Сергей Владимирович Шведов
Иван Царевич и Серый Волк

   Царевич вышел из серого малоприметного здания в сильно расстроенных чувствах, можно даже сказать в отчаянии. Отчаяние вылилось в злой плевок и неразборчивое бормотание, в котором ненавистные фамилии густо посыпались ненормативной лексикой, проще говоря, Иван ругался матом, но, как человек интеллигентный, старался не плескануть ненароком накопленной по издательским кабинетам горечью в неповинных прохожих. Среди коих, кстати, могли оказаться решительные особи, способные на случайно сорвавшееся слово ответить неслучайной зуботычиной.
   Во всяком случае, прежде чем сесть на лавку в соседнем скверике, Царевич скосил глаза на соседа, сбавив как накал произносимых слов, так и их интенсивность.
   – Чёрт-те что у нас творится, – сказал он с вздохом. – Прямо какое-то Берендеево царство, а не цивилизованная страна.
   Иванов сосед промолчал, разве что чуть пожал плечами. Жест, который, в сущности, не означал ни одобрения, ни порицания. При желании его можно было принять и за готовность к диалогу и за попытку уклониться от обсуждения чужих проблем. Ивану же очень хотелось выговориться, причём лучше всего не слишком стесняясь в выражениях. Для этого нужна была как минимум чуткая, всё понимающая, по возможности интеллигентная душа, вот только где найти такую душу в городе совершенно к Царевичу равнодушном.
   На интеллигента сосед не тянул. Во всяком случае, не вписывался в образ, созданный, к слову, неизвестно кем, с целью, как подозревал Иван, дискредитации прослойки в глазах народа. Сам Иван, между прочим, хлюпиком не был, очки никогда не носил, виртуозно ругался матом, имел высшее образование, но не был допущен во власть и потерял право называться народом, а потому, и застыл между двумя этими могучими слоями как прокладка. А то, что прокладка эта с крылышками творческого воображения, никого особенно не волновало. Царевич не нужен был ни власти, ни народу, сегодня он осознал это с особой отчётливостью, и вопрос «что делать?», потеряв свою общественную значимость, встал перед ним во всей своей индивидуальной наготе. Более того, он заострился уже до катастрофического вопля «чем жить?», как в плане духовном, так и материальном. А сосед по лавке, скорее всего, военный. И даже не потому, что одет в камуфляж, а просто чувствуется в его позе основательность человека бывалого и много чего повидавшего. Фигура, между прочим, тоже внушала уважение, так же как и лицо, с правильными чертами, но довольно жёсткое. Глаза были небольшими и смотрели из-под широкого выпуклого лба на Ивана с любопытством.
   – Волк, – назвал себя незнакомец. – А по имени-отчеству? – поинтересовался вежливый Иван. – Волк – это не фамилия, это профессия, – спокойно отозвался незнакомец.
   Царевич почувствовал прилив гордости: что значит писательский глаз! Вот так, с полувзгляда, точно определить профессию человека не каждый сможет. Ну, ясно же – спецназ. Тем более что и на рукаве камуфляжа волчья морда. – Царевич, – представился Иван.
   – Профессия?
   Царевич засмеялся. Ему нравились люди с чувством юмора. Настораживало, однако, что в серых глазах незнакомца не было и тени веселья, скорее уж там стыло недоумение.
   – Фамилия, – смущённо откашлялся Иван. – Многие, знаете ли, думают, что это писательский псевдоним. Журналисты даже посмеиваются. Но это действительно моя фамилия, наградили папа с мамой. Я и паспорт могу показать. А как вас все-таки зовут? – Вадим, – назвал, наконец, себя незнакомец. – Матерый.
   – А меня – Иван. Давай уж тогда без отчеств и на «ты».
   Царевичу очень хотелось узнать: «Матёрый», это фамилия или прозвище, но спрашивать было неловко, а потому он решил отложить выяснение этого вопроса до лучших времён. Если, разумеется, знакомство будет иметь продолжение. Во всяком случае, Иван спецназовцем заинтересовался: наверняка человек много пережил и много знает, возможно, удастся выудить у него материал на приличную книгу. Ну, сколько же можно писать про всякую чушь, когда реальная жизнь буквально бьёт ключом в двух шагах. Царевич склонялся к реализму, редакторы и издатели тянули его в болото фантазий, мотивируя это потребностями рынка. Иван изнемогал в борьбе. Да и голова, честно говоря, отказывалась работать в этом направлении. Писал он всё хуже и хуже, и сам это отлично понимал.
   – «Хроника Берендеева царства» – это ведь твоя книга? – полюбопытствовал Матёрый. – Моя, – кивнул головой Иван, которому, к слову, было приятно, что явно занятой человек не только прочитал его книгу, но и запомнил название. – Хочется что-нибудь создать и для вечности, а тут – рынок.
   Матёрый нахмурился, и в глазах его появился стальной блеск, не понравившийся Ивану:
   – Значит, вурдалака Сеню создал ты? – Не береди душу, – махнул рукой Царевич. – Плюнь и забудь. – И рад бы, да не могу. Работа у меня такая.
   Если честно, то вурдалак Царевичу не слишком удался – примитивный, тупой и кровожадный. Упырь Михеич, тот был явно посимпатичнее и поживее.
   – Не сказал бы, что посимпатичнее, но что живее, это точно. Я ведь тебя здесь поджидал, Царевич. Проконсультироваться хотел. – А по какому поводу? – растерялся Иван. – Объясни мне, друг любезный, зачем твоей ведьме молодильные яблоки? Она ведь вроде у тебя не старая?
   Нет, с юмором у Матёрого всё в порядке. Своеобразный, правда, юмор, но, видимо, специфика профессии накладывает на человека свой отпечаток. На Царевиче писательство отразилось. Верка, например, не постеснялась высказать ему это в лицо и для наглядности покрутила у виска пальцем. Психом Иван себя, к слову, не считал, хотя отдельные недостатки, конечно, имели место. Но, между прочим, если ту же Верку брать, то там и вовсе клиника. Ведьму Веронику Царевич писал со своей бывшей благоверной, так что и придумывать ничего особенно не пришлось. – Два трупа на ней, – вздохнул Вадим. – На Верке, – ахнул Царевич и тут же спохватился: – Брось, ты меня нервировать, серый волк, я ведь натура творческая, впечатлительная. Бывшая моя супруга хотя и стерва, но не до такой же степени агрессивности.
   – Речь идёт о Веронике, – пояснил Матёрый. – И Волк я не Серый, а Белый. Я же тебе сказал, профессия у меня такая. Так зачем ей молодильные яблоки?
   А чёрт его знает, зачем Царевич вставил туда эти яблоки. Роман задумывался с продолжением, но продолжение у Ивана не заладилось, он на него плюнул, взялся за другой роман, а об этом, кажется, уже забыли и читатели и издатели. А сам Иван, от души благодарный им за это, тем более не был расположен возвращаться к сюжету, ничего уже в нём не вызывающем, кроме головной боли. Но вот, оказывается, нашёлся читатель, который напомнил забывчивому писателю о его долгах и, надо признать, напомнил весьма оригинальным способом. Этот спецназовец явно не лишён воображения и известной доли артистизма. Разыграл он всё как по нотам и даже слегка смутил Ивана, не привыкшего путать выдуманный мир с убогой реальностью.
   – Я понимаю, что тебе как читателю любопытно, чем там дело кончилось, но, извини, моя творческая фантазия иссякла.
   – Зато она не иссякла в Веронике. Я ведь не шучу с тобой, Иван Царевич. Дело слишком серьёзное.
   Если судить по лицу и глазам, то действительно не шутил. На психа он тоже вроде не тянул. Тогда какого рожна ему нужно? Какие, собственно, трупы могут оставлять после себя литературные персонажи? Бред свинячий!
   – Прочти вот записку, – протянул Вадим Ивану бумажку, исписанную мелким бисерным почерком.
   Записка была в стиле упыря Михеича, а точнее в стиле писателя Царевича. Да и привет автор послания передаёт ни кому-нибудь, а своему создателю. – А где нашли записку? – На трупе.
   Царевич даже крякнул от огорчения: вот влип, так влип! Наверняка какие-нибудь шутники, а то и просто маньяки прочитали по случаю его разнесчастный роман и теперь изгаляются в своё удовольствие. Вот времена настали! В натуре Берендеево царство.
   Царевич оглядел не слишком многолюдный в послеобеденную пору небольшой сквер, но ничего примечательного, а тем более необычного не обнаружил. Сквер как сквер, и люди вокруг нормальные: две молодые мамаши катят по дорожкам коляски, три старушки судачат о чём-то на соседней лавочке. Голуби и те спокойно выискивают что-то своё и очень важное в подсолнечной шелухе, не пугаясь лениво бредущих мимо людей. Троллейбус вон проехал, посверкивая рогами. Так при чём здесь упырь Михеич, и кому это вообще понадобилось?
   А ведь затаскают, пожалуй. А то ещё в газеты попадёт. Иван даже поморщился, представив грядущие неприятности. Уж эти распишут. А рубоповец, чего доброго, заподозрит Царевича в соучастии. Верку тут ещё не к месту помянул Иван, а этот уже конечно на ус намотал. Начнут её тормошить невесть за что. А уж эта стерва отыграется на Иване по полной программе. Отвалить бы куда-нибудь, да денег нет. Беден ныне Царевич, нищ и убог. Отказали ему издатели, будь они неладны. Реализм ныне не в цене. А Иван на роман год убил. – Не могу же я за всех городских психов отвечать, – Иван вернул записку Матёрому. – Не пойму я, что ты от меня хочешь?
   – Хотел узнать, зачем ведьме Веронике понадобились молодильные яблоки, – спокойно ответил рубоповец.
   Царевич собрался уже было выругаться в полный голос, но неожиданно мелькнувшая мысль заставила его сдержать эмоции:
   – Слушай, Вадим, а у тебя документы есть?
   Сказал вроде бы между прочим, но спецназовец понял его правильно. Достал из
   кармана корочки федеральной службы безопасности и протянул писателю. Документ был солидным, ничего не скажешь. Фотокарточка, печать, всё честь по чести.
   – Отчество у тебя примечательное – Гораздович.
   Вадим пожал плечами и положил корочки в карман. – Я не прощаюсь, – сказал он, поднимаясь с лавки. – Увидимся ещё.
   Царевич проводил глазами удаляющуюся солдатским шагом по аллее сквера массивную фигуру и вздохнул. Томили предчувствия. Появился даже нехороший холодок в области желудка. Захотелось почему-то напиться и тем актом отринуть от себя кучу навалившихся на голову проблем. Вообще-то по жизни Иван был оптимистом, в том смысле, что придерживался популярного в интеллигентской среде правила – хуже, чем есть, всё равно не будет. Жизнь, текущая вялой шизофренией, раз за разом опровергала этот дышащий вечной надеждой бодрый лозунг, но наша интеллигенция, как известно, тем и сильна, что твёрдо придерживается принципов, даже если эти принципы не укладываются в прокрустово ложе грубой реальности.
   На бутылку водки Царевичу денег хватило. И получив из рук продавщицы тару, заполненную веселящей жидкостью, Иван приободрился и к дому направился почти что с лёгким сердцем. Даже взбаламутившая было нервы встреча с фсбшным волком показалась забавным эпизодом, раскрасившим яркими красками серые будни. Ну, пошутил человек. И, надо сказать, пошутил удачно, вполне в духе Ивановых писательских фантазий, продемонстрировав очень хорошее знание романов Царевича, в которых сам автор давно уже путался.
   Вот и сейчас, заметив посреди двора знакомую фигуру Васьки Кляева, Царевич стал мучительно припоминать, в какой из своих романов он его вставил, а главное, какими сказочными чертами наделил. То, что Кляев не годился ни в вурдалаки, ни в упыри, и сейчас было видно невооруженным глазом. Кроме всего прочего Иван относился к Ваське с большой симпатией: в детстве они были друзьями не разлей вода, да и в годах зрелых проводили много времени вместе за бутылкой водки или за банкой пива. Выйдя в интеллигенты, Царевич связи с народом не потерял, и не мог потерять по той простой причине, что практически всю жизнь прожил в одной и той же, перешедшей к нему по наследству, квартире, среди с детства знакомых образин, которые под его пером, а точнее, клавишами компьютера становились литературными образами. Нельзя сказать, что Иван специально, из чувства мести или из чувства симпатии, наделял своих персонажей чертами и именами знакомых ему людей, нет, всё выходило как бы само собой, без всякого участия его сознания, и если бы не указующий перст со стороны, Иван сам бы, пожалуй, никогда не догадался, что использует соседей в собственных далеко не бескорыстных целях. А указующий перст принадлежал Семёну Шишову, который опознал себя в вурдалаке Сене и закатил по этому поводу жуткий скандал с угрозами подать в суд за оскорбление личности. Причём мало того, что закатил, так ведь действительно попытался судиться. Добился даже интервью в городской газете. В суде над Шишовым посмеялись, зато газетчики оторвались на Сене по полной программе. И Царевич подозревал, что в деле с этим интервью не обошлось без Шараева, который использовал затеянную Шишовым шумиху для рекламы очередного Иванова бестселлера. Семён, в конце концов, разгадал Шараевскую тактику, но обиду за поражение затаил почему-то не на коварного издателя, а на ни в чём не повинного Царевича. Иван попытался было уладить дело, но Шишов от литра водки гордо отрёкся, удивив двор и глубоко оскорбив ближайших корешей, Михеева (он же упырь Михеич) и Пашку Вепрева (он же чудище лесное Берендеева царства Вепрь). Вепрев и Михеев плату с Царевича взяли охотно, более того дали добро на дальнейшую эксплуатацию собственных образов в рамках писательских фантазий. Кажется, обоим даже льстило чувствовать себя героями литературного произведения.
   Зарядивший мелкий осенний дождичек заставил Царевича ускорить шаги, но, похоже, никак не повлиял на Кляева, стывшего перед дверью второго подъезда нахохлившимся воробышком. Васька был чем-то сильно расстроен и на приветственный жест Царевича ответил грустным кивком:
   – Закурить есть? – И не только закурить, но и выпить, – оптимистично отозвался Иван.
   К удивлению Царевича, Кляев никак на его предложение не откликнулся. Взял протянутую сигарету подрагивающими синими пальцами и жадно затянулся. – Ты что это сегодня как пришибленный?
   – Пришибли, но не меня, – шмыгнул носом Васька. – Шишова гробонули на пустыре сегодня по утру. Такие вот дела, Иван.
   – Ты что несёшь! – ахнул Царевич. – Что видел, то и несу. Мы его за водкой послали через пустырь. Ждем, ждем. Я, Вепрь и Михеич. А его всё нет и нет. Послали вдогонку Вепря. Через пять минут Пашка возвращается. Рыло на сторону, зуб на зуб не попадает. Короче, лежит на
   том пустыре наш Сеня, а из груди кол торчит. Мент, который кол вытаскивал, сказал, что он осиновый. Такие дела. Вепрева с Михеевым ещё допрашивают, а меня отпустили. Да весь дом видел, что мы тут на лавочке сидели.
   Царевич был потрясён. И это ещё мягко сказано. Нет, убийство по нынешним временам не такая уж редкость, а про Шишова никак не скажешь, что он человек мирный и мухи не обидит. Первый скандалист во всём доме. Выпить не дурак. И если бы его чисто по-русски бутылкой по голове пристукнули, то Царевич не шибко бы удивился. Се ля ви, что тут поделаешь. В смысле мементо море. Но осиновый кол, это слишком, это ни в какие нашенские ворота не лезет. Как в Берендеевом царстве…
   При воспоминании о Берендеевом царстве Царевича прошиб холодный пот. Ибо в том царстве осиновые колья были как раз в ходу. Но ведь это бред, чистый бред.
   – А когда Семёна убили`? – Эксперт сказал, что около девяти часов утра. Но я и без эксперта скажу. Аккурат без десяти девять было, когда мы его отправили. Сегодня же суббота. Посидеть хотели. Михеич, значит, побежал за пивом в соседний ларёк, а Семён – в магазин. – Михеев пиво принес? – А как же, – удивился Васька. – Всё честь по чести. Мы успели уже по банке раздавить. Главное, водка цела. Литр водки в целлофановом пакете рядышком лежал. – Ну и что?
   – Как что? Выходит, не грабёж. И следователь говорит – не грабёж. Шпана там, алкаши, эти бы водку взяли. А больше у Сени и брать-то нечего. Куртка ношенная да сапоги резиновые. Денег при нём как раз на две бутылки было и не целковым больше. Мы же по сусекам скребли. Водка теперь пропала – вещдок, говорят. – Так пошли ко мне, – сказал Иван. – Налью для согреву. Ты уж синий весь. – Люське надо сообщить про Шишова. Мне мент сказал, чтобы я, значит, деликатно… Чтобы не как обухом по голове.
   – Ну и… – Вот тебе и «нуи», – рассердился Кляев. – Следователь Люськи не знает, а я знаю. Этим обухом она мне и врежет про меж глаз. Она меня с детства терпеть не может. А уж с такой-то вестью!.. Доносчику – первый кнут, в смысле за плохую весть – секир башка.
   Царевич Люську знал хорошо и опасения Кляева признал обоснованными. – Может, ты со мной зайдёшь, а Иван: всё-таки она к тебе хорошо относится. – Это ещё вилами по воде писано.
   – Да брось ты, – махнул рукой Кляев. – Старая любовь не ржавеет. С чего бы это Сеня на тебя волну погнал.
   – Не было у меня ничего с Люськой ни в молодости, ни потом, – нахмурился Царевич.
   – Темнила, – хмыкнул Васька. – А ведьма Мила в «Жеребячьем копыте», это не Люська, что ли?
   – При чем тут Люська?! – возмутился Царевич. – Это плод воображения, не более того. – Плод воображения! – полез в бутылку Кляев. – Знаем мы эти плоды. Так расписал Люську с головы до пяток, что Сеня её вмиг опознал и грозился тебя придушить собственными руками. Всё-таки сволочь ты, Ванька, интеллигентская. Но было у тебя что-то с бабой, так молчи. Баба-то замужняя.
   – Да не писал я ничего про Люську, – взъярился Царевич. – И в мыслях ничего подобного не держал.
   – Темни дальше, – махнул руной Васька. – Теперь всё это уже не важно. Сеня в сырой земле, в смысле в морге, и никто не помешает твоим жеребячьим копытам стучаться по ночам в Люськины двери.
   У Ивана появилось сильнейшее желание врезать по ухмыляющейся Васькиной морде, но он сдержал чувства, распирающие грудь и мышцы. Ситуация не располагала ни к скандалу, ни тем более к драке. Человек всё же умер. И хоть при жизни Царевич этого человека не слишком жаловал, но, по русскому обычаю, о покойнике либо хорошо, либо ничего. Тем более что умер Шишов до жути нелепой смертью.
   Между прочим, Царевич сидел на лавочке с фсбшником где то около трёх часов пополудни, и Вадим Матёрый наверняка уже знал и о смерти Сени, и о непростых отношениях убитого с писателем Царевичем. Знал, конечно, и о том, что поскандалили они именно из-за романа. Романа не в смысле житейском, а в смысле литературном. Но о Люське фсбшник ни словом не обмолвился, спрашивал больше о Веронике и молодильных яблоках. При чём тут яблоки, скажите на милость?
   А с Люськой ничего у Царевича не было. Ну, почти ничего. Можно сказать, мелкое недоразумение по младости лет, о котором ни он, ни она никогда не распространялись. Люська и вовсе потом куда-то умотала, а вернулась лет через десять с разлюбезным Шишовым, которого надыбала где-то на комсомольских стройках. И на протяжении последних пяти лет всё их общение сводилось к «здравствуйте» и «до свидания».
   – Пошли, – решительно сказал Царевич. – Ты стой, вздыхай сочувственно и помалкивай.
   – Буду нем как рыба об лёд, – вздохнул с облегчением Кляев. – Но и ты как-нибудь поделикатнее. Всё-таки такое горе. Люська хоть и заполошная баба, но сердце-то у неё не железное.
   Дверь второго подъезда жалобно пискнула в ответ на мощный Иванов рывок. Шишовы жили на пятом этаже, так что у Царевича было время раскаяться в своём намерении, пока они вдвоём с Кляевым пересчитывали истёртые за сорок лет эксплуатации ступеньки. Со стен подъезда местами облетела краска, на лестничной площадке между вторым и третьим этажом какие-то бяки разбили окно. Вепрь с Михеичем всё собирались его застеклить, но так и не собрались. Словом, заслуженная хрущоба. И именно под этой проржавелой крышей писатель Иван Царевич был зачат каких-нибудь тридцать семь лет тому назад.
   – Звони, – распорядился Царевич, набирая побольше воздуха в захолодевшую грудь.
   Кляев не заставил себя упрашивать, однако, в ответ не последовало никакой реакции, хотя оба слышали женский смех из-за плотно закрытой двери. И, между прочим, это отметили оба, кроме женского смеха отчётливо доносился грубый мужской голос, бубнивший что-то нечленораздельное, но явно дружественное по отношению к заходившейся в смехе женщине.
   – Телевизор, что ли, работает? – предположил Царевич. – Какой телевизор, – рассердился Кляев. – Люськин это голос, гром меня порази.
   Если честно, то Ивану голос женщины тоже показался знакомым. К тому же за дверью происходила возня, то ли шкаф с места на место передвигали, то ли боролись шутейно. На Кляевские манипуляции со звонком никто, похоже, откликаться и не думал. Рассердившийся Васька пнул дверь ногой. Дверь неожиданно оказалась покладистой, в том смысле, что отворилась в ответ на невежливое обращение.
   Стоять на пороге было глупо, а потому Царевич решительно шагнул внутрь квартиры, громко оповестив её обитателей о своём появлении:
   – Эй, хозяева, есть кто-нибудь?
   Наверное, в этой квартире жили глухие, но уж точно не немые. Кляев уловил звуки похожие на хрюканье и вслух удивился по этому поводу. Он же первым вошёл в комнату. Шедший следом за ним Царевич успел увидеть немногое: его сначала припечатали дверью, а после вынесли из квартиры на кулаках. Иван, смачно вляпавшийся в каменную стену, увидел обросшую шерстью образину, маленькие, налитые кровью глаза и чуть ли не клыки в дохнувшей смрадом пасти. Не исключено, конечно, что ему всё это только почудилось. Кляеву, лежащему рядом на холодных каменных плитах, похоже, ничего не чудилось, Васька пребывал в прострации по случаю столкновения с железобетоном.
   – Армянин, что ли? – спросил сам у себя Царевич. – Два армянина, – поправил его обретающий дар речи Кляев.
   Не сговариваясь, оба поднялись на ноги и в темпе ссыпались с пятого этажа во двор, под набирающий силу осенний дождичек. Царевич не то, чтобы окончательно пришёл в себя при виде знакомого пейзажа, но почувствовал облегчение. И даже вежливо кивнул головой в ответ на приветствие проходящего мимо с сумкой Селюнина из третьего подъезда. Селюнин долго косил глазом на оглушённых событиями двух друзей, но верный своей извечной тактике никаких вопросов не задавал. Тихушник был ещё тот. Недаром же Михеев подозревал, что именно Селюнин стучит на него участковому. За холодными стёклами круглых Селюнинских очков посверкивали серенькие недоброжелательные глазки, а на тонких губах стыла кривенькая усмешка. Царевич терпеть его не мог, но при встрече, по дурацкой интеллигентской привычке, всё-таки здоровался.
   Селюнин вошёл в свой подъезд, а приободрившийся Кляев зашипел обиженным гусем:
   – Ты посмотри, что делается: муж в морге, а она с армянином развлекается.
   Царевич обеспокоено похлопал себя по груди и вздохнул с облегчением: бутылка водки, несмотря на все выпавшие на её долю трагические перипетии, всё-таки была цела. Иван извлёк её на свет божий и торжествующе побулькал содержимым перед носом сделавшего стойку Кляева.
   – Ты же говорил, что их было двое? – уточнил Царевич, направляясь к своему подъезду.
   – Разве? – удивился Кляев. – Помню, что волосатый. Нос ещё такой, гнутый бананом, с синими прожилками.
   – Если синий, то не банан, а баклажан, – машинально поправил Царевич, открывая двери квартиры на втором этаже.
   – Пусть будет баклажан, – согласился покладистый Кляев, вытирая ноги о коврик в прихожей. – Слушай, может мне разуться?
   – Разувайся, – распорядился Царевич. – Мыть за тобой пол, сам знаешь, у меня некому.
   Клев был в курсе неприятностей, постигших Царевича на семейном фронте, а потому подчинился безропотно. Нельзя сказать, что пол в квартире Ивана блистал чистотой, но носки на Ваське были ещё грязнее. Кляев смущённо покосился на следы и вздохнул:
   – Ботинки промокли зараза.
   Царевич благодушно махнул рукой, приглашая гостя на кухню. Выпили молча, поспешно и без закуски, дабы сбить дрожь, которая охватила обоих то ли от осенней промозглой погоды, то ли от ужаса, пережитого в чужой квартире. Скорбная миссия, которую они столь неосторожно на себя взяли, закончилась слишком уж непристойно, можно даже сказать похабно, а потому чуткая интеллигентная душа Царевича изнывала от чувства неловкости. Кляев тоже пребывал не в своей тарелке: сухое, с резкими чертами лицо его хранило печать недоумения, словно он пытался что-то припомнить и не мог.
   – Где-то я его видел, – сказал он, занюхивая двести грамм водки рукавом. – Уж больно внешность примечательная.
   Царевич никакой такой внешности не запомнил, но ему было чисто по мужски обидно, что его, человека нехлипкого, выкинули из квартиры, как нашкодившую собачонку, да ещё так смачно приложили к стене, что у него до сих пор болели спина, шея и затылок.
   – Сколько же их было? – Может трое, может четверо. И все в шерсти. Но тогда Люська тем более стерва, согласись. Корчила из себя недотрогу, а не успел муж дуба дать, как она навела любовников полную горницу. Слышь, Иван, а может эти волосатые бугаи Сеню
   и пришили. Из-за жилплощади. А может, Шишов Люську приревновал, а она киллеров наняла?
   Царевичу подозрения Василия показались не лишёнными основания. Конечно, Люська, это вам не мафия какая-нибудь, но семейная жизнь без конфликтов не обходится, Иван это знал по собственному опыту. Та же Верка, несмотря на два своих высших образования, так иной раз заводилась, что Царевич всерьёз опасался если не за свою жизнь, то, во всяком случае, за здоровье. И уж если покладистый Иван не всегда мог угодить собственной жене, то, что говорить о Сене Шишове, зануде из зануд, способном и терпеливого человека вывести из себя. Не то чтобы Царевич одобрял крайности даже в отношении неприятных ему лично людей, но и в положение женщины он готов был войти, принять, так сказать, во внимание сопутствующие делу обстоятельства, но, разумеется, только в том случае если женщину зовут Люська, а не Верка.