Страница:
— Хороший хлопчик. А ты эта самая «е……ся» — пробовал?
Сашко солидно кивнул. Можно было подумать, что он всех девок перепробовал в своем Гуляй-граде.
— Ой, врешь! — захохотал Гамилькар и отбил па мостовой чечетку, — Давай курочку-уточку!
— Какую курочку?
— Про куренка-ципленка. Его поймали-арестовали. Давай куренка-варина-циплепка-жарина-ципленка-тоже-хочет-жить!
Сашко рванул мехи и дурным голосом заорал на всю Графскую пристань очередной фольклор:
— Маленький куренка-купидонка, — объяснил Гамилькар. — Вкусная.
— Глына! — с восторгом сказал Сашко и стал жрать птичку со всеми косточками и бананами.
— Смотри сюда, — сказал Гамилькар. Он вынул флакон с белым порошком, щедро подсыпал в мешочек и размешал порошок с eboun-травой.
— Що це? — спросил Сашко.
—Яд.
— Ой, та що ви, дядьку? — испугался Сашко.
— Яд, — повторил негр. — Яд. Любов.
Он послюнил чернильный карандаш и пририсовал к карбованцам шестой ноль.
— Забагато, — засомневался Сашко.
— Так надо. Ноу-хау. Лучше рога-носорога. Крыла купидона. Купят.
ГЛАВА 15
В общем, Люська исчезла, и Гайдамака стал жить дальше с Элкой Кустодиевой.
Ничего не хотелось, от самогона тошнило, весь Гуляй-град провонялся самогоном, на водку денег не хватало. Не пил, выходил только за хлебом, лежал на диване, думал о жизни.
Начал читать ученые книги; хотел разобраться: что за штука такая — жизнь? Какая-то дезоксирибонуклеиновая кислота, загнутая в двойную спираль. Разжирел. Опять запил. Всем надоел: Опять бросил пить. Сам себе надоел. И так далее. Как вдруг умер Брежнев, и в самом начале коротких андроповских времен, когда водка ненадолго подешевела, а КГБ совсем обнаглел, первый секретарь Шепилов пригласил Гайдамаку в Гуляйградский райком единственной партии — «зайди, Сашко, потолкуем»; посмотрел в его хитрованские голубые глаза, предложил должность начальника районного дорожного отдела и по-дружески напутствовал Гайдамаку следующими словами:
— Садись, командир. Пока ты пил, Брежнев умер. Грядут перемены. Скажу тебе откровенно: скоро людей начнут хватать в трамваях, банях и кинотеатрах. Пора, пора тебе, Сашко, приниматься за дело. А то психуешь, будто какой-то Фрейд. (Нахватанный был Шепилов.) Ты ж наш герой, заслуженный мастер спорта, самого папу римского оприходовал, хоть и не состоишь в партии. Люблю. Ты ж культурный человек, отпил свое, от самогона морду воротишь. Жаль. Мы ж тебя знаем, добра желаем, о тебе заботимся. (Шепилов говорил «мы» от имени партбюро.) Чего ты все читаешь? Строй дороги, командир! Ты ж техникум кончил, автодорожный.
Черт-те что — не помнил Гайдамака за собой никакого автодорожного техникума. Белого священника помнил, а техникума — нет.
— Ты ж понимаешь! Ты ж умеешь! Ты ж командир! — продолжал заклинать Шепилов. — Ты ж у нас философ и народный умелец! На Руси со времен Мыколы Гоголя две беды — дураки и дороги. Сплошные выебоины и колдоебины. Надо как-то бороться, вот. Тебе ж асфальт как дом родной, ты ж специалист по асфальту.
Это уж точно: дорожные покрытия Гайдамака знал досконально, на собственной морде и шкуре.
— Предлагаем разделение труда — ты, Сашко, строй дороги, а дураками займемся мы. Кто «за»?.. Вот видишь: у всех руки вверх! Благоустрой для начала въезд в Гуляй-град, чтоб районный фасад был лицом, а не задним местом. (Сильнее было сказано — Шепилов, став первым секретарем и завязав пить с зарплаты по-черному, развязал язык — задние и другие места так и мелькали.) Иногда сам пан Щербицкий по трассе едут, невдобно.
Так Гайдамака ему и поверил…
— Чого ж невдобно? У Щербицкого zhopa жирная, гарный амортизатор, куда надо доедет, — отвечал Гайдамака. — Щебенку дастэ? Подъемный кран? Битум? Грейдер? Рабочу сылу? Зарплату? Тот же асфальт? Я ж вас наскризь бачу — ничого пэ дастэ.
— Не торопись. Чего ты вдруг по-украински заговорил? Держись в руках. Подъемный кран — это ты загнул. Напиши список — чего тебе нужно. Обсудим. Поможем, чем можем. А сам попридержи язык и соблюдай умеренность в мыслях, а то диссидентствуешь много. В кого ты такой вумный? Евреев, случаем, в роду не было?
Гайдамака евреев в роду не имел, фамилия не позволяла, — хотя кто знает, кто застрахован? — но, услыхав про список, все окончательно понял: нашли умельца, заботливые… Все стало ясно и без евреев — дело в том, что прежний начальник дорожного отдела недавно окончательно спился, а Гайдамака как раз наоборот: перешел на трезвый образ жизни и подумывал полетать вахтовым методом в Тюменскую область за длинным рублем, а то скучно что-то без денег на спортивной пенсии. Вот и решили на партбюро: надо Гайдамаку от той трудовой вахты попридержать, авось пригодится дома.
Вот и вся рокировка в длинную сторону.
«А борьба с дураками, — думал Гайдамака, — это очередная социальная антиутопия и занятие для идиотов».
Что было правильно. Так он Шепилову и сказал. Так Шепилов и воспринял:
— Забыл, тебя как по матери кличут?
— Чё?..
— Через плечо. Девичья фамилия матери какая?
— Сковорода, — ответил Сашко.
— А бабки?
— Кочерга.
— Вот! А я думал — Лопата. Слушай сюда анекдот: "Сын уехал в Тюмень за длинным рублем и прислал домой телеграмму: «Мама, здесь деньги гребут лопатой. Вышли деньги на лопату». О!.. Понял?.. Нет, ты скажи: понял?
— Ну, понял.
Ладно, убедили. Кто его видел, тот длинный рубль? Лучше короткий в руках, чем длинный на горизонте.
Гайдамака написал длинный список, чего ему нужно и не нужно, отнес список в райисполком, демонстративно уселся в кабинете с Пикулевыми «Пером и шпагой» и стал повторять, если кто-нибудь входил и чего-нибудь просил:
— А что я могу? Ничего я не могу. Щебня нет, того нет, этого нет, подъемнoго крана тоже нет. Брежнев умер, и мне что-то нездоровится.
Новые времена требовали неординарных событий, в воздухе пахло грозой и молниями, но до восхождения на Олимп Горбачева оставались еще похороны двух генсеков. И все-таки очищающая гроза случилась. Смерч, труба с хоботом! Всех закрутило, затянуло, страшно было без громоотвода за спиной — фетровые шляпы и ондатровые шапки-ушанки с электрическим треском летели со многих уважаемых голов, да и сами буйны головы с вытаращенными глазами катились с плеч долой по гуляйградским дорогам, а диссидентский картуз Гайдамаки занесло этим смерчем аж на Луну, в кратер имени Циолковского.
ГЛАВА 16
Так оно и продолжалось: каждое утро в последние октябрьские дни перед окончательным воцарением большевиков Гамилькар ревел львом на графине Л. К., будил весь Севастополь не хуже голландского гуляйградского петуха, надевал клеши, целовал графиню в грудь, протирал руки апельсиновыми корками и под охраной двух унылых невыспавшихся филеров возвращался на свой корабль «Лиульта Люси». Каждое утро перед восходом солнца, заслышав львиный рев, Сашко спешил с аккордеоном на Графскую пристань и, разложив мешочек с eboun-травой, выдавал для Гамилькара что-нибудь новенькое:
Более того — дела у него пошли неплохо, волшебная трава с порошком африканского купидона вдруг стала пользоваться успехом у разного севастопольского люда — торговля процветала, eboun-траву, посмеиваясь, охотно покупали крестьяне, молдаване, мещане, морячки, евреи, товарищи большевистские подпольщики и даже господа белые офицеры. От яда купидона стояло лучше некуда — штаб Врангеля нюхал вместо кокаина eboun-траву и ходил с оттопыренными галифе. Севастопольские обыватели нюхали. Все сбесились. Каждый вечер к хлопчику длинной тенью подкрадывался Булат Шалвович из Дикой дивизии — тот самый полковник в косматой папахе, которому Врангель посоветовал изучать современный фольклор. Полковник покупал маленький кулечек eboun-травы и нюхал с тыльной стороны ладони, как кокаин. Булат Шалвович был главным редактором армейской газеты «Белый патриот». Должность была хоть и полковничья, но дохлая, бессильная, импотентная, к тому же в газете что-то было не в порядке с поэтическим отделом. Поручики приносили всякие разные анти-стихи. Поручик Голицын принес антикоммунистические частушки:
Булат Шалвович ничего не приносил хлопчику, музыки не заказывал, ничего не говорил, а только стоял в сторонке, нюхал eboun-траву, ощущал неслыханный прилив сил в нижней половине тела, упрятанной в офицерские галифе, слушал и записывал в сафьяновый блокнотик современный южно-русский фольклор:
Однажды Сашко свернул козью ножку с eboun-травой, закурил, подмигнул Булату Шалвовичу и выдал специально для него:
— Не-а, — ответил Сашко и спел:
— Не обижаешься, что я тебя байстрюком обозвал?
— Не-а, — ответил Сашко.
Полковник так умилился, что достал из кошелька царский золотой рубль и положил на панель аккордеона: — Давай весь мешок.
— Не, мешок мне нужен, — пожадничал Сашко.
Полковник пересыпал eboun-траву в косматую папаху и отправился в редакцию нюхать. На следующий день Булат Шалвович вышел на берег моря, чтоб еще чего-нибудь фольклорного записать, а хлопчика и нету. Много воды утекло с тех пор, Булату Шалвовичу из-за любви к отечеству не захотелось эвакуироваться во Францию; он уничтожил блокнот с фольклором, постригся наголо, оделся обывателем, подделал документы, покраснел, начал писать советские стихи, был, в общем, счастлив, экономно держал свой темперамент на запасе eboun-травы, вступил в союз пролетарских писателей, редактировал газету «Культура и жизнь», куда теперь уже пролетарские графоманы носили свои перлы («Пес завизжал, как автомобильные тормоза, и ощетинился зубами за»), заделался известным советским поэтом, но в конце концов крепко залетел — отпетые частушки Сашка Гайдамаки на Графской пристани так врезались ему в память, что лет через пятнадцать полковник Окуджава написал свое знаменитое, несравненное и гениальное:
— HIXTO не втече, — сумрачно прокомментировал Сашко Гайдамака, когда узнал о судьбе полковника Окуджавы.
ГЛАВА 17
События начались с появления в Гуляй-граде нового человека по фамилии Скворцов. Никто потом не мог вспомнить, откуда он взялся. Скворцов вроде бы купил здесь домик и переселился помирать на родину предков откуда-то с туруханского Крайнего Севера от самого Блядовитого океана.
Никто его здесь ни во что не ставил, и все над ним беззлобно посмеивались. Тихий был человек и какой-то весь примороженный — летом ходил в коротком поношенном пальто, зимой — в черной шубе на рыбьем меху. Все ему тепла не хватало, все Скворцов о тепле заботился: в летнюю жару кутался в шарф, а кроличью шапку-ушанку вообще не снимал — наверно, в ней и спать ложился. Будто промерз весь до основанья на Крайнем Севере. Но деньги он имел, всегда можно было стрельнуть червонец. За его забором то дрова разгружают, то уголь; то стены стекловолокном утепляют, то в доме новую печь кладут, то перекладывают, то все лето труба дымит (самогон гонит? — не гонит, не пьет, проверено!), то во дворе костер горит, у костра под лупой Скворцов сидит, озябшие руки греет, над ним летучая мышь летает — большая, с-собака! Слова он связывал с таким трудом, что, бывало, начнет говорить, а все уже разошлись. Никак не мог на работу устроиться, посоветовали ему в насмешку (а как же! — страна Советов!) обратиться прямо с улицы в райком партии, он и пошел. Пришел в райком, посмотрели ему в райкоме в кругленькие очки — очки Скворцов носил с такими толстыми стеклами, что глаз не видно, — документы толком не проверили, решили — человек безобидный, неприкаянный, примороженный, пострадал в 37-м за генетику — и назначили Скворцова командовать районной селекционной станцией — ну там, семена, агрохимия, говно-удобрения, битва за урожай.
Однажды весной заглянул Скворцов на огонек в дорожный отдел и сказал:
— Здравствуйте, командир…
— Ну, здравствуй, Скворцов, — ответил Гайдамака, откладывая «Перо и шпагу».
Замолчали. Скворцов умел замолкать. Пришел и молчит.
— С чем пожаловал?
— Командир… одолжите мне. Пожалуйста…
— Денег? Не могу. Сам сижу на колу.
— Нет, не денег… Деньги у меня есть. Угля… Тонны три. Сколько можете…
— Подайте, Христа ради, кто сколько может! — жалисно передразнил Гайдамака. — Зачем тебе уголь, Скворцов? Очки протри — весна на дворе.
— Да холодно тут… у вас. А я вам чего-нибудь в обмен… предоставлю. Вы — мне, я — вам…
— Говори быстрее, не жуй слова. Что ты можешь мне предоставить?
— А что вам нужно?..
— Щебенку — можешь?
— Щебенку?.. — надолго задумался Скворцов. — Щебенку не могу… А вот реголит могу… Берите реголит, пока есть… Пока в порту… сухогруз стоит.
— Подожди, не спеши, говоришь много. Дай вспомнить… Реголит, реголит… Что это — реголит?
— Да лучше, чем щебенка…
Слово «реголит» Гайдамака когда-то знал, но забыл. Дай Бог памяти: реголит, реголит… Что-то знакомое. Какой-то стройматериал, что ли?
— Ладно, по рукам. Давай свой реголит. Один к двум — три тонны угля на шесть тонн реголита.
— Я вам больше достану!.. — обрадовался Скворцов, протер, не снимая, очки и ушел, дыша в шарф.
Гайдамака полистал свой справочник мастера-дорожника.
Реголит, реголит… Что за кот в мешке? Все позабыл со времен автодорожного техникума.
Не нашел реголита.
Опять пришел Скворцов, попросил самосвал с грузчиками и водителем:
— Я с ними расплачусь.
— Гляди, расплатись.
Дал ему Гайдамака самосвал с Апдрюхой Лукьяненко и с двумя алкоголиками без фамилий — Семэном и Мыколой, которые постоянно околачивались у дорожного отдела в поисках случайного заработка. Увезли они три тонны угля во двор к Скворцову, а утром сделали две ходки в Григорьевский порт, привезли с какого-то иностранного сухогруза этого самого реголита в полиэтиленовых мешках. Посмотрел Гайдамака на сей реголит, потрогал пальцами… Какие-то гладкие белесые стеклоподобные прозрачно-мутные каМешки шаровидно-овальные. Похожи на стекла в очках Скворцова — ничего сквозь них не видать. Наверно, в самом деле получше щебенки будут — лопатами ровнять-насыпать удобней.
Значит, реголит. Хай будэ реголит.
Гайдамака повеселел и взялся за подъездную дорогу к Гуляй-граду, а то воистину елдовина получается — в двух километрах от Гуляя проходит стратегическая трасса «Киев — Одесса», а подъезд к трассе хуже любого проселка, как при Соловье-разбойнике.
ГЛАВА 18
Натуралист Акимушкин сдержал слово, где-то раздобыл диван, — это был поистине царский, обтянутый черной гинпопотамьей кожей и набитый конским волосом диван, раздвижной диван с мягкими спинками, с зеркалами, валиками и подлокотниками, которые то и дело выпадали с дивана на мостовуку. И их приходилось подбирать.
Наверно, этот диван попал в Сeстрoполь от распродажи царской мебели из Зимнего дворцa. Африканец так удивился величине увиденного, что даже вытаращил глаза. Потом он уважительно кивнул и вдруг самым деловым образом стимулировал обалдевшего Сашка, довел его до вулканического извержения, растер детскую сперму на своей черной ладони, понюхал, даже лизнул и остался очень доволен. Он опять взвалил диван на плечи и повел раскрасневшегося хлопчика в домик под Сапун-горой.
Гамилькар не зря проверял у Сашка сперму. Хитрый дьявол, он опять что-то задумал, у него возник какой-то еще неясный даже ему, но далеко идущий план относительно хлопчика, хотя этот план он пока не мог сформулировать даже для себя. Шкипер, как уже говорилось, был контрабандистом, пиратом, картежником, умел пить не пьянея, но все, что он делал плохого или хорошего, он делал для свободы и независимости родного Офира, — в Эдеме вот уже шесть лет Гамилькара с нетерпением ожидала царствующая невеста Люська, но и она должна была подождать ради свободы и независимости. Вот и Сашка африканец решил спасти от большевиков не просто из доброты душевной, а для пользы многострадальной Африки.
Следующей ночью на испытаниях нового дивана (старый диван негр перенес в Люськин сарай) и после восьмого результативного захода на графиню хитромудрый план наконец сформулировался. Гамилькар сполз с графини, потом с дивана, зажег свечу, разыскал синий чернильный карандаш и, пачкая розовые губы, прямо в постели начал высчитывать на белом афедроне графини какие-то свои резоны. Получалась красивая синяя татуировка из сложных заверченных химических формул и схематических (по хроматографическому методу) изображений тимина, аденина, гуанина, цитозина, аллелей, зигот и двойных спиралей дезоксирибонуклещювой кислоты.
Графиня Л. К. извивалась и хихикала от щекотки острого карандаша, но когда Гамилькар наконец поделился с графиней своей идеей, она так захохотала, что диван чуть не лопнул.
Безумная идея Гамилькара оказалась научно оригинальна и проста, как веник: хлопчику предстояло крепко потрудиться на благо Африки, шкипер решил заняться генетической селекцией и сделать Сашка Гайдамаку отцом-основателем новейшей офирской литературы, прадедом великого национального поэта, то есть прадедом офирского Пушкина, по аналогии с арапом Петра Великого, но НАОБОРОТ, — следовало вывезти хлопчика в Африку, подарить офирскому нгусе-негусу, а потом запустить его в гарем к отборным породистым женам негуса и сидеть-дожидаться, когда путем естественного дарвиновского отбора и генетической селекции Бог пошлет в четвертом поколении Гайдамак офирского Пушкина. Таков был генетический план Гамилькара — «генплан» в сокращении.
Конечно, с генпланом все обстояло не так просто. Утром позвали Сашка, и Гамилькар через графиню стал допытываться у хлопчика, кем были его отец, мать, дедушки, бабушки.
Гайдамаками? Террористами-безмотивниками? А не был ли дедушка украинским князем? гетьманом? кошевым атаманом? или хотя бы першим хлопцем на селi? Не было ли в роду поэтов? Фамилия матери — Сковорода? Великий философ Григорий Сковорода не родственник ли ему? Фамилия бабушки — Кочерга? Украинский Шекспир Иван Кочерга — не из их ли рода?
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил — он знать не хотел, а помнить не любил.
ГЛАВА 19
Лярус Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков — Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека — «праця, тираня, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров CTO асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитио-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, — буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
РАЙ-ЦЕНТРЪ ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Получилось красиво, ничего не скажешь.Художник-оформитель вместе со сварщиком от души постарались и уже приготовили карманы пошире — за эту художественную халтуру им причиталось вознаграждение с гуляйградского райкома партии. Но уже утром следующего дня Семэн с Мыколой поковыряли в носах, опомнились от своего трудового подвига, покидали лопаты в озимые поля и, как были в оранжевых фуфайках, отправились жаловаться в районную прокуратуру на произвол нового дорожного командира:
— Козел такий — арештував нi за що, нi про що i примушуе працювати за так! (Сильнее было сказано: «шo за хрeн собачий».) Гуляйградский прокурор Андрей Януарьевич Вышинский послал новоявленных забастовщиков на три известные буквы (ну, не можем мы без мата!), а Гайдамаке по-свойски позвонил и строжайше напомнил о соблюдении внутреннего человеческого достоинства Семэна и Мыколы — хоть пьянь и рвань, но тоже все-таки люди; да и времена сейчас не те, а другие. Но и прокурор, и Гайдамака в глубине души понимали, что делают правое дело, сближая город с деревней посредством этой подъездной дороги, — и к Одессе поближе, и алкоголики при деле, и вообще соответствуют последнему курсу партии об укреплении трудовой дисциплинки. Вот еще бы культурку поднять на должную высоту и перестать осквернять язык — и все будет хорошо. А то все «ерш твою maman» да «пошел ты на хутор». А честный труд трех оранжевых баб и двух законченных алкоголиков будет «конешно, сплочен» по государственным расценкам плюс, как на фронте, командирскими ста граммами с полным обедом в общепитовской столовке — первое, второе и третье, как положено.
На том и порешили с прокурором Вышинским.
Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольиаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.
Сашко солидно кивнул. Можно было подумать, что он всех девок перепробовал в своем Гуляй-граде.
— Ой, врешь! — захохотал Гамилькар и отбил па мостовой чечетку, — Давай курочку-уточку!
— Какую курочку?
— Про куренка-ципленка. Его поймали-арестовали. Давай куренка-варина-циплепка-жарина-ципленка-тоже-хочет-жить!
Сашко рванул мехи и дурным голосом заорал на всю Графскую пристань очередной фольклор:
Негр отбивал огненную чечетку, у филеров тоже ноги тряслись, а Сашко чувствовал, что только что сдал какой-то очень важный экзамен в своей жизни. Халва весь день сладко вспоминалась во рту, но от халвы еще больше хотелось жрать. На следующее утро Сашко был тут как тут со своим аккордеоном и с eboun-травой. Он глотал слюну и ожидал халвы с апельсинами, но на этот раз африканец развернул кулек ("Опять «Червоный партизан», — отметили филера) — и разложил на мостовой перед хлопчиком какую-то невиданную распятую птичку-табака, фаршированную кусочками бананов.
Цыпленок уточку
В одну минуточку
В куточок темный поволок!
Засунул пилочку
В ее копилочку
И наслаждался, сколько мог!
— Маленький куренка-купидонка, — объяснил Гамилькар. — Вкусная.
— Глына! — с восторгом сказал Сашко и стал жрать птичку со всеми косточками и бананами.
— Смотри сюда, — сказал Гамилькар. Он вынул флакон с белым порошком, щедро подсыпал в мешочек и размешал порошок с eboun-травой.
— Що це? — спросил Сашко.
—Яд.
— Ой, та що ви, дядьку? — испугался Сашко.
— Яд, — повторил негр. — Яд. Любов.
Он послюнил чернильный карандаш и пририсовал к карбованцам шестой ноль.
— Забагато, — засомневался Сашко.
— Так надо. Ноу-хау. Лучше рога-носорога. Крыла купидона. Купят.
ГЛАВА 15
РОКИРОВКА В ДЛИННУЮ СТОРОНУ
Хоть время и запуталось, и перекрутилось, даже петлями захлестнулось, а все же — как оно летит!
Ст. Лем. Из звездных дневников Иона Тихого
В общем, Люська исчезла, и Гайдамака стал жить дальше с Элкой Кустодиевой.
Ничего не хотелось, от самогона тошнило, весь Гуляй-град провонялся самогоном, на водку денег не хватало. Не пил, выходил только за хлебом, лежал на диване, думал о жизни.
Начал читать ученые книги; хотел разобраться: что за штука такая — жизнь? Какая-то дезоксирибонуклеиновая кислота, загнутая в двойную спираль. Разжирел. Опять запил. Всем надоел: Опять бросил пить. Сам себе надоел. И так далее. Как вдруг умер Брежнев, и в самом начале коротких андроповских времен, когда водка ненадолго подешевела, а КГБ совсем обнаглел, первый секретарь Шепилов пригласил Гайдамаку в Гуляйградский райком единственной партии — «зайди, Сашко, потолкуем»; посмотрел в его хитрованские голубые глаза, предложил должность начальника районного дорожного отдела и по-дружески напутствовал Гайдамаку следующими словами:
— Садись, командир. Пока ты пил, Брежнев умер. Грядут перемены. Скажу тебе откровенно: скоро людей начнут хватать в трамваях, банях и кинотеатрах. Пора, пора тебе, Сашко, приниматься за дело. А то психуешь, будто какой-то Фрейд. (Нахватанный был Шепилов.) Ты ж наш герой, заслуженный мастер спорта, самого папу римского оприходовал, хоть и не состоишь в партии. Люблю. Ты ж культурный человек, отпил свое, от самогона морду воротишь. Жаль. Мы ж тебя знаем, добра желаем, о тебе заботимся. (Шепилов говорил «мы» от имени партбюро.) Чего ты все читаешь? Строй дороги, командир! Ты ж техникум кончил, автодорожный.
Черт-те что — не помнил Гайдамака за собой никакого автодорожного техникума. Белого священника помнил, а техникума — нет.
— Ты ж понимаешь! Ты ж умеешь! Ты ж командир! — продолжал заклинать Шепилов. — Ты ж у нас философ и народный умелец! На Руси со времен Мыколы Гоголя две беды — дураки и дороги. Сплошные выебоины и колдоебины. Надо как-то бороться, вот. Тебе ж асфальт как дом родной, ты ж специалист по асфальту.
Это уж точно: дорожные покрытия Гайдамака знал досконально, на собственной морде и шкуре.
— Предлагаем разделение труда — ты, Сашко, строй дороги, а дураками займемся мы. Кто «за»?.. Вот видишь: у всех руки вверх! Благоустрой для начала въезд в Гуляй-град, чтоб районный фасад был лицом, а не задним местом. (Сильнее было сказано — Шепилов, став первым секретарем и завязав пить с зарплаты по-черному, развязал язык — задние и другие места так и мелькали.) Иногда сам пан Щербицкий по трассе едут, невдобно.
Так Гайдамака ему и поверил…
— Чого ж невдобно? У Щербицкого zhopa жирная, гарный амортизатор, куда надо доедет, — отвечал Гайдамака. — Щебенку дастэ? Подъемный кран? Битум? Грейдер? Рабочу сылу? Зарплату? Тот же асфальт? Я ж вас наскризь бачу — ничого пэ дастэ.
— Не торопись. Чего ты вдруг по-украински заговорил? Держись в руках. Подъемный кран — это ты загнул. Напиши список — чего тебе нужно. Обсудим. Поможем, чем можем. А сам попридержи язык и соблюдай умеренность в мыслях, а то диссидентствуешь много. В кого ты такой вумный? Евреев, случаем, в роду не было?
Гайдамака евреев в роду не имел, фамилия не позволяла, — хотя кто знает, кто застрахован? — но, услыхав про список, все окончательно понял: нашли умельца, заботливые… Все стало ясно и без евреев — дело в том, что прежний начальник дорожного отдела недавно окончательно спился, а Гайдамака как раз наоборот: перешел на трезвый образ жизни и подумывал полетать вахтовым методом в Тюменскую область за длинным рублем, а то скучно что-то без денег на спортивной пенсии. Вот и решили на партбюро: надо Гайдамаку от той трудовой вахты попридержать, авось пригодится дома.
Вот и вся рокировка в длинную сторону.
«А борьба с дураками, — думал Гайдамака, — это очередная социальная антиутопия и занятие для идиотов».
Что было правильно. Так он Шепилову и сказал. Так Шепилов и воспринял:
— Забыл, тебя как по матери кличут?
— Чё?..
— Через плечо. Девичья фамилия матери какая?
— Сковорода, — ответил Сашко.
— А бабки?
— Кочерга.
— Вот! А я думал — Лопата. Слушай сюда анекдот: "Сын уехал в Тюмень за длинным рублем и прислал домой телеграмму: «Мама, здесь деньги гребут лопатой. Вышли деньги на лопату». О!.. Понял?.. Нет, ты скажи: понял?
— Ну, понял.
Ладно, убедили. Кто его видел, тот длинный рубль? Лучше короткий в руках, чем длинный на горизонте.
Гайдамака написал длинный список, чего ему нужно и не нужно, отнес список в райисполком, демонстративно уселся в кабинете с Пикулевыми «Пером и шпагой» и стал повторять, если кто-нибудь входил и чего-нибудь просил:
— А что я могу? Ничего я не могу. Щебня нет, того нет, этого нет, подъемнoго крана тоже нет. Брежнев умер, и мне что-то нездоровится.
Новые времена требовали неординарных событий, в воздухе пахло грозой и молниями, но до восхождения на Олимп Горбачева оставались еще похороны двух генсеков. И все-таки очищающая гроза случилась. Смерч, труба с хоботом! Всех закрутило, затянуло, страшно было без громоотвода за спиной — фетровые шляпы и ондатровые шапки-ушанки с электрическим треском летели со многих уважаемых голов, да и сами буйны головы с вытаращенными глазами катились с плеч долой по гуляйградским дорогам, а диссидентский картуз Гайдамаки занесло этим смерчем аж на Луну, в кратер имени Циолковского.
ГЛАВА 16
HIXTO НЕ ВТЕЧЕ
За что ж вы Ваньку-то Морозова?
Ведь он ни в чем не виноват.
Б. Окуджава
Так оно и продолжалось: каждое утро в последние октябрьские дни перед окончательным воцарением большевиков Гамилькар ревел львом на графине Л. К., будил весь Севастополь не хуже голландского гуляйградского петуха, надевал клеши, целовал графиню в грудь, протирал руки апельсиновыми корками и под охраной двух унылых невыспавшихся филеров возвращался на свой корабль «Лиульта Люси». Каждое утро перед восходом солнца, заслышав львиный рев, Сашко спешил с аккордеоном на Графскую пристань и, разложив мешочек с eboun-травой, выдавал для Гамилькара что-нибудь новенькое:
И тому подобное, в том же духе. Для Сашка настали добрые времена. Он полюбил апельсины, бананы, халву и негров.
Эх, яблочко,
Понадкусагю!
Полюбила я хохла
Безыскусного!
Более того — дела у него пошли неплохо, волшебная трава с порошком африканского купидона вдруг стала пользоваться успехом у разного севастопольского люда — торговля процветала, eboun-траву, посмеиваясь, охотно покупали крестьяне, молдаване, мещане, морячки, евреи, товарищи большевистские подпольщики и даже господа белые офицеры. От яда купидона стояло лучше некуда — штаб Врангеля нюхал вместо кокаина eboun-траву и ходил с оттопыренными галифе. Севастопольские обыватели нюхали. Все сбесились. Каждый вечер к хлопчику длинной тенью подкрадывался Булат Шалвович из Дикой дивизии — тот самый полковник в косматой папахе, которому Врангель посоветовал изучать современный фольклор. Полковник покупал маленький кулечек eboun-травы и нюхал с тыльной стороны ладони, как кокаин. Булат Шалвович был главным редактором армейской газеты «Белый патриот». Должность была хоть и полковничья, но дохлая, бессильная, импотентная, к тому же в газете что-то было не в порядке с поэтическим отделом. Поручики приносили всякие разные анти-стихи. Поручик Голицын принес антикоммунистические частушки:
Корнет Оболенский принес антисемитские рифмы:
Большевик берет винтовку
И ведет врага к оврагу.
Потому что коммунисту
Убивать врага во благо.
Большевик стреляет в спину
Ненавистного врага.
Потому что коммунисту
Жизнь врага
Недорога 95.
Жили-были,
Жидов били.
Оборзели по Расее
Фарисеи.
В гостях у Сары
Сидят хазары.
Придешь в село ты,
А там зелоты.
Зайдешь в контору,
А там канторы.
В садах хасиды.
Такие виды.
А штабс-капитан Таксюр, забыв, где находится, совсем уж ни к селу, ни к городу, ни в дугу, ни в Красную Армию, написал русофобские вирши:
И по равнинам
Одни раввины.
Какие евреи -
Такое время.
Ну как такое публиковать?
Отак подивишся здаля
На москаля, шби справдi
Вiн — людина, iде собi,
MOB сиротина,
Очйма — блям,
Губами — плям,
I десь трапляеться хвилина -
Його бувае навiть жаль,
А ближче пiдiдеш -москаль!
Булат Шалвович ничего не приносил хлопчику, музыки не заказывал, ничего не говорил, а только стоял в сторонке, нюхал eboun-траву, ощущал неслыханный прилив сил в нижней половине тела, упрятанной в офицерские галифе, слушал и записывал в сафьяновый блокнотик современный южно-русский фольклор:
«Вагончики-чики, — записывал Булат Шалвович, — япончики-чики, апельсинчики-чики, лимончики-чики, пончики-чики, карманчики-чики, стаканчики-чики, чубчики-чики, голубчики-чики, пальчики-чики, нохылылысь на трави одуванчики-чики».
Эх, яблочко,
Да ты сушеное!
Полюбила армянина
Искушенного!
Однажды Сашко свернул козью ножку с eboun-травой, закурил, подмигнул Булату Шалвовичу и выдал специально для него:
— А не боишься, что я тебя за такой фольклор в контрразведку сдам? — спросил Булат Шалвович.
За окном белым-бело — входят белые в село.
Поменять бы надо флаги, пока еще не рассвело.
— Не-а, — ответил Сашко и спел:
— Конъюнктурщик ты юный, — процедил Булат Шалвович, переминаясь с ноги на ногу. Eboun-трава с купидоновым порошком таки здорово действовала, полковник чувствовал прилив молодых сил и любви к отечеству.
Эх, яблочко,
Консервируют!
Попадешься в ЧК
Изнасилуют!
— Не обижаешься, что я тебя байстрюком обозвал?
— Не-а, — ответил Сашко.
Полковник так умилился, что достал из кошелька царский золотой рубль и положил на панель аккордеона: — Давай весь мешок.
— Не, мешок мне нужен, — пожадничал Сашко.
Полковник пересыпал eboun-траву в косматую папаху и отправился в редакцию нюхать. На следующий день Булат Шалвович вышел на берег моря, чтоб еще чего-нибудь фольклорного записать, а хлопчика и нету. Много воды утекло с тех пор, Булату Шалвовичу из-за любви к отечеству не захотелось эвакуироваться во Францию; он уничтожил блокнот с фольклором, постригся наголо, оделся обывателем, подделал документы, покраснел, начал писать советские стихи, был, в общем, счастлив, экономно держал свой темперамент на запасе eboun-травы, вступил в союз пролетарских писателей, редактировал газету «Культура и жизнь», куда теперь уже пролетарские графоманы носили свои перлы («Пес завизжал, как автомобильные тормоза, и ощетинился зубами за»), заделался известным советским поэтом, но в конце концов крепко залетел — отпетые частушки Сашка Гайдамаки на Графской пристани так врезались ему в память, что лет через пятнадцать полковник Окуджава написал свое знаменитое, несравненное и гениальное:
За что и был расстрелян без суда и следствия по приговору мчащейся неизвестно куда особой тройки НКВД.
Огурчики!
Помидорчики!
Сталин Кирова убил
В коридорчике!
— HIXTO не втече, — сумрачно прокомментировал Сашко Гайдамака, когда узнал о судьбе полковника Окуджавы.
ГЛАВА 17
НЕЗНАКОМЕЦ ПОЯВИЛСЯ В НАЧАЛЕ
февраля; в тот морозный день , бушевали ветер и вьюга.
Г. Уэллс. Человек-невидимка
События начались с появления в Гуляй-граде нового человека по фамилии Скворцов. Никто потом не мог вспомнить, откуда он взялся. Скворцов вроде бы купил здесь домик и переселился помирать на родину предков откуда-то с туруханского Крайнего Севера от самого Блядовитого океана.
Никто его здесь ни во что не ставил, и все над ним беззлобно посмеивались. Тихий был человек и какой-то весь примороженный — летом ходил в коротком поношенном пальто, зимой — в черной шубе на рыбьем меху. Все ему тепла не хватало, все Скворцов о тепле заботился: в летнюю жару кутался в шарф, а кроличью шапку-ушанку вообще не снимал — наверно, в ней и спать ложился. Будто промерз весь до основанья на Крайнем Севере. Но деньги он имел, всегда можно было стрельнуть червонец. За его забором то дрова разгружают, то уголь; то стены стекловолокном утепляют, то в доме новую печь кладут, то перекладывают, то все лето труба дымит (самогон гонит? — не гонит, не пьет, проверено!), то во дворе костер горит, у костра под лупой Скворцов сидит, озябшие руки греет, над ним летучая мышь летает — большая, с-собака! Слова он связывал с таким трудом, что, бывало, начнет говорить, а все уже разошлись. Никак не мог на работу устроиться, посоветовали ему в насмешку (а как же! — страна Советов!) обратиться прямо с улицы в райком партии, он и пошел. Пришел в райком, посмотрели ему в райкоме в кругленькие очки — очки Скворцов носил с такими толстыми стеклами, что глаз не видно, — документы толком не проверили, решили — человек безобидный, неприкаянный, примороженный, пострадал в 37-м за генетику — и назначили Скворцова командовать районной селекционной станцией — ну там, семена, агрохимия, говно-удобрения, битва за урожай.
Однажды весной заглянул Скворцов на огонек в дорожный отдел и сказал:
— Здравствуйте, командир…
— Ну, здравствуй, Скворцов, — ответил Гайдамака, откладывая «Перо и шпагу».
Замолчали. Скворцов умел замолкать. Пришел и молчит.
— С чем пожаловал?
— Командир… одолжите мне. Пожалуйста…
— Денег? Не могу. Сам сижу на колу.
— Нет, не денег… Деньги у меня есть. Угля… Тонны три. Сколько можете…
— Подайте, Христа ради, кто сколько может! — жалисно передразнил Гайдамака. — Зачем тебе уголь, Скворцов? Очки протри — весна на дворе.
— Да холодно тут… у вас. А я вам чего-нибудь в обмен… предоставлю. Вы — мне, я — вам…
— Говори быстрее, не жуй слова. Что ты можешь мне предоставить?
— А что вам нужно?..
— Щебенку — можешь?
— Щебенку?.. — надолго задумался Скворцов. — Щебенку не могу… А вот реголит могу… Берите реголит, пока есть… Пока в порту… сухогруз стоит.
— Подожди, не спеши, говоришь много. Дай вспомнить… Реголит, реголит… Что это — реголит?
— Да лучше, чем щебенка…
Слово «реголит» Гайдамака когда-то знал, но забыл. Дай Бог памяти: реголит, реголит… Что-то знакомое. Какой-то стройматериал, что ли?
— Ладно, по рукам. Давай свой реголит. Один к двум — три тонны угля на шесть тонн реголита.
— Я вам больше достану!.. — обрадовался Скворцов, протер, не снимая, очки и ушел, дыша в шарф.
Гайдамака полистал свой справочник мастера-дорожника.
Реголит, реголит… Что за кот в мешке? Все позабыл со времен автодорожного техникума.
Не нашел реголита.
Опять пришел Скворцов, попросил самосвал с грузчиками и водителем:
— Я с ними расплачусь.
— Гляди, расплатись.
Дал ему Гайдамака самосвал с Апдрюхой Лукьяненко и с двумя алкоголиками без фамилий — Семэном и Мыколой, которые постоянно околачивались у дорожного отдела в поисках случайного заработка. Увезли они три тонны угля во двор к Скворцову, а утром сделали две ходки в Григорьевский порт, привезли с какого-то иностранного сухогруза этого самого реголита в полиэтиленовых мешках. Посмотрел Гайдамака на сей реголит, потрогал пальцами… Какие-то гладкие белесые стеклоподобные прозрачно-мутные каМешки шаровидно-овальные. Похожи на стекла в очках Скворцова — ничего сквозь них не видать. Наверно, в самом деле получше щебенки будут — лопатами ровнять-насыпать удобней.
Значит, реголит. Хай будэ реголит.
Гайдамака повеселел и взялся за подъездную дорогу к Гуляй-граду, а то воистину елдовина получается — в двух километрах от Гуляя проходит стратегическая трасса «Киев — Одесса», а подъезд к трассе хуже любого проселка, как при Соловье-разбойнике.
ГЛАВА 18
ГЕНПЛАН
Меня в одной из записок спрашивают, каково отношение ЦК партии к моему докладу. Я отвечаю: ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.)
Т. Лысенко. О положении в биологической науке
Есть у меня тут на примете
Один парнишка, — ей же ей,
Не отыскать на белом свете
Такого дрына у людей.
И. Барков. Лука Мудищев
Натуралист Акимушкин сдержал слово, где-то раздобыл диван, — это был поистине царский, обтянутый черной гинпопотамьей кожей и набитый конским волосом диван, раздвижной диван с мягкими спинками, с зеркалами, валиками и подлокотниками, которые то и дело выпадали с дивана на мостовуку. И их приходилось подбирать.
Наверно, этот диван попал в Сeстрoполь от распродажи царской мебели из Зимнего дворцa. Африканец так удивился величине увиденного, что даже вытаращил глаза. Потом он уважительно кивнул и вдруг самым деловым образом стимулировал обалдевшего Сашка, довел его до вулканического извержения, растер детскую сперму на своей черной ладони, понюхал, даже лизнул и остался очень доволен. Он опять взвалил диван на плечи и повел раскрасневшегося хлопчика в домик под Сапун-горой.
Гамилькар не зря проверял у Сашка сперму. Хитрый дьявол, он опять что-то задумал, у него возник какой-то еще неясный даже ему, но далеко идущий план относительно хлопчика, хотя этот план он пока не мог сформулировать даже для себя. Шкипер, как уже говорилось, был контрабандистом, пиратом, картежником, умел пить не пьянея, но все, что он делал плохого или хорошего, он делал для свободы и независимости родного Офира, — в Эдеме вот уже шесть лет Гамилькара с нетерпением ожидала царствующая невеста Люська, но и она должна была подождать ради свободы и независимости. Вот и Сашка африканец решил спасти от большевиков не просто из доброты душевной, а для пользы многострадальной Африки.
Следующей ночью на испытаниях нового дивана (старый диван негр перенес в Люськин сарай) и после восьмого результативного захода на графиню хитромудрый план наконец сформулировался. Гамилькар сполз с графини, потом с дивана, зажег свечу, разыскал синий чернильный карандаш и, пачкая розовые губы, прямо в постели начал высчитывать на белом афедроне графини какие-то свои резоны. Получалась красивая синяя татуировка из сложных заверченных химических формул и схематических (по хроматографическому методу) изображений тимина, аденина, гуанина, цитозина, аллелей, зигот и двойных спиралей дезоксирибонуклещювой кислоты.
Графиня Л. К. извивалась и хихикала от щекотки острого карандаша, но когда Гамилькар наконец поделился с графиней своей идеей, она так захохотала, что диван чуть не лопнул.
Безумная идея Гамилькара оказалась научно оригинальна и проста, как веник: хлопчику предстояло крепко потрудиться на благо Африки, шкипер решил заняться генетической селекцией и сделать Сашка Гайдамаку отцом-основателем новейшей офирской литературы, прадедом великого национального поэта, то есть прадедом офирского Пушкина, по аналогии с арапом Петра Великого, но НАОБОРОТ, — следовало вывезти хлопчика в Африку, подарить офирскому нгусе-негусу, а потом запустить его в гарем к отборным породистым женам негуса и сидеть-дожидаться, когда путем естественного дарвиновского отбора и генетической селекции Бог пошлет в четвертом поколении Гайдамак офирского Пушкина. Таков был генетический план Гамилькара — «генплан» в сокращении.
Конечно, с генпланом все обстояло не так просто. Утром позвали Сашка, и Гамилькар через графиню стал допытываться у хлопчика, кем были его отец, мать, дедушки, бабушки.
Гайдамаками? Террористами-безмотивниками? А не был ли дедушка украинским князем? гетьманом? кошевым атаманом? или хотя бы першим хлопцем на селi? Не было ли в роду поэтов? Фамилия матери — Сковорода? Великий философ Григорий Сковорода не родственник ли ему? Фамилия бабушки — Кочерга? Украинский Шекспир Иван Кочерга — не из их ли рода?
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил — он знать не хотел, а помнить не любил.
ГЛАВА 19
ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Подвижное полевое укрепление русских войск.
Составлялся из деревянных щитов с бойницами, за которыми располагались пехота и артиллерия. Иногда из щитов собирали осадные башни и осторожки (пограничные укрепления). Щиты перевозились град-обозом, а в бою передвигались на колесах или полозьях. Впервые Гуляй-град упоминается в описании похода русских на Казань.
Лярус Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков — Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека — «праця, тираня, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров CTO асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитио-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, — буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
РАЙ-ЦЕНТРЪ ГУЛЯЙ-ГРАДЪ
Получилось красиво, ничего не скажешь.Художник-оформитель вместе со сварщиком от души постарались и уже приготовили карманы пошире — за эту художественную халтуру им причиталось вознаграждение с гуляйградского райкома партии. Но уже утром следующего дня Семэн с Мыколой поковыряли в носах, опомнились от своего трудового подвига, покидали лопаты в озимые поля и, как были в оранжевых фуфайках, отправились жаловаться в районную прокуратуру на произвол нового дорожного командира:
— Козел такий — арештував нi за що, нi про що i примушуе працювати за так! (Сильнее было сказано: «шo за хрeн собачий».) Гуляйградский прокурор Андрей Януарьевич Вышинский послал новоявленных забастовщиков на три известные буквы (ну, не можем мы без мата!), а Гайдамаке по-свойски позвонил и строжайше напомнил о соблюдении внутреннего человеческого достоинства Семэна и Мыколы — хоть пьянь и рвань, но тоже все-таки люди; да и времена сейчас не те, а другие. Но и прокурор, и Гайдамака в глубине души понимали, что делают правое дело, сближая город с деревней посредством этой подъездной дороги, — и к Одессе поближе, и алкоголики при деле, и вообще соответствуют последнему курсу партии об укреплении трудовой дисциплинки. Вот еще бы культурку поднять на должную высоту и перестать осквернять язык — и все будет хорошо. А то все «ерш твою maman» да «пошел ты на хутор». А честный труд трех оранжевых баб и двух законченных алкоголиков будет «конешно, сплочен» по государственным расценкам плюс, как на фронте, командирскими ста граммами с полным обедом в общепитовской столовке — первое, второе и третье, как положено.
На том и порешили с прокурором Вышинским.
Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольиаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.