Страница:
— А чего же нам будет там?
— Петля, — ответил драгун.
Длительное молчание. Ванька Семибратов плаксиво скосоротился.
Варсонофий Перешиби-Нос, вздохнув, сказал:
— Спасибо. Видать, вы солдаты добрые. К своему же брату жалости у вас много, — и большие усы его задрожали.
— Мы присягу сполняем, — с раздражением ответил старший. — Вот приведем вас, вы упадите в ноги барину да начальству, покатайтесь, авось помилуют. Я вам добра желаю…
— Ты нам добра желаешь, в воду пихаешь, а мы на берег лезем, жить хотим, — подняв голову и посматривая исподлобья на драгуна, насмешливо сказал Пугачев. — Ужо-ко вам медалей дадут да по гривеннику денег за удальство, что своих, как Юда, предали. Ну, у меня медалей для вас нетути, а есть вино. Пять бутылок. Желаете выпить?
— На деле мы не пьем, — сказал старший и стал натрушивать из ладунки порох на пистолетную полку. — А твое вино все едино нашим будет. Собирайтесь-ка!
— Эх, жалко, у меня сабля хряпнула пополам, — прищурившись на старшего, сказал Пугачев, — а то я показал бы тебе, как с плеч головы летят.
Драгуны, озлобленные, стояли в настороженных позах, готовые пистолеты в руках. Старший закричал на Пугачева:
— Больно-то не запугивай, мы не трусливого десятка! Как бы твоей толстой шее в петлю не угодить. Мне сказывали про тебя. Ты наиглавный возмутитель. Пугач-казак!
— Небось, и я не из трусливых. Я и ожгусь, не затужу, — огрызнулся Пугачев.
— Вот что, драгуны, голуби мои, — ласково начал Перешиби-Нос. — Ведь мы не за кого-нибудь, а за крестьянство вступились. А ведь вы и сами из крестьян. На нашем месте, может статься, такожде и вы поступили бы. Мы супротив сучьего барина, ерш ему в бок, к мужикам пристали. Не вам бы, голуби мои, ловить нас да по мужикам стрелять. Бар, а не мужиков изничтожать надо!
Старший, глядя в землю, сказал:
— Ничего не поделаешь: присяга. С нас взыск.
— А вы, ребята, видали ее величества замученного капрала Капустина, весь в медалях? — спросил Пугачев.
— Нет, не видали такого, — сказал старший.
— Ну-к побачьте. Он в селе Большие Травы в гробу лежит. На Прусской войне он кровь проливал, а сучий барин в одночасье застегал его насмерть.
Вот кровопивца какого вас пригнали защищать.
Драгуны смутились, переглянулись друг с другом и потупились.
— Да неужли правда это? — спросил старший и сел.
Перешиби-Нос как очевидец во всех подробностях пересказал происшедшее в селе Большие Травы.
— А ну, развязать им руки-ноги, — приказал старший, глаза и голос его подобрели. — Ладно, — сказал он, — будь, что будет, а мы вас не потрогаем, только коней заберем.
— Забирайте. Не жаль, — проговорил Пугачев, незаметно подмигнув Перешиби-Носу. — Ванька! Тягай вина сюда, хлеб тащи, лук, свинина копченая тамотка есть. А это вот вам, приятели-драгуны, примите-ка, — и Пугачев, вынув из шапки червонец, подал его старшему.
Глаза драгунов заблестели, губы приятно улыбнулись: «этакое богатство свалилось, по два с полтиной на рыло», а Ванька Семибратов, видя щедрость Пугачева, сразу заскучал и в душе обозвал приятеля дурнем.
Лошадей драгуны расседлали, пустили пастись, подживили костер, началась пирушка. Пугачев откупорил шилом пять бутылок, каждую попробовал, две бутылки самого крепкого вина поставил в холодок. Пили по очереди из деревянной чашки. Было жарко, вино ударило в головы. Стали петь походные песни, стали обниматься. Старший драгун, покрутив усы и ударив себя в грудь, закричал:
— Меня самого сколько разов шпицрутенами, бывало, истязали… А царской службе моей осьмнадцать лет. Медалью награжден. А полковник наш — зверь, чуть что, по зубам норовит, — он затряс головой, высморкался и заплакал.
Три молодых драгуна тоже захмелели, они распоясались, сбросили ладунки, поснимали мундиры, никого не слушая, кричали все вместе какую-то несуразицу, лезли целоваться к старшему:
— Отец наш… Отец наш… Иван Назарыч… Умр-р-рем!.. Служба…
Ур-ра… Турку бить… А мужика — ни-ни!..
— Бар бить!.. Они гаже турок! — кричал и Пугачев.
Беглецы пили мало, но и они были пьяны. А пьяней всех — Пугачев. С удалью напевая песни и приплясывая, он из оврага было покарабкался наверх, но четыре раза, под взрывы хохота драгунов, впереверт кувыркался по откосу.
Выписывая вавилоны, он достал из холодка две бутылки крепкого вина и стал угощать драгунов:
— Пейте-кося… За батьковщину! И-эх, разнопьяное винцо-пойлице!..
Вино было забористое, обжигало рот. Старший, хватив залпом, выпучил глаза, уперся кулаками в землю, опустил голову, фыркнул, как кот, и весь судорожно передернулся. Пугачев, покачиваясь, налил по второй.
— Теперь за дружбу нашу, за побратимство! Вестивал саблея… — выборматывал он слышанные от «доброго барина» словечки.
— А сам-от чего не пьешь, казак?
— Ку-у-ды тут, — отмахнулся Пугачев и дал такой крен, что еле удержался на ногах. — Мы ведь еще до солнышка употчивались. Эй, Варсонофий! Ванька!..
Но оба его товарища, широко раскинув руки, разбросав ноги, напропалую храпели. Пугачев захохотал, икнул, промямлил:
— Пья-пья… пьяные хари… Мордофили…
Драгуны хватали по второй, по третьей. И не успела еще откуковать кукушка, как все четверо они бесчувственно повалились на землю, что-то пробормотали, покричали и уснули.
Пугачев поглядел на них, ухмыльнулся и тоже прилег возле своих.
Кукушка опять закуковала, красноголовый дятел прилетел, запальчиво застучал по стволине стальным носом, как трещотка.
Когда драгуны захрапели, Пугачев приподнялся и тихо сказал:
— Ребята, пора.
Все трое пошли ловить и седлать коней. Ванька предлагал взять у драгунов пистолеты и ружья.
— Не можно этого, — строго сказал Пугачев. — Пошто ж солдат под палки подводить… Забудь и думать.
Перешиби-Нос после слов Пугачева даже драгунского седла не взял, а вот как надо бы… Теперь им особенно-то опасаться в дороге нечего, можно ехать большаком. Ванька Семибратов у костра замешкался, он обшаривал карманы старшего драгуна.
Взмахнули нагайками, поехали. Пугачев оглянулся на храпевших драгунов, засмеялся и сказал:
— Присяга…
Пробирались сквозь чащу. Семибратов подал Пугачеву золотой червонец.
— На, схорони. Нам пригодится, а им не за что… А и ловко же ты, анчутка, пьяным-то прикинулся. А глядя на тебя — и мы.
— Слышь-ка, Варсонофий, — начал Пугачев. Но тот быстро перебил его.
— Ах, ерш те в бок! Что же я, баран… Ведь пожарище там, ребята, страшенный на селе-то… Два барских сеновала да гумно запалили мужики…
До двух тысяч пудов сена. А на гумне скирды пшеницы прошлогодней немолоченой… Огонь фукнул выше колокольни…
— Ништо, ништо… Молодцы дядьки, — широко заулыбался Пугачев. — Ну, а каким побытом солдатишек-то из-под караула выпустили?
— Дворецкий, старый черт, слюнтяев деревенских обманул… Мне Мишка-поваренок сказывал, он, ерш те в бок, тоже в бега собирается, в лес удрал, воет. Вот выслал быдто бы дворецкий караульным похлебки мясной, да и сам вышел к ним: «Нате-ка, говорит, похлебайте, жалко мне вас, говорит, дураков. Эх, ребята, ребята!» А сам, змей, этот дворецкий-то, в похлебку-то сонного снадобья подмешал. Ну, те, знамо, набросились, да где сидели, тут и торнулись носами. Так сонных и в подземелье, ерш те в бок, засадили их. Вот как учат дураков дикошарых.
Путники выбрались на большак и поскакали.
Глава 13.
— Эй, молодайка, — крикнул Пугачев. — Это какое жительство?
— А нешто не знаешь? Котловка это жительство, вот как. Котловка село, — ответила улыбчивая круглолицая женщина и подцепила ведра коромыслом. Она молода, стройна, красива.
— А где бы нам ночь скоротать?
— Да где… Уж и не знаю, где… Вот попроситесь нето к рыбьему человеку. Звать его Карп, а прозвищем Карась. Как есть — рыба.
Проезжающие-то у него пристают. А вы, солдаты, што? Разбойников, чего ли, ловить наехали?
— Нет, мы казаки с Дону. По своей воле едем. Холстов да дегтю станем закупать.
— А-а, так-так… А то у нас по Каме, сказывают, разбойники шалят, купцов да богатых быдто грабят. Ну-к, намеднись солдаты пробегали мимо нас.
— Окромя дегтю мы и женщин хорошеньких скупаем, — подмигнул ей Пугачев. — По пятаку за фунт.
— Дешево, чернявый, ценишь… Да ты, полно, уж не барин ли какой, живьем людей скупаешь? — она вскинула ведра на плечо и пошла. — Прощевайте…
Оба конных витязя двинулись за ней. Ванька глаз не спускал с пышнотелой румяной бабы, чего-то хотел сказать ей, но не находил слов, только шлепал губами, улыбался и краснел. Пугачев, подметив его смущение, сквозь смех бросил:
— Эх, и не речист ты, Ванька. — И, набекренив шапку, обратился к молодухе:
— Вот этот толстогубенький велел сказать вам: ах, вы по нраву нам, приходите поиграть на лужок, на травку.
— Озорники какие, — стыдливо потупилась молодайка, несколько задерживая шаг, — нам не до игры. А вот коли холсты занадобятся, продала бы… И деготь у свекра есть.
— Благодарствую, — весело сказал Пугачев, подбочениваясь и покручивая бородку. — Вы нам холсты да деготь, мы вам толстогубенького… Баш на баш… Жалаите?
— Ах, нет… Мы только куделю да кошек меняем на ситцы, татары ездят, — повела глазами молодуха и, плавно покачивая полными плечами, сказала нараспев:
— А вот тебя бы, цыганок чернобороденький, — кивнула она Пугачеву, — пожалуй, выменяла бы, кабы воля моя была. Пригож ты, сниться будешь.
Ванька сразу померк, надул губы, а Пугачев заулыбался во все лицо, сдернул с головы мерлущатую шапку, широко взмахнул ею вправо-влево и молодцевато поклонился молодухе:
— Благодарствую вдругорядь. Ой да ты, кундюбочка моя! Растревожила ты мое ретивое… Ой да какая ж ты приглядчивая!..
— Не бесись, казак… Люди смотрят, — строго сказала она, нахмурилась, указала рукой на большую избу:
— Вот здеся-ка Карп Степаныч жительство имеет, — и ходко пошла своей дорогой.
Казаки остановились. Пугачев все еще глядел очарованными глазами вслед уходившей молодухе.
Он оказался человеком расторопным, свел казаков с крестьянином Вавиловым, у которого Пугачев и сторговал за недорого небольшое суденышко с готовым дегтем.
У Пугачева было два червонца в шапке, да четыре червонца зашито в штанах пониже гашника, да за пазухой брякали рублевики, — ведь казаки за весь тысячеверстный путь истратили на харч только сорок три копейки. А Вавилову нужно было заплатить за суденышко и деготь, ровно сорок три рубля.
Пугачев зашел с Семибратовым в амбарушку, обнажил кинжал, спустил штаны и стал добывать из-под гашника деньги. Батюшки-светы! Замест четырех червонцев зашиты в штанах лишь один золотой червонец и три медных деньги… Пугачев аж затрясся, бросил кинжал и заскрипел зубами.
— Омелька, что ты? — всполошился Семибратов.
— У нас с тобой только три червонца по десяти рублев да три медных гроша, — хрипло сказал Пугачев. — А три монеты золотых у пономаря в Царицыне под колокольней остались. Обманул нас горбатый черт, замест золота медяки зашил… Да, брат Ванька, не впрок купецкие деньги пошли нам.
Пожалели, потужили, нечего делать, доведется коней продавать.
Запродал Емельян свою донскую лошадку Ласточку Карпу Степанычу за девять рублей двадцать три копейки, торговались долго, выпили. А барского коня хозяин присоветовал в Елабугу вести, да на базаре с цыганами не вожгаться, цыгане живо околпачат, а прямо ехать к воеводе, он хоть и собака, а рослых коней любит, и деньжищ у него хоть двор мости, — хапуга, вор!
Барский конь Серко принадлежал Семибратову, а другого своего коня Пугачев пожертвовал по доброму своему сердцу Варсонофию Перешеби-Нос, тот на полдороге в леса свернул, чтоб укрыться, где-нито от розыска и обзавестись хозяйством. Эх, хорош мужик! Путем-дорогой он казаков грамоте учил: буки-аз-ба, ба! веди-аз-ва, ва! Даже Емельян Иваныч поднаторел кое-как свою фамилию прутиком на песке царапать: «Пу-га-чев».
— Ну, Ванька, причмокни Серка в губы, почеломкайся… Только ты его и видел… — Пугачев вскочил на свою запроданную хозяину лошадку, Серка в чумбур взял, в повод, и попылил вдоль камских берегов.
Вот оно село Понайка, вот Подмонастырка, а вот и городок Елабуга, всего двадцать верст каких-нибудь.
Дав лошадям передохнуть, выкупал их в Каме, пригладил скребницей, высушил и — прямо к воеводе.
Воеводский дом обширный, приземистый. У ворот в полосатой будке будочник с алебардой дремлет, по двору гуси вперевалку ходят, травку щиплют, свинья с поросятами месятку в корыте чавкают, два полицейских стражника — мещеряк да русский — возле открытой конюшни в трынку режутся, в картеж. В стойлах два коня овес хрупают, увидали новых лошадей, затопали копытами, заржали.
— Откуда? С пакетом, что ли? — прогнусил из открытого окна воевода.
Левая скула его сильно вспухла, подвязана большим платком, куделя из-под платка торчит, красный нос в прыщах, глазки узенькие, темные волосы ежом.
— К вашей милости, — снял шапку Пугачев, — вот отменного коня продавать вам пригнал… Сказывали мне…
— Заходи! — крикнул воевода, умильно косясь на породистого рослого коня с атласной шерстью, в серых яблоках.
Пока Пугачев подымался наверх, воевода ударил в ладоши и что-то приказал бывшим во дворе стражникам.
— Ну, здорово, дружок, здорово, миленький, — ласково сказал он Пугачеву.
Видя столь приятное обхождение, Емельян Иванович взыграл духом, гаркнул:
— Желаю здравствовать вашему высокоблагородию!..
Воевода запахнул полы татарского бешмета, сел за стол и, подперев подбородок кулаками, лукаво прищурился на Пугачева.
— И сколько же ты, голубчик, просишь за лошадку?
— Да сто рубликов желательно бы…
— Сто рубликов? — чуть перекосив рот, переспросил воевода. — Горазд дешево, горазд дешево просишь.
— Это для ради вас токмо, ваше высокоблагородие, мне цыган да сальные пупы на рынке сто двадцать пять сулили…
— Дешево, дешево, спасибо, — воевода легонько застонал, потрогал больную щеку и закатил глаза. — А ты кто таков сам-то, милушка моя? — спросил он, приятно улыбаясь.
— Я казак с Дону, — приятно заулыбался и Пугачев. — При мне паспорт.
Воевода вдруг вскочил, грохнул кулаком в стол и заорал петушиным голосом:
— Ах ты, сволочь! Конокрад ты, сволочь, а не казак… Гей, стражники!
— он схватил звонок и оглушительно зазвонил. — Ты эту кобылицу у протопопа украл, у нашего протопопа! Вот ты какой казак… Ах ты, сволочь!
Пугачев изумленно разинул рот и задвигал бровями:
— За что же так бесчестите меня? И вовсе не кобылица, а мерин это…
— Я тебе покажу — мерин!.. Ах ты, сволочь… Встать у дверей! — скомандовал он вбежавшим стражникам, русскому да мещеряку. — Я тебе покажу, как у протопопа кобыл воровать. Я тебя, вора, в
колодки, на цепь, на цепь! А завтра на базарной площади палач с тебя, конокрад, три шкуры спустит… Ах ты, сволочь. Вор!..
В груди Пугачева заклокотало, глаза налились кровью.
— Геть, гадючье отродье! — заорал он вне себя и полез на воеводу. — Руки коротки, чтоб донского казака срамить. Еще тебя вареный петух в брюхо не клевал… Еще ты…
— Вяжи его! — кружась вокруг стола и схватив подсвечник, по-петушиному проверещал воевода. — Стражники!
И едва успел он рот закрыть, едва успел замахнуться на казака подсвечником, как Пугачев со всего маху треснул его по больной скуле кулачищем. Воевода взвыл и кувырнулся на пол, и Пугачев, отбиваясь ногами от стражи, выпрыгнул в окно.
— Конь! Где конь мой?.. — замотался он по двору и, не видя Серка, вскочил на свою донскую лошаденку Ласточку. — Гады! Коня моего збуздали…
Коня давай, коня!.. Во-о-ры…
Поднялась невообразимая сумятица. Повыскакали воеводиха, ребята, нянька, писаришки, повар с поваренком; на трещотку, на свистки спешили во двор полицейские старики-солдаты, стражники, будочники, сбегались праздные зеваки: бабы, сапожники, сбитенщики, бурлаки с Камы, нищеброды.
— Ой, ой! — не переставая, вопила толстая воеводиха, указывая на казака. — Имайте! Мужа зарезал, разбойник… Мужа убил…
— Туда ему и дорога! — по-озорному кричали из толпы.
— Бейте всполох! Ворота, ворота запирайте… Ой, ой!..
Народ — ни с места. На Пугачева кинулись седые старики-солдаты, стражники. Пугачев выхватил вгорячах саблю — ручка да остаток клинка в четверть аршина — и страшно заорал: «Геть, геть!» Он показался толпе столь грозным, а сабля столь длинной и сверкающей, что толпа шарахнулась в стороны. Бывалая лошадка взвилась на дыбы, ударила в воздух задом. Пугачев оправил шапку и, сшибая толпившихся у ворот зевак, вымахнул на улицу.
Все это произошло в минуту. Пугачев, нахлестывая Ласточку, под лай собак, несся косыми переулками, вот прорезал он весь город и, чтоб обмануть погоню, поскакал полем в противоположную сторону от Котловки.
Однако погони не было. Он выбрался на яровой лесистый берег, перевел дух и повернул лошадь на Котловку, — Ну чего, продал коня-то? — встретил его возле избы Ванька Семибратов.
— Продал, — буркнул Пугачев.
— За дорого?
— Цену подходящую взял, — хмурясь, ответил Пугачев и добавил:
— Расчелся горазд хорошо.
Вечером ужинали на берегу Камы, у самой воды, возле суденышка с дегтем. Карп Степанович потчевал гостей знаменитой камской белугой. Водка была. Пугачев пил с жадностью, молчал.
Наелись до отвалу. Ванька лежал на песке вверх лицом, сытно рыгал.
Рыбий человек подправлял костер. Было сумеречно. Подошла с ведрами статная женщина, певучим голосом проговорила:
— Мир на беседе!
— Спасибочко, — ответили от костра. Хозяин сказал:
— Присаживайся, Катеринушка, покалякай с нами.
Она переняла пристальный взгляд Пугачева, охотно поставила ведра, расчистила ладонью песок от сора, присела. Пугачев сразу узнал в ней свою вчерашнюю знакомку, но не подал вида.
— Уехал старик-то, свекор-то? — спросил рыбий человек.
— Уехал… На завод вытребовали замест мужа моего, — протянула Катерина. — А свекровка-т в гости к сестре ушла в Свиные Горы. Одна домовничаю.
— Поди, трохи-трохи страшновато одной-то? — спросил Пугачев. — Я вот один здеся-ка ночую, на суденышке на энтом, да и то страшусь, того гляди, водяной ночью в омут утянет за бороду.
Катерина улыбнулась, в ее больших глазах вспыхнули любопытные огоньки. «Придет», — подумал Пугачев.
— Нет, я не боюсь одна. А коли и боялась бы, куда деваться?
В это время на островке в кустах защелкал соловей. Сердце Пугачева облилось истомой. Взор его приковался к губам Катерины — губы улыбчивые, сочные, ему захотелось поцеловать их.
Карп Степанович отрезал два ломтя хлеба, положил на них большой кусок белуги, подал женщине.
— Ну-ка, Катеринушка, покушай. Поберечь тебя некому, одна ты.
— Спасибо, — сказала Катерина. — Я домой снесу. Соседка наша, тетка Лукерья, в бедности мается, с ней поделюсь.
Катерина встала, зачерпнула воды, взяла рыбу, попрощалась и пошла.
— Ой, бедно, бедно живет народишко, — вздохнув, сказал рыбий человек.
— Наше село приписано к Авзяно-Петровскому дворянина Евдокима Демидова заводу. И земская контора при селе. Почитай, всех мужиков на завод угоняют. От мала до велика. Кто уголья жжет, кто руду копает. Голод, холод, мокреть, а жрать втридорога у конторы заводской надо купить, а заработок — грошики. С голоду пухнут, мрут. А спину гнут с зари до темна, и поспать недосуг. Бунтуют, а толку нет, в бега бегут, да ловят их. Ой, горемышная на заводах жизнь.
— Тьфу ты! — с сердцем плюнул Пугачев. — Под барами крестьянству худо, на заводах того гаже… А где же хорошо-то?
— В могиле, — подумав, ответил рыбий человек.
Вот всплеск весла по воде. Пугачев чуть привстал. В блеклом мареве совсем близко от него лодка плывет.
— Катерина, — тихо позвал он и поднялся. — Посади меня в лодочку. Не заспалось тебе, что ли? Соловьев, что ли, плывешь слушать?
— Плыву соловьев слушать. Да плакать. Садись, цыганок.
И вот они в два весла подплывают молча к соловьиному острову.
Малиной, земляникой пахнет, сладостный дух стоит, дикие утки в зарослях крякают. Пугачев взволновался: видит лицо побледневшее, видит губы улыбчивые, но голубые глаза ее печальны, слезы в глазах.
— Пошто же тебе плакать? Ты такая пригоженькая… — дрогнув сердцем, сказал Пугачев.
— О муже плачу, о хозяине. Умер хозяин. Убили его… На заводе солдаты застрелили, как бунт был. Одна я… — весло упало из рук ее, и слезы стали падать в колени. Она в стареньком опрятном сарафане, с медными, как бубенчики, пуговками.
Лодка стояла в кустах. Пугачев молчал. Она вытерла слезы рукавом полотняной рубахи, сказала:
— Жалко шибко его… Во снях вижу. Все приходит ко мне, говорит-говорит, наговориться не может. Иным часом страшно… Боюсь. И жизнь не мила… Камень бы, да в воду.
— Мертвого с погоста не вернуть, — сказал Пугачев, отламывая кудрявую ветвь талинки. — Потужишь да забудешь. Замуж выйдешь.
— А кто меня возьмет? — она опустила голову, и губы ее задергались. — Парней у нас нет ладных, кто поздоровше, на завод гонят. Мозгляки одни на селе. Да так думаю: хозяина-то мне и не забыть вовеки.
— За-а-будешь, — протянул Пугачев и погладил руку Катерины. — Я тебя, Катеринушка, и взял бы в женки, да…
— Ну так что? Бери…
— Горе мое — женатик я. Врать не стану. И детки есть… Двоечка.
— Счастливая твоя жена, — вздохнула Катерина.
— Она-то счастливая, да я-то несчастный. До баб гораздо охоч. Сердце у меня что ни на есть блудливое.
Катерина долго молчала. Она боялась поднять свой взор на чернявого.
Он тоже молчал, он слушал соловьиные трели, и сердце его, как на качелях, стало качаться от Камы к родному Дону, где также в эту пору от земли до неба соловьиная ночь стоит.
Катерина прошептала:
— Ребеночек был у меня, сыночек. Петюнькой звать. Жил годик, а тут бог прибрал. Горевала я, жалко было в могилу-то свою кровушку тащить, — она поникла головой, скрестила руки, и снова из глаз ее закапали слезы. — И пошто бог покарал меня, пошто мужа с сынком прибрал к себе?
— Еще родишь, — сказал Пугачев, — этому горю трохи-трохи помочь можно, а слезы лить нечего… Кто собирается избу рубить, не плачет, а бревна возит. Горе твое, говорю, поправимое.
Катерина вздохнула, подняла на Пугачева глаза, хотела улыбнуться, но губы ее вновь задрожали, задергались.
Пугачев схватил Катерину и с такой силой трижды поцеловал ее в мокрые глаза, в щеки, в закричавший рот, что лодка заколыхалась, и серый соловей, похожий на большого воробья, выпорхнув из ближнего куста, перелетел подальше.
Она оттолкнула Пугачева, с милым укором сказала:
— Какие казаки охальные, в чужих садах норовят малину рвать.
Пугачев вытер губы, подморгнул ей и захохотал негромко.
Она взяла корзину, подтянула за таловый куст лодку к берегу и вылезла на островок.
— Прощай, — с тоской сказала она. — В лес по ягоды пойду.
— Не прощай, а здравствуй, — и Пугачев тоже покарабкался на берег.
Ночью, пока Пугачев брал ягоды, в село Котловку приехал воеводский стражник, высмотрень. Он постучался в избу Карпа Степановича, кума своего, и стал его спрашичать, не пробегал ли, мол, в тутошних местах чернобородый, военного обличья, конный человек, воевода, мол, приказал об этом человеке допытаться, и ежели где повстречается тот чернобородый, то и схватить его.
Карп Степанович Карась — мужик умный, он сразу догадался, что его постояльца ищут, и сказал:
— Нет, такого человека у нас не чутко. А по какому случаю воевода разыскивает его?
— Да онный человек воеводу нашего по сусалам смазал. У воеводы зуб гнил, щеку эвот как разнесло. Ну-к, чернобородый-то как порснул воеводу по скуле, у него и зуб вылетел, и рожа в прежнее положение пришла, зараз оздоровел.
Рыбий человек засмеялся, ухмыльнулся в кудлатую бороду и высмотрень.
— А для ради чего шум-то промеж них вышел? — спросил Карп Степанович и выставил угощение.
Стражник подробно рассказал, как было дело, и добавил:
— Опосля гвалту воевода плетью отстегал воеводиху свою: «Ты, говорит, жирная квашня, при всем народе осрамила мое званье. Кто ж меня, воеводу, смеет бить? Чернобородый не бил меня, а зуб пользовал по моему приказу…»
Вся Елабуга со смеху покатывается, а воевода хоть бы что, вчерась вечером на краденом коне верхом по городу скакал.
Кумовья расстались перед утром. Стражник поехал в Елабугу пьяный, с песнями.
Пугачев, узнав о наезде соглядатая, низко поклонился рыбьему человеку:
— Спасибочко… Вовек не забуду тебе этого.
Опаски ради он спустил свое суденышко версты на две ниже села Котловки. Там прожили они с Семибратовым еще трое суток.
Исподнее у казаков поистлело, у товарищей, по заказу Пугачева, было к отплытию новое, добротного холста белье. Да еще Пугачев сделал себе два полотняных носовых платочка. Ванька Семибратов от платков отказался, — на что они ему сдались? Пугачев выругал его: мало ли на обратной дороге какой знатнецкий случай может быть, вот тогда носовые-то платки, авось, и сгодятся…
— Петля, — ответил драгун.
Длительное молчание. Ванька Семибратов плаксиво скосоротился.
Варсонофий Перешиби-Нос, вздохнув, сказал:
— Спасибо. Видать, вы солдаты добрые. К своему же брату жалости у вас много, — и большие усы его задрожали.
— Мы присягу сполняем, — с раздражением ответил старший. — Вот приведем вас, вы упадите в ноги барину да начальству, покатайтесь, авось помилуют. Я вам добра желаю…
— Ты нам добра желаешь, в воду пихаешь, а мы на берег лезем, жить хотим, — подняв голову и посматривая исподлобья на драгуна, насмешливо сказал Пугачев. — Ужо-ко вам медалей дадут да по гривеннику денег за удальство, что своих, как Юда, предали. Ну, у меня медалей для вас нетути, а есть вино. Пять бутылок. Желаете выпить?
— На деле мы не пьем, — сказал старший и стал натрушивать из ладунки порох на пистолетную полку. — А твое вино все едино нашим будет. Собирайтесь-ка!
— Эх, жалко, у меня сабля хряпнула пополам, — прищурившись на старшего, сказал Пугачев, — а то я показал бы тебе, как с плеч головы летят.
Драгуны, озлобленные, стояли в настороженных позах, готовые пистолеты в руках. Старший закричал на Пугачева:
— Больно-то не запугивай, мы не трусливого десятка! Как бы твоей толстой шее в петлю не угодить. Мне сказывали про тебя. Ты наиглавный возмутитель. Пугач-казак!
— Небось, и я не из трусливых. Я и ожгусь, не затужу, — огрызнулся Пугачев.
— Вот что, драгуны, голуби мои, — ласково начал Перешиби-Нос. — Ведь мы не за кого-нибудь, а за крестьянство вступились. А ведь вы и сами из крестьян. На нашем месте, может статься, такожде и вы поступили бы. Мы супротив сучьего барина, ерш ему в бок, к мужикам пристали. Не вам бы, голуби мои, ловить нас да по мужикам стрелять. Бар, а не мужиков изничтожать надо!
Старший, глядя в землю, сказал:
— Ничего не поделаешь: присяга. С нас взыск.
— А вы, ребята, видали ее величества замученного капрала Капустина, весь в медалях? — спросил Пугачев.
— Нет, не видали такого, — сказал старший.
— Ну-к побачьте. Он в селе Большие Травы в гробу лежит. На Прусской войне он кровь проливал, а сучий барин в одночасье застегал его насмерть.
Вот кровопивца какого вас пригнали защищать.
Драгуны смутились, переглянулись друг с другом и потупились.
— Да неужли правда это? — спросил старший и сел.
Перешиби-Нос как очевидец во всех подробностях пересказал происшедшее в селе Большие Травы.
— А ну, развязать им руки-ноги, — приказал старший, глаза и голос его подобрели. — Ладно, — сказал он, — будь, что будет, а мы вас не потрогаем, только коней заберем.
— Забирайте. Не жаль, — проговорил Пугачев, незаметно подмигнув Перешиби-Носу. — Ванька! Тягай вина сюда, хлеб тащи, лук, свинина копченая тамотка есть. А это вот вам, приятели-драгуны, примите-ка, — и Пугачев, вынув из шапки червонец, подал его старшему.
Глаза драгунов заблестели, губы приятно улыбнулись: «этакое богатство свалилось, по два с полтиной на рыло», а Ванька Семибратов, видя щедрость Пугачева, сразу заскучал и в душе обозвал приятеля дурнем.
Лошадей драгуны расседлали, пустили пастись, подживили костер, началась пирушка. Пугачев откупорил шилом пять бутылок, каждую попробовал, две бутылки самого крепкого вина поставил в холодок. Пили по очереди из деревянной чашки. Было жарко, вино ударило в головы. Стали петь походные песни, стали обниматься. Старший драгун, покрутив усы и ударив себя в грудь, закричал:
— Меня самого сколько разов шпицрутенами, бывало, истязали… А царской службе моей осьмнадцать лет. Медалью награжден. А полковник наш — зверь, чуть что, по зубам норовит, — он затряс головой, высморкался и заплакал.
Три молодых драгуна тоже захмелели, они распоясались, сбросили ладунки, поснимали мундиры, никого не слушая, кричали все вместе какую-то несуразицу, лезли целоваться к старшему:
— Отец наш… Отец наш… Иван Назарыч… Умр-р-рем!.. Служба…
Ур-ра… Турку бить… А мужика — ни-ни!..
— Бар бить!.. Они гаже турок! — кричал и Пугачев.
Беглецы пили мало, но и они были пьяны. А пьяней всех — Пугачев. С удалью напевая песни и приплясывая, он из оврага было покарабкался наверх, но четыре раза, под взрывы хохота драгунов, впереверт кувыркался по откосу.
Выписывая вавилоны, он достал из холодка две бутылки крепкого вина и стал угощать драгунов:
— Пейте-кося… За батьковщину! И-эх, разнопьяное винцо-пойлице!..
Вино было забористое, обжигало рот. Старший, хватив залпом, выпучил глаза, уперся кулаками в землю, опустил голову, фыркнул, как кот, и весь судорожно передернулся. Пугачев, покачиваясь, налил по второй.
— Теперь за дружбу нашу, за побратимство! Вестивал саблея… — выборматывал он слышанные от «доброго барина» словечки.
— А сам-от чего не пьешь, казак?
— Ку-у-ды тут, — отмахнулся Пугачев и дал такой крен, что еле удержался на ногах. — Мы ведь еще до солнышка употчивались. Эй, Варсонофий! Ванька!..
Но оба его товарища, широко раскинув руки, разбросав ноги, напропалую храпели. Пугачев захохотал, икнул, промямлил:
— Пья-пья… пьяные хари… Мордофили…
Драгуны хватали по второй, по третьей. И не успела еще откуковать кукушка, как все четверо они бесчувственно повалились на землю, что-то пробормотали, покричали и уснули.
Пугачев поглядел на них, ухмыльнулся и тоже прилег возле своих.
Кукушка опять закуковала, красноголовый дятел прилетел, запальчиво застучал по стволине стальным носом, как трещотка.
Когда драгуны захрапели, Пугачев приподнялся и тихо сказал:
— Ребята, пора.
Все трое пошли ловить и седлать коней. Ванька предлагал взять у драгунов пистолеты и ружья.
— Не можно этого, — строго сказал Пугачев. — Пошто ж солдат под палки подводить… Забудь и думать.
Перешиби-Нос после слов Пугачева даже драгунского седла не взял, а вот как надо бы… Теперь им особенно-то опасаться в дороге нечего, можно ехать большаком. Ванька Семибратов у костра замешкался, он обшаривал карманы старшего драгуна.
Взмахнули нагайками, поехали. Пугачев оглянулся на храпевших драгунов, засмеялся и сказал:
— Присяга…
Пробирались сквозь чащу. Семибратов подал Пугачеву золотой червонец.
— На, схорони. Нам пригодится, а им не за что… А и ловко же ты, анчутка, пьяным-то прикинулся. А глядя на тебя — и мы.
— Слышь-ка, Варсонофий, — начал Пугачев. Но тот быстро перебил его.
— Ах, ерш те в бок! Что же я, баран… Ведь пожарище там, ребята, страшенный на селе-то… Два барских сеновала да гумно запалили мужики…
До двух тысяч пудов сена. А на гумне скирды пшеницы прошлогодней немолоченой… Огонь фукнул выше колокольни…
— Ништо, ништо… Молодцы дядьки, — широко заулыбался Пугачев. — Ну, а каким побытом солдатишек-то из-под караула выпустили?
— Дворецкий, старый черт, слюнтяев деревенских обманул… Мне Мишка-поваренок сказывал, он, ерш те в бок, тоже в бега собирается, в лес удрал, воет. Вот выслал быдто бы дворецкий караульным похлебки мясной, да и сам вышел к ним: «Нате-ка, говорит, похлебайте, жалко мне вас, говорит, дураков. Эх, ребята, ребята!» А сам, змей, этот дворецкий-то, в похлебку-то сонного снадобья подмешал. Ну, те, знамо, набросились, да где сидели, тут и торнулись носами. Так сонных и в подземелье, ерш те в бок, засадили их. Вот как учат дураков дикошарых.
Путники выбрались на большак и поскакали.
Глава 13.
Рыбий человек. Пугачев изрядно лечит зубы. Малина-ягода.
1
Пугачев и Семибратов, завершив огромный путь, добрались, наконец, до селения Мамадыш, переправились чрез Вятку и, пробежав десяток верст, выехали на Каму.— Эй, молодайка, — крикнул Пугачев. — Это какое жительство?
— А нешто не знаешь? Котловка это жительство, вот как. Котловка село, — ответила улыбчивая круглолицая женщина и подцепила ведра коромыслом. Она молода, стройна, красива.
— А где бы нам ночь скоротать?
— Да где… Уж и не знаю, где… Вот попроситесь нето к рыбьему человеку. Звать его Карп, а прозвищем Карась. Как есть — рыба.
Проезжающие-то у него пристают. А вы, солдаты, што? Разбойников, чего ли, ловить наехали?
— Нет, мы казаки с Дону. По своей воле едем. Холстов да дегтю станем закупать.
— А-а, так-так… А то у нас по Каме, сказывают, разбойники шалят, купцов да богатых быдто грабят. Ну-к, намеднись солдаты пробегали мимо нас.
— Окромя дегтю мы и женщин хорошеньких скупаем, — подмигнул ей Пугачев. — По пятаку за фунт.
— Дешево, чернявый, ценишь… Да ты, полно, уж не барин ли какой, живьем людей скупаешь? — она вскинула ведра на плечо и пошла. — Прощевайте…
Оба конных витязя двинулись за ней. Ванька глаз не спускал с пышнотелой румяной бабы, чего-то хотел сказать ей, но не находил слов, только шлепал губами, улыбался и краснел. Пугачев, подметив его смущение, сквозь смех бросил:
— Эх, и не речист ты, Ванька. — И, набекренив шапку, обратился к молодухе:
— Вот этот толстогубенький велел сказать вам: ах, вы по нраву нам, приходите поиграть на лужок, на травку.
— Озорники какие, — стыдливо потупилась молодайка, несколько задерживая шаг, — нам не до игры. А вот коли холсты занадобятся, продала бы… И деготь у свекра есть.
— Благодарствую, — весело сказал Пугачев, подбочениваясь и покручивая бородку. — Вы нам холсты да деготь, мы вам толстогубенького… Баш на баш… Жалаите?
— Ах, нет… Мы только куделю да кошек меняем на ситцы, татары ездят, — повела глазами молодуха и, плавно покачивая полными плечами, сказала нараспев:
— А вот тебя бы, цыганок чернобороденький, — кивнула она Пугачеву, — пожалуй, выменяла бы, кабы воля моя была. Пригож ты, сниться будешь.
Ванька сразу померк, надул губы, а Пугачев заулыбался во все лицо, сдернул с головы мерлущатую шапку, широко взмахнул ею вправо-влево и молодцевато поклонился молодухе:
— Благодарствую вдругорядь. Ой да ты, кундюбочка моя! Растревожила ты мое ретивое… Ой да какая ж ты приглядчивая!..
— Не бесись, казак… Люди смотрят, — строго сказала она, нахмурилась, указала рукой на большую избу:
— Вот здеся-ка Карп Степаныч жительство имеет, — и ходко пошла своей дорогой.
Казаки остановились. Пугачев все еще глядел очарованными глазами вслед уходившей молодухе.
2
Карп Степанович, по прозвищу Карась, средних лет, небольшого роста, кругленький, безбородый, как скопец, плечи покатые, глаза умные, с прищуром.Он оказался человеком расторопным, свел казаков с крестьянином Вавиловым, у которого Пугачев и сторговал за недорого небольшое суденышко с готовым дегтем.
У Пугачева было два червонца в шапке, да четыре червонца зашито в штанах пониже гашника, да за пазухой брякали рублевики, — ведь казаки за весь тысячеверстный путь истратили на харч только сорок три копейки. А Вавилову нужно было заплатить за суденышко и деготь, ровно сорок три рубля.
Пугачев зашел с Семибратовым в амбарушку, обнажил кинжал, спустил штаны и стал добывать из-под гашника деньги. Батюшки-светы! Замест четырех червонцев зашиты в штанах лишь один золотой червонец и три медных деньги… Пугачев аж затрясся, бросил кинжал и заскрипел зубами.
— Омелька, что ты? — всполошился Семибратов.
— У нас с тобой только три червонца по десяти рублев да три медных гроша, — хрипло сказал Пугачев. — А три монеты золотых у пономаря в Царицыне под колокольней остались. Обманул нас горбатый черт, замест золота медяки зашил… Да, брат Ванька, не впрок купецкие деньги пошли нам.
Пожалели, потужили, нечего делать, доведется коней продавать.
Запродал Емельян свою донскую лошадку Ласточку Карпу Степанычу за девять рублей двадцать три копейки, торговались долго, выпили. А барского коня хозяин присоветовал в Елабугу вести, да на базаре с цыганами не вожгаться, цыгане живо околпачат, а прямо ехать к воеводе, он хоть и собака, а рослых коней любит, и деньжищ у него хоть двор мости, — хапуга, вор!
Барский конь Серко принадлежал Семибратову, а другого своего коня Пугачев пожертвовал по доброму своему сердцу Варсонофию Перешеби-Нос, тот на полдороге в леса свернул, чтоб укрыться, где-нито от розыска и обзавестись хозяйством. Эх, хорош мужик! Путем-дорогой он казаков грамоте учил: буки-аз-ба, ба! веди-аз-ва, ва! Даже Емельян Иваныч поднаторел кое-как свою фамилию прутиком на песке царапать: «Пу-га-чев».
— Ну, Ванька, причмокни Серка в губы, почеломкайся… Только ты его и видел… — Пугачев вскочил на свою запроданную хозяину лошадку, Серка в чумбур взял, в повод, и попылил вдоль камских берегов.
Вот оно село Понайка, вот Подмонастырка, а вот и городок Елабуга, всего двадцать верст каких-нибудь.
Дав лошадям передохнуть, выкупал их в Каме, пригладил скребницей, высушил и — прямо к воеводе.
Воеводский дом обширный, приземистый. У ворот в полосатой будке будочник с алебардой дремлет, по двору гуси вперевалку ходят, травку щиплют, свинья с поросятами месятку в корыте чавкают, два полицейских стражника — мещеряк да русский — возле открытой конюшни в трынку режутся, в картеж. В стойлах два коня овес хрупают, увидали новых лошадей, затопали копытами, заржали.
— Откуда? С пакетом, что ли? — прогнусил из открытого окна воевода.
Левая скула его сильно вспухла, подвязана большим платком, куделя из-под платка торчит, красный нос в прыщах, глазки узенькие, темные волосы ежом.
— К вашей милости, — снял шапку Пугачев, — вот отменного коня продавать вам пригнал… Сказывали мне…
— Заходи! — крикнул воевода, умильно косясь на породистого рослого коня с атласной шерстью, в серых яблоках.
Пока Пугачев подымался наверх, воевода ударил в ладоши и что-то приказал бывшим во дворе стражникам.
— Ну, здорово, дружок, здорово, миленький, — ласково сказал он Пугачеву.
Видя столь приятное обхождение, Емельян Иванович взыграл духом, гаркнул:
— Желаю здравствовать вашему высокоблагородию!..
Воевода запахнул полы татарского бешмета, сел за стол и, подперев подбородок кулаками, лукаво прищурился на Пугачева.
— И сколько же ты, голубчик, просишь за лошадку?
— Да сто рубликов желательно бы…
— Сто рубликов? — чуть перекосив рот, переспросил воевода. — Горазд дешево, горазд дешево просишь.
— Это для ради вас токмо, ваше высокоблагородие, мне цыган да сальные пупы на рынке сто двадцать пять сулили…
— Дешево, дешево, спасибо, — воевода легонько застонал, потрогал больную щеку и закатил глаза. — А ты кто таков сам-то, милушка моя? — спросил он, приятно улыбаясь.
— Я казак с Дону, — приятно заулыбался и Пугачев. — При мне паспорт.
Воевода вдруг вскочил, грохнул кулаком в стол и заорал петушиным голосом:
— Ах ты, сволочь! Конокрад ты, сволочь, а не казак… Гей, стражники!
— он схватил звонок и оглушительно зазвонил. — Ты эту кобылицу у протопопа украл, у нашего протопопа! Вот ты какой казак… Ах ты, сволочь!
Пугачев изумленно разинул рот и задвигал бровями:
— За что же так бесчестите меня? И вовсе не кобылица, а мерин это…
— Я тебе покажу — мерин!.. Ах ты, сволочь… Встать у дверей! — скомандовал он вбежавшим стражникам, русскому да мещеряку. — Я тебе покажу, как у протопопа кобыл воровать. Я тебя, вора, в
колодки, на цепь, на цепь! А завтра на базарной площади палач с тебя, конокрад, три шкуры спустит… Ах ты, сволочь. Вор!..
В груди Пугачева заклокотало, глаза налились кровью.
— Геть, гадючье отродье! — заорал он вне себя и полез на воеводу. — Руки коротки, чтоб донского казака срамить. Еще тебя вареный петух в брюхо не клевал… Еще ты…
— Вяжи его! — кружась вокруг стола и схватив подсвечник, по-петушиному проверещал воевода. — Стражники!
И едва успел он рот закрыть, едва успел замахнуться на казака подсвечником, как Пугачев со всего маху треснул его по больной скуле кулачищем. Воевода взвыл и кувырнулся на пол, и Пугачев, отбиваясь ногами от стражи, выпрыгнул в окно.
— Конь! Где конь мой?.. — замотался он по двору и, не видя Серка, вскочил на свою донскую лошаденку Ласточку. — Гады! Коня моего збуздали…
Коня давай, коня!.. Во-о-ры…
Поднялась невообразимая сумятица. Повыскакали воеводиха, ребята, нянька, писаришки, повар с поваренком; на трещотку, на свистки спешили во двор полицейские старики-солдаты, стражники, будочники, сбегались праздные зеваки: бабы, сапожники, сбитенщики, бурлаки с Камы, нищеброды.
— Ой, ой! — не переставая, вопила толстая воеводиха, указывая на казака. — Имайте! Мужа зарезал, разбойник… Мужа убил…
— Туда ему и дорога! — по-озорному кричали из толпы.
— Бейте всполох! Ворота, ворота запирайте… Ой, ой!..
Народ — ни с места. На Пугачева кинулись седые старики-солдаты, стражники. Пугачев выхватил вгорячах саблю — ручка да остаток клинка в четверть аршина — и страшно заорал: «Геть, геть!» Он показался толпе столь грозным, а сабля столь длинной и сверкающей, что толпа шарахнулась в стороны. Бывалая лошадка взвилась на дыбы, ударила в воздух задом. Пугачев оправил шапку и, сшибая толпившихся у ворот зевак, вымахнул на улицу.
Все это произошло в минуту. Пугачев, нахлестывая Ласточку, под лай собак, несся косыми переулками, вот прорезал он весь город и, чтоб обмануть погоню, поскакал полем в противоположную сторону от Котловки.
Однако погони не было. Он выбрался на яровой лесистый берег, перевел дух и повернул лошадь на Котловку, — Ну чего, продал коня-то? — встретил его возле избы Ванька Семибратов.
— Продал, — буркнул Пугачев.
— За дорого?
— Цену подходящую взял, — хмурясь, ответил Пугачев и добавил:
— Расчелся горазд хорошо.
Вечером ужинали на берегу Камы, у самой воды, возле суденышка с дегтем. Карп Степанович потчевал гостей знаменитой камской белугой. Водка была. Пугачев пил с жадностью, молчал.
Наелись до отвалу. Ванька лежал на песке вверх лицом, сытно рыгал.
Рыбий человек подправлял костер. Было сумеречно. Подошла с ведрами статная женщина, певучим голосом проговорила:
— Мир на беседе!
— Спасибочко, — ответили от костра. Хозяин сказал:
— Присаживайся, Катеринушка, покалякай с нами.
Она переняла пристальный взгляд Пугачева, охотно поставила ведра, расчистила ладонью песок от сора, присела. Пугачев сразу узнал в ней свою вчерашнюю знакомку, но не подал вида.
— Уехал старик-то, свекор-то? — спросил рыбий человек.
— Уехал… На завод вытребовали замест мужа моего, — протянула Катерина. — А свекровка-т в гости к сестре ушла в Свиные Горы. Одна домовничаю.
— Поди, трохи-трохи страшновато одной-то? — спросил Пугачев. — Я вот один здеся-ка ночую, на суденышке на энтом, да и то страшусь, того гляди, водяной ночью в омут утянет за бороду.
Катерина улыбнулась, в ее больших глазах вспыхнули любопытные огоньки. «Придет», — подумал Пугачев.
— Нет, я не боюсь одна. А коли и боялась бы, куда деваться?
В это время на островке в кустах защелкал соловей. Сердце Пугачева облилось истомой. Взор его приковался к губам Катерины — губы улыбчивые, сочные, ему захотелось поцеловать их.
Карп Степанович отрезал два ломтя хлеба, положил на них большой кусок белуги, подал женщине.
— Ну-ка, Катеринушка, покушай. Поберечь тебя некому, одна ты.
— Спасибо, — сказала Катерина. — Я домой снесу. Соседка наша, тетка Лукерья, в бедности мается, с ней поделюсь.
Катерина встала, зачерпнула воды, взяла рыбу, попрощалась и пошла.
— Ой, бедно, бедно живет народишко, — вздохнув, сказал рыбий человек.
— Наше село приписано к Авзяно-Петровскому дворянина Евдокима Демидова заводу. И земская контора при селе. Почитай, всех мужиков на завод угоняют. От мала до велика. Кто уголья жжет, кто руду копает. Голод, холод, мокреть, а жрать втридорога у конторы заводской надо купить, а заработок — грошики. С голоду пухнут, мрут. А спину гнут с зари до темна, и поспать недосуг. Бунтуют, а толку нет, в бега бегут, да ловят их. Ой, горемышная на заводах жизнь.
— Тьфу ты! — с сердцем плюнул Пугачев. — Под барами крестьянству худо, на заводах того гаже… А где же хорошо-то?
— В могиле, — подумав, ответил рыбий человек.
3
Семибратов увел лошадей в ночное. Пугачев завалился спать на причаленном к берегу дегтярном суденышке: товар караулить надо. Лежал, в небо глядел, ночь была белая, звезд в небе не было.Вот всплеск весла по воде. Пугачев чуть привстал. В блеклом мареве совсем близко от него лодка плывет.
— Катерина, — тихо позвал он и поднялся. — Посади меня в лодочку. Не заспалось тебе, что ли? Соловьев, что ли, плывешь слушать?
— Плыву соловьев слушать. Да плакать. Садись, цыганок.
И вот они в два весла подплывают молча к соловьиному острову.
Малиной, земляникой пахнет, сладостный дух стоит, дикие утки в зарослях крякают. Пугачев взволновался: видит лицо побледневшее, видит губы улыбчивые, но голубые глаза ее печальны, слезы в глазах.
— Пошто же тебе плакать? Ты такая пригоженькая… — дрогнув сердцем, сказал Пугачев.
— О муже плачу, о хозяине. Умер хозяин. Убили его… На заводе солдаты застрелили, как бунт был. Одна я… — весло упало из рук ее, и слезы стали падать в колени. Она в стареньком опрятном сарафане, с медными, как бубенчики, пуговками.
Лодка стояла в кустах. Пугачев молчал. Она вытерла слезы рукавом полотняной рубахи, сказала:
— Жалко шибко его… Во снях вижу. Все приходит ко мне, говорит-говорит, наговориться не может. Иным часом страшно… Боюсь. И жизнь не мила… Камень бы, да в воду.
— Мертвого с погоста не вернуть, — сказал Пугачев, отламывая кудрявую ветвь талинки. — Потужишь да забудешь. Замуж выйдешь.
— А кто меня возьмет? — она опустила голову, и губы ее задергались. — Парней у нас нет ладных, кто поздоровше, на завод гонят. Мозгляки одни на селе. Да так думаю: хозяина-то мне и не забыть вовеки.
— За-а-будешь, — протянул Пугачев и погладил руку Катерины. — Я тебя, Катеринушка, и взял бы в женки, да…
— Ну так что? Бери…
— Горе мое — женатик я. Врать не стану. И детки есть… Двоечка.
— Счастливая твоя жена, — вздохнула Катерина.
— Она-то счастливая, да я-то несчастный. До баб гораздо охоч. Сердце у меня что ни на есть блудливое.
Катерина долго молчала. Она боялась поднять свой взор на чернявого.
Он тоже молчал, он слушал соловьиные трели, и сердце его, как на качелях, стало качаться от Камы к родному Дону, где также в эту пору от земли до неба соловьиная ночь стоит.
Катерина прошептала:
— Ребеночек был у меня, сыночек. Петюнькой звать. Жил годик, а тут бог прибрал. Горевала я, жалко было в могилу-то свою кровушку тащить, — она поникла головой, скрестила руки, и снова из глаз ее закапали слезы. — И пошто бог покарал меня, пошто мужа с сынком прибрал к себе?
— Еще родишь, — сказал Пугачев, — этому горю трохи-трохи помочь можно, а слезы лить нечего… Кто собирается избу рубить, не плачет, а бревна возит. Горе твое, говорю, поправимое.
Катерина вздохнула, подняла на Пугачева глаза, хотела улыбнуться, но губы ее вновь задрожали, задергались.
Пугачев схватил Катерину и с такой силой трижды поцеловал ее в мокрые глаза, в щеки, в закричавший рот, что лодка заколыхалась, и серый соловей, похожий на большого воробья, выпорхнув из ближнего куста, перелетел подальше.
Она оттолкнула Пугачева, с милым укором сказала:
— Какие казаки охальные, в чужих садах норовят малину рвать.
Пугачев вытер губы, подморгнул ей и захохотал негромко.
Она взяла корзину, подтянула за таловый куст лодку к берегу и вылезла на островок.
— Прощай, — с тоской сказала она. — В лес по ягоды пойду.
— Не прощай, а здравствуй, — и Пугачев тоже покарабкался на берег.
Ночью, пока Пугачев брал ягоды, в село Котловку приехал воеводский стражник, высмотрень. Он постучался в избу Карпа Степановича, кума своего, и стал его спрашичать, не пробегал ли, мол, в тутошних местах чернобородый, военного обличья, конный человек, воевода, мол, приказал об этом человеке допытаться, и ежели где повстречается тот чернобородый, то и схватить его.
Карп Степанович Карась — мужик умный, он сразу догадался, что его постояльца ищут, и сказал:
— Нет, такого человека у нас не чутко. А по какому случаю воевода разыскивает его?
— Да онный человек воеводу нашего по сусалам смазал. У воеводы зуб гнил, щеку эвот как разнесло. Ну-к, чернобородый-то как порснул воеводу по скуле, у него и зуб вылетел, и рожа в прежнее положение пришла, зараз оздоровел.
Рыбий человек засмеялся, ухмыльнулся в кудлатую бороду и высмотрень.
— А для ради чего шум-то промеж них вышел? — спросил Карп Степанович и выставил угощение.
Стражник подробно рассказал, как было дело, и добавил:
— Опосля гвалту воевода плетью отстегал воеводиху свою: «Ты, говорит, жирная квашня, при всем народе осрамила мое званье. Кто ж меня, воеводу, смеет бить? Чернобородый не бил меня, а зуб пользовал по моему приказу…»
Вся Елабуга со смеху покатывается, а воевода хоть бы что, вчерась вечером на краденом коне верхом по городу скакал.
Кумовья расстались перед утром. Стражник поехал в Елабугу пьяный, с песнями.
Пугачев, узнав о наезде соглядатая, низко поклонился рыбьему человеку:
— Спасибочко… Вовек не забуду тебе этого.
Опаски ради он спустил свое суденышко версты на две ниже села Котловки. Там прожили они с Семибратовым еще трое суток.
Исподнее у казаков поистлело, у товарищей, по заказу Пугачева, было к отплытию новое, добротного холста белье. Да еще Пугачев сделал себе два полотняных носовых платочка. Ванька Семибратов от платков отказался, — на что они ему сдались? Пугачев выругал его: мало ли на обратной дороге какой знатнецкий случай может быть, вот тогда носовые-то платки, авось, и сгодятся…