Страница:
Велосипеды почти сравнялись, когда до финиша оставалось метров тридцать, но Шозда успел перекрыть Гайдамаке путь, тот оказался в западне. Слева был Шозда, справа — бетонный выступ трибун. Единственный выход — затормозить. Но Гайдамака сжался и впрыгнул вместе с велосипедом на полуметровый, бетонный выступ. Велосипед трещал, извивался, едва не врезался в металлический столб, а окровавленный и полуголый Гайдамака со всклокоченными пепельно-красными волосами давил туфли зрителей из первого ряда. Через мгновенье он слетел на тартановую дорожку и перед носом потрясенного Щозды пересек финиш, сбил на таран секретаря по идеологии, будущего Президента Украины Леонида Кравчука, стоявшего с Кубком в руках, и рухнул с велосипедом.
Пальцы намертво вцепились в руль, тренеры долго не могли их разжать. Наконец его оторвали от велосипеда, уложили на траву. Текли кровавые слезы. После такого финиша ему аплодировали даже гонщики. Спел-таки свою вторую лебединую песню.
— Что с попом? — прохрипел Гайдамака.
Тренер не понял, о чем он спрашивает, и прикрыл его одеялом. С тех пор они с отцом Павлом пребывали в приятельских отношениях, а когда Гайдамака налетел на папу римского, отец Павло совсем его зауважал: задавить самого папу — не хрен собачий и не фунт изюму!
ГЛАВА 11
Автор приносит свои извинения — в особенности пожилым дамам и молоденьким читательницам (все же, «Эфиоп» — это мужское чтение) — за использование в романе так называемой ненормативной лексики, но в закрученных спиралями реальностях и в завязанном узлами генетическом коде «Эфиопа» русский мат занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в дезоксирибонуклеиновой кислоте) — такие исконные слова, как «блядь», «жопа», «срать» мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с Несторовой, — и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в окончательную форму романа было бы невозможно.
Относительно неблагозвучного для русского уха офирского верховного титула «Pohouyam», мелькающего по всему роману. У автора не поднялась рука заменить его на что-то приблизительное — «вождь», «царь», «император» или даже на африканское «нгусе-негус». В Офире автора неправильно поняли, бы, потому что верховного правителя там называют именно так: «Pohouyam». Это высший офирский титул, а «негус» или «нгусе-негус» — должность, которую занимает Pohouyam. Следует напомнить, что подобные звуковые накладки и кальки в разных языках не редкость — вспомним английское «ху ис ху». Оно ведь нас не коробит. Дело привычки. Филологическое открытие: оказывается, «мат» и «ненормат» — это одно и то же. В Чехии, например, русским не следует просить у женщины «спичку» — можно схлопотать пощечину, в Болгарии в мужской компании предлагать «курицу» — можно получить по морде (за что?!), а в некоторых странах Латинской Америки петь украинскую песню «I з сиром пироги» — могут выдворить из страны. В Офире не надо плохо отзываться о «дровах». Так же осторожно следует обращаться с аббревиатурами различных партий и организаций — последняя новость из этой оперы: «Единый Блок Левых Организаций Молодежи». В этом смысле автор щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами, а учение, происходящее от слова «Pohouyam», и его последователей автор перевел на русский как «дофенизм» и «дофенисты» (от неблагозвучного, но привычного «до фени»).
Вообще, по мнению автора, тот молодой филолог (старики за это дело не возьмутся), который напишет толстую и толковую кандидатскую диссертацию на тему «Мат в литературе», должен сразу получить звание доктора филологических наук; а в дальнейшем (написав диссертацию «Алкоголизм и литературное творчество») претендовать на звание академика — т. е. соответствовать фигурам Лихачева, или Бахтина.
ГЛАВА 12
Хоть и обругали байстрюком, зато культурно, по-французски, — bastarde. He убили, уши не оборвали, даже по шее не дали, даже не тронули — и на том спасибо. Однажды на станции Блюменталь его тоже обозвали байстрюком. После этой станции Сашко уже не ждал от взрослых ничего хорошего.
Плюнут и разотрут. Толстый поп в сутане на всю жизнь остался перед глазами. Был май, Сашко видел станцию, перрон, забитый ранеными. Цвели белым цветом вишни, было красиво, но сыро, ветрено и пронзительно холодно, сыпал мелкий снег, от немецкой колонии доносились громкая беспорядочная стрельба, лай собак и крики перепуганных петухов. У пер — рона напротив вокзала стоял под парами деревянный бронепоезд и изредка оглушительно и лениво палил в мокрое небо из пушки. У штабного вагона зябла охрана. Сашко тихо наигрывал для раненых «Марусю», как вдруг мимо него, держась за щеку, быстро прошагал сам батька Махно с телохранителями — батька только что ходил на боевую рекогносцировку и заодно оправился в дощатой, донельзя обосраннoй уборной за вокзалом. Сашко запел, привлекая внимание батьки:
Уже собрался полный перрон раненых. Вот подошли еще двое — один босой, легко раненный в руку, с какой-то старинной музейной винтовкой, в рваных галифе, в солдатской гимнастерке и австрийской фуражке; в раненой руке ои нес здоровенного гуляйградского петуха без головы, а здоровой рукой поддерживал дружка с длинной саблей, очень бледного, раненного в живот, в немецкой каске типа pickelhaube 34, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах и в великолепных хромовых сапогах — не хуже батькиных, но измазанных не говном, а глиной.
— Глына 35, — безнадежно сказал бледный раненый в немецкой каске. Он зажимал окровавленными пальцами разорванный живот, чтобы внутренности не вываливались наружу, и тупо глядел на свои хорошие сапоги.
— Глына, — с готовностью согласился босоногий. — Я твои чоботы соби визьму, гаразд, Мыкола? 36
Мыкола не ответил.
— По рукам? — переспросил босоногий.
— Ро houyam, — прохрипел Мыкола.
Здесь были лица строгие, спокойные, искаженные страданием, просто красивые, чуть ли не римские, но были и рыла со звериными челюстями без подбородков, с тупыми водянистыми глазами, низкими лбами, неандертальскими надбровьями, впавшими носами, закрученными усиками, чупрынами и чубчиками, заячьими губами, беззубыми ртами. Были азиаты, кавказские и семитские типы, вот только негров не было, но если бы здесь сейчас объявился негр, то и негру никто бы не удивился. Вся эта маргинальная толпа напоминала бы репинскую Запорожскую Сечь, если бы от картины Репина так же несло сивухой, мочой и потом и если бы не было так холодно. По перрону в толпе бродил очень толстый и очень пьяный бородатый поп в сутане, пугал раненых адом кромешным и громко, излишне громко убеждал их не трогать немецких колонистов:
— Не треба, хлопцы. Германцы — нация умная, культурная, образованная, они наведут в России порядок. От.
— Ты потише, отец Павло, — посоветовали ему. — Нестор почует.
Вдруг из штабного вагона, как черт, выскочил сам Махно в уже отчищенных от говна сапогах и заорал:
— Я все чую! Ишь, паразит, разъелся! Агитатор сучий! Порядок ему в России! Ну, водолаз (почему «водолаз», никто не понял), пугаешь нас пеклом на том свете, так полезай в него на этом! Жириновский! Где Жириновский?!. В топку его, хрена патлатого! Эй, байстрюк! Где байстрюк?.. Играй «Интернационал»!
Махно был обозлен зубной болью, майским снегом и большими потерями. Он чувствовал — глына дело, Блюменталь сегодня не взять, а завтра будет некогда. За батькой выскочили его телохранители — среди них какой-то матрос в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами, и в бескозырке с гаерской самодельной надписью -"Броненосец «Портвейн-Таврический»", — и, жуя на ходу, набросились на попа. У паровоза столпились раненые, из грязных окон вокзала боязливо наблюдали несколько бородатых крестьян и пейсатых евреев, готовых тут же спрятаться.
Сашко заиграл «Это есть наш последний». Отец Павло мгновенно отрезвел. Он молча и отчаянно вырывался, сутана мешала ему отбиваться ногами. Поп не хотел лезть поперед батьки Махна в пекло, но дюжие батькииы охранники втащили его на паровоз, согнули, поставили на колени в кучу угля и успокоили:
— Ничего, не рынайся, Нестор добрый… Щас в раю будешь…
В тендер заглянул бледный пожилой машинист и сказал вполголоса, желая спасти попа:
— Хлопцы, що вы рoбытэ, вы мне жолоcнйки костями засорите, бронепоезд не пойдет.
— Заткнись, дурень, щоб батька не слышав, а то за ним пойдешь, — посоветовал ему матрос Жириновский с «Портвейна-Таврического».
Охранники неуверенно глянули на Нестора — може, не треба, може, шуткуе батька?
Но батька не шутил. Заложив руки за спину и наклонив голову, он глядел исподлобья куда-то вверх синими ясными очами с таким видом, будто его уже ничего не касается, будто он сейчас бросит все к чертовой матери и уйдет, — будете знать, останетесь здесь без батьки.
Снег ровнял огороды за станцией, покрывал говно за уборной. Охранники тоже поняли, что глына дело. Матрос Жириновский открыл заслонку в топке. От жара у попа загорелась борода. Отец Павло страшно закричал, но захлебнулся огнем.
Охранники озверели и принялись заталкивать попа в топку.
Вот скрылась в топке голова, затрепетали руки, черный дым повалил из трубы, понесло приторно-сладкой гарью.
Махно сплюнул в грязный снег под свои высокие, не хуже Мыколиных, сапоги и вернулся в вагон. Толпа молча крестилась, расходилась и сплевывала, босоногий махновец озирался, сплевывал и стягивал с мертвого или потерявшего сознание Мыколы сапоги, а штабные охранники, тоже сплевывая, завели Сашка в штабной вагон, вымыли и вытерли свои дрожащие руки неизвестной чистоты расшитыми рушниками, отвалили Сашку соломенный брыль картошки, а матрос Жириновский с «Портвейна-Таврического» заставил хлопчика выпить полный стакан прозрачного самогона. Потом Сашко блевал под боком бронепоезда дальше чем видел, и с тех пор мелодия «Интернационала», запах самогона и морские бушлаты с пулеметными лентами стали вызывать в нем тошнотворное воспоминание о сладком запахе сгоревшей человеческой плоти, а пенье и игра на аккордеоне сделались опасным занятием — взрослые озверели хуже волков, им все pohouyam, не знаешь, чего от них ждать, в глаза им лучше не смотреть, могут наброситься.
Но явление черного моряка в белом берете с помпоном, с золотой серьгой в ухе, с золотым перстнем на пальце и с яблоком в фиолетово-розовых ладонях все же поразило хлопчика. Шкипер был такой черный и яркий, что Сашко решил, что у него от голода в глазах почернело. Он забыл закрыть рот и уставился на африканца; а тот присел на корточки, цепкими пальцами разорвал оранжевое яблоко и положил на мостовую перед хлопчиком.
— Спей яблочко, — заказал Гамилькар.
Сашко не услышал.
— Etes-vous muet? 37
Наконец Сашко пришел в себя и заорал первое, что пришло в голову:
— What is the «vasca chapay»? 38
Сашко пожал плечами.
— Ты хош знаеш, шо поеш? — африканец опять перешел на русский, но с таким акцентом, что получилось по-украински.
— А тебе не ро houyam? — спросил Сашко.
— Pohouyam, — согласился Гамилькар. — Очень даже pohouyam. Откуда ты знаш это слово?
Сашко не ответил. Он жадно жрал оранжевое яблоко и разглядывал шкипера. Сладкий оранжевый сок капал на мехи аккордеона. Сашко никогда не ел апельсинов и не общался с неграми. Он даже никогда не видел апельсинов и негров.
ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА И БЕЗ НАЗВАНИЯ
Автор «Эфиопа», неоднократно бывавший в Офире, уважающий офирские обычаи, но сам не будучи суеверным человеком, решил использовать главы, которые располагаются между 12-ми и 14-ми, по собственному разумению — а попросту для авторских отступлений.
Монография Н. С. Шкфорцопфа о лунном купидоне бродила по научным редакциям СССР до тех пор, пока Шкфорцопфу это бродяжничество не надоело. Ученые издатели не решались стравить в борьбе за звание «недостающего звена» человека марксистско-дарвинскую трудовую обезьяну с реакционно-буржуазным сексуальным купидоном. Шкфорцопф был опасным человеком, даже Т. Д. Лысенко упомянул о нем (конечно, уничижительно) в связи с генетиком Дубининым в своем знаменитом послевоенном докладе. Наконец Шкфорцопф перевел монографию на французский язык и нелегально переправил на Запад, где ее опубликовали в журнале «Planetaire de France» 39. Учитывая сверхоригинальность авторской концепции о происхождении человека, этот труд перепечатали многие журналы во всех цивилизованных странах. Когда ситуация в СССР изменилась и стало «можно», к Шкфорцопфу обратился представитель издательства «Наука» с предложением издать монографию на русском языке, сократив чересчур экспрессивные апелляции к французской публике.
В ответ Шкфорцопф показал представителю издательства комбинацию из трех пальцев и спросил: «Где ты раньше был?» Но вскоре без разрешения автора появилось пиратское издание монографии в обратном переводе с французского. Издательство «Терра Фантастика» клюнуло на сексуальную клубничку симбиозной теории происхождения человека. Перевод был ужасен. Все интимные места человеческой анатомии переводились в лоб, то есть «houy знает что», как сказал бы любой здравомыслящий человек; а чрезвычайно важное для теории симбиоза понятие «образ чужого» переводчик заменил в одних случаях нелепым сочетанием «картина другого», в других — политизированным «образ врага». Шкфорцопф был в бешенстве. Наконец, монографию перевела Л. Н. СвердловаЕкатеринбург, и она (монография) была частями опубликована в журналах «Жизнь животных в СССР» и «Эволюция и генетика», затем вышла академическим изданием.
Шкфорцопф написал «Купидона» в манере доверительной беседы с читателем. Ответственность за фривольные шутки и нелитературные обороты переводчица возложила на автора и принесла извинения читателям за неоднократные упоминания всуе имени Н. М. Пржевальского. Похоже, Шкфорцопфу не давали покоя лавры великого русского естествоиспытателя.
Гонорар за издание «Купидона» по желанию Шкфорцонфа был отправлен в Фонд помощи московскому зоопарку.
Купидон — крупнейшее открытие современности. Оно затрагивает области зоологии, палеонтологии, биологии, генетики, медицины, философии, космологии. Родовое название зверя еще не устоялось, еще не прижилось в зоологической табели. Ученые мужи еще не решили, «куда его». Первооткрыватель предложил удачное имя Coupidonus Lunas (купидон лунный), но пробуются на вкус pteropitecous (обезьяна летающая) и homo himerous (человек-химера), другие. Французы уже успели окрестить его просто «купидончиком», а итальянцы — «ангелочком».
— Точное название — великое дело, а с великими делами спешить не следует, — говорил офирский Pohouyam, когда Шкфорцопф взялся за первое сообщение в «Нейчур». — Как назовешь, так и пойдет гулять по свету. Стерлядь, иростинома, бильдюга — эт-то что такое?!
Вот выдержки из разнокалиберной прессы о купидоне (не самые глупые): «Конечно, купидон Шкфорцоифа не похож на тех толстеньких байстрюков с крылышками, которые пуляют из луков стрелы в сердца неприступных красавиц, хотя сравнение купидона с мифологическими греко-римскими шурами-амурами — первое, что приходит на ум. „Купидон“ — это функция; мало ли что казалось спьяну древним грекам и римлянам».
"Ученым еще предстоит объяснить своеобразное поведение купидона и решить «куда его?», но уже понятно, что управляет им не разум, а инстинкты и рефлексы, т. е. это объект не для Зигмунда Фрейда, а для Ивана Павлова. (Сомнительно. Все наоборот. Инстинкт — это и есть подсознание, рефлекс — начало сознания.) Защитники нрав человека могут спать спокойно — это существо не принадлежит к роду homo.
Оно — животное. Еще точнее — древний летающий ящер, сродни птерадону. Прозрачные и эластичные кожные перепонки между передними и задними лапами делают купидона в полете похожим на большую летучую мышь, а морда его похожа на морду французского бульдога. Зато, когда он ковыляет на двух кривых полусогнутых лапках или, сложив перепонки, подкарауливает на крыше котов, то спьяну или при лунном свете его легко можно принять за человеческого младенца. Он неплохо ходит на четырех и даже бегает, но быстро устает. Его бульдожья тупая мордочка с ушами-локатерами и круглыми красными глазами кажется немиловидной и карикатурно напоминает человеческое лицо, но офиряне находят ее грустной и вызывающей сочувствие — особенно у самочек. Тельце чистое, черное или темно-шоколадного цвета, задняя часть и гениталии прикрыты (украшены) зарослями острых ядовитых игл наподобие набедренной повязки.
Эти иглы — самая замечательная особенность купидона, этакие постоянно отрастающие одноразовые шприцы, эластичны и тонки — длиннее ежовых, но короче дикобразовых. Странная помесь обезьянки, бульдога, ехидны и летучей мыши".
"Обнаружен единственный путь миграции купидонов Шкфорцопфа: русский Крайний Север (Туруханский край, тундра, рождение и выкармливание детенышей) — Воронежская область — Крым (Севастополь) — Черное море — Турция (проливы) — Эфиопия — Офир (Офир купидоны находят безошибочно) — и вдоль экватора (когда Офир находится на экваторе), используя вращательное течение инверсионного следа Земли и так называемую эротическую волну притяжения, медленный подъем в космос с выставленными ушамилокаторами и расправленными перепонками, заменяющими купидонам солнечные батареи. Затем по крутой дуге планирование на обратную сторону Луны и спячка.
Купидоны Шкфорцопфа — лунные жители".
ГЛАВА 14
Отец Павло приподнял рясу, как баба юбку, оседлал «Кольнаго», тот аж застонал под богатырским седалищем, и сделал круг по Киево-Печерской лавре, давя на асфальте розовые каштановые свечки, — в Киеве как раз отцветали каштаны, пахло каштанами.
— Неувязка, от, — наконец сказал отец Павло, проезжая мимо Гайдамаки. — Как он мог у тебя по воде ходить и одновременно на шестой этаж заглядывать?
— Не знаю, — задумался Гайдамака.
— Хороший у тебя велосипед, от, — похвалил поп и покатил на второй круг. Гайдамаке жалко было велосипеда. Никому он его не давал, но отцу Павлу
не смог отказать. Дисковый велосипед пребывал у Сашка в должности коня, кота и собаки одновременно — Сашко пил с «Кольнаго», говорил с «Кольнаго», гладил «Кольнаго», «Кольнаго» спал у его ног, однажды даже Сашко верхом на «Кольнаго» сделал Люську, демонстрируя ей сюрпляс — он в седле, она же, задрав юбку, на раме. Этот высший сексуальный пилотаж произвел на Люську неизгладимое впечатление.
А Киево-Печерская лавра большая-больша-ая — кто был, тот знает, — пока ее на велосипеде объедешь! Гайдамака стоял на забетонированном фундаменте взорванного Успенского собора и терпеливо ковырял в носу. (Наш Энкаведе в сорок первом году, покидая Киев, заложил в собор прорву взрывчатки, чтоб взорвать по радиотелефону и придавить врага, но то ли провода отсырели, то ли что еще, но взрыва не произошло, и немцы, придя, удивились такому атеизму, разминировать собор поленились, ну и взорвали: хотели — получите.)
— Ну, что решил? Ходил он или летал? — спросил отец Павло, возвращаясь.
— Не веришь? — обиделся Сашко и запсиховал: — Мне не веришь?! Что ж ты за поп Гапон такой?! А ну слазь с моего велосипеда!
И мысленно обозвал церковника «козлом».
— Сам ты это животное, от, — ответил отец Павло, читавший мысли на расстоянии. — Верю. Не мельтеши.
Наконец отец Павло сделал три полных круга по Лавре и вот что сказал паломнику:
— Дело вот в чем, — сказал этот либерально-демократический поп, — дело в том, Сашок, что Иисус наш Христос, как ты там ни крути, от, кaк ни философствуйте, c какой стороны ни заглядывай, хоть сзади, хоть спереди, хоть по отцу, хоть по матери, принадлежит к гражданам еврейской национальности, от. И твое оскорбление ему, конечно, не в бровь, а в глаз. Вот если бы он был французом, англичанином или, не дай Бог, русским, то ты мог бы сделать вид на Мадрид, мол, ошибочка вышла с пятой графой, извините. От. А так… Уж и не знаю, что тебе посоветовать. Не зря он промолчал, ох не зря! Мог бы в ответ как-нибудь тебя обозвать. Козлом, от. Или хохлом. Обозвал — и квиты. Понял? А он промолчал, от. Обиделся, значит? Не знаю, не знаю… Придется тебе, Сашок, гореть в геенне огненной, от. Хам ты, Сашок, а хамов нигде не любят, даже там. Так-то, от. Додумался тоже — самого Господа Бога нашего жидом обзывать! Знаешь, что Лев Толстой говорил?
— Не…
— Вот что он говорил, я запомнил: «Ну не странно ли, — говорил Лев Толстой, — что принадлежность к еврейскому племени великих людей вызывает такой болезненный интерес — а не еврей ли он? От. Казалось бы, так просто: все христиане суть евреи, потому что верят в еврейского Бога, чтят еврейских пророков, произошли от евреев Адама и Евы». Лев Толстой попытался объяснить все это одному непросвещенному толстовцу — молоденькому попу-антисемиту, посетившему Ясную Поляну. «Как же вы не любите евреев, если сам Иисус был евреем?» — спросил Толстой. Поник вытаращил глаза: «Как?! Иисус — еврей?! Не может быть!» — «Какой же национальности был Иисус, по-вашему?» — «Русским! От!» — «Иисус родился, жил и проповедовал в Палестине. Его матушка была еврейкой. Какой же он национальности?» — «Русский». — «Его отчим был евреем, — терпеливо продолжал Толстой. — Его братья и сестры были евреями. Все его ученики, апостолы — были евреями. Обо всем об этом написано в Евангелиях. Кто же Иисус по национальности?» — «Это невозможно», — чуть не плача отвечал молодой священник. «Что невозможно? Еврейское происхождение Христа? Вы читали Евангелия? Хотя бы одно?» — «Да. Да. Да. Да. Все четыре. Но там об этом ничего не написано, от». — «Чего „об этом“ не написано?» — «О том, что Иисус был евреем. Может быть, он не был русским… я не настаиваю, что он был русским»."Кем же он, по вашему, был?" — «Наверно, он был каким-нибудь славянином. От. Может быть, болгаром или сербом. Или даже хохлом. От». Граф едва сдержался, чтобы не послать далеко этого темного попика, махнул рукой и вышел из комнаты. А поп заплакал. От.
— Вот те на! Я ж не знал, что Исус был евреем! — взвыл Сашко Гайдамака. Он что-то понял. — Что ж теперь делать?!
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
— Что делать, что делать… — передразнил отец Павло. — Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше — совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя — вот и выйдет тебе амнистия. От.
— Хорошенькое дело, — пробормотал Сашко. — За что же их любить?
— Крещен ли ты, Сашок?
— Не крещен, но верую.
— Хороший велосипед, — опять похвалил поп. — Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
— Сносит немного.
— Где взял?
— Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
— Тьфу ты… сосиськи срапы… — опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на «Кольиаго» и устремиться домой, в Гуляй-град.
Пальцы намертво вцепились в руль, тренеры долго не могли их разжать. Наконец его оторвали от велосипеда, уложили на траву. Текли кровавые слезы. После такого финиша ему аплодировали даже гонщики. Спел-таки свою вторую лебединую песню.
— Что с попом? — прохрипел Гайдамака.
Тренер не понял, о чем он спрашивает, и прикрыл его одеялом. С тех пор они с отцом Павлом пребывали в приятельских отношениях, а когда Гайдамака налетел на папу римского, отец Павло совсем его зауважал: задавить самого папу — не хрен собачий и не фунт изюму!
ГЛАВА 11
ИЗВИНЕНИЯ АВТОРА
О, змея! Я не извиняюсь, я вовсе не называл Вас «змеенышем», как Вы пишете.
Вы змея, а не змееныш, громадная холеная змея. Разве это не лестно? Целую руку, стукаюсь лбом о пол.
А. Чехов — Л. Мизиновой
Автор приносит свои извинения — в особенности пожилым дамам и молоденьким читательницам (все же, «Эфиоп» — это мужское чтение) — за использование в романе так называемой ненормативной лексики, но в закрученных спиралями реальностях и в завязанном узлами генетическом коде «Эфиопа» русский мат занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в дезоксирибонуклеиновой кислоте) — такие исконные слова, как «блядь», «жопа», «срать» мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с Несторовой, — и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в окончательную форму романа было бы невозможно.
Относительно неблагозвучного для русского уха офирского верховного титула «Pohouyam», мелькающего по всему роману. У автора не поднялась рука заменить его на что-то приблизительное — «вождь», «царь», «император» или даже на африканское «нгусе-негус». В Офире автора неправильно поняли, бы, потому что верховного правителя там называют именно так: «Pohouyam». Это высший офирский титул, а «негус» или «нгусе-негус» — должность, которую занимает Pohouyam. Следует напомнить, что подобные звуковые накладки и кальки в разных языках не редкость — вспомним английское «ху ис ху». Оно ведь нас не коробит. Дело привычки. Филологическое открытие: оказывается, «мат» и «ненормат» — это одно и то же. В Чехии, например, русским не следует просить у женщины «спичку» — можно схлопотать пощечину, в Болгарии в мужской компании предлагать «курицу» — можно получить по морде (за что?!), а в некоторых странах Латинской Америки петь украинскую песню «I з сиром пироги» — могут выдворить из страны. В Офире не надо плохо отзываться о «дровах». Так же осторожно следует обращаться с аббревиатурами различных партий и организаций — последняя новость из этой оперы: «Единый Блок Левых Организаций Молодежи». В этом смысле автор щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами, а учение, происходящее от слова «Pohouyam», и его последователей автор перевел на русский как «дофенизм» и «дофенисты» (от неблагозвучного, но привычного «до фени»).
Вообще, по мнению автора, тот молодой филолог (старики за это дело не возьмутся), который напишет толстую и толковую кандидатскую диссертацию на тему «Мат в литературе», должен сразу получить звание доктора филологических наук; а в дальнейшем (написав диссертацию «Алкоголизм и литературное творчество») претендовать на звание академика — т. е. соответствовать фигурам Лихачева, или Бахтина.
ГЛАВА 12
ГЛЫНА
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не станет того господина,
Который называл себя я.
Б. Савинков
Хоть и обругали байстрюком, зато культурно, по-французски, — bastarde. He убили, уши не оборвали, даже по шее не дали, даже не тронули — и на том спасибо. Однажды на станции Блюменталь его тоже обозвали байстрюком. После этой станции Сашко уже не ждал от взрослых ничего хорошего.
Плюнут и разотрут. Толстый поп в сутане на всю жизнь остался перед глазами. Был май, Сашко видел станцию, перрон, забитый ранеными. Цвели белым цветом вишни, было красиво, но сыро, ветрено и пронзительно холодно, сыпал мелкий снег, от немецкой колонии доносились громкая беспорядочная стрельба, лай собак и крики перепуганных петухов. У пер — рона напротив вокзала стоял под парами деревянный бронепоезд и изредка оглушительно и лениво палил в мокрое небо из пушки. У штабного вагона зябла охрана. Сашко тихо наигрывал для раненых «Марусю», как вдруг мимо него, держась за щеку, быстро прошагал сам батька Махно с телохранителями — батька только что ходил на боевую рекогносцировку и заодно оправился в дощатой, донельзя обосраннoй уборной за вокзалом. Сашко запел, привлекая внимание батьки:
Нестор Махно высморкался под бронепоезд, отскреб об подножку вагона прилипшее говно с хромового сапога, вскочил на подножку и с такой, злобой зыркнул на хлопчика, что Сашко тут же свернул аккордеон. Махне было не до музыки, ему сегодня не везло: на батьку напал понос, болел зуб, около уборной он вступил в говно, махновцам не удавалось взять немецкую колонию — Блюмы, Тали и Блюментали здорово огрызались, а батька не мог заорать свое знаменитое: «Хлоо-пцы! Робы гря-а-зь!», потому что конница с тачанками позавчера ушла робить грязь к Мариуполю, и хлопцы сами лежали в грязи. Мертвых пока не выносили, а раненые, кто мог идти, подходили под снегом к вокзалу, стонали, матерились на майский снег, поминали батьку разными тихими словами, садились, ложились прямо на перрон и перевязывали друг друга какими-то грязными тряпками и окровавленными бинтами.
Батька Махно
Смотрит в окно,
За окном
Темным-темно.
Уже собрался полный перрон раненых. Вот подошли еще двое — один босой, легко раненный в руку, с какой-то старинной музейной винтовкой, в рваных галифе, в солдатской гимнастерке и австрийской фуражке; в раненой руке ои нес здоровенного гуляйградского петуха без головы, а здоровой рукой поддерживал дружка с длинной саблей, очень бледного, раненного в живот, в немецкой каске типа pickelhaube 34, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах и в великолепных хромовых сапогах — не хуже батькиных, но измазанных не говном, а глиной.
— Глына 35, — безнадежно сказал бледный раненый в немецкой каске. Он зажимал окровавленными пальцами разорванный живот, чтобы внутренности не вываливались наружу, и тупо глядел на свои хорошие сапоги.
— Глына, — с готовностью согласился босоногий. — Я твои чоботы соби визьму, гаразд, Мыкола? 36
Мыкола не ответил.
— По рукам? — переспросил босоногий.
— Ро houyam, — прохрипел Мыкола.
Здесь были лица строгие, спокойные, искаженные страданием, просто красивые, чуть ли не римские, но были и рыла со звериными челюстями без подбородков, с тупыми водянистыми глазами, низкими лбами, неандертальскими надбровьями, впавшими носами, закрученными усиками, чупрынами и чубчиками, заячьими губами, беззубыми ртами. Были азиаты, кавказские и семитские типы, вот только негров не было, но если бы здесь сейчас объявился негр, то и негру никто бы не удивился. Вся эта маргинальная толпа напоминала бы репинскую Запорожскую Сечь, если бы от картины Репина так же несло сивухой, мочой и потом и если бы не было так холодно. По перрону в толпе бродил очень толстый и очень пьяный бородатый поп в сутане, пугал раненых адом кромешным и громко, излишне громко убеждал их не трогать немецких колонистов:
— Не треба, хлопцы. Германцы — нация умная, культурная, образованная, они наведут в России порядок. От.
— Ты потише, отец Павло, — посоветовали ему. — Нестор почует.
Вдруг из штабного вагона, как черт, выскочил сам Махно в уже отчищенных от говна сапогах и заорал:
— Я все чую! Ишь, паразит, разъелся! Агитатор сучий! Порядок ему в России! Ну, водолаз (почему «водолаз», никто не понял), пугаешь нас пеклом на том свете, так полезай в него на этом! Жириновский! Где Жириновский?!. В топку его, хрена патлатого! Эй, байстрюк! Где байстрюк?.. Играй «Интернационал»!
Махно был обозлен зубной болью, майским снегом и большими потерями. Он чувствовал — глына дело, Блюменталь сегодня не взять, а завтра будет некогда. За батькой выскочили его телохранители — среди них какой-то матрос в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами, и в бескозырке с гаерской самодельной надписью -"Броненосец «Портвейн-Таврический»", — и, жуя на ходу, набросились на попа. У паровоза столпились раненые, из грязных окон вокзала боязливо наблюдали несколько бородатых крестьян и пейсатых евреев, готовых тут же спрятаться.
Сашко заиграл «Это есть наш последний». Отец Павло мгновенно отрезвел. Он молча и отчаянно вырывался, сутана мешала ему отбиваться ногами. Поп не хотел лезть поперед батьки Махна в пекло, но дюжие батькииы охранники втащили его на паровоз, согнули, поставили на колени в кучу угля и успокоили:
— Ничего, не рынайся, Нестор добрый… Щас в раю будешь…
В тендер заглянул бледный пожилой машинист и сказал вполголоса, желая спасти попа:
— Хлопцы, що вы рoбытэ, вы мне жолоcнйки костями засорите, бронепоезд не пойдет.
— Заткнись, дурень, щоб батька не слышав, а то за ним пойдешь, — посоветовал ему матрос Жириновский с «Портвейна-Таврического».
Охранники неуверенно глянули на Нестора — може, не треба, може, шуткуе батька?
Но батька не шутил. Заложив руки за спину и наклонив голову, он глядел исподлобья куда-то вверх синими ясными очами с таким видом, будто его уже ничего не касается, будто он сейчас бросит все к чертовой матери и уйдет, — будете знать, останетесь здесь без батьки.
Снег ровнял огороды за станцией, покрывал говно за уборной. Охранники тоже поняли, что глына дело. Матрос Жириновский открыл заслонку в топке. От жара у попа загорелась борода. Отец Павло страшно закричал, но захлебнулся огнем.
Охранники озверели и принялись заталкивать попа в топку.
Вот скрылась в топке голова, затрепетали руки, черный дым повалил из трубы, понесло приторно-сладкой гарью.
Махно сплюнул в грязный снег под свои высокие, не хуже Мыколиных, сапоги и вернулся в вагон. Толпа молча крестилась, расходилась и сплевывала, босоногий махновец озирался, сплевывал и стягивал с мертвого или потерявшего сознание Мыколы сапоги, а штабные охранники, тоже сплевывая, завели Сашка в штабной вагон, вымыли и вытерли свои дрожащие руки неизвестной чистоты расшитыми рушниками, отвалили Сашку соломенный брыль картошки, а матрос Жириновский с «Портвейна-Таврического» заставил хлопчика выпить полный стакан прозрачного самогона. Потом Сашко блевал под боком бронепоезда дальше чем видел, и с тех пор мелодия «Интернационала», запах самогона и морские бушлаты с пулеметными лентами стали вызывать в нем тошнотворное воспоминание о сладком запахе сгоревшей человеческой плоти, а пенье и игра на аккордеоне сделались опасным занятием — взрослые озверели хуже волков, им все pohouyam, не знаешь, чего от них ждать, в глаза им лучше не смотреть, могут наброситься.
Но явление черного моряка в белом берете с помпоном, с золотой серьгой в ухе, с золотым перстнем на пальце и с яблоком в фиолетово-розовых ладонях все же поразило хлопчика. Шкипер был такой черный и яркий, что Сашко решил, что у него от голода в глазах почернело. Он забыл закрыть рот и уставился на африканца; а тот присел на корточки, цепкими пальцами разорвал оранжевое яблоко и положил на мостовую перед хлопчиком.
— Спей яблочко, — заказал Гамилькар.
Сашко не услышал.
— Etes-vous muet? 37
Наконец Сашко пришел в себя и заорал первое, что пришло в голову:
Спел, схватил разорванное яблоко и стал жрать, во все глаза глядя на африканца. Гамилькар опять затруднился с языком общения и спросил по-английски:
Эх, яблочко,
Да распрекрасное!
Едет Васька Чапай -
Рожа красная!
— What is the «vasca chapay»? 38
Сашко пожал плечами.
— Ты хош знаеш, шо поеш? — африканец опять перешел на русский, но с таким акцентом, что получилось по-украински.
— А тебе не ро houyam? — спросил Сашко.
— Pohouyam, — согласился Гамилькар. — Очень даже pohouyam. Откуда ты знаш это слово?
Сашко не ответил. Он жадно жрал оранжевое яблоко и разглядывал шкипера. Сладкий оранжевый сок капал на мехи аккордеона. Сашко никогда не ел апельсинов и не общался с неграми. Он даже никогда не видел апельсинов и негров.
ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА И БЕЗ НАЗВАНИЯ
В офирском «Hotel d'Ambre-Edem» после люкса с №12 сразу следует люкс №14.
Из записок путешественников
НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ О КУПИДОНАХ ШКФОРЦОПФА
Автор «Эфиопа», неоднократно бывавший в Офире, уважающий офирские обычаи, но сам не будучи суеверным человеком, решил использовать главы, которые располагаются между 12-ми и 14-ми, по собственному разумению — а попросту для авторских отступлений.
Монография Н. С. Шкфорцопфа о лунном купидоне бродила по научным редакциям СССР до тех пор, пока Шкфорцопфу это бродяжничество не надоело. Ученые издатели не решались стравить в борьбе за звание «недостающего звена» человека марксистско-дарвинскую трудовую обезьяну с реакционно-буржуазным сексуальным купидоном. Шкфорцопф был опасным человеком, даже Т. Д. Лысенко упомянул о нем (конечно, уничижительно) в связи с генетиком Дубининым в своем знаменитом послевоенном докладе. Наконец Шкфорцопф перевел монографию на французский язык и нелегально переправил на Запад, где ее опубликовали в журнале «Planetaire de France» 39. Учитывая сверхоригинальность авторской концепции о происхождении человека, этот труд перепечатали многие журналы во всех цивилизованных странах. Когда ситуация в СССР изменилась и стало «можно», к Шкфорцопфу обратился представитель издательства «Наука» с предложением издать монографию на русском языке, сократив чересчур экспрессивные апелляции к французской публике.
В ответ Шкфорцопф показал представителю издательства комбинацию из трех пальцев и спросил: «Где ты раньше был?» Но вскоре без разрешения автора появилось пиратское издание монографии в обратном переводе с французского. Издательство «Терра Фантастика» клюнуло на сексуальную клубничку симбиозной теории происхождения человека. Перевод был ужасен. Все интимные места человеческой анатомии переводились в лоб, то есть «houy знает что», как сказал бы любой здравомыслящий человек; а чрезвычайно важное для теории симбиоза понятие «образ чужого» переводчик заменил в одних случаях нелепым сочетанием «картина другого», в других — политизированным «образ врага». Шкфорцопф был в бешенстве. Наконец, монографию перевела Л. Н. СвердловаЕкатеринбург, и она (монография) была частями опубликована в журналах «Жизнь животных в СССР» и «Эволюция и генетика», затем вышла академическим изданием.
Шкфорцопф написал «Купидона» в манере доверительной беседы с читателем. Ответственность за фривольные шутки и нелитературные обороты переводчица возложила на автора и принесла извинения читателям за неоднократные упоминания всуе имени Н. М. Пржевальского. Похоже, Шкфорцопфу не давали покоя лавры великого русского естествоиспытателя.
Гонорар за издание «Купидона» по желанию Шкфорцонфа был отправлен в Фонд помощи московскому зоопарку.
Купидон — крупнейшее открытие современности. Оно затрагивает области зоологии, палеонтологии, биологии, генетики, медицины, философии, космологии. Родовое название зверя еще не устоялось, еще не прижилось в зоологической табели. Ученые мужи еще не решили, «куда его». Первооткрыватель предложил удачное имя Coupidonus Lunas (купидон лунный), но пробуются на вкус pteropitecous (обезьяна летающая) и homo himerous (человек-химера), другие. Французы уже успели окрестить его просто «купидончиком», а итальянцы — «ангелочком».
— Точное название — великое дело, а с великими делами спешить не следует, — говорил офирский Pohouyam, когда Шкфорцопф взялся за первое сообщение в «Нейчур». — Как назовешь, так и пойдет гулять по свету. Стерлядь, иростинома, бильдюга — эт-то что такое?!
Вот выдержки из разнокалиберной прессы о купидоне (не самые глупые): «Конечно, купидон Шкфорцоифа не похож на тех толстеньких байстрюков с крылышками, которые пуляют из луков стрелы в сердца неприступных красавиц, хотя сравнение купидона с мифологическими греко-римскими шурами-амурами — первое, что приходит на ум. „Купидон“ — это функция; мало ли что казалось спьяну древним грекам и римлянам».
"Ученым еще предстоит объяснить своеобразное поведение купидона и решить «куда его?», но уже понятно, что управляет им не разум, а инстинкты и рефлексы, т. е. это объект не для Зигмунда Фрейда, а для Ивана Павлова. (Сомнительно. Все наоборот. Инстинкт — это и есть подсознание, рефлекс — начало сознания.) Защитники нрав человека могут спать спокойно — это существо не принадлежит к роду homo.
Оно — животное. Еще точнее — древний летающий ящер, сродни птерадону. Прозрачные и эластичные кожные перепонки между передними и задними лапами делают купидона в полете похожим на большую летучую мышь, а морда его похожа на морду французского бульдога. Зато, когда он ковыляет на двух кривых полусогнутых лапках или, сложив перепонки, подкарауливает на крыше котов, то спьяну или при лунном свете его легко можно принять за человеческого младенца. Он неплохо ходит на четырех и даже бегает, но быстро устает. Его бульдожья тупая мордочка с ушами-локатерами и круглыми красными глазами кажется немиловидной и карикатурно напоминает человеческое лицо, но офиряне находят ее грустной и вызывающей сочувствие — особенно у самочек. Тельце чистое, черное или темно-шоколадного цвета, задняя часть и гениталии прикрыты (украшены) зарослями острых ядовитых игл наподобие набедренной повязки.
Эти иглы — самая замечательная особенность купидона, этакие постоянно отрастающие одноразовые шприцы, эластичны и тонки — длиннее ежовых, но короче дикобразовых. Странная помесь обезьянки, бульдога, ехидны и летучей мыши".
"Обнаружен единственный путь миграции купидонов Шкфорцопфа: русский Крайний Север (Туруханский край, тундра, рождение и выкармливание детенышей) — Воронежская область — Крым (Севастополь) — Черное море — Турция (проливы) — Эфиопия — Офир (Офир купидоны находят безошибочно) — и вдоль экватора (когда Офир находится на экваторе), используя вращательное течение инверсионного следа Земли и так называемую эротическую волну притяжения, медленный подъем в космос с выставленными ушамилокаторами и расправленными перепонками, заменяющими купидонам солнечные батареи. Затем по крутой дуге планирование на обратную сторону Луны и спячка.
Купидоны Шкфорцопфа — лунные жители".
ГЛАВА 14
НЕТ, И В ЦЕРКВИ ВСЕ НЕ ТАК,
Все не так, как надо.
В. Высоцкий
Отец Павло приподнял рясу, как баба юбку, оседлал «Кольнаго», тот аж застонал под богатырским седалищем, и сделал круг по Киево-Печерской лавре, давя на асфальте розовые каштановые свечки, — в Киеве как раз отцветали каштаны, пахло каштанами.
— Неувязка, от, — наконец сказал отец Павло, проезжая мимо Гайдамаки. — Как он мог у тебя по воде ходить и одновременно на шестой этаж заглядывать?
— Не знаю, — задумался Гайдамака.
— Хороший у тебя велосипед, от, — похвалил поп и покатил на второй круг. Гайдамаке жалко было велосипеда. Никому он его не давал, но отцу Павлу
не смог отказать. Дисковый велосипед пребывал у Сашка в должности коня, кота и собаки одновременно — Сашко пил с «Кольнаго», говорил с «Кольнаго», гладил «Кольнаго», «Кольнаго» спал у его ног, однажды даже Сашко верхом на «Кольнаго» сделал Люську, демонстрируя ей сюрпляс — он в седле, она же, задрав юбку, на раме. Этот высший сексуальный пилотаж произвел на Люську неизгладимое впечатление.
А Киево-Печерская лавра большая-больша-ая — кто был, тот знает, — пока ее на велосипеде объедешь! Гайдамака стоял на забетонированном фундаменте взорванного Успенского собора и терпеливо ковырял в носу. (Наш Энкаведе в сорок первом году, покидая Киев, заложил в собор прорву взрывчатки, чтоб взорвать по радиотелефону и придавить врага, но то ли провода отсырели, то ли что еще, но взрыва не произошло, и немцы, придя, удивились такому атеизму, разминировать собор поленились, ну и взорвали: хотели — получите.)
— Ну, что решил? Ходил он или летал? — спросил отец Павло, возвращаясь.
— Не веришь? — обиделся Сашко и запсиховал: — Мне не веришь?! Что ж ты за поп Гапон такой?! А ну слазь с моего велосипеда!
И мысленно обозвал церковника «козлом».
— Сам ты это животное, от, — ответил отец Павло, читавший мысли на расстоянии. — Верю. Не мельтеши.
Наконец отец Павло сделал три полных круга по Лавре и вот что сказал паломнику:
— Дело вот в чем, — сказал этот либерально-демократический поп, — дело в том, Сашок, что Иисус наш Христос, как ты там ни крути, от, кaк ни философствуйте, c какой стороны ни заглядывай, хоть сзади, хоть спереди, хоть по отцу, хоть по матери, принадлежит к гражданам еврейской национальности, от. И твое оскорбление ему, конечно, не в бровь, а в глаз. Вот если бы он был французом, англичанином или, не дай Бог, русским, то ты мог бы сделать вид на Мадрид, мол, ошибочка вышла с пятой графой, извините. От. А так… Уж и не знаю, что тебе посоветовать. Не зря он промолчал, ох не зря! Мог бы в ответ как-нибудь тебя обозвать. Козлом, от. Или хохлом. Обозвал — и квиты. Понял? А он промолчал, от. Обиделся, значит? Не знаю, не знаю… Придется тебе, Сашок, гореть в геенне огненной, от. Хам ты, Сашок, а хамов нигде не любят, даже там. Так-то, от. Додумался тоже — самого Господа Бога нашего жидом обзывать! Знаешь, что Лев Толстой говорил?
— Не…
— Вот что он говорил, я запомнил: «Ну не странно ли, — говорил Лев Толстой, — что принадлежность к еврейскому племени великих людей вызывает такой болезненный интерес — а не еврей ли он? От. Казалось бы, так просто: все христиане суть евреи, потому что верят в еврейского Бога, чтят еврейских пророков, произошли от евреев Адама и Евы». Лев Толстой попытался объяснить все это одному непросвещенному толстовцу — молоденькому попу-антисемиту, посетившему Ясную Поляну. «Как же вы не любите евреев, если сам Иисус был евреем?» — спросил Толстой. Поник вытаращил глаза: «Как?! Иисус — еврей?! Не может быть!» — «Какой же национальности был Иисус, по-вашему?» — «Русским! От!» — «Иисус родился, жил и проповедовал в Палестине. Его матушка была еврейкой. Какой же он национальности?» — «Русский». — «Его отчим был евреем, — терпеливо продолжал Толстой. — Его братья и сестры были евреями. Все его ученики, апостолы — были евреями. Обо всем об этом написано в Евангелиях. Кто же Иисус по национальности?» — «Это невозможно», — чуть не плача отвечал молодой священник. «Что невозможно? Еврейское происхождение Христа? Вы читали Евангелия? Хотя бы одно?» — «Да. Да. Да. Да. Все четыре. Но там об этом ничего не написано, от». — «Чего „об этом“ не написано?» — «О том, что Иисус был евреем. Может быть, он не был русским… я не настаиваю, что он был русским»."Кем же он, по вашему, был?" — «Наверно, он был каким-нибудь славянином. От. Может быть, болгаром или сербом. Или даже хохлом. От». Граф едва сдержался, чтобы не послать далеко этого темного попика, махнул рукой и вышел из комнаты. А поп заплакал. От.
— Вот те на! Я ж не знал, что Исус был евреем! — взвыл Сашко Гайдамака. Он что-то понял. — Что ж теперь делать?!
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
— Что делать, что делать… — передразнил отец Павло. — Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше — совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя — вот и выйдет тебе амнистия. От.
— Хорошенькое дело, — пробормотал Сашко. — За что же их любить?
— Крещен ли ты, Сашок?
— Не крещен, но верую.
— Хороший велосипед, — опять похвалил поп. — Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
— Сносит немного.
— Где взял?
— Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
— Тьфу ты… сосиськи срапы… — опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на «Кольиаго» и устремиться домой, в Гуляй-град.