— Плохо, что гнать нельзя?
   — Да. Зачем?.. — молодой человек совсем повернулся к Ольге и с горячностью стал ей доказывать: — Зачем, скажите, и ему, и себе нервы трепать?!
   — Но восемь-то классов надо…
   — Да восемь-то ладно. А он за восемь перевалил, а учиться не хочет. Ну и иди с богом! Сглупил? Ошибся? Вечерняя школа к услугам. А мы врем, тройку ставим, когда надо двояк прочный. Кол осиновый!
   — О!..
   — А есть славные. Одно удовольствие. При чем тут деревня?
   Свет погас наконец.
   — Поехали, — сказал молодой человек и снял пиджак. Фильм, правда, был хороший. Но Ольгу волновала близость молодого человека, она почувствовала плечом его руку и отвлеклась от картины. Можно бы отодвинуться и сосредоточиться на картине… В конце концов Ольга так и сделала. Но теперь она слышала запах «Шипра», исходивший от его лица. И это тоже отвлекало. Это вконец вывело из себя Ольгу. Впору было встать и уйти. Черт знает что лезло в голову: захотелось вдруг крепко прижать его к себе и шепнуть на ухо ласково: «А ты еще совсем-совсем маленький». У нее даже голова заболела от волнения. И в ушах пошумливало. «Да ты что, девка?» — пыталась она унять себя. Едва досидела до конца сеанса. Вышли вместе. Ольга глубоко вздохнула.
   — Душно…
   — Хорошая картина. Оказывается, не надо ничем удивлять, — молодой человек задумчиво сморщил лоб и потрогал его пальцем. — Лев Толстой говорил: «Если хочешь что сказать, скажи прямо». Правильно.
   — Пойдемте на речку? Так пить захотелось, не дотерплю до дома.
   Пошли на речку.
   Волнение Ольги поулеглось, и она теперь думала: Что это? Любовь, что ли? Боже милостивый!..»
   — Как вас зовут?
   — Юрий. А вас?
   — Ольга.
   — Вот такие-то дела, Юрий Батькович, — Ольгу опять стало одолевать волнение. — Как говорил Лев Толстой?
   Юрий что-то начал понимать. Молчал. Растерялся, наверно.
   В темном месте Ольга остановилась. Юрий тоже. Ольгу слегка затрясло… Теперь уж она не могла — обняла его, нашла его губы и нежно поцеловала. Едва сдержала себя, чтоб не впиться в них с жадностью.
   — Вот так… как учил Лев Толстой. Ну что? Говори что-нибудь! — Ольга еще держала его в объятиях.
   — Оля, что это? — голос Юрия вздрагивал. — Что-то не понимаю…
   Ольге стало легко и весело. Теперь она обрела себя. Отпустила его, вздохнула полной грудью.
   — Пойдем на речку, я утоплюсь. Только не молчи, а то мне сейчас станет стыдно.
   — Я не молчу. Я только не понимаю…
   — Да я сама не понимаю! А чего непонятного, кстати? Ну, поцеловались. Ты что, до этого никогда не целовался?
   — Почему?..
   — Ну и вот. Влюбилась в тебя. Но убей бог, не знаю, за что. Ты красивый, что ли? В тебя влюблялись?
   — Кой черт влюблялись! Я как тюлень…
   — Вот, а я как раз люблю тюленей.
   Подошли к речке, Ольга оперлась руками о берег, припала к воде.
   — Охх!.. Сейчас всю выпью, — еще раз припала.
   Юрий сел на камни. Молчал. Он еще не пришел в себя от случившегося.
   — Ну пойдем, — Ольга поднялась, ополоснула руки. — Я объясню, что произошло, — действительно стало немножко стыдно. «Тороплюсь. Всегда тороплюсь». — Произошло… я не знаю, что. Кажется, я правда влюбилась. Но поступила сейчас ужасно-ужасно глупо, — Ольга говорила тихо. Ей захотелось вдруг плакать. — Ужасно!.. Дура.
   — Не надо так, Ольга.
   — А иначе не могла. Мне показалось, что я тебе нужна. Понимаешь? Не сейчас, не… Всегда. И ты мне нужен. Но я… маханула так, что теперь не понимаю: это показалось или это так и есть?
   — Ольга, — сказал вдруг твердо Юрий, — я слабохарактерный человек, но иногда на меня находит… Не мучайся. Я знаю, что тебя мучает: сама первая сказала. Да еще так… сразу. Только, ради бога, не мучайся. Во-первых: если мне не сказать, я сам никогда не скажу. Во-вторых… Черт, я еще не очухался…
   — Иди домой. Давай очухаемся.
   — Подожди, Оля.
   — Нет, давай подумаем. Надо. Иди. До свиданья, — Ольга повернулась и пошла в свою улицу. Шла скоро, не разбирая дороги. Она плакала. Это впервые за много-много лет. Она даже не помнила, когда она последний раз плакала. Плакалось, не могла успокоить себя и не могла понять: отчего же плачется-то?
   На другой день Юрий рано утром пришел к Фонякиным.
   Фонякин ругался по телефону в прихожей.
   — Здравствуйте.
   — Здравствуйте. Счас, минуточку… — Фонякин выяснил наконец, сколько машин пойдет с рабочими на покос, повесил трубку.
   — Ольга Павловна дома?
   — Ольга?.. Спит, наверно. Счас посмотрю.
   Юрий остался в прихожей.
   — Идет, — сказал Фонякин, проходя в кухню. — Садитесь, пожалуйста.
   — Ничего, спасибо, — Юрий подождал немного в прихожей, потом вышел на крыльцо. Не заметил сам, как начал ходить по крыльцу туда-сюда.
   Вышла Ольга в халате… Наступил тот самый момент, которого оба, наверно, боялись и ждали. Сколько он продолжался, этот мучительный момент?.. Смотрели в глаза друг другу…
   — Я не умытая еще, — словно оправдываясь, сказала Ольга. Сказала негромко.
   Юрий шагнул к ней, взял за руки.
   — Оля…
   — Подожди, не надо. Не говори. Я сейчас… возьму полотенце.
   — Оля, я только хочу сказать…
   Ольга, не слушая его, ушла в дом. Вышла она в легком ситцевом платье, которое очень было к лицу ей. На плече — полотенце.
   — Оля…
   — Не надо! Ты же сказал. Я все поняла, Юра.
   — Я ничего еще не сказал. Я всю ночь думал…
   — Теперь ты торопишься. Не надо. Давай спокойно идти… Я тоже всю ночь думала.
   — Мы куда?
   — На речку. Купаться.
   — Я, кстати, там пиджак забыл вчера.
   Ольга засмеялась.
   Утро было на редкость прекрасное. Солнце выплыло из-за горы и всю землю затопило прозрачным теплым светом. Все отсыревшее в ночной прохладе — крыши домов, заборы, деревья, — все отходило теперь, чуть парило, издавало волнующе-свежий, резковатый запах подгнившей древесины, зелени, подсыхающей земли… Взошло солнце, и природа светло безмолвно ликовала. Человеку бы так!
   — Побежим? — предложила Ольга. И первая побежала. Юрий побежал за ней следом.
   — Неудобно немного… Оль?! — негромко крикнул он на бегу.
   — Учитель?.. За бабой с утра пораньше?! — Ольгу взял такой смех, что она остановилась и долго хохотала, запрокинув голову.
   Юрий стоял рядом, улыбался, любуясь ею, такой же свежей, здоровой, чистой, как само это утро.
   — Ты как это утро, Ольга, — сказал он.
   — Милый ты мой, — с нежностью сказала Ольга, погладила его мягкой, теплой ладошкой по голове, по щеке. — Умненький мой. Малышечка моя…
   Юрия обожгла такая неожиданно сердечная, неподдельно-родная интонация и нисколько не обидело, что он «малышечка».
   Пришли к реке. Пиджак Юрия лежал на берегу.
   — Купаться будешь? — спросила Ольга, глядя на Юрия, готовая опять смеяться.
   — Я плавки не взял, — простодушно сказал Юрий.
   Ольга опять засмеялась: что-то смешно ей было сегодня, все смешно.
   — Сколько тебе лет, Юра? — спросила она, раздеваясь.
   — А что? — Юрий покраснел и всячески старался не выдать волнения, какое охватило его при виде ее полуобнаженного тела.
   — А что?
   — Ну так. Сколько?
   — Двадцать шесть, — он прибавил себе полтора года.
   — А мне — двадцать девять, — Ольга бросила платье на камни, распрямилась, чуть прогнулась назад, раскинула руки. — Двадцать девять, тридцать, тридцать пять, сорок — все. Бабий век — сорок лет.
   — Чепуха, — счел нужным сказать Юрий, думая в это время: раздеваться ему или нет. И решил, что не нужно.
   Ольга постояла над водой, глядя в нее, потом сразу ухнула с головой вниз… Вынырнула, охнула и поплыла от берега, загребая одной рукой. Крикнула:
   — Хорошо! Обожгло всю!..
   Юрий понимал, что не надо бы ему сейчас раздеваться — показывать свое отнюдь не атлетического сложения тело, но и сидеть дураком на берегу, когда женщина купается, тоже как-то неловко. Он быстренько, пока Ольга была далеко, скинул одежду и тоже, как она, ринулся с головой в студеную воду. Действительно обожгло.
   — Плыви сюда!
   Юрий поплыл было, но вернулся.
   «Еще судорога, на грех, сведет», — подумал он.
   …Лежали на теплых камнях. Юрий нет-нет да невольно взглядывал на Ольгу. Молочно-белое, гладкое, крепкое тело ее все было в мелких светлых капельках и блестело под солнцем, как чешуйчатое.
   «Такой я еще не видел», — должен был признаться Юрий.
   «Приедет Петр, наделает беды, — думала в это время Ольга. — Убьет кого-нибудь: меня или его».
   — Юра, я ведь замужем, — сказала она серьезно. И ждала, что скажет Юрий. Рук с лица, которыми защищала глаза от солнца, не отняла.
   — Ну и что? — спросил Юрий. — Разве не бывает?..
   — Бывает, — согласилась Ольга. — Ты поможешь мне закончить институт, — Ольга отняла руки от лица, приподнялась на локте. — Я все перезабыла.
   — Вспомним! Чего там помогать-то, господи.
   — Нет, не просто окончить — не так. Так я могу. Все должно быть очень серьезно, Юра. Все должно быть удивительно серьезно, ты не представляешь себе, как! Должна быть огромная библиотека с редкими книгами. Должно быть два стола… Ночь. За одним ты, за другим я. Полумрак, только горят настольные лампы. И больше ничего. Два стола, два стула, две раскладушки… Нет, одна такая широченная старинная кровать, застеленная лоскутным одеялом. И наволочки на подушках — ситцевые, с цветочками… Ты кого больше всех любишь из ученого мира?
   — Коперника, — первое, что пришло в голову, сказал Юрий; он никогда так не думал: кого именно больше всех.
   — А я — Циолковского. Я видела в Калуге его домик… Здорово это — почти всю жизнь прожить непризнанным. Только под конец, когда уже ничего не нужно… А?
   — Это — подвижники, — согласился Юрий. Его тоже постепенно захватывало чувство, какое владело сейчас Ольгой; она умела заражать. — Это — чисто российское явление.
   — Вот именно! А еще в доме должна быть мастерская…
   — Какая мастерская?
   — Столярная и слесарная. Много-много всяческих инструментов! Столы мы себе сами сделаем… — Ольга резко качнула головой, стряхивая каплю воды, наползавшую со лба на глаз. Пристально посмотрела на Юрия, так, что тому не по себе как-то стало. Легла на спину и опять закрыла лицо руками. И замолчала.

 

 
   Четыре дня не было Петра Ивлева. Все эти четыре дня Ольга уходила вечером из дома и возвращалась глубокой ночью.
   Фонякин зачуял что-то недоброе. Попробовал было поговорить с женой, та отмахнулась.
   — В клуб ходит, куда еще.
   — Каждый вечер-то?
   — А чего тут такого? Что она, старуха, что ли?
   — Она мужняя жена — вот что тут такого! — рассердился Фонякин. — Нет мужа дома — нечего одной по ночам шляться.
   Жена нехорошо покривилась.
   — Муж…
   — А кто же он ей?
   — Не пара — вот кто! — выпалила жена. — Вывезла!.. Таких-то у нас своих хоть отбавляй.
   — Во-он ты как, — Фонякин понял, что жена, если что и знает, не скажет: зять был ей не по душе.
   И запала ему в голову неспокойная дума.
   «Против Петьки что-то замышляют, не иначе».
   Один раз застал мать и дочь, о чем-то оживленно беседующих. При его появлении обе враз смолкли. Ольга ушла в свою комнату.
   — Чего затеваете? — прямо спросил Фонякин.
   Жена притворно всполошилась:
   — Ты что?! Чего затеваем? Господи-батюшка!.. Скажет тоже.
   — Смотри, — пригрозил Фонякин. — Я вам парня в обиду не дам. Поняла?
   А на пятый день ему принесли в кабинет письмо. Ему лично.
   «Уважаемый т. Фонякин!
   Мы вас на самом деле уважаем, вы тут ни при чем. Но уймите как-нибудь свою кобылу-дочь. Это же стыд зольный! Ведь он, как ни говорите, учитель, наших детей учит. И она, мы слышали, тоже учительствовать собирается. Какой же они пример…»
   Фонякин не дочитал письмо; у него в кабинете было много народу. Сидел, как помоями облитый, боялся посмотреть в глаза людям.
   «Вот оно!.. Начинается», — думал.
   Крепился, сколько мог, потом не выдержал, сказал:
   — Товарищи, мне что-то… того… худо малость. Пойду полежу. Закончим на этом.
   Шел домой скорым шагом. Правая рука — в кармане, письмо в кулаке — сжал так, что ладонь вспотела.
   «Вся деревня знает уже. Сволочи! Одни мы с Петькой, как Исусы… Ну, погодите!»
   Вошел в дом мрачнее тучи. Жена, увидев его, встревожилась.
   — Что? Опять? Врача, может?..
   — Позови Ольгу. Сама уйди куда-нибудь с глаз долой.
   — А что такое, Павел?..
   — Я кому сказал!
   Жена, чувствуя грозу, пошла исполнять приказание.
   Ольга явилась спокойная, чуть собраннее, чем всегда.
   «Какая женщина… жена, мать могла бы быть», — невольно подумал Фонякин.
   — Что, папа?
   — Вот!.. — Фонякин бросил к ногам дочери письмо. — Сочинение прислали. Учительницей собираешься быть? Читай! — Фонякин раскалялся все больше. — Там ошибки, наверно, но там в лицо плюют!
   Ольга даже не глянула на письмо.
   — Анонимка? Не надо было читать…
   — А что мне делать?! — крикнул Фонякин. — Глаза себе выколоть?
   — Не надо читать, я сама все расскажу.
   Фонякин не ожидал такого. Даже несколько растерялся.
   — Что ты можешь рассказать?
   — Я познакомилась с учителем Юрием Александровичем, мы стали друзьями…
   «И как спокойно!» — с холодной яростью подумал Фонякин.
   — Мы, очевидно, поженимся. Вот и все.
   Как молотком били по голове, только удары были какие-то тупые и туго доходили до сознания Фонякина.
   — А как же… — хотел заговорить он тоже спокойно. — Как же Петька?.. — голос прерывался, спокойствия не получалось. Он чувствовал, что сейчас сорвется. И Ольга чувствовала это, но оставалась спокойной. Это-то больше всего и взбесило Фонякина. — Муж как же?..
   — Я никогда не любила его. Он знает об этом.
   Фонякин поднялся.
   — Иди сюда, — сказал он.
   Ольга помедлила секунду, подошла.
   Отец ударил ее по щеке. И потом еще раз и еще… Ольга попятилась от него.
   — Еще, — попросила.
   Фонякин шагнул и ударил еще.
   — Шлюха.
   — Еще бей!
   — Шлюха! Вон из… — Фонякин задыхался.
   — Еще бей! — требовала Ольга.
   Фонякин схватился за сердце, стал торопливо искать глазами место, куда присесть. Он сделался белый, губы посинели…
   — Папа! — вскрикнула Ольга. — Папа, что с тобой?
   Вбежала мать.
   — Паша!
   — Не орите! — с трудом сказал Фонякин, осторожно опускаясь в кресло. — Дай глицерин. Скорей. В баночке…
   Жена нашла нитроглицерин, Фонякин проглотил таблетку, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Женщины замерли около него.
   Долго все молчали.
   — Седин не пожалела, — негромко заговорил Фонякин, не открывая глаз. — Не пощадила…
   — Папа, при чем здесь ты?
   Мать дернула дочь за руку, показала глазами на дверь. Ольга вышла.
   — Отец, конечно, ни при чем. Эх, вы…
   — Паша, успокойся. Ну не надо сейчас-то…
   — Ты замолчи! — Фонякин вздохнул и сам замолчал. Только часто и глубоко дышал.
   Вечером Ольга ушла из дома. Совсем.

 

 
   Через два дня приехал Петр.
   Тещи дома не было, Петр прошел в комнату Фонякина.
   Павел Николаевич лежал в кровати.
   — Что, опять? — спросил Петр. Даже не поздоровался.
   Фонякин за эти два дня изменился до неузнаваемости: глаза впали, нос заострился, как у покойника, на щеках, в морщинах залегли нехорошие тени.
   — Сядь, Петро, — сказал он. Сам несколько приподнялся на полушках. — Как дома?
   — Тетку схоронил, — Петр отодвинул на стуле лекарства, присел на краешек. Хотел закурить, но спохватился.
   — Да, кури! Дай, я тоже закурю.
   — Может, не надо?
   Закурили.
   — Что с теткой-то?
   — Рак желудка. Пятнадцать килограмм от человека осталось.
   — Успел еще?
   — Успел. Только не узнала…
   Долго молчали.
   — Ну, крепись, Петро… Все к одному: Ольга ушла из дома. К учителю… есть тут у нас…
   Петр не понял.
   — Как ушла?
   — Ушла. Совсем. Замуж вышла, — Фонякин опустился на подушки. Видно, немалого стоили ему эти слова. Прикрыл глаза, шумно вздохнул. — От тебя ушла, не понимаешь, что ли?
   Волной — от макушки до пят — окатил Петра мерзкий озноб. И схлынул. Жарко сделалось. Он молчал. Фонякин посмотрел на него… и отвернулся.
   — Где он живет? Учитель… — спросил Петр.
   — У бабки Маланьи… Спросишь — покажут.
   Петр поднялся.
   — Петя… — Фонякин привстал, глянул прямо в глаза зятю. — Не делай там греха… прошу. Хоть ты-то… Ничего же не изменишь. Как сына прошу…
   Слова Павла Николаевича дошли до него, когда он шел к учителю. Он сбавил шаг. Надо было сообразить, как действовать. Но что тут сообразишь?! Так и вошел, ничего не придумав, — какие слова говорить, что вообще делать?
   — Здравствуйте.
   Они о чем-то оживленно и, кажется, резковато беседовали. Юрий ходил по комнате, Ольга сидела у стола, положив ногу на ногу. И первое, что бросилось в глаза Петру, — круглые, тупые, крепкие коленки Ольги. Не сама Ольга, не взгляд ее, не Юрий Александрович — колени. И почему-то это успокоило, отрезвило. Потом уж он увидел и Ольгу, и учителя… А так как они промолчали на его «здравствуйте», он еще раз громко сказал:
   — Здравствуйте, говорю. Что за невежливость такая?
   — Здравствуйте, — сказал Юрий.
   Ольга внимательно — с таким знакомым любопытством! — смотрела на Петра.
   — Сесть-то можно? — весело спросил тот. И сел, не ожидая приглашения.
   Вспомнилось ему, как когда-то, в ранней молодости, случалось одному нарваться на ораву ребятни из чужого, враждебного края. Точь-в-точь такое же чувство: сперва мгновенная оторопь — она хоть и мгновенная, хоть и оторопь, а успеешь заметить: высок ли плетень, что рядом, не махануть ли через него? Успел заметить Петр, что Юрий растерялся, если не испугался, Ольга приготовилась — ждет какой-нибудь выходки от Петра, вся наструнилась, но спокойная и — вот-вот — в глазах появится насмешка.
   — Давайте познакомимся! — Петр встал, шагнул к Юрию… И опять успел заметить, как в глазах Ольги метнулся испуг. И погас. Но еще самую малость — шагни Петр решительнее или сунься в карман — она или вскочила бы, или крикнула. — Ивлев Петр, — представился он.
   — Юрий.
   Петр сел.
   — Ты любишь ее? — в упор спросил он Юрия.
   — Да, — ответил Юрий, несколько более решительно, чем этого требовал простой вопрос, несколько даже торжественно. Он тоже, наверно, шагнул в яму. Ольгу покоробило это.
   — Ты, Ольга?
   — Когда я еще была в пионерах, меня учили, что на допросах надо молчать. Я…
   — Ты любишь? — переспросил Петр, меняясь в лице. Ольга знала, что это такое — когда он меняется в лице.
   — Да, — сказала она.
   — Вот и все, — сказал Петр.
   «Убить!» — стукнуло в голову, и уж гнилостный, страшный холодок беды дохнул в грудь.
   — Вот и все, — повторил он. И полез закуривать. — Разговор кончен, — он устал, и все стало безразлично. Сунул обратно папиросы, поднялся и пошел к двери. — Прощайте, — сказал на ходу. И хлопнул дверью.
   Во дворе его догнала Ольга.
   — Я провожу тебя.
   — Зачем?
   — Мне хочется.
   — Пойдем.
   Долго шли молча. Петр шагал широко, Ольга едва поспевала за ним.
   — Отца видел? — спросила она.
   — Видел.
   — Какой?
   — Лежит.
   — А там… с теткой?
   — Померла
   Опять долго молчали, почти до самого дома Фонякиных.
   — Петр… у меня сердце кровью плачет… Я проклинаю себя… Мне жалко вас — тебя и отца…
   — Это ты брось. Зря.
   — Все равно вы самые хорошие, самые родные мне.
   — Брось, Ольга! Чего ты?.. Совсем непохоже на тебя. Не нам с тобой плакать.
   — Я домой не пойду.
   — Почему?
   — Не надо, отец разволнуется. Я подожду.
   Фонякин сидел в кровати, когда вошел Петр.
   — Что? — спросил он испуганно. — Скоро как-то…
   — Ничего, все обошлось. Успокойтесь, — Петр присел к нему на кровать. Говорить было совершенно не о чем. Тяжело было бы о чем-нибудь говорить.
   — Ну, поехал. — Петр поднялся. — Выздоравливайте.
   Фонякин кивнул.
   — Трудовую книжку вышлите потом.
   — Ладно. Куда сейчас?
   — К дяде. Старенький он уж стал… инвалид.
   Фонякин опять кивнул.
   — Не обессудь, Петро. Я ничего тут не мог сделать.
   — Да что вы! Поправляйтесь, главное. Я не пропаду, — Петр пожал крупную слабую ладонь тестя. Когда-то — он даже и не успел заметить, когда и за что, — полюбил он этого доброго человека, вечного труженика. И понял это только сейчас.
   И его тоже больно отрывать от сердца.
   — Будьте здоровы.
   — Счастливо тебе, — Фонякин глядел вслед Петру, пока за ним не закрылась дверь.
   Ольга ждала его.
   — Вот так, Ольга.
   — Как он? — пока Петра не было, она заметно успокоилась.
   — Ничего. Поругались, наверно?
   — Да. Хуже — он меня ударил. Первый раз в жизни…
   — Ну… ты больней бьешь.
   — Куда сейчас?
   — Домой. Дядька плохой тоже… Ничего, Ольга, все будет нормально.
   — Не торопись, куда бежишь-то?
   Петр сбавил шаг.
   — Он хороший человек? Учитель-то?
   — Хороший, — не сразу ответила Ольга. — Но это… опять не то. Я не знаю, — она не жаловалась, не сожалела.
   На Петра никак не подействовали ее слова. Вышли уже на край села, а за селом открывалась даль. Всхолмленная, в лесах, но необозримо широкая, раздольная. Представилось Петру, что надо идти ему в эту даль — незнакомую, необъятную. Непривычно, чуть страшновато, но уже думалось о том, как будет ТАМ, ВДАЛИ. Уже шагал он ТУДА, и остановить его было нельзя. Именно оттого, что непривычно, и неведомо, и неоглядно широко, манило и влекло ТУДА.
   Увидев колодец в конце улицы, Петр свернул к нему.
   — Подожди, напьюсь на дорожку.
   Ольга тоже подошла к колодцу.
   Вал с визгом, долго раскручивался. Глубоко внизу гулко ударилась в воду кованая бадья. Забулькала, залопотала вода, заглатываемая железной утробой бадьи. Тихонько, расслабленно звенели колечки мокрой цепи. Потом цепь рывком натянулась — бадья, наполнившись, утонула. Вал надсадно, с подвывом застонал, как заплакал. Цепь с противным, трудным скрежетом наматывалась на вал. Срывались вниз капли, громко шлепались.
   Петр подхватил тяжелую бадью, поставил на сруб, широко раскорячил ноги, склонился и стал жадно пить.
   — Мх, — простонал он, отрываясь от бадьи, — холодная, аж зубы ломит. Не хочешь?
   Ольга отказалась.
   Петр еще раз пристроился к бадье, долго пил. Потом торопясь вылил воду. Оба стояли и смотрели, как льется на грязную, затоптанную землю прозрачная вода.
   — Вот Ольга… так и с любовью бывает, — сказал Петр, продолжая смотреть, как льется вода. — Черпанул человек целую бадейку, глотнул пару раз, остальное — в грязь. А ее тут на всю жизнь хватило.
   — Да, — бездумно согласилась Ольга. Мысли ее тоже где-то далеко-далеко. — Прости, Петр, что так получилось.
   — Брось…
   — Как хочется, чтобы ты счастлив был! Правда, всем хочется счастья, даже больше, чем себе, и вот… так получается.
   — Ты так говоришь, как будто я тебе какого-нибудь зла желаю. Мне тоже охота, чтобы у тебя все хорошо было.
   — Спасибо. Не будет.
   — Будет. Не унывай.
   Вывернулась из села попутная машина. Петр «голоснул». Машина притормозила.
   — Прощай.
   — Будь здоров.
   Петр поцеловал Ольгу. Подержал в ладонях ее лицо, посмотрел в глаза… Еще раз поцеловал.
   — Прощай.
   Когда поехали, Петр крепился, не оглядывался. Потом оглянулся. Ольга стояла на дороге, смотрела вслед ему…