в золотых побрякушках. Баскетболист, сомнений нет. А где играет? – может, в «Соникс» или... но тут солнечная картинка с молодой пальмой на переднем плане вторглась в его мысли, изгнав спортивную тему, а вслед за пальмой, как затмение солнца, явился и полковник Резерфорд. Он прибыл в Гавану вскоре после полуночи и явился домой, не извещая об этом Сьюзен. Сейчас было около пяти утра, и полковник, одетый в нижнюю рубаху и брюки с подтяжками, сидел на плетеном стуле, который он поместил в коридорчике перед лестницей черного хода, ведущей в комнату Марианы (экономку он отправил погостить к ее сестре в Варадеро). Время от времени он приподнимался, чтобы выглянуть во двор через открытую дверь, рядом с которой росла пальмочка, отчетливо видная на более темном фоне отдаленных зарослей. Полковник сильно нервничал, ладони его покрылись липким потом, дыхание было неглубоким и прерывистым. Он не видел причин опасаться за свою жизнь, но ему никогда прежде не случалось убивать человека; сама мысль об этом возбуждала его и одновременно приводила в смятение. Отвращение Резерфорда к насилию в любом его виде – будь то даже спортивные состязания вроде бокса или фехтовальных поединков – было постоянным предметом шуток его соучеников по военной академии и предопределило его карьеру «кабинетного вояки». Но иногда насилие бывает единственным средством, с помощью которого можно с честью выйти из унизительной ситуации и сохранить авторитет в офицерской среде. Хотя полковник не сомневался в своей способности осуществить задуманное и был уверен, что убийство незнакомца, проникшего ночью в его дом, никак не отразится на его служебной карьере и положении в обществе, его беспокоили возможные психологические последствия этого акта – он знал несколько подобных случаев, после которых солдаты, даже будучи оправданы военным судом, переживали тяжелейшую психическую травму. Мысль о том, что призрак Карраскела будет являться ему в кошмарных снах, была невыносимой. Значит, надо не просто убить этого человека, надо еще уничтожить всякую память о нем, обречь его на забвение. Эта четко сформулированная мысль укрепила дух полковника, убедила его в том, что он имеет моральное право на убийство, а наличие этого права уже само по себе должно защитить его от угрызений совести. Сойдясь лицом к лицу с Карраскелом, он будет видеть перед собой не живого человека, а нелепую ошибку судьбы, которую он возьмется исправить.
Часы показали половину шестого, Карраскел все еще не появлялся. Птицы вовсю щебетали в кроне огромного дерева, по мощеной улице за стеной, гремя колесами, проехала повозка. Полковник встал со стула и занял позицию в проеме двери, испытывая все возрастающее разочарование. Сперва он был склонен винить поставщиков сведений: возможно, доктор Ленс ввел его в заблуждение относительно постоянства, с которым Карраскел пользовался именно этим маршрутом. Затем он подумал, что Сьюзен и ее любовник могли так увлечься, что потеряли всякое представление о времени. Он уже начал думать о том, чтобы подкрасться к двери ее спальни и вломиться внутрь, но ему не хотелось бы застать этих двоих в постели. Он и так слишком живо представлял себе эту картину, и его воображение не нуждалось в дополнительной подпитке. Нет, первоначальный план был лучше. Надо ждать.
Солнце поднялось выше; пальмочка перед домом купалась в его теплых лучах. Неожиданно полковник воспринял это как знак – одинокая сияющая пальма представилась ему символом неминуемости божественного возмездия, местом, над которым сию минуту может возникнуть образ Девы Марии и обратиться с ласковым укором к человечеству, а то и сам Христос явится в ореоле своих кровавых мук, с алыми каплями, сочащимися из Его ран на землю и удобряющими святой кровью дерево, чьими ветвями был некогда устлан путь Мессии. Вид солнечной пальмы и такое его толкование вернули полковнику силы, вдохновили его на исполнение своей – едва ли не священной – миссии, вновь пробудили ту бурю эмоций, что он испытал, узнав о неверности жены. Его растерянность обернулась бешеной яростью, и на ее волне он достиг высоты понимания, с которой уже не составляло труда оценить все возможные повороты событий и смести любые препятствия на пути к осуществлению его мести. Нет, месть не то слово, подумал он. Равновесие. Восстановление равновесия – вот чего он так страстно желал. Приведение всех вещей в состояние разумного баланса, использование противовесов, чтобы поддержать функционирование всей структуры если не на желаемом, то хотя бы на мало-мальски приемлемом уровне. Он взглянул на пистолет в своей руке – вот оно, безжалостное орудие возмездия. Приятно ощущать его холодную тяжесть. Патроны в его обойме пока молчат, но готовы в любой миг сказать свое слово. Он крепче сжал рукоятку кольта, погладил курок указательным пальцем – и обрел спокойствие.
В шесть ноль четыре по часам полковника он услышал наверху два голоса, женский и мужской; последний как будто на чем-то настаивал. Затем стукнула, закрываясь, оконная рама, и послышалось тяжелое шуршанье: кто-то спускался, упираясь ногами в стену. В последний раз напомнив себе, что надо быть суровым и твердым, полковник выступил из тени под лучи утреннего солнца. Карраскел – в полосатой рубашке и кофейного цвета брюках, с галстуком и пиджаком, переброшенными через руку – висел футах в шести над землей, уцепившись за толстые виноградные лозы. При виде полковника он замер, как ящерица на ветке дерева; страх исказил его черты.
– Слезай, – сказал полковник и отступил на пару шагов, чтобы Карраскел не мог достать его в прыжке сверху. В последние дни он продумал несколько вариантов речи, в которую собирался вложить все свое отвращение к преступным любовникам, а заодно высказать кое-какие соображения насчет искупительной неотвратимости смерти. Но как только он увидел Карраскела, все эти варианты вылетели у него из головы, а его мозг превратился в монолитную глыбу безумной ненависти. Короткое «слезай» оказалось пределом его красноречия.
Уже на земле, бросив куртку и галстук, Карраскел сказал: «Полковник, послушайте...» – и выставил руки ладонями вперед, словно упираясь ими в невидимый защитный барьер.
Полковник Резерфорд приложил палец к губам и указал на окно спальни Сьюзен. Карраскел расценил это как обнадеживающий знак; он энергично кивнул и сделал успокоительный жест – он хотел мирно выяснить отношения, надеясь как можно скорее пройти первую сцену этого акта. Полковник же расправил плечи, набрал полные легкие свежего утреннего воздуха и целиком вложился в крик: «Сью-зэ-э-э-э-э-э-эн!» Птицы панически вспорхнули с ветвей дерева, а через секунду распахнулось окно спальни, и Сьюзен наклонилась через подоконник – темные волосы в беспорядке, рука придерживает на груди вырез тонкой ночной рубашки. Она не сразу разобралась в происходящем, но затем удивленное выражение на ее лице сменилось гримасой ужаса, и она крикнула: – О боже! Не надо... Хоуз!
Между тем лицо Карраскела, на котором мелькнул, было, проблеск надежды, теперь выражало покорность судьбе. Он взглянул вверх, на Сьюзен, и полковнику на миг показалось, что он воочию видит образованный их встречными взглядами прозрачный мост или тоннель, вдоль которого шла слабая рябь, искажавшая перспективу, как это бывает при мареве в сильную жару. Они как будто совершенно забыли о его, полковника, присутствии. Это пренебрежение, эта вопиющая наглость так взбесили полковника, что он разом отбросил все сомнения, до той поры тихо подтачивавшие его решимость. Он поднял кольт, зафиксировал локоть, прицелился – все движения были плавными, быстрыми и точными – и спустил курок, вогнав пулю в голову Луиса Карраскела, а мгновение спустя, когда тот, падая, повернулся к нему боком, второй пулей поразил его чуть ниже подмышки.
Сьюзен пронзительно выкрикнула имя своего любимого, затем издала нечленораздельный вопль, обращенный к небесам, и разразилась истерическими рыданиями, перемежая их обрывками фраз, – полковник так и не разобрал, что в них звучало: горе или ненависть. На свою жену он не смотрел. Выстрелы заставили его сердце биться в стремительном темпе, но сейчас оно уже успокаивалось. Удовлетворение, которое он испытал, было гораздо меньшим, чем можно было ожидать, но это его мало смутило, – эмоциональное удовлетворение отнюдь не было его главной целью. Он осмотрел тело, брызги и пятна крови, убедившись, что подобное зрелище не способно выбить его из колеи. Удар второй пули развернул Карраскела таким образом, что он упал ничком, уткнувшись лицом в траву. Полковник не мог видеть место входа первой пули, тогда как на выходе она проделала изрядную дыру в затылочной части черепа. Волосы вокруг дыры слиплись от быстро засыхающей крови. Впрочем, самым отвратительным – настолько, что он даже почувствовал биение собственного шейного пульса, – было не это, а зрелище огромного множества насекомых, возникших невесть откуда в дружном стремлении как можно скорее приобщить Карраскела к одному из низших звеньев пищевой цепочки. Если же брать всю картину в целом, то полковник не нашел в ней ничего такого, что можно было бы назвать ненормальным или неестественным.
* * *
Реакция Сьюзен на это убийство не особенно волновала полковника Резерфорда. Он знал, что она ничего не предпримет. На протяжении последующих девяти дней она не покидала свою комнату. Каждое утро полковник посылал служанку справиться о здоровье госпожи. Она ответила лишь однажды, да и то нельзя было считать ответом: она просила разрешения присутствовать на похоронах Карраскела (просьба, разумеется, была отклонена). Утром десятого дня, когда он искал в холле свой куда-то запропастившийся портфель, она появилась на лестнице и заговорила с ним усталым, почти безжизненным голосом. Она была в юбке для верховой езды и серой блузке, застегнутой не на те пуговицы. Изможденное лицо несло следы слез, а, сходя вниз, она обеими руками опиралась о перила, словно ее плохо держали ноги.– Я ухожу от тебя, – сказала она.
Полковник отыскал наконец свой портфель, открыл его и проверил, все ли нужные бумаги на месте. Только после этого он взглянул на Сьюзен, подошел к двери, распахнул ее и сказал:
– Иди.
– Пообещай... – ее голос сорвался, – что не причинишь вреда моей семье.
– В отличие от тебя, – сказал полковник, – я не даю обещаний, которые не собираюсь выполнять.
Слабым движением Сьюзен убрала волосы с лица.
– Мерзавец!
– Оскорбляй меня, если тебе так нравится, – сказал он, – но это не я нарушил священный обет и это не я осквернил супружеское ложе.
– У меня не было выбора! Ты никогда не выпускал меня из дома без кого-нибудь из своих шпионов!
– Понимаю. Если бы я несколько меньше заботился о твоей безопасности, ты спала бы с ним в...
– Да где угодно! – Сьюзен спустилась еще на несколько ступенек, глаза ее сверкали гневом. – На улицах, в сточных канавах... Где угодно! Когда я была с ним, ничто другое для меня не существовало. Какое это было счастье! – Гнев ее достиг пика, слово «счастье» она произнесла громким свистящим шепотом. – А знаешь почему? Потому что, когда я была с ним, поблизости не было тебя!
Полковник был ошеломлен. Он и не предполагал, что Сьюзен способна на такие бурные проявления чувств. Похоже, ему предстояло решить задачу намного более сложную, чем он полагал изначально.
– Если ты заставишь... – она захлебнулась рыданием и секунду спустя продолжила напряженным, сдавленным голосом на грани срыва: – Если заставишь меня остаться, я тебя убью!
Полковник смотрел на нее с напускным безразличием.
– Ты сегодня будешь ужинать? – спросил он. – Порфирио приготовил свою фирменную курицу.
И в качестве последнего оскорбительного намека – он знал, что Сьюзен его поймет и оценит, – полковник, уходя, оставил дверь настежь открытой.
* * *
Из всех проблем, которые возникли у полковника в связи с этим убийством, самой серьезной была проблема генерала Руэласа. Еще на подготовительной стадии он предвидел, что стоит ему избавить этот мир от Карраскела, как пойдут слухи о связи его жены с генеральским племянником – именно в этом будут видеть причину происшедшего. Люди скажут (и они действительно так говорили): с какой иной стати, если не из-за любви, молодой человек с прекрасной репутацией, подававший такие большие надежды, вдруг попытается тайком проникнуть в спальню красивой замужней женщины? И скорбящий генерал Руэлас вполне мог оказаться в числе тех, кто разделял данную точку зрения. Полковник понимал, что он должен как можно скорее лично поговорить с генералом. Поэтому он – использовав как предлог спор из-за земельного участка между правительством Соединенных Штатов и группой кубинских граждан, выходцев из родной провинции Руэласа, – пригласил генерала на встречу в один из лучших ресторанов Гаваны. В этом краю белоснежных скатертей и хрустальных люстр, облюбованном местной аристократией, за ним и Руэласом будет наблюдать множество внимательных глаз, что, собственно, и требовалось полковнику, который хотел, чтоб объяснение произошло на публике.Генерал, малорослый, но ладно скроенный мужчина лет шестидесяти, гораздо лучше смотрелся в штатском костюме, нежели в опереточной униформе, которую ему приходилось носить во время официальных приемов. В его внешности не было ничего устрашающего: коротко подстриженная седая борода, редеющие волосы, костлявое птичье личико. И тем не менее генерал имел репутацию человека безжалостного к врагам как на поле боя, так и на политической сцене и – если слухи были верны – без предрассудков относящегося к применению самых жестоких пыток. Он пришел на встречу с траурной повязкой на рукаве и в сопровождении осанистого адъютанта, тоже в штатском. Резерфорд еще ранее письмом выразил свои соболезнования семье Руэласов, но сейчас, когда генерал явился собственной персоной и, сев за столик, начал сосредоточенно перекладывать серебряные столовые приборы, выстраивая их в шеренгу на скатерти, полковник поспешил еще раз принести извинения, добавив, что ни за что не стал бы стрелять, узнай он в незваном госте Луиса. Но тогда, в утренних сумерках, он видел перед собой лишь какого-то человека, пытающегося залезть в его дом.
Генерал слегка наклонил голову, что было истолковано полковником как принятие к сведению его слов, но не принятие собственно извинений, и сказал:
– Как вы полагаете, что могло привести Луиса в ваши края?
При этом он, не отрываясь, смотрел на салатную вилку адъютанта, словно хотел и ее поставить в ряды своего маленького столового воинства.
– Я не в состоянии постичь мотивы действий вашего племянника, – сказал полковник, – но я абсолютно уверен в непричастности к этой истории моей жены.
– Моя Долорес не видела вашей супруги во дворце на последнем приеме, – сказал генерал. – Она нездорова?
Хотя ресторан в этот час был почти полон, с появлением генерала Руэласа в нем установилась напряженная тишина. Перехватывая взгляды, направленные в их сторону, полковник убедился, что присутствующие стараются не упустить ни единой подробности беседы.
– Не то чтобы нездорова, – произнес он с хорошо разыгранной ноткой возмущения в голосе, – скорее испугана.
При этих словах генерал поднял взгляд; за соседними столиками произошло возбужденное движение.
– Значит, случившееся ее... сильно расстроило?
– Что в этом странного? – Полковник положил локти на стол и крепко сжал сплетенные пальцы. – Женщина просыпается от звука выстрелов и видит, что ее муж только что убил человека – как тут же выясняется, знакомого, – когда тот взбирался по стене к окну ее спальни. Это больше чем простое расстройство. Вплоть до сегодняшнего утра она боялась выйти из своей комнаты. Она больше не чувствует себя в безопасности в этой стране, которую мы с ней уже было привыкли считать своей второй родиной. Генерал кивнул или, точнее, слегка вздернул голову и тут же опустил ее в прежнюю позицию, как укушенный оводом конь.
– Луис... – Он чуть замешкался и продолжил: – Мне сказали, что Луис часто беседовал с вашей супругой во дворце.
– Моя жена часто беседует со многими людьми. Большинство из них, однако, не считает это предлогом для тайного проникновения в мой дом.
– Мне не нравится ваш тон, полковник.
– А мне не нравятся ваши намеки на предосудительное поведение моей жены.
Руэлас несколько секунд задумчиво поправлял черную повязку и наконец произнес:
– Я ни на что не намекаю.
– Боюсь, что столь неопределенное высказывание лишь усугубляет урон, наносимый чести моей супруги... а, следовательно, и моей чести.
К столику приблизился официант, но Руэлас прогнал его гневным взмахом ладони. Адъютант сидел неподвижно – руки на коленях, взгляд сверлит дыру в парчовых обоях. Руэлас был заметно раздражен: он никак не ожидал, что полковник будет вести себя столь агрессивно.
– Лично я ни разу не допустил заявлений, порочащих вашего племянника, – продолжал полковник, – и сейчас хотел бы предложить вашему вниманию версию событий, которая представит его поведение в более благоприятном свете.
– У вас есть такая версия?
– Их у меня несколько. Мне уже приходилось слышать, что его действия не были обдуманы заранее. Возможно, это была шутка или проказа, слишком далеко зашедшая и обернувшаяся трагедией. Или же он был навеселе и спутал мой дом с домом какой-нибудь своей пассии. Молодые люди склонны к безрассудным поступкам такого сорта. И если я... – полковник соорудил на столе рукотворную колокольню, в которой сложенные и вытянутые вверх пальцы играли роль шпиля, – если я готов признать действия вашего племянника лишенными злого умысла и взять вину за это печальное недоразумение на себя, то почему вы со своей стороны не хотите проявить аналогичную любезность по отношению к моей супруге?
Руэлас молчал, на виске его начала пульсировать вена.
– Я знаю свою жену, – сказал полковник с подкупающей прямотой. – Это скромная и очень порядочная женщина, далекая от светских интриг и сплетен. Я могу представить массу свидетелей, которые подтвердят безупречность ее репутации. Сможете ли вы найти хоть одного, который засвидетельствует обратное?
Тишина повисла в ресторанном зале. Судя по выражению лица Руэласа, он наконец-то осознал, что его вынудили принять решение на публике, тогда как он предпочел бы разобраться с полковником в приватном порядке. Такой оборот дела был ему не по душе. По сути, он позволил втянуть себя в подобие судебного разбирательства, где роль присяжных играли посетители ресторана, в основном люди его круга, а полковник поставил себя в положение одновременно свидетеля и адвоката, тогда как в центре внимания неожиданно оказался не вопрос о вине либо невиновности полковника, как того хотелось бы генералу, а доброе имя его племянника.
– Итак, сэр, – сказал полковник, – каков будет ваш ответ?
Генеральские пальцы сомкнулись на салатной вилке адъютанта; последний отметил этот ход брошенным искоса тревожным взглядом.
– Таких доказательств у меня нет, – хрипло произнес генерал.
По залу ветерком пронесся шепот, передавая эти слова от стола к столу. Воодушевленный – ибо он чувствовал, что в этом спектакле он переигрывает своего оппонента, – полковник поспешил развить успех.
– Как бы мне этого ни хотелось, – сказал он, – я не в состоянии исправить то, что уже было сделано. Все, что я могу, – это покаяться в излишней поспешности, с которой я действовал в тот злополучный день, и еще раз выразить сожаление по поводу случившейся трагедии. Кроме того, я хочу вас заверить, что, начиная с этого дня, ваша семья будет иметь в моем лице самого преданного друга и союзника из всех, на кого они могли бы рассчитывать. – С этими словами полковник протянул руку Руэласу. Это был решающий момент.
По кубинским понятиям справедливости (с которыми редко вступал в конфликт писаный закон), полковник Резерфорд был прав вне зависимости от того, какими мотивами руководствовался Карраскел, вторгаясь в его владения. Мужчина, который не защищает честь своей жены и неприкосновенность своего жилища, попросту не считался мужчиной. Достойная восхищения откровенность, с какой полковник отреагировал на инсинуации Руэласа, исподволь наводила на мысль, что если даже Сьюзен и состояла в связи с Карраскелом, полковник пребывал на сей счет в полном неведении. Он ничего не терял в том случае, если генерал не ответит на рукопожатие; но он сделал ставку на то обстоятельство, что Руэлас, будучи реалистом, сочтет обретение друга в высоких сферах – к тому же друга, ему обязанного, – достаточной компенсацией за утрату родственника по линии жены, который, с какой стороны ни смотри, вел себя не самым достойным образом. В то же время поступок Луиса можно будет представить в более выгодном свете, если Руэлас поддержит версию полковника о неудачной шалости либо пьяном затмении, нашедшем на его племянника. Резерфорд был уверен, что генерал не устоит против такого соблазна и пожмет его руку, возможно про себя решив, что позднее можно будет и передумать. Впрочем, этого полковник уже не опасался, зная, что очень скоро он и Руэлас будут прочно связаны общими интересами во многих сферах, а со временем вполне могут стать друзьями.
Взгляд генерала блуждал по столовым приборам, словно выбирая оружие для рукопашной схватки. Но завершилось все тем, что он – правда, с видимой неохотой и по-прежнему не глядя в глаза полковнику – принял протянутую руку, сказав: «Muy bien»[12]. После этого он распрямил плечи, поправил галстук и повелительным кивком подозвал к столу официанта.
* * *
В этот вечер «Брэндивайнз» был заполнен менее чем наполовину. Джимми с Ритой жевали чизбургеры у стойки бара и смотрели по телевизору выставочный матч между местными «Ястребами» и нью-йоркскими «Реактивщиками». В первой половине «Ястребам» задали жару, а их моржеподобный тренер Хольмгрен выглядел так, будто только что проглотил здоровенного тухлого лосося. Когда квотербек Сиэтла в очередной раз дал неточный пас, Рита с криком «Чтоб тебя!» ударила по прилавку рукоятью своего охотничьего ножа:– И с таким мудаком они хотят дойти до Суперкубка?! Кто в это поверит?
Бармен, лоснящийся коротышка с прилизанными волосами и до неприличия белозубой улыбкой, покачал головой в знак согласия. Сам он плохо разбирался в футболе, но, слегка обеспокоенный страстным выкриком Риты, счел за благо выразить солидарность.
– Хассельбек, – сказала она презрительно, обращаясь к Джимми. – Как можно рассчитывать на этот чертов кубок, имея квотербека с такой фамилией?!
Джимми был в своей замшевой куртке и старой ковбойской шляпе с жирным пятном на тулье, которой он не изменял со времени их первой встречи. Затеняя лицо, шляпа придавала ему облик хронического, вечно чем-нибудь недовольного лоботряса.
В ответ он буркнул что-то невнятное, не поднимая взгляда от своей тарелки.
Не получив должной поддержки с этой стороны, Рита обратилась сразу ко всем посетителям бара:
– Вспомните, как звали ребят, бравших Суперкубок: Кении Стейблер, Трой Эйкмен, Бретт Фавр, Джо Нэмет, Джон Элуэй. Солидные имена, достойные лидеров команды. А что имеем мы? Мы имеем этого мудилу Мэтта Хассельбека!
– Дильфер, – подал голос плечистый мужчина средних лет, в спецовке и кепи с эмблемой «Соникс», сидевший у стойки через два стула от них.
Рита взглянула на него с вызовом:
– Что вы сказали?
– Трент Дильфер. Трудно придумать более паскудное имя, а ведь он был квотербеком «Воронов», когда те взяли Суперкубок.
– Дильфер... А ведь верно! – Рита повторила про себя это имя, а затем улыбнулась мужчине.
– Черт, похоже, я погорячилась. – Она показала бармену свой опустевший стакан, и тот молча потянулся к бутылке «Джека Дэниелса». – Но я не буду в большой претензии, если этот сукин сын все-таки сменит фамилию.