И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
   В переулках на селе — грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из «Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит:
   — Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
   — Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
   — А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
   — А тогда не лайся, если такой умный.
   А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у. Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше — умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
   Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры — завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь — судьба эта самая — могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то и так ничего — сойдет.
   В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин.
   Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, вздохнул, И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
   Долго сидел так, смотрел.
   Потом встал и пошел в деревню.
   Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне — тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
   …И тут на пороге, в дверях, вырос сын его — Степан.
   — Здорово, тять.
   Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
   — Степка, что ли?
   — Но… Ты чо, не узнал?
   — Хот!.. Язви тя… Я уж думал, причудилось.
   Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись, чмокнулись.
   — Пришел?
   — Пришел.
   — Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
   — Отработал… отпустили пораньше.
   — Хот… Язви тя!.. — Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать, — А Борозя-то живой ишо, — сказал.
   — Ну? — удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был видеть отца. — А где он?
   — А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить — все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
   — Шалавый дурак.
   — Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь — обидишься…
   Присели на верстак, закурили.
   — Наши здоровы? — спросил Степан.
   — Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
   — Ничо, хорошо. Работали.
   — В шахтах небось?
   — Нет, зачем — лес валили.
   — Ну да. — Ермолай кивнул головой. — Дурь-то вся вышла?
   — Та-а… — Степан поморщился. — Не в этом дело, тять.
   — Ты вот, Степка… — Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем. — Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого…
   — Не в этом дело, — опять сказал Степан.
   В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
   Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
   — Пошли в дом, покажемся.
   — Немая-то наша, — заговорил отец, поднимаясь, — чуток замуж не вышла. — Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
   — Ну? — удивился Степан.
   И смех и грех…
   Пока шли от завозни, отец рассказывал:
   — Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
   — Может, зря?
   — Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то — и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
   — Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
   А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» — крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
   — Мэ-эмм, мм, — мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
   — Вот те и «мэ», — сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам. — Ждала все, крестики на стене ставила — сколько дней осталось, — пояснил он Степану. — Любит всех, как дура.
   Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы.
   — Ладно тебе, — сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий.
   И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть сестру.
   — Ты гляди, — смущенно бормотал он. — Ну, хватит, хватит… Ну, все…
   — Да пусть уж, — сказал отец и опять вытер глаза. — Вишь, соскучилась.
   Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
   — Ну как живешь-то? — спросил.
   Сестра показала руками — «хорошо».
   — У ей всегда хорошо, — сказал отец, поднимаясь на крыльцо. — Пошли мать обрадуем.
   Мать заплакала, запричитала:
   — Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
   Всем стало как-то не по себе.
   — Ты, мать, и радуисся и горюешь — все одинаково, — строго заметил Ермолай. — Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
   —Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
   — Ну и не реви.
   — Здоровый ли, сынок? — спросила мать. — Может, по хвори какой раньше-то отпустили?
   — Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
   Стали приходить соседи, родные.
   Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
   — А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда — Степан…
   Степан улыбнулся ей:
   — Здорово, Нюра.
   Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
   — От тебя, как от печки, пышет, — сказал Степан. — Замуж-то не вышла?
   — А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
   — А тебе что, пять надо?
   — Я, может, тебя ждала? — Нюра засмеялась.
   — Пошла к дьяволу, Нюрка! — возревновала мать. — Не крутись тут — дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
   — Да нет, — стал рассказывать Степан. — Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь — иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала».
   — Что же, вас туда собрали кино смотреть? — спросила Нюра весело.
   — Почему?.. Не только, конечно, кино…
   — Воспитывают, — встрял в разговор отец. — Мозги дуракам вправляют.
   — Людей интересных много, — продолжал Степан. — Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
   — А эти за что?
   — Один — за какую-то аварию на фабрике, другой — за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
   — Может, врет, что инженер? — усомнился отец.
   — Там не соврешь. Там все про всех знают.
   — А кормили-то ничего? — спросила мать.
   — Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
   Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
   — Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы — в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
   Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты гляди», пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
   — А насчет охраны строго?
   — Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
   — А бегут?
   — Мало. Смысла нет.
   — А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
   — В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то — уркаганов, а нас редко.
   — Вот жуликов-то, наверно, где! — воскликнул один простодушный парень. — Друг у дружки воруют, наверно?..
   Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
   — Там у нас строго за это, — пояснил Степан. — Там если кого заметют, враз решку наведут…
   Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске — праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.
   И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:

 
Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки,
Что я порой не слушалась тебя-а!..
 

   На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.

 
Эх, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
И этой шуткой сгубила д я себя-а! —
 

   пел Степан.
   Песня не понравилась — не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их…
   — Блатная! — с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме — сплошное жулье. — Тихо вы!
   — Чо же, сынок, баб-то много сидит? — спросила мать с другого конца стола.
   — Хватает.
   И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там несладко.
   — И вить дети небось пооставались.
   — Детей — в приюты…
   — А я бы баб не сажал! — сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. — Я бы им подолы на голову — и ремнем!
   — Не поможет, — заспорил с ним Ермолай. — Если ты ее выпорол — так? — она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами — она мне со зла немую девку принесла.
   Кто-то поднял песню. Свою. Родную.

 
Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им…
 

   Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.

 
…Три дня, три ноченьки старался —
Сестру из плена выруча-ал…
 

   Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.

 
Злодей пустил злодейку пулю,
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть:
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-а!..
 

   Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
   — Ты меня не любишь, не жалеешь! — сказал он громко. — Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
   У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь — кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в половицу.
   Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась — она была счастлива.
   — Верка! Ве-ерк! — кричал изрядно подпивший мужичок. — Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! — Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке — просто закатывался.
   Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
   — Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
   Пожилая баба покачала головой:
   — К добру?
   — К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
   — Упредила.
   — Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: «К какому добру, — думаю, — мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается — и он вот он, на пороге.
   — Господи, господи, — прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза. — Надо же!
   Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: «Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та». И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
   — Давай, Ермил! — кричали Ермолаю, — У тя седня радость большая — шевелись!
   — Ат-та, оп-па, — приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал — слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести — долго ждал этого дня, без малого пять лет.
   В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
   — Давай, тять…
   — Давай — батька с сыном! Шевелитесь!
   — А Степка-то не изработался — взбрыкивает.
   — Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
   — Там дадут — догонют да еще дадут.
   — Ат-та, оп-па!.. — приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
   Плясать оба не умели, но работали ладно — старались. Людям нравилось, смотрели на них с удовольствием.
   Так гуляли.
   Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно, явиться Степану в сельсовет — оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
   — Отстань, ну тя! Пляши вон.
   Вышли за ворота. Остановились.
   — Ты что, сдурел, парень? — спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана.
   Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
   — Чудно? Ничего… Бывает.
   — Тебе же три месяца сидеть осталось!
   — Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
   Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
   — Пошли.
   — Пошли.
   — Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
   — Сегодня не надо — пусть погуляют. Завтра скажешь.
   — Три месяца не досидеть и сбежать!.. — опять изумился милиционер. — Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
   Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
   — А?
   — Чего?
   — Зачем ты это сделал-то?
   — Сбежал-то? А вот — пройтись разок… Соскучился. Сны замучили.
   — Так ведь три месяца осталось! — почти закричал участковый. — А теперь еще пару лет накинут.
   — Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили — каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
   — Н-да… — раздумчиво сказал участковый.
   Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
   — И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
   — Трое.
   — А те где?
   — Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
   — И сколько же ты добирался?
   — Две недели.
   — Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
   В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.
   — Оружия нет? — спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
   — Сроду никакой гадости не таскал с собой.
   — Чем же ты питался в дороге?
   — Они запаслись — те двое-то…
   — А им по сколько оставалось?
   — По много…
   — Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
   — Ладно, надоело! — обозлился Степан. — Делай свое дело, я ж тебе не мешаю.
   Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
   — А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь — не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
   Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
   — Небось смеялись над тобой те двое-то? — не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
   Степан не слышал его.
   Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
   — А по лицу не скажешь, что дурак. — И продолжал сочинять протокол.
   В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
   — Мэ-мм? — спросила брата.
   Степан растерялся:
   — Ты зачем сюда?
   — Мэ-мм?! — замычала сестра, показывая на милиционера.
   — Это сестра, что ли? — спросил тот.
   — Ну…
   Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?!»
   Участковый понял.
   — Он… он, — показал на Степана, — сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. — Участковый показал на окно и показал, как сбегают. — Нормальные люди в дверь выходят, а он в окно — раз, и ушел. И теперь ему будет… — Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана. — Теперь ему опять вот эта штука будет! Два! — Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. — Два года еще!
   Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер — тоже смотрел на сестру.
   — Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди…
   Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее…
   — Убери ее, — хрипло попросил Степан. — Убери!
   — Как я ее уберу?..
   — Убери, гад! — заорал Степан не своим голосом, — Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
   Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
   — Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
   — Черт вас!.. Возись тут с вами, — ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. — Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! — пытался он втолковать ей. — Счас он придет!.. — Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть. — Ну, здорова! — Он закрыл дверь на крючок. — Фу-у… Вот каких ты делов натворил — любуйся теперь.
   Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
   Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
   — Вызываю машину — поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
   А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.