Страница:
Он зябко вздрогнул, шире открыл глаза — степь, небо, голова в голову Чика мотается в седле. Пугачев уголком глаз поглядел чрез плечо в чубастое, чернобородое, медное от загара лицо казака и заговорил:
— Петр Первый, покойный дедушка мой родной, странствовал в чужих землях лет семь. А я вот десять годков за границей пробыл. Да два года меж простого люду странствовал по Россиюшке… И где только не привел мне бог побыть.
Казаки молчали, словно оглохли оба.
— Ведь Иван Окутин, старшина ваш, поди, помнит меня, — продолжал он менее уверенно. — Поди, не забыл, как я жаловал его саблей да ковшом, когда в цари садился.
Казаки молчали.
«Плохо дело», — решил Пугачев и не на шутку сробел. Конь под ним закачался, степь заколыхалась, пред глазами встал туман. Напряжением воли овладев собой, он спросил:
— А как вы, други мои, полагаете, согласны ли будут ваши казаки признать меня?
Опять молчание. Пугачева бросило в холод, потом в жар. Но вот Тимоха Мясников ответил:
— А кто ж их знает, ваше величество, может статься — примут, а может, и не примут…
А Чика добавил покровительственно:
— Уж мы постараемся, ваше величество. Люб ты нам.
Теперь недоверчиво взглянул на него Пугачев: «Вот, поди, узнай, что у человека на сердце». Просверкала речка Малый Чаган, поросшая тальником.
Невдалеке, на взлобке серел Чаганский форпост. И как легли сумерки, три всадника подъехали к хутору младшего брата Андрея Кожевникова, Михайлы.
Михайло сидел на завалинке со стариком, отставным казаком Шаварновским. Седоусый казак жил из милости на хлебах братьев Кожевниковых в отдельной избе.
— Куда, братцы, путь держите? — спросил Михайло, подымаясь с завалинки и здороваясь с Чикой и Мясниковым.
— Да куда, к тебе! Вот и гостя привезли. Принимай, браток.
Михайло взглянул на чужого человека в верблюжьем армяке и в холщовой рубахе.
— А что за человек?
— Государь Петр Федорыч, батюшка наш, — не моргнув глазом, выпалил Чика. На душе Пугачева потеплело, а Михайло как в землю врос, стоял столбом и таращил глаза, потеряв способность речи.
— Язык, что ли, ты, Михайло, проглотил? — сказал Чика. — Ведь мне твой брат Андрюха так и молвил: вези, говорит, прямо к нам, на хутор, есть где укрыться.
Пугачев потупил глаза. Ему неприятен был такой прием.
— Боюсь, братцы, прямо боюсь, — наконец проговорил Михайло. — Ведь у меня завсегда народ толчется, сыщики шмыгают, долго ли до беды. Воля ваша, опаска меня берет. Вот, может, к дедушке?..
— А милости просим! — радостно воскликнул Шаварновский, и продубленное лицо его взрябилось улыбчивыми морщинами.
Изба старика небольшая, чисто внутри выбеленная. Сели за ужин. Пришел старший Кожевников, рыжебородый Андрей, внимательно, с подозрением присмотрелся к гостю, поморщил нос, вздохнул: гость что-то не понравился ему. А гость сидел в переднем углу, держал себя с достоинством, цепко присматривался к людям. Ему хотелось воздействовать на умы собравшихся, уверить людей, что он есть подлинный государь. Он ждал подходящего момента, с интересом вслушиваясь, что нашептывают братьям Кожевниковым Чика с Мясниковым. «За меня стоят… Слава те Христу, за меня!.. Спасибо Чике», — думал он.
Михайло Кожевников стал сдаваться. Шептал:
— Ведь я, господа, не столь давно с депутацией в Питер ездил. Ну и там слух такой… Жив, мол, Петр Федорыч. Правда, публикации о его смерти были, а вот в прошлом году болтали же в народе, что он, батюшка, объявился-де в Царицыне и там запытан.
Пугачев подбоченился, веско проговорил:
— Эту побаску враги мои лютые распускают, что я запытан в Царицыне.
Вот я — жив, здоров. — И повел длинный рассказ о царский незадачливой судьбе своей. Он говорил плавно, вдумчиво, грудным глубоким голосом, располагающим к доверию. Он выдумывал разные небылицы о чудесном избавлении из-под ареста в Ораниенбауме (с помощью какого-то капитана Маслова), о своих заграничных странствиях, о возвращении в Россию и т. п.
Он сочинял находчиво и складно, дивясь себе. И чем больше привирал, тем сильней работала его фантазия. Все развесили уши, вытянули жилистые шеи в сторону «батюшки», слушали, не мигая. Лишь Андрей Кожевников поглядывал на Пугачева подозрительно, курчавая рыжая борода его обвисла, веснушки побелели, он все больше убеждался, что это не царь, а какой-то «охряпка» подставной.
— В святых книгах предуказано пророками объявиться мне, государю, года чрез полтора… Ну, я не смог сдержаться, видя народ свой в великой пагубе. И было мне видение в нощи, будто бы голос присносущный наущал меня: «Благословенный раб Петр, иди-де в Яицкий городок, спасай войско, оно тебя примет и защиту даст, а то и не увидишь-де, как всех их у тебя растащут. В Яицком городке, молвил голос, даже образ спасителя рыдает дненощно, видя утеснение казацкое…»
— Рыдал, рыдал!.. Так и было. Точь-в-точь!.. — кривя рот, вскричал седоусый старик Шаварновский, и по его щекам покатились слезы.
— Да неужто верно, детушки? — ловко притворился Пугачев (он на базаре в Яицком городке слышал о «рыдающем спасителе»).
— Правильно, ваше величество, — подтвердила застолица. — У казачки Анны Глуховой в хате образ тот…
Пугачев, кряхтя после сытного ужина, покачал головой и, не подымаясь со скамейки, сделал трудный полуоборот к иконам и набожно осенил себя двуперстием. И все за ним перекрестились.
— Стало, и сам бог так велит, господа казаки. Посему и пришел я к вам. Вы, детушки, только держитесь за мою правую долю да не отставайте.
Сизой орел вознесет вас и даст вам жизнь добрую. А ежели сизого орла упустите, не пеняйте на него, — сизой орел найдет себе место… — с оттенком угрозы закончил он.
— Что ты, батюшка! — и старик Шаварновский, тряся сивыми усами, опять пустил слезу.
Вся застолица, передохнув от горячих речей царя, заговорила:
— Оставайся с нами, надежа-государь. Послужим тебе!
— Благодарствую, — ответил Пугачев.
Чика, помедля, встал и низехонько поклонился ему:
— Я, ваше величество, сейчас двинусь к войску о твоей персоне объявить. Баклуши бить некогда…
— Хорошо, друг, поезжай. Сроку даю тебе три дня. Уведомишь, что молвит войско.
А на другой день Пугачев приказал и Мясникову ехать в городок — купить красные козловые сапоги, шитую подушку на седло и богатый намет вместо потника. Дал ему три рубля, сказал:
— Отыщи, друг, писаря доброго и надежным людям объявляй о государе Петре Федорыче. А где я пребываю своей персоной, того не сказывай.
В тот же день уехал и Андрей Кожевников. Мрачный, разрываемый сомнением, он мчался вмах. Приехав в городок, он стал жаловаться Максиму Шигаеву, что «вор Чика навязал им какого-то охряпку-проходимца, да и говорит, вор, что это Петр Федорыч». Умный Шигаев, видя душевное состояние Андрея Кожевникова, притворился, что сочувствует ему.
Зарубин-Чика тоже мучился сомнением: дело с «батюшкой» нечисто!
Прибыв домой, он поздним вечером направился к Денису Караваеву.
— Слушай, Денис… только бога ради не таись от меня — дело общее затеваем… Что за человек этот самый… Петр Федорыч?
Бельмастый Караваев вначале слепо верил, что тот «великий человек», пред которым они с Кунишниковым в сарае Ереминой Курицы когда-то стояли на коленях и проливали слезы умиления, есть воистину надежа-государь. Но после осмотра «царских знаков» в его душу вломилось сомнение. Однако сейчас ему не хотелось откровенничать. Оглаживая волнистую бороду свою и недоверчиво поглядывая на Чику, он молчал.
— А знаешь что, Денис Иваныч, ведь мне «батюшка» — то наш открылся: ведь он не царь, а простой казак, — не моргнув глазом, ловко соврал плутоватый Чика, явно стараясь вызвать скрытного Караваева на откровенность.
К бородатому лицу Дениса Караваева прилила краска. Он подошел к окну, заглянул на улицу, заглянул под занавеску, не подслушивает ли их любопытная Варвара. Затем взволнованно положил Чике руку на плечо:
— Поклянись ты мне, Чика, что ни отцу с матерью, ни жене, ни чужим людям не станешь болтать?
— Вот тебе Христос, ей-богу нет, да что ты, Денис!
— Тогда слушай, — шумно передохнув и как бы прощаясь со сладким сновидением, решительно заговорил Денис Иванович Караваев. — Конешно, горько нам думать, что он не царь, а, допустим, донской казак. Ну и бог с ним. Пусть он вместо государя за нас заступит, а нам все едино, лишь бы в добре быть.
Глаза Чики заиграли, к бронзовым щекам тоже прилила густая краска.
— Так тому и быть! — крикнул он и с отчаяньем, с каким-то горьким удальством бросил шапку об пол. — Стало, так на роду написано нашему войску.
— А может, он и царь… Почем нам знать? — пытаясь озадачить Чику, задумчиво молвил Караваев.
— Нам хуч бы пес, абы яйца нес… — махнул рукой Чика.
«Коли это подлинный царь, тогда раздумывать нечего. Коменданта со старшинами перевязать, и айда всем войском к батюшке. Ну, а ежели он подставной, тогда как? Часть войска примет, другая — не примет. Стало, опять усобица пойдет, опять кроволитье. А наша жизнь после мятежа и так вся вверх дном. Чегой-то, братцы, боязно… Сумнительство берет…»
И Чика и Мясников, ничего путем не сделав, ни с кем в городке не переговорив, а лишь наслушавшись сбивчивых базарных разговоров, явились на хутор братьев Кожевниковых.
Мясников привез государю сафьяновые сапоги, подушку под седло и хороший намет. Пугачев спросил, объявили ль они надежным людям о государе императоре. В ответ Чика с Мясниковым стали наперебой врать:
— Многим уважительным людям объявили, надежа-государь, и в городке и по зимовьям… Кои верят, а кои в сумнительстве. Мы твоим именем приказывали верным людям собираться по нашей повестке на речку Усиху.
— Ну ладно, увидим, что будет, — ответил Пугачев сурово.
Общим советом решено: здесь оставаться опасно, надо тотчас же уезжать на вершину речки Усихи, — отсюда двадцать, от Яицкого городка полсотни верст. Место там открытое, степное и безлюдное. А на кургане — высокое дерево, залезешь — все концы видать.
Ночью оседлали четырех коней и втроем поехали. Четвертый крепкой конь — заводной, в запас под Пугачева. «Батюшка» не толст, но тяжел и силен, редкая лошадь могла долго бежать под ним.
Новое место Пугачеву понравилось.
— Шибко караулистое место, дозорное, — похвалял он, — уж тут-то не сцапают нас врасплох.
Тимоха Мясников по приказу Пугачева снова уехал в городок за представителями войска. Чика остался с Пугачевым сам-друг. «Кто же, кто же он? Царь или не царь, царь или обормот дикой?» — неотступно мучило Чику. И вот, не выдержал, мысленно перекрестился, бухнул напрямки:
— Не прогневайся, батюшка, скажи-ка мне сущую правду, не утай: точный ли ты государь есть?
Пугачев по-страшному засверкал на Чику глазами. Но Чика не струсил, заложил руки за спину и на грозный взгляд Пугачева ответил наглым и смелым взглядом.
— Не стращай, батюшка, я не больно-то пуглив. А лучше откройся, ведь нас не много здесь, ведь двоечка только, ты да я. Мне вот Денис Караваев сказал…
— Что он, безумный, сказал тебе?
— А то и сказал, что ты донской казак, — ловил Пугачева нахрапистый Чика. — Уж не прогневайся, гостенек милай!
Пугачев затрясся, заорал:
— Врешь, дурак! Врешь, — плюнул и пошел быстрым шагом к речке.
— От людей-то, может, и утаишь, да от бога-то не утаишь! — закричал ему в спину Чика и поспешил за ним следом, чтоб разом кончить разговор.
Пугачев круто повернулся к Чике, тот остановился в трех шагах от него, посверкали друг на друга глазами, как обнаженными саблями.
— Я точный государь, Петр Федорыч. Всю правду говорю тебе со истиной.
А ты раб мой подначальный! — запальчиво прокричал Пугачев, ударяя себя кулаком в грудь.
Чика, всячески сдерживаясь, твердил свое:
— Я Караваеву Денису клятву принес, чтобы в тайности держать… Ну так вот и тебе, батюшка, клянусь, уж ты верь мне. И какой ты есть человек, — донской казак али нет, велика ль мне в том корысть? А раз мы приняли тебя, батюшка, за государя, стало — и делу конец, стало — так тому и быть.
Голос Чики был теперь с дрожью, искренний, на глазах навернулась влага. Пугачев вплотную приблизился к нему и, собрав всю внутреннюю силу, молвил:
— Ну, Чика… Своими речами в пот ты меня вогнал… Только молчи, только, чур, молчок… Слышишь, Чика? Пускай умрет это в тебе. Чуешь?
Христом-богом заклинаю… А то и твоя и моя голова с плеч покатится. Да и только ли это одно. Думки мои сердешные, розмыслы загинут. Ну, сядем давай, потолкуем. (Они сели на луговине.) Фу… И сам не знаю, чего со мной… — Его била лихорадка, зубы стучали, белки глаз пожелтели, задергался живчик возле левого виска. — Поведаю правду тебе… Знай: я есть донской казак Емельян Иванов Пугачев.
Он поднял глаза на тяжело дышавшего Чику, полагая, что тот, обозленный, вскочит с бранью, плюнет ему в бороду и, бросив его, уйдет.
Но, к немалому изумлению Пугачева, бронзовое, мужественное лицо Чики, обросшее черной клочковатой бородой, грустно улыбалось, а насмешливые, наглые глаза выражали теперь дружелюбие.
— Вот спасибо! Вот благодарим! — радостно выкрикивал он, подымаясь. — Нам все едино, — что хлеб, что мякина… Петр, так Петр, Емельян, так Емельян… А казачество за тобой пойдет… Пойдет, пойдет! — он был крайне возбужден, переступая ногами, подергивая плечом.
— Как ходил я по Дону да по разным городам, — говорил повеселевший Пугачев, — везде, брат Чика, толковали, что Петр Федорыч жив и здравствует. И мыслю я, Чика, сгрудить великую силу да Москву взять.
Войска-то там нетути, на войне с турками солдаты…
— А ежели, ваше величество, вы и не завладеете Московским царством, — сказал, захлебываясь, Чика, — так мы с вами сделаем на Яике свое царство-государство.
— Вперед заглядывать нечего, — сказал Пугачев. — А я от тебя, Чика, не потаю: о том, что я простой казак, еще трем людям открыл — Шигаеву, да Караваеву, да Пьянову.
— Эх, ваше величество! — Чика уже не слушал Пугачева. — Выпить бы на радостях… Душа горит!
— Погодь, погодь, друг… Тому время не приспело еще.
Легли спать без костра, укрывшись потниками и бешметами, Чика сразу захрапел. Взволнованному Пугачеву не спалось. Он потрясен был столь неожиданным оборотом дела. После объяснения с Чикой он сразу почувствовал себя бодрее, неумелое притворство, что он царь, связывало его свободу по рукам, по ногам. И это тяготило его. Так пусть же не он, не Емельян Пугачев, а ближайшие его сотоварищи вводят в заблуждение народ именем царя, он же пред народом и пред избравшими его в цари казаками будет прав, он будет чист душой.
Ночь была в звездах, темная и тихая. Пахло полынью, увядающими травами, сухой землей. Слышно, как стреноженные лошади хрупают траву, пофыркивают, неуклюже переступают на трех ногах по луговине.
В смятенном сознании Пугачева толпились беспорядочные мысли, образы.
Жена, ребятишки, множество знакомых и незнакомых лиц, старец Филарет, Еремина Курица, Старый бомбардир с Прусской войны Павел Носов, и Ванька Семибратов, и Перешиби-Нос, и тот пьяный солдат, которого он выставил из воровской кибитки в городе Казани, и конокрад воевода, которому он выбил зуб, и какие-то бабы-молодицы, вроде Катерины, заигрывали с ним. Весь народ кланялся ему и называл… великим государем.
«Ай, дурачки, ай, дурачки вы, детушки… И пошто вам государь?» — нашептывал Пугачев, хлопая во тьме бессонными глазами, затем начал рассуждать сам с собой полным голосом, затем встал и, прикрыв храпевшего Чику своим зипуном, направился к речке, ходил взад-вперед вдоль берега, говорил, говорил, в задумчивости останавливался, ерошил густую шапку волос, швырял в степь вызывающие выкрики, с силой ударял себя в грудь сжатыми кулаками. И снова зачинал ходить вперед-назад, вперед-назад.
Голова горела, мозг воспалялся, — слышались ему громы пушек, барабанная дробь, и кони скачут, и виселицы воздвигаются, и пожаром объято все кругом.
Пугачев таращит безумные глаза, всей грудью выдыхает: «Ух ты!» и бежит к речке, пробует рукой дремотные струи — вода холодна. Припав на колени, он до плеч погружает в воду кудлатую голову.
Степь молчит, караулистое дерево не шелохнется, неколебимая вечность безмолвно проплывает над землей, сменяя ночь на день, сбрасывая прах ночной в бесконечную череду столетий.
Глава 12.
— Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках — у тя…
— Ну? С чего бы это? — буркнул Пугачев.
— Да кой тебе год-то будет?
— Тридцать пять…
— Молодой ты, — любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким.
— Глянь, двое конников! — вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники.
Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек.
— Стой! Куда вы, ребята?
Оба казака остановились.
— Сайгаков промышлять едем. А ты откуль?
— А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет.
— Кто такой?
— Великий государь Петр Федорыч, — крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков.
Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их.
Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой.
Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему.
— Ваше императорское величество! — браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. — Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров.
— Куда путь держите? — кивнул казакам Пугачев.
— Да вот сайгачишек пострелять собралися.
— Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш… (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь… Как вступлю в городок, велю повесить вас.
Казаки с внутренней неохотой повиновались.
Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал:
— Наше дело маленькое. Царь или не царь он — наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя.
— Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать… Горазд люб он мне, — сказал Чика.
— А нам чего же боле надобно, — рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. — Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас… Так ли, Чика?
— Так, Тимоха… Только, чур-чура, великая тайна это…
— Дурак ты какой… Башка-то у меня одна ведь.
После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок.
На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь.
Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку.
— Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском?
— Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь?
— А когда войско на плавни соберется, тогда уж…
— Не знаю, батюшка, — подумав, сказал Михайло, — ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся.
— А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем.
— А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас.
— Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану.
— А с кем же на Русь-то пойдете?
— Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои… Ведь не ради себя, ради черни замордованной положил я до сроку объявиться. Ведь пришел я к вам на отеческую и вашу славу, други мои. А уж сам я царствовать не стану, чего-то не нравится мне царствовать, а возведу на царство Павла Петровича, сына моего. Ну, а начальство во всяком месте сменю, губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников, да душегубов всех вон! И по всей Руси казацкое устройство заведу. Чтобы солдат и духу не было.
Так изложил Пугачев программу своих действий.
Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.
— Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… — сказал он.
— Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.
Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.
За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате — дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву.
— Ишь ты, государственная, — улыбаясь, сказал тот. — Благодарствую.
Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику.
Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил:
— Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий!
Все поднялись с места и во весь голос закричали:
— Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать… — и выпили.
Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица.
Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами.
— Присядьте, господа казаки, — кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал:
— Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же…
— Уж не прогневайся, батюшка, — и Харчев налил по второй.
— А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, — невпопад проговорил Василий Коновалов.
— Негоже за нее пить, — строго остановил его Пугачев. — Катька в беду меня ввела. — Он поднял вторую чару, возгласив:
— Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович!
Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно.
— Эх, хороша беседа, да подносят редко, — шутил веселый Чика.
Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:
— Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного…
Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:
— Господи помилуй… Да ведь он — царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий…
2
Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.
— Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика.
Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.
— Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.
— Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, — заметил Чика. — И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится…
— Петр Первый, покойный дедушка мой родной, странствовал в чужих землях лет семь. А я вот десять годков за границей пробыл. Да два года меж простого люду странствовал по Россиюшке… И где только не привел мне бог побыть.
Казаки молчали, словно оглохли оба.
— Ведь Иван Окутин, старшина ваш, поди, помнит меня, — продолжал он менее уверенно. — Поди, не забыл, как я жаловал его саблей да ковшом, когда в цари садился.
Казаки молчали.
«Плохо дело», — решил Пугачев и не на шутку сробел. Конь под ним закачался, степь заколыхалась, пред глазами встал туман. Напряжением воли овладев собой, он спросил:
— А как вы, други мои, полагаете, согласны ли будут ваши казаки признать меня?
Опять молчание. Пугачева бросило в холод, потом в жар. Но вот Тимоха Мясников ответил:
— А кто ж их знает, ваше величество, может статься — примут, а может, и не примут…
А Чика добавил покровительственно:
— Уж мы постараемся, ваше величество. Люб ты нам.
Теперь недоверчиво взглянул на него Пугачев: «Вот, поди, узнай, что у человека на сердце». Просверкала речка Малый Чаган, поросшая тальником.
Невдалеке, на взлобке серел Чаганский форпост. И как легли сумерки, три всадника подъехали к хутору младшего брата Андрея Кожевникова, Михайлы.
Михайло сидел на завалинке со стариком, отставным казаком Шаварновским. Седоусый казак жил из милости на хлебах братьев Кожевниковых в отдельной избе.
— Куда, братцы, путь держите? — спросил Михайло, подымаясь с завалинки и здороваясь с Чикой и Мясниковым.
— Да куда, к тебе! Вот и гостя привезли. Принимай, браток.
Михайло взглянул на чужого человека в верблюжьем армяке и в холщовой рубахе.
— А что за человек?
— Государь Петр Федорыч, батюшка наш, — не моргнув глазом, выпалил Чика. На душе Пугачева потеплело, а Михайло как в землю врос, стоял столбом и таращил глаза, потеряв способность речи.
— Язык, что ли, ты, Михайло, проглотил? — сказал Чика. — Ведь мне твой брат Андрюха так и молвил: вези, говорит, прямо к нам, на хутор, есть где укрыться.
Пугачев потупил глаза. Ему неприятен был такой прием.
— Боюсь, братцы, прямо боюсь, — наконец проговорил Михайло. — Ведь у меня завсегда народ толчется, сыщики шмыгают, долго ли до беды. Воля ваша, опаска меня берет. Вот, может, к дедушке?..
— А милости просим! — радостно воскликнул Шаварновский, и продубленное лицо его взрябилось улыбчивыми морщинами.
Изба старика небольшая, чисто внутри выбеленная. Сели за ужин. Пришел старший Кожевников, рыжебородый Андрей, внимательно, с подозрением присмотрелся к гостю, поморщил нос, вздохнул: гость что-то не понравился ему. А гость сидел в переднем углу, держал себя с достоинством, цепко присматривался к людям. Ему хотелось воздействовать на умы собравшихся, уверить людей, что он есть подлинный государь. Он ждал подходящего момента, с интересом вслушиваясь, что нашептывают братьям Кожевниковым Чика с Мясниковым. «За меня стоят… Слава те Христу, за меня!.. Спасибо Чике», — думал он.
Михайло Кожевников стал сдаваться. Шептал:
— Ведь я, господа, не столь давно с депутацией в Питер ездил. Ну и там слух такой… Жив, мол, Петр Федорыч. Правда, публикации о его смерти были, а вот в прошлом году болтали же в народе, что он, батюшка, объявился-де в Царицыне и там запытан.
Пугачев подбоченился, веско проговорил:
— Эту побаску враги мои лютые распускают, что я запытан в Царицыне.
Вот я — жив, здоров. — И повел длинный рассказ о царский незадачливой судьбе своей. Он говорил плавно, вдумчиво, грудным глубоким голосом, располагающим к доверию. Он выдумывал разные небылицы о чудесном избавлении из-под ареста в Ораниенбауме (с помощью какого-то капитана Маслова), о своих заграничных странствиях, о возвращении в Россию и т. п.
Он сочинял находчиво и складно, дивясь себе. И чем больше привирал, тем сильней работала его фантазия. Все развесили уши, вытянули жилистые шеи в сторону «батюшки», слушали, не мигая. Лишь Андрей Кожевников поглядывал на Пугачева подозрительно, курчавая рыжая борода его обвисла, веснушки побелели, он все больше убеждался, что это не царь, а какой-то «охряпка» подставной.
— В святых книгах предуказано пророками объявиться мне, государю, года чрез полтора… Ну, я не смог сдержаться, видя народ свой в великой пагубе. И было мне видение в нощи, будто бы голос присносущный наущал меня: «Благословенный раб Петр, иди-де в Яицкий городок, спасай войско, оно тебя примет и защиту даст, а то и не увидишь-де, как всех их у тебя растащут. В Яицком городке, молвил голос, даже образ спасителя рыдает дненощно, видя утеснение казацкое…»
— Рыдал, рыдал!.. Так и было. Точь-в-точь!.. — кривя рот, вскричал седоусый старик Шаварновский, и по его щекам покатились слезы.
— Да неужто верно, детушки? — ловко притворился Пугачев (он на базаре в Яицком городке слышал о «рыдающем спасителе»).
— Правильно, ваше величество, — подтвердила застолица. — У казачки Анны Глуховой в хате образ тот…
Пугачев, кряхтя после сытного ужина, покачал головой и, не подымаясь со скамейки, сделал трудный полуоборот к иконам и набожно осенил себя двуперстием. И все за ним перекрестились.
— Стало, и сам бог так велит, господа казаки. Посему и пришел я к вам. Вы, детушки, только держитесь за мою правую долю да не отставайте.
Сизой орел вознесет вас и даст вам жизнь добрую. А ежели сизого орла упустите, не пеняйте на него, — сизой орел найдет себе место… — с оттенком угрозы закончил он.
— Что ты, батюшка! — и старик Шаварновский, тряся сивыми усами, опять пустил слезу.
Вся застолица, передохнув от горячих речей царя, заговорила:
— Оставайся с нами, надежа-государь. Послужим тебе!
— Благодарствую, — ответил Пугачев.
Чика, помедля, встал и низехонько поклонился ему:
— Я, ваше величество, сейчас двинусь к войску о твоей персоне объявить. Баклуши бить некогда…
— Хорошо, друг, поезжай. Сроку даю тебе три дня. Уведомишь, что молвит войско.
А на другой день Пугачев приказал и Мясникову ехать в городок — купить красные козловые сапоги, шитую подушку на седло и богатый намет вместо потника. Дал ему три рубля, сказал:
— Отыщи, друг, писаря доброго и надежным людям объявляй о государе Петре Федорыче. А где я пребываю своей персоной, того не сказывай.
В тот же день уехал и Андрей Кожевников. Мрачный, разрываемый сомнением, он мчался вмах. Приехав в городок, он стал жаловаться Максиму Шигаеву, что «вор Чика навязал им какого-то охряпку-проходимца, да и говорит, вор, что это Петр Федорыч». Умный Шигаев, видя душевное состояние Андрея Кожевникова, притворился, что сочувствует ему.
Зарубин-Чика тоже мучился сомнением: дело с «батюшкой» нечисто!
Прибыв домой, он поздним вечером направился к Денису Караваеву.
— Слушай, Денис… только бога ради не таись от меня — дело общее затеваем… Что за человек этот самый… Петр Федорыч?
Бельмастый Караваев вначале слепо верил, что тот «великий человек», пред которым они с Кунишниковым в сарае Ереминой Курицы когда-то стояли на коленях и проливали слезы умиления, есть воистину надежа-государь. Но после осмотра «царских знаков» в его душу вломилось сомнение. Однако сейчас ему не хотелось откровенничать. Оглаживая волнистую бороду свою и недоверчиво поглядывая на Чику, он молчал.
— А знаешь что, Денис Иваныч, ведь мне «батюшка» — то наш открылся: ведь он не царь, а простой казак, — не моргнув глазом, ловко соврал плутоватый Чика, явно стараясь вызвать скрытного Караваева на откровенность.
К бородатому лицу Дениса Караваева прилила краска. Он подошел к окну, заглянул на улицу, заглянул под занавеску, не подслушивает ли их любопытная Варвара. Затем взволнованно положил Чике руку на плечо:
— Поклянись ты мне, Чика, что ни отцу с матерью, ни жене, ни чужим людям не станешь болтать?
— Вот тебе Христос, ей-богу нет, да что ты, Денис!
— Тогда слушай, — шумно передохнув и как бы прощаясь со сладким сновидением, решительно заговорил Денис Иванович Караваев. — Конешно, горько нам думать, что он не царь, а, допустим, донской казак. Ну и бог с ним. Пусть он вместо государя за нас заступит, а нам все едино, лишь бы в добре быть.
Глаза Чики заиграли, к бронзовым щекам тоже прилила густая краска.
— Так тому и быть! — крикнул он и с отчаяньем, с каким-то горьким удальством бросил шапку об пол. — Стало, так на роду написано нашему войску.
— А может, он и царь… Почем нам знать? — пытаясь озадачить Чику, задумчиво молвил Караваев.
— Нам хуч бы пес, абы яйца нес… — махнул рукой Чика.
4
«Царь он или не царь?» — ломал голову Зарубин-Чика. Он пробыл в Яицком городке несколько дней, ходил по базарам, прислушивался к голосу народному. Большинство казаков войсковой руки знали, что где-то вблизи городка скрывается государь, но относились к этому по-разному:«Коли это подлинный царь, тогда раздумывать нечего. Коменданта со старшинами перевязать, и айда всем войском к батюшке. Ну, а ежели он подставной, тогда как? Часть войска примет, другая — не примет. Стало, опять усобица пойдет, опять кроволитье. А наша жизнь после мятежа и так вся вверх дном. Чегой-то, братцы, боязно… Сумнительство берет…»
И Чика и Мясников, ничего путем не сделав, ни с кем в городке не переговорив, а лишь наслушавшись сбивчивых базарных разговоров, явились на хутор братьев Кожевниковых.
Мясников привез государю сафьяновые сапоги, подушку под седло и хороший намет. Пугачев спросил, объявили ль они надежным людям о государе императоре. В ответ Чика с Мясниковым стали наперебой врать:
— Многим уважительным людям объявили, надежа-государь, и в городке и по зимовьям… Кои верят, а кои в сумнительстве. Мы твоим именем приказывали верным людям собираться по нашей повестке на речку Усиху.
— Ну ладно, увидим, что будет, — ответил Пугачев сурово.
Общим советом решено: здесь оставаться опасно, надо тотчас же уезжать на вершину речки Усихи, — отсюда двадцать, от Яицкого городка полсотни верст. Место там открытое, степное и безлюдное. А на кургане — высокое дерево, залезешь — все концы видать.
Ночью оседлали четырех коней и втроем поехали. Четвертый крепкой конь — заводной, в запас под Пугачева. «Батюшка» не толст, но тяжел и силен, редкая лошадь могла долго бежать под ним.
Новое место Пугачеву понравилось.
— Шибко караулистое место, дозорное, — похвалял он, — уж тут-то не сцапают нас врасплох.
Тимоха Мясников по приказу Пугачева снова уехал в городок за представителями войска. Чика остался с Пугачевым сам-друг. «Кто же, кто же он? Царь или не царь, царь или обормот дикой?» — неотступно мучило Чику. И вот, не выдержал, мысленно перекрестился, бухнул напрямки:
— Не прогневайся, батюшка, скажи-ка мне сущую правду, не утай: точный ли ты государь есть?
Пугачев по-страшному засверкал на Чику глазами. Но Чика не струсил, заложил руки за спину и на грозный взгляд Пугачева ответил наглым и смелым взглядом.
— Не стращай, батюшка, я не больно-то пуглив. А лучше откройся, ведь нас не много здесь, ведь двоечка только, ты да я. Мне вот Денис Караваев сказал…
— Что он, безумный, сказал тебе?
— А то и сказал, что ты донской казак, — ловил Пугачева нахрапистый Чика. — Уж не прогневайся, гостенек милай!
Пугачев затрясся, заорал:
— Врешь, дурак! Врешь, — плюнул и пошел быстрым шагом к речке.
— От людей-то, может, и утаишь, да от бога-то не утаишь! — закричал ему в спину Чика и поспешил за ним следом, чтоб разом кончить разговор.
Пугачев круто повернулся к Чике, тот остановился в трех шагах от него, посверкали друг на друга глазами, как обнаженными саблями.
— Я точный государь, Петр Федорыч. Всю правду говорю тебе со истиной.
А ты раб мой подначальный! — запальчиво прокричал Пугачев, ударяя себя кулаком в грудь.
Чика, всячески сдерживаясь, твердил свое:
— Я Караваеву Денису клятву принес, чтобы в тайности держать… Ну так вот и тебе, батюшка, клянусь, уж ты верь мне. И какой ты есть человек, — донской казак али нет, велика ль мне в том корысть? А раз мы приняли тебя, батюшка, за государя, стало — и делу конец, стало — так тому и быть.
Голос Чики был теперь с дрожью, искренний, на глазах навернулась влага. Пугачев вплотную приблизился к нему и, собрав всю внутреннюю силу, молвил:
— Ну, Чика… Своими речами в пот ты меня вогнал… Только молчи, только, чур, молчок… Слышишь, Чика? Пускай умрет это в тебе. Чуешь?
Христом-богом заклинаю… А то и твоя и моя голова с плеч покатится. Да и только ли это одно. Думки мои сердешные, розмыслы загинут. Ну, сядем давай, потолкуем. (Они сели на луговине.) Фу… И сам не знаю, чего со мной… — Его била лихорадка, зубы стучали, белки глаз пожелтели, задергался живчик возле левого виска. — Поведаю правду тебе… Знай: я есть донской казак Емельян Иванов Пугачев.
Он поднял глаза на тяжело дышавшего Чику, полагая, что тот, обозленный, вскочит с бранью, плюнет ему в бороду и, бросив его, уйдет.
Но, к немалому изумлению Пугачева, бронзовое, мужественное лицо Чики, обросшее черной клочковатой бородой, грустно улыбалось, а насмешливые, наглые глаза выражали теперь дружелюбие.
— Вот спасибо! Вот благодарим! — радостно выкрикивал он, подымаясь. — Нам все едино, — что хлеб, что мякина… Петр, так Петр, Емельян, так Емельян… А казачество за тобой пойдет… Пойдет, пойдет! — он был крайне возбужден, переступая ногами, подергивая плечом.
— Как ходил я по Дону да по разным городам, — говорил повеселевший Пугачев, — везде, брат Чика, толковали, что Петр Федорыч жив и здравствует. И мыслю я, Чика, сгрудить великую силу да Москву взять.
Войска-то там нетути, на войне с турками солдаты…
— А ежели, ваше величество, вы и не завладеете Московским царством, — сказал, захлебываясь, Чика, — так мы с вами сделаем на Яике свое царство-государство.
— Вперед заглядывать нечего, — сказал Пугачев. — А я от тебя, Чика, не потаю: о том, что я простой казак, еще трем людям открыл — Шигаеву, да Караваеву, да Пьянову.
— Эх, ваше величество! — Чика уже не слушал Пугачева. — Выпить бы на радостях… Душа горит!
— Погодь, погодь, друг… Тому время не приспело еще.
Легли спать без костра, укрывшись потниками и бешметами, Чика сразу захрапел. Взволнованному Пугачеву не спалось. Он потрясен был столь неожиданным оборотом дела. После объяснения с Чикой он сразу почувствовал себя бодрее, неумелое притворство, что он царь, связывало его свободу по рукам, по ногам. И это тяготило его. Так пусть же не он, не Емельян Пугачев, а ближайшие его сотоварищи вводят в заблуждение народ именем царя, он же пред народом и пред избравшими его в цари казаками будет прав, он будет чист душой.
Ночь была в звездах, темная и тихая. Пахло полынью, увядающими травами, сухой землей. Слышно, как стреноженные лошади хрупают траву, пофыркивают, неуклюже переступают на трех ногах по луговине.
В смятенном сознании Пугачева толпились беспорядочные мысли, образы.
Жена, ребятишки, множество знакомых и незнакомых лиц, старец Филарет, Еремина Курица, Старый бомбардир с Прусской войны Павел Носов, и Ванька Семибратов, и Перешиби-Нос, и тот пьяный солдат, которого он выставил из воровской кибитки в городе Казани, и конокрад воевода, которому он выбил зуб, и какие-то бабы-молодицы, вроде Катерины, заигрывали с ним. Весь народ кланялся ему и называл… великим государем.
«Ай, дурачки, ай, дурачки вы, детушки… И пошто вам государь?» — нашептывал Пугачев, хлопая во тьме бессонными глазами, затем начал рассуждать сам с собой полным голосом, затем встал и, прикрыв храпевшего Чику своим зипуном, направился к речке, ходил взад-вперед вдоль берега, говорил, говорил, в задумчивости останавливался, ерошил густую шапку волос, швырял в степь вызывающие выкрики, с силой ударял себя в грудь сжатыми кулаками. И снова зачинал ходить вперед-назад, вперед-назад.
Голова горела, мозг воспалялся, — слышались ему громы пушек, барабанная дробь, и кони скачут, и виселицы воздвигаются, и пожаром объято все кругом.
Пугачев таращит безумные глаза, всей грудью выдыхает: «Ух ты!» и бежит к речке, пробует рукой дремотные струи — вода холодна. Припав на колени, он до плеч погружает в воду кудлатую голову.
Степь молчит, караулистое дерево не шелохнется, неколебимая вечность безмолвно проплывает над землей, сменяя ночь на день, сбрасывая прах ночной в бесконечную череду столетий.
Глава 12.
«Не ради себя, ради черни замордованной положил я объявиться». Клятва.
1
Утром над степью появилось солнце. Стали в балке, крадучись, разводить огонь. Чика присмотрелся к Пугачеву, покачал головой.— Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках — у тя…
— Ну? С чего бы это? — буркнул Пугачев.
— Да кой тебе год-то будет?
— Тридцать пять…
— Молодой ты, — любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким.
— Глянь, двое конников! — вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники.
Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек.
— Стой! Куда вы, ребята?
Оба казака остановились.
— Сайгаков промышлять едем. А ты откуль?
— А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет.
— Кто такой?
— Великий государь Петр Федорыч, — крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков.
Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их.
Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой.
Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему.
— Ваше императорское величество! — браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. — Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров.
— Куда путь держите? — кивнул казакам Пугачев.
— Да вот сайгачишек пострелять собралися.
— Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш… (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь… Как вступлю в городок, велю повесить вас.
Казаки с внутренней неохотой повиновались.
Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал:
— Наше дело маленькое. Царь или не царь он — наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя.
— Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать… Горазд люб он мне, — сказал Чика.
— А нам чего же боле надобно, — рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. — Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас… Так ли, Чика?
— Так, Тимоха… Только, чур-чура, великая тайна это…
— Дурак ты какой… Башка-то у меня одна ведь.
После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок.
На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь.
Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку.
— Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском?
— Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь?
— А когда войско на плавни соберется, тогда уж…
— Не знаю, батюшка, — подумав, сказал Михайло, — ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся.
— А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем.
— А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас.
— Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану.
— А с кем же на Русь-то пойдете?
— Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои… Ведь не ради себя, ради черни замордованной положил я до сроку объявиться. Ведь пришел я к вам на отеческую и вашу славу, други мои. А уж сам я царствовать не стану, чего-то не нравится мне царствовать, а возведу на царство Павла Петровича, сына моего. Ну, а начальство во всяком месте сменю, губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников, да душегубов всех вон! И по всей Руси казацкое устройство заведу. Чтобы солдат и духу не было.
Так изложил Пугачев программу своих действий.
Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.
— Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… — сказал он.
— Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.
Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.
За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате — дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву.
— Ишь ты, государственная, — улыбаясь, сказал тот. — Благодарствую.
Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику.
Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил:
— Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий!
Все поднялись с места и во весь голос закричали:
— Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать… — и выпили.
Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица.
Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами.
— Присядьте, господа казаки, — кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал:
— Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же…
— Уж не прогневайся, батюшка, — и Харчев налил по второй.
— А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, — невпопад проговорил Василий Коновалов.
— Негоже за нее пить, — строго остановил его Пугачев. — Катька в беду меня ввела. — Он поднял вторую чару, возгласив:
— Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович!
Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно.
— Эх, хороша беседа, да подносят редко, — шутил веселый Чика.
Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:
— Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного…
Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:
— Господи помилуй… Да ведь он — царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий…
2
Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.
— Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика.
Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.
— Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.
— Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, — заметил Чика. — И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится…