Жорж Сименон
«Мегрэ в Нью-Йорке»

Глава 1

   Пароход прибывал на карантинный рейд в четыре утра, и большинство пассажиров еще спало. Некоторые только-только проснулись и ждали, когда загремит якорная цепь; однако несмотря на все обеты, которые они давали самим себе, лишь у горсточки обитателей кают хватило мужества подняться на палубу, чтобы поглядеть на огни Нью-Йорка.
   Последние часы плавания были самыми трудными. Даже сейчас в устье Гудзона, в нескольких кабельтовых от статуи Свободы, пароход качала высокая волна. Шел дождь. Вернее, не шел, а моросил, и холодная сырость проникала всюду, пронизывала все; палубы стали темными и скользкими, бортовые ограждения и металлические переборки блестели, как лакированные.
   Когда машины застопорились, Мегрэ надел прямо на пижаму тяжелое пальто и поднялся на палубу, где взад-вперед, вычерчивая зигзаги, большими шагами расхаживали какие-то тени; из-за килевой качки они оказывались у вас то чуть ли не над головой, то чуть ли не под ногами.
   Покуривая трубку, Мегрэ смотрел на огни и на другие суда, ожидавшие прибытия санитарных властей и таможенников.
   Он не заметил Жана Мора. А ведь прошел мимо его каюты — там горел свет — и, кажется, хотел постучать. Зачем? Мегрэ вернулся к себе, чтобы побриться. Он выпил прямо из горлышка глоток виноградной водки, которую г-жа Мегрэ сунула в чемодан.
   Что было после? За пятьдесят шесть лет это было его первое плавание, и он очень удивлялся, что красота пейзажа не вызывает у него интереса и оставляет его равнодушным.
   Пароход оживился. Слышно было, как стюарды тащат по коридору чемоданы, как звонят один за другим пассажиры.
   Собравшись, Мегрэ вышел на палубу; мелкий пронизывающий дождь, превратившийся в туман, приобрел молочный оттенок; огни Манхеттена начали бледнеть.
   — Вы на меня не сердитесь, комиссар?
   К Мегрэ неслышно подошел юный Мора. Он был бледен; впрочем, у всех, кто находился в это утро на палубе, был плохой цвет лица и усталые глаза.
   — За что?
   — Вы же знаете, я слишком перенервничал, издергался. И когда они пригласили меня выпить…
   Пассажиры слишком много пили. Это был последний вечер. Бар должен был скоро закрыться. И все, особенно американцы, пользовались последней возможностью нагрузиться французскими напитками.
   Жану Мора едва исполнилось девятнадцать. Перед этим у него был долгий период нервного напряжения, поэтому опьянел он быстро и вел себя плохо — то плакал, то угрожал.
   Мегрэ лег только в два ночи. Пришлось силой утащить Мора в его каюту; мальчишка там расскандалился, упрекал его, злобно кричал:
   — Если вы знаменитый комиссар Мегрэ, это еще не значит, что вы можете обращаться со мной как с ребенком! Единственный человек — слышите? — единственный человек в мире, который имеет право мне приказывать, это мой отец!
   Сейчас его терзал стыд, на сердце и в желудке было муторно, но Мегрэ положил свою лапищу ему на плечо, и Мора успокоился.
   — Ничего, старина. Со мной тоже такое бывало.
   — Я был зол, несправедлив. Все время думал об отце. Я так счастлив, что снова нашел его, что с ним ничего не случилось…
   Стоя под дождем, Мегрэ курил трубку, смотрел на взлетающий на волнах серый катер, который, искусно маневрируя, подвалил к трапу. Чиновники, словно эквилибристы, поднялись на борт парохода и скрылись в капитанской каюте.
   Трюмы отдраили. Уже работали кабестаны. Пассажиров на палубе становилось все больше; некоторые из них, несмотря на предрассветный сумрак, упорно щелкали фотоаппаратами. Одни обменивались адресами, обещали друг другу заходить, писать. Другие еще сидели в каютах и заполняли таможенные декларации.
   Таможенники спустились, серый катер отвалил, но тут же подошли еще два катера с агентами иммиграционного бюро, полицейскими и санитарной инспекцией. В это время в столовой был сервирован легкий завтрак.
   Когда Мегрэ потерял Жана Мора из виду? Впоследствии ему было труднее всего установить именно это. Он пошел выпить чашку кофе, потом раздал чаевые. Люди, которых он едва знал, пожимали ему руку. Он постоял в очереди, затем в салоне первого класса врач пощупал ему пульс и посмотрел язык, в то время как другие чиновники изучали его документы.
   Внезапно на палубе началась суматоха. Мегрэ объяснили, в чем дело: на борт поднялись журналисты и фотографировали министра какой-то европейской страны и кинозвезду. Одна деталь позабавила Мегрэ. Какой-то журналист просматривал вместе с судовым администратором пассажирские списки и сказал своему коллеге что-то вроде (Мегрэ не освежал свои познания в английском с самого коллежа):
   — Смотри-ка! Однофамилец знаменитого комиссара уголовной полиции!
   Где был в эту минуту Мора? Пароход, ведомый двумя буксирами, двигался к статус Свободы, которую пассажиры рассматривали, опираясь на бортовое ограждение.
   Два небольших бурых суденышка, набитых людьми, как вагоны метро, чуть ли не терлись о борт парохода; они везли жителей пригородов — то ли Джерси-Сити, то ли Хобокена — на работу.
   — Сюда, пожалуйста, господин Мегрэ.
   Пароход ошвартовался у причала французской линии, и пассажиры гуськом спускались вниз, мечтая поскорее забрать свой багаж из таможни.
   Где же был Жан Мора? Мегрэ искал юношу. Но ему пришлось спуститься: его снова окликнули. Он решил, что найдет Мора внизу, там, где выдают багаж: ведь их фамилии начинаются на одну и ту же букву.
   Ощущения нервозности, трагичности не было. Мегрэ отяжелел: он был измучен утомительным путешествием и предчувствием, что зря покинул свой дом в Мен-сюр-Луар.
   Да, Мегрэ чувствовал себя не в своей тарелке. В такие минуты он становился брюзглив, а так как он ненавидел толпу, формальности и с трудом понимал по-английски, настроение у него становилось все более кислым.
   Где Мора? Мегрэ пришлось искать ключи от чемоданов; как всегда, он искал их по всем карманам, пока не нашел там, где им и полагалось быть. В таможенной декларации он ничего не написал, но ему даже не пришлось распаковать маленькие свертки, тщательно перевязанные г-жой Мегрэ, которой никогда не случалось иметь дела с таможней.
   Когда процедура закончилась, Мегрэ увидел судового администратора:
   — Вам не попадался Мора?
   — На борту его уже нет. Здесь тоже. Хотите, я узнаю? Помещение было похоже на вокзал, только сутолоки больше и носильщики стукали пассажиров чемоданами по ногам. Мора искали всюду.
   — Должно быть, он уже уехал, господин Мегрэ… Его, конечно, встретили?
   Кто мог его встретить, если он никого не предупредил о приезде?
   Мегрэ пришлось последовать за носильщиком, который схватил его вещи. Он не разбирался в серебряных монетах, полученных от бармена на сдачу, и не знал, сколько надо дать на чай. Его буквально втолкнули в желтое такси.
   — Гостиница «Сен-Рожи»… — повторил он раз пять, прежде чем шофер его понял.
   Это был форменный идиотизм. Мегрэ не должен был поддаваться впечатлению, которое производил мальчишка. Ведь Мора — еще мальчишка. Что же касается г-на д'Окелюса, то Мегрэ начал сомневаться, намного ли он серьезнее, чем молодой человек.
   Шел дождь. Такси ехало по грязному кварталу, где стояли дома, уродливые до тошноты. И это Нью-Йорк?
   Десять, нет, девять дней назад Мегрэ еще сидел на своем обычном месте в кафе «Белая лошадь» в Мене. Тогда, кстати, тоже шел дождь. Мегрэ играл в белот (Карточная игра). Было пять вечера.
   Разве он не был отставным чиновником? Разве не наслаждался и жизнью в отставке и домом, который так любовно обставил по своему вкусу? О таком доме он мечтал всю жизнь — о загородном доме, где так чудесно пахнет спелыми фруктами, свежескошенным сеном, воском, не говоря уже о готовящемся на медленном огне рагу: а, бог свидетель, г-жа Мегрэ умеет готовить рагу!
   Время от времени разные дураки спрашивали с улыбочкой, которая приводила его в ярость:
   — Не очень скучаешь?
   О чем ему было скучать? О широких ледяных коридорах уголовной полиции, о бесконечных делах, о том, что сутками приходилось выслеживать какого-нибудь мерзавца?
   Нет! Он был счастлив. Даже не читал в газетах о происшествиях и преступлениях. И когда в гости приехал Люка, тот самый инспектор, который в течение пятнадцати лет был любимцем Мегрэ, Люка сразу понял: здесь нельзя себе позволять даже малейшего намека на «Контору».
   Он играл в белот. Объявил козырный терц. В этот момент подошел официант и сказал, что его просят к телефону, и Мегрэ, держа еще карты в руках, взял трубку.
   — Это ты, Мегрэ?
   Жена. Она так и не привыкла называть его по имени.
   — Тут к тебе приехал какой-то человек из Парижа…
   Разумеется, он пошел. Перед домом стоял, надраенный до блеска автомобиль старой модели; за рулем шофер в форме. Мегрэ бросил взгляд в автомобиль, и ему показалось, что там сидит пожилой господин, закутавшийся в плед.
   Мегрэ вошел в дом. Г-жа Мегрэ, как всегда в таких случаях, поджидала его за дверью.
   Она шепнула:
   — Какой-то молодой человек. Я провела его в гостиную. А в машине пожилой господин — наверное, его отец.
   Как это глупо — человек спокойно играет в карты и вдруг дает отправить себя в Америку!
   Начало обычное: нервозность, заламывание рук, бегающие глаза.
   — Я знаю большинство ваших дел… Вы единственный человек, который…
   — И так далее, и тому подобное.
   Люди убеждены, что драма, которую они переживают, — самая ужасная на свете.
   — Я всего лишь неопытный мальчик. Вы, конечно, будете смеяться надо мной…
   Все убеждены и в том, что над ними будут смеяться, что их дело единственное в своем роде и потому разобраться никто в нем не сможет.
   — Меня зовут Жан Мора. Я учусь на юридическом факультете. Мой отец — Джон Мора.
   Ну и что? Мальчишка заявляет это таким тоном, словно весь мир обязан знать, кто такой Джон Мора.
   Мегрэ попыхивает трубкой и хмыкает.
   — Джон Мора из Нью-Йорка. О нем часто пишут в газетах. Он очень богат, широко известен в Америке. Простите, что я так говорю, но это необходимо, чтобы вы поняли.
   И он рассказывает запутанную историю. Во время рассказа Мегрэ зевает, потому что все это его нисколько не интересует и он все время думает о белоте, а потом машинально наливает себе стаканчик виноградной водки. По кухне ходит г-жа Мегрэ. О ноги комиссара трется кошка. Сквозь занавески виден пожилой господин, который, похоже, дремлет в уголке автомобиля.
   — Видите ли, мы с папой отличаемся от других отцов и сыновей. У него нет никого на свете, кроме меня. Для него существую только я. Несмотря на свою занятость, он каждую неделю пишет мне по большому письму. И каждый год в каникулы мы два-три месяца проводим вместе в Италии, Греции, Египте, Индии. Я принес вам его последние письма, чтобы вам было понятно. Не подумайте, что он диктовал их, раз они напечатаны. Мой отец привык сам печатать свои личные письма на портативной машинке.
   «Дорогой мой мальчик…»
   В таком примерно тоне можно писать любимой женщине. Американский папа беспокоится решительно обо всем: о здоровье сына, о том, хорошо ли он спит, о его экзаменах, о настроении, даже о мечтах. Радуется предстоящим каникулам. Куда они поедут вместе в этом году?
   Все очень ласково, по-матерински нежно.
   — Главное, я хочу убедить вас, что я вовсе не какой-нибудь нервный юнец, которому мерещатся разные ужасы. Но уже с полгода происходит что-то серьезное. Не знаю, что именно, но я в этом уверен. Чувствуется, что мой отец чего-то боится, что он уже не прежний, что он предвидит какую-то опасность. К тому же внезапно изменился и его образ жизни. В последние месяцы он только и делает, что переезжает: из Мексики в Калифорнию, из Калифорнии в Канаду — и так стремительно, что на меня это действует, как кошмар. Я был убежден, что вы мне не поверите, и на всякий случай подчеркнул в письмах те места, где он говорит о будущем с затаенным страхом. Там все время повторяются слова, которых он раньше никогда не употреблял: «Если случится так, что ты останешься один…», «Если мы больше не увидимся…», «Когда ты останешься один…», «Когда меня уже не будет…». Они повторяются все чаще, как наваждение, а ведь я-то знаю, что здоровье у отца железное. Чтобы успокоиться на этот счет, я послал телеграмму его врачу. У меня при себе ответ, Врач смеется над моими страхами и уверяет, что если не случится чего-нибудь непредвиденного, отец проживет еще лет тридцать. Вы понимаете? Они все говорят: «Вы понимаете?» — Я пошел к моему нотариусу, господину д'Окелюсу, репутация которого вам, конечно, известна. Он стар, очень опытный юрист. Я показал ему последние письма и заметил, что он взволнован не меньше моего. А вчера он сообщил мне, что отец дал ему непонятное поручение. Господин д'Окелюс — французский корреспондент моего отца, его доверенное лицо. Он был уполномочен давать мне денег столько, сколько я попрошу. Так вот, совсем недавно отец поручил ему составить дарственные разным лицам на солидные суммы. Но не для того, чтобы лишить меня наследства, поверьте. Напротив, по документам, зарегистрированным у нотариуса, я должен впоследствии получить эти суммы из рук в руки. Но зачем это? Я и так его единственный наследник. Значит, он боится, что его состояние нельзя будет мне передать обычным путем. Я привез господина д'Окелюса с собой. Он в машине. Если вы хотите поговорить с ним…
   Серьезность старого нотариуса не могла не произвести впечатления. Но и он сказал почти то же самое, что молодой человек.
   — Я уверен, — заявил он, чеканя каждое слово, — что в жизни Жоашена Мора произошло какое-то весьма важное событие.
   — Почему вы называете его Жоашеном?
   — Это его настоящее имя. В Соединенных Штатах он называет себя Джоном. Я тоже уверен, что ему угрожает серьезная опасность. Когда Жан сообщил мне, что собирается поехать туда, у меня не хватило мужества отговаривать его, но я посоветовал, чтобы его сопровождал какой-нибудь опытный человек.
   — А почему не вы сами?
   — Во-первых, годы уже не те. А во-вторых, но причинам, которые вы, быть может, поймете после. Я убежден, что в Нью-Йорке сейчас необходим человек, у которого есть опыт службы в полиции. Прибавлю, что, согласно полученным мною инструкциям, я обязан выдать Жану Мора любую сумму, какую бы он ни потребовал, и в нынешних обстоятельствах могу только одобрить его намерение.
   Разговор вполголоса продолжался часа два, и г-н д'Окелюс воздал должное старой виноградной водке Мегрэ. Последнему время от времени было слышно, как его жена подходила к дверям и слушала, но она это делала не из любопытства, а чтобы узнать, можно ли наконец накрывать на стол.
   Как она была поражена, когда, после отъезда автомобиля, Мегрэ объявил:
   — Я еду в Америку.
   — Что-что?
 
 
   И вот сейчас желтое такси под мелким дождем, из-за которого все выглядит так тоскливо, везет его по незнакомым улицам, Почему Жан Мора исчез именно в тот момент, когда пароход пришел в Нью-Йорк? Встретил кого-нибудь или, спеша увидеться с отцом, без лишних церемоний бросил своего спутника?
   Теперь они ехали по фешенебельным улицам. Такси остановилось на углу какой-то авеню, — Мегрэ еще не знал, что это и есть знаменитая Пятая авеню, — и швейцар бросился к нему.
   Новое затруднение — расплачиваться с шофером незнакомыми деньгами. Потом — холл гостиницы «Сент-Рейджи» и регистратура, где Мегрэ наконец-то нашел человека, говорящего по-французски.
   — Я хотел бы видеть господина Мора.
   — Минуточку…
   — Вы не скажете: его сын приехал?
   — Сегодня утром господина Мора никто не спрашивал.
   — Он у себя?
   С холодной вежливостью служащий, снимая телефонную трубку, ответил:
   — Я спрошу у его секретаря.
   И в трубку:
   — Алло!.. Мистер Мак-Джилл?.. Звонят из desk[1]. Тут спрашивают мистера Мора… Что?.. Сейчас узнаю… Ваша фамилия, сэр?
   — Мегрэ.
   — Алло!.. Мистер Мегрэ… Хорошо, передам.
   И, повесив трубку:
   — Господин Мак-Джилл просил сказать вам, что господин Мора принимает только в приемные часы. Если угодно, напишите ему и оставьте свой адрес; вам непременно ответят.
   — Будьте любезны сообщить этому господину Мак-Джиллу, что я приехал из Франции специально для того, чтобы встретиться с господином Мора и сказать ему нечто важное.
   — Очень сожалею. Эти господа не простят мне, если я снова побеспокою их. Но если вы черкнете два слова прямо здесь, в холле, я попрошу рассыльного отнести записку к ним в номер.
   Мегрэ был в бешенстве. Он злился на себя еще больше, чем на этого Мак-Джилла, которого не знал, но уже начинал ненавидеть.
   Он так же ненавидел — заранее, сполна — все, что его окружало; холл, где было чересчур много позолоты, насмешливо посматривавших на него рассыльных, хорошеньких женщин, сновавших туда-сюда, и слишком самоуверенных мужчин, которые толкали его, не снисходя до извинений.
   «Сударь,
   Я только что приехал из Франции по важному поручению Вашего сына и г-на д'Окелюса. Поскольку мое время не менее дорого, чем Ваше, буду весьма Вам обязан, если Вы соблаговолите принять меня немедленно.
   С уважением,
   Мегрэ».
   Его заставили ждать добрую четверть часа, и он яростно дымил трубкой. Наконец за ним пришел рассыльный, нырнул вместе с ним в лифт, потом повел комиссара по коридору, постучал в одну из дверей и удалился.
   — Войдите!
   Почему Мегрэ представлял себе этого Мак-Джилла субъектом средних лет и отталкивающей наружности? Это был высокий молодой человек, хорошо сложенный, весьма элегантный; он пошел навстречу Мегрэ с протянутой рукой:
   — Простите, сударь, но господина Мора буквально осаждают просители всех мастей, так что мы вынуждены производить строжайший отбор посетителей. Вы сказали, что приехали из Франции. Должен ли я понимать, что вы… экс… ну…
   — Да, экс-комиссар Мегрэ.
   — Садитесь, пожалуйста. Сигару?
   На столике лежало несколько коробок. Комната была просторная. Ее можно было бы принять за гостиную, если бы не огромный письменный стол красного дерева, не превращавший ее, впрочем, в рабочий кабинет.
   Мегрэ пренебрег гаванской сигарой; он снова набил трубку и недоброжелательно уставился на собеседника.
   — Вы писали, что привезли нам известия о месье Жане?
   — С вашего позволения, я сообщу об этом лично господину Мора, когда вы соблаговолите провести меня к нему.
   Mак-Джилл показал в улыбке все зубы; они были очень красивые.
   — Сразу видно, дорогой сэр, что вы приехали из Европы. Иначе вы знали бы, что Джон Мора — один из самых занятых людей в Нью-Йорке, и я сам понятия не имею, где он находится в настоящий момент; кроме того, я поверенный во всех его делах, в том числе и глубоко личных. Стало быть, вы можете говорить со мной безбоязненно и сказать мне…
   — Я подожду, пока господин — Мора согласится принять меня.
   — И все-таки необходимо, чтобы он знал, о чем идет речь.
   — Я уже сказал: о его сыне.
   — Должен ли я, учитывая вашу профессию, предположить, что он совершил какую-то глупость?
   Мегрэ не пошевельнулся, ничего не ответил и продолжал холодно смотреть на своего собеседника.
   — Простите, что я настаиваю, господин комиссар. Я полагаю, что, хотя вы и в отставке, как я узнал из газет, к вам по-прежнему так обращаются… Еще раз простите, но я вынужден напомнить вам, что мы в Соединенных Штатах, а не во Франции и что у Джона Мора на счету каждая минута. Жан отличный парень, хотя слишком, пожалуй, чувствительный, и я спрашиваю себя, что он мог…
   Мегрэ спокойно встал и взял шляпу, которую положил на ковер, рядом со стулом, — Я возьму номер в этом отеле. Когда господин Мора решит принять меня…
   — Он будет в Нью-Йорке не раньше чем через две недели.
   — Вы не можете сказать мне, где он находится в данный момент?
   — Затрудняюсь. Ведь он летает на самолете. Позавчера, например, был в Панаме, а сегодня, быть может, приземлился в Рио или в Венесуэле. У вас есть друзья в Нью-Йорке, господин комиссар?
   — Никого, за исключением нескольких полицейских офицеров, с которыми мне в свое время приходилось работать.
   — Вы разрешите мне пригласить вас позавтракать?
   — Думаю, что позавтракаю с кем-нибудь из них.
   — Ну а если я буду настойчив? Я в отчаянии от роли, играть которую обязывает меня моя должность, и был бы рад, если бы вы не судили меня сурово. Я старше Жана, но ненамного, и очень люблю его. Вы даже не сказали мне, как его дела.
   — Простите. Могу я узнать, сколько времени вы состоите личным секретарем господина Мора?
   — Около полугода. То есть я при нем полгода, а вообще-то знаю его давно, чтобы не сказать — всю жизнь.
   В соседней комнате раздались шаги. Мегрэ заметил, что Мак-Джилл изменился в лице. Секретарь с беспокойством прислушивался к приближающимся шагам, смотрел на медленно поворачивающуюся позолоченную ручку, на приоткрывшуюся дверь.
   — На минутку, Джоз…
   Худое, нервное лицо, русые волосы, в которых, однако, немало серебряных нитей. Взгляд, устремленный на Мегрэ, нахмуренный лоб. Секретарь бросился к вновь прибывшему, но тот уже передумал и вошел в кабинет, по-прежнему не сводя глаз с Мегрэ.
   — По-моему… — начал вошедший тоном человека, который думает, что кого-то узнал, и роется в памяти.
   — Комиссар Мегрэ из уголовной полиции. Вернее, экс-комиссар, — уже год, как я вышел в отставку.
   Джон Мора невысок, ниже среднего роста, сухощав, но, видимо, наделен незаурядной энергией.
   — Вы хотели поговорить со мной?
   Не дожидаясь ответа, он повернулся к Мак-Джиллу:
   — В чем дело, Джоз?
   — Не знаю, патрон. Комиссар…
   — Если вы не возражаете, господин Мора, я предпочел бы побеседовать с вами наедине. Речь идет о вашем сыне, Ни один мускул не дрогнул на лице человека, писавшего сыну столь нежные письма.
   — Можете говорить в присутствии моего секретаря.
   — Прекрасно. Ваш сын в Нью-Йорке.
   Мегрэ не спускал глаз с обоих. Не ошибся ли он? У пего создалось явное впечатление, что Мак-Джилл доволен, Мора, напротив, остался невозмутим и только уронил, почти не разжимая губ:
   — А-а!
   — И вас даже не беспокоит, что он до сих пор не пришел к вам?
   — Но ведь я понятия не имею, когда он приехал.
   — Сегодня утром вместе со мной.
   — В таком, случае, вам должно быть известно…
   — Мне ровно ничего не известно. Когда сходили на берег, началась суматоха, разные формальности, и я потерял его из виду.
   — Вероятно, он встретил друзей.
   И Джон Мора не спеша раскурил длинную сигару со своим вензелем.
   — Мне очень жаль, господин комиссар, но я не вижу, каким образом прибытие моего сына…
   — …связано с моим визитом к вам?
   — Примерно это я и хотел сказать. Сегодня утром я очень занят. С вашего позволения, я оставлю вас с моим секретарем — с ним вы можете говорить совершенно откровенно. Прошу прощения, господин комиссар.
   Сухой кивок. Полуоборот — и Мора исчез там, откуда появился. Мак-Джилл, мгновение поколебавшись, пробормотал:
   — Вы разрешите?
   Он скользнул вслед за своим патроном и закрыл дверь. Мегрэ остался в гостиной один, и вид у него был отнюдь не победный. Он слышал шушуканье в соседней комнате. В бешенстве направился было к выходу, но тут снова появился секретарь, настороженный и улыбающийся:
   — Как видите, дорогой господин Мегрэ, вы были не правы, не доверяя мне.
   — Я думал, что господин Мора в Венесуэле или в Рио… Мак-Джилл заулыбался; — А разве на набережной Орфевр (Имеется в виду Парижская префектура полиции, расположенная на набережной Орфевр), где на вас лежала такая огромная ответственность, вам не случалось прилгнуть, чтобы избавиться от какого-нибудь посетителя?
   — Благодарю за сравнение!
   — Простите! Не обижайтесь на меня. Который час? Половина двенадцатого. Если не возражаете, я сейчас позвоню в регистратуру, чтобы вам оставили номер — иначе вам трудно будет его получить. «Сент-Рейджи» — одна из самых фешенебельных нью-йоркских гостиниц. Примите ванну и переоденьтесь; через час, если не возражаете, встретимся в баре, а потом вместе позавтракаем.
   Мегрэ так и подмывало отказаться и с суровым видом уйти. Если бы какое-нибудь судно в тот же вечер отплывало в Европу, он так и поступил бы, отказавшись от знакомства с этим городом, где его столь неприветливо встретили.
   — Алло! Регистратура? Говорит Мак-Джилл… Алло! Будьте любезны оставить номер для друга мистера Мора… Мистер Мегрэ. Благодарю. — И, повернувшись к комиссару: — Вы хоть немного говорите по-английски?
   — Как всякий, кто учил его в коллеже, а потом забыл.
   — Поначалу вам будет трудновато. Вы первый раз в Штатах? По мере возможности я в вашем распоряжении.
   За дверью кто-то был — Джон Мора, без сомнения. Мак — Джилл это знал, но, по-видимому, это его не смущало.
   — Рассыльный проводит вас. До скорой встречи, господин комиссар. Я распоряжусь, чтобы вещи доставили к вам в номер.
   Снова лифт. Салон, спальня, ванная, рассыльный, который ожидает чаевых и на которого Мегрэ смотрит, не понимая чего от него хотят; редко случалось, чтобы его так ошеломили и, более того, унизили.
   Подумать только, всего десять дней назад он спокойно играл в белот с мэром Мена, доктором и торговцем удобрениями в теплом и темноватом зале «Белой лошади»!

Глава 2

   Не был ли этот рыжий чем-то вроде доброго гения? На Сорок девятой улице, в двух шагах от Бродвея, от огней и шума, он спустился на несколько ступенек, словно для того чтобы нырнуть в подвал, и толкнул какую-то дверь. На стекле двери была занавеска в красных квадратиках. Такие же демократичные квадратики, напоминающие ресторанчики Монмартра и парижских пригородов, были здесь и на столиках. Посетителей встретил запах домашней кухни, блеск стойки и полноватая хозяйка, от которой слегка отдавало предместьем; она спросила: