Скотт Вальтер. Зеркало тетушки Маргарет

   Про себя леди Ботвелл подумала, что гарантия эта, пожалуй, не Бог весть какая, но подавила подозрение, как будто и впрямь поверила, что адепт, на чьем смуглом лице играла неясная улыбка, способен читать даже самые сокровенные мысли.
   Засим воцарилась торжественная пауза, покамест леди Форрестер собиралась с духом, чтобы ответить целителю, как он себя величал, что она с твердостью и не издав ни единого звука вынесет зрелище, которое он обещал представить их взорам.
   После того чужеземец отвесил им низкий поклон и, сказав, что пойдет приготовить все необходимое для исполнения их желания, покинул апартаменты.
   Рука в руке, точно надеясь этим тесным союзом отвратить любую опасность, какая только могла угрожать им, сестры опустились на сиденья, стоявшие подле друг друга: Джемайма, ища поддержку в неизменном и несгибаемом мужестве леди Ботвелл, а та, в свою очередь, испытывая большее волнение, нежели ожидала, тщилась укрепить себя той отчаянной решимостью, какую обстоятельства породили в ее робкой сестре.
   Должно быть, одна твердила себе, что сестра ее никогда и ничего не боится, а вторая думала, что то, пред чем не испытывает трепета даже такая робкая душа, как Джемайма, уж тем более не может запугать столь решительный и бесстрашный дух, как у нее самой.
   Спустя несколько мгновений мысли обеих были отвлечены от нынешнего их странного положения музыкой, дивной и торжественной. Казалось, она была призвана развеять и унести все чувства и помыслы, несовместимые с ее гармонией, и в то же время усиливала взволнованное ожидание, порожденное предшествовавшей беседой.
   Дамы не ведали, что за инструмент издавал эти божественные звуки, однако ж много позже моя бабушка думала, что это, скорее всего, была гармоника, слышать которую ей в ту пору жизни еще не доводилось.
   Когда небесная мелодия оборвалась, дверь в дальнем конце кабинета отворилась и сестры увидели Дамиотти, стоящего на возвышении в две или три ступеньки и подающего им знак следовать за ним.
   Одежда прорицателя столь разительно отличалась от той, которую носил он несколькими минутами раньше, что они едва узнали его, а разлившаяся по лицу его смертельная бледность и жесткие, застывшие черты, словно разум его был всецело сосредоточен на каком-то необычном и дерзновенном действе, полностью изменили то саркастическое выражение, с каким он ранее взирал на обеих посетительниц, в особенности же на леди Ботвелл.
   Ноги его были обнажены до колен, не считая лишь сандалий на античный манер, выше же его фигуру плотно обтягивали рейтузы и камзол из темно-малинового шелка, а над всем этим развевалась просторная роба из белоснежного льна, отдаленно напоминающая стихарь священника и обнажающая горло.
   Тщательно расчесанные пряди его черных, точно смоль, волос, длинные и прямые, ниспадали на плечи.
   Когда леди приблизились на зов чужеземца, он не сделал ни единого подчеркнуто-учтивого жеста, которые столь щедро расточал в недавнем разговоре. Напротив, в знаке, что подал он им, чувствалась некая даже повелительность, и когда сестры рука об руку нетвердыми шагами приблизились к месту, где он стоял, маг, предостерегающе нахмурившись, прижал палец к губам, словно напоминая о необходимости строжайшей тишины, а затем повел их за собой в следующий чертог.
   Это оказалась большая комната, задрапированная черной тканью, точно для похорон.
   В дальнем ее конце стоял стол, или вернее, некая разновидность алтаря, накрытая материей того же цвета скорби, а на ней располагались различные предметы, напоминающие обычные атрибуты черной магии.
   Однако же когда посетительницы вошли в комнату, все эти принадлежности утопали во тьме, поскольку помещение освещалось лишь двумя угасающими светильниками, льющими весьма скудный свет.
   Магистр — как назовем мы его, используя итальянское название для особ подобного рода занятий — приблизился к дальнему концу комнаты, преклонил колени, точно католик перед распятием, и перекрестился.
   Сестры безмолвно следовали за ним, по-прежнему держась за руки.
   Перед алтарем (если это был алтарь) размещалось небольшое возвышение, куда вели две или три низкие широкие ступени. Здесь ученый муж остановился и указал дамам место подле себя, еще раз страстно повторил беззвучный призыв к тишине.
   Затем, высвободив из-под льняной ризы обнаженную руку, итальянец поочередно направил указательный палец на пять факелов, что стояли на каждом углу алтаря.
   При приближении его руки, а точнее сказать, указательного пальца, они один за другим вспыхнули ярким пламенем и залили комнату светом.
   Лишь теперь гостьи смогли рассмотреть, что лежало на мнимом алтаре: два скрещенных обнаженных меча и огромная раскрытая книга, которую сестры приняли за Священное Писание, но начертанное на языке, им неведомом, а рядом с сим загадочным талмудом располагался человеческий череп.
   Но более всего сестер поразило непомерно высокое и широкое эеркало, что занимало всю стену позади алтаря и, освещенное факелами, отражало лежащие на нем таинственные предметы.
   Затем магистр встал между сестрами и, показав на зеркало, взял обеих за руки, не произнося при том ни единого звука.
   Они напряженно уставились на ровное и темное пространство что предлагал он их взорам.
   Внезапно гладь стекла приобрела вид новый и неожиданный.
   В ней более не отражались разложенные на алтаре предметы, а откуда-то, словно бы из глубины, начали появляться иные образы, сперва беспорядочные, неясные и обрывчатые, точно возникающие из хаоса, но потом — все более определенные и приобретшие твердую форму и симметрию.
   Таким образом, постепенно из перемежающихся света и тьмы, скользивших по диковинному стеклу, по бокам его стала выстраиваться длинная череда арок и колонн, а в верхней части — сводчатая крыша; и наконец, после множества колебаний и мерцаний, видение приобрело вид четкий и законченный, отображая внутренность какой-то иноземной церкви.
   Стройные колонны, увешанные мемориальным досками с гербами, поддерживали высокие и величественные своды арок, погребальные письмена покрывали пол.
   Но отдельных надгробий видно не было, равно как не было и ниш со статуями святых, а на алтаре — чаш и распятия: из чего следовало, что глазам зрителей предстала протестантская церковь — вероятно, где-нибудь в Европе.
   Перед престолом с открытой Библией в руках стоял священник, облаченный в кальвинистское платье, а чуть сзади причетник, по всей видимости, готовился отправлять какую-то службу по обрядам церкви, к которой он принадлежал.
   Затем в средний неф церкви вступила многочисленная процессия, надо полагать, свадебная, поскольку во главе ее рука об руку шли леди и джентльмен, сопровождаемые большой свитой лиц обоего пола в ярких, нет, даже роскошных нарядах.
   Невеста, чье лицо было отчетливо видно зрителям, казалась не более шестнадцати лет отроду и была необычайна хороша собой. Жених же первые несколько мгновений двигался плечом вперед, отворотив лицо, однако ж изящество его фигуры и походки поразило сестер одним и тем же ужасным подозрением.
   Когда же он внезапно повернул голову, подозрение это подтвердилось самым безжалостным образом и в веселом женихе пред собой они узнали сэра Филиппа Форрестера. Жена его издала невольное восклицание, при звуке которого вся сцена вздрогнула и начала рассыпаться.
   — Не могу сравнить это ни с чем иным, — говаривала леди Ботвелл впоследствии, рассказывая сию удивительную историю, — как с отражением в глубоком и спокойном озере, куда внезапно был кинут камень, отчего все линии на воде начали ломаться и искажаться.
   Магистр с силою сжал руки обеих дам, как бы напоминая об их обещании и об опасности, которую они могут навлечь на себя.
   Восклицание умерло на губах леди Форрестер, не успев родиться, и стекло после минутного замешательства явило их взорам прежнее отображение происходившей в глубине зеркала сцены — точь-в-точь, как на картине, за исключением того только, что фигуры на ней двигались, а не застыли в одном положении.
   Двойник сэра Филиппа Форрестера, чьи черты и облик теперь также были явственно различимы, увлекал за собой к священнику ту прелестную девушку, которая следовала за ним с заметной робостью, но в то же время и с несомненной гордостью.
   Тем временем, как раз в тот миг, когда священник выстроил перед собой свадебную процессию и, по всей видимости, собирался начать обряд, в церковь вошла новая группа людей, из них двое или трое — военных.
   Сперва они неспешно двинулись вперед, словно, намереваясь полюбоваться на брачную церемонию, но тут один из военных, обращенный спиной к зрителям, вдруг опередил своих спутников и стремительно ринулся к свадебной процессии, тогда как все ее участники повернулись к нему, очевидно, привлеченные возгласами, коими сопровождалось его приближение.
   Внезапно нежданный гость выхватил меч, жених обнажил свой, и прочие — как участники свадьбы, так и новоприбывшие — также схватились за клинки.
   Поднялось всеобщее смятение, священник вместе со старшими и степенными гостями явственно пытался уладить дело миром, а более горячие головы из обоих отрядов размахивали оружием.
   Но тут короткий срок, на который предсказателю, по его словам, было позволено пускать в ход свое искусство, истек. Изображение снова затянулось дымкой, расплываясь и тая в ней; церковные своды и колонны покосились, запрокинулись и исчезли, и гладь зеркала вновь не отражала ничего, кроме пылающих факелов и меланхолических предметов, стоящих на алтаре или же столе перед ним.
   Затем доктор отвел дам, кои весьма нуждались в его помощи, в комнату, откуда они пришли и где за время их отсутствия уже были приготовлены вино, эссенции и прочие подбодряющие снадобья.
   Он указал им на кресла, куда они молча опустились.
   Леди Форрестер бесперстанно заламывала руки и возводила глаза к небесам, но не произнося ни единого слова, словно ужасающее видение все еще стояло пред ее взором.
   — То, что мы видели, происходит прямо сейчас? — осведомилась леди Ботвелл, с усилием овладевая собой.
   — Этого, — отвечал Баптиста Дамиотти, — с уверенностью сказать я не могу. Но либо это происходит непосредственно сейчас, либо же произошло в самом недавнем времени. Это последнее примечательное событие, в котором принимал участие кабальеро Форрестер.
   Леди Ботвелл выразила беспокойство по поводу состояния своей сестры.
   Та так и сидела с изменившимся лицом, явно не сознавая, что творится вокруг, отчего леди Ботвелл начала тревожиться, как же доставить ее домой.
   — Я был готов к этому, — произнес адепт, — и посему велел слуге привести ваш экипаж как можно ближе к дому, насколько это удастся в столь узком переулке. Не бойтесь за вашу сестру, но дайте ей, когда воротитесь домой, вот этот успокаивающий напиток, и к завтрашнему утру ей станет лучше. Немногие, — добавил он тоном меланхолическим, — покидают сей дом столь же цветущими, какими входят в него. Такова расплата за поиск сведений в таинственных источниках. Засим вы можете судить и о состоянии того, кто имеет власть удовлетворить подобное незаконное любопытство. Прощайте же и не забывайте о питье.
   — Я не дам ей ничего, что исходит от вас, — отрезала леди Бот-велл. — Довольно я уже насмотрелась на ваше искусство. С вас, пожалуй, сталось бы отравить нас обеих, лишь бы сохранить вашу некромантию в тайне. Но мы не из тех, кто жаждет оповещать всех о своих ошибках или же кому требуется сочувствие друзей, чтобы ошибки эти оправдать.
   — Я не причинил вам никакого зла, мадам, — возразил адепт. — Вы обратились к тому, кто был мало признателен за такую честь. Сам он никого не ищет и всего лишь дает ответы тем, кто посещает его и спрашивает его совета. Да и потом, вы просто чуть раньше узнали о несчастье, которому все равно суждено еще на вас обрушиться. Но чу, я слышу на пороге шаги вашего слуги и не смею долее задерживать вашу светлость и леди Форрестер. Следующая же почта из Европы объяснит вам то, чему вы уже были отчасти очевидцами. И, если не побрезгуете принять мой совет, не позволяйте почте этой слишком внезапно попасть в руки вашей сестры.
   Сказав так, магистр пожелал леди Ботвелл доброй ночи.
   Опираясь на его руку, она прошла в приемную, где он поспешно накинул поверх своего необычного одеяния черный плащ и, отворив дверь, передал посетительниц на попечение слуги.
   Лишь с великим трудом удалось леди Ботвелл довести сестру до кареты, хотя та ожидала в каких-нибудь двадцати шагах.
   К тому времени, как они добрались до дома, леди Форрестер уже отчаянно нуждалась в медицинской помощи.
   Семейный врач прибыл и, пощупав пульс пациентки, сокрушенно покачал головой.
   — С нею приключилось, — изрек он, — внезапное и жестокое нервное потрясение. Я должен знать, как это произошло.
   Леди Ботвелл призналась, что они посещали чернокнижника и что леди Форрестер получила некие дурные вести о ее муже, сэре Филиппе.
   — Ежели этот негодный шарлатан останется в Эдинбурге подольше, он обеспечит мне недурное состояньице, — сказал маститый врачеватель. — Это уже седьмой случай нервного расстройства, что он мне обеспечил — и все последствия пережитого ужаса.
   Затем он исследовал подкрепляющее питье, что леди Ботвелл невзначай унесла с собой, отведал чуточку и объявил, что оно вполне уместно к данному случаю и избавит от необходимости обращаться к аптекарю.
   Тут доктор чуть помолчал и, многозначительно поглядев на леди Ботвелл, прибавил:
   — Полагаю, мне не следует спрашивать вашу светлость о приемах этого итальянского чернокнижника?
   — Действительно, доктор, — отвечала леди Ботвелл, — я считаю всe, что произошло там, весьма конфиденциальным; и хотя человек этот, быть может, и мошенник, но коли уж мы были столь глупы, что обратились к нему, думается мне, нам должно честно сохранить в тайне его советы.
   — Может быть, мошенник — полноте, — засмеялся доктор. — Я, право же, рад, что ваша светлость допускает такую возможность по отношению к чему-либо родом из Италии.
   — То, что родом из Италии, может оказаться ничуть не хуже того, что родом из Гановера, доктор. Но мы-то с вами останемся добрыми друзьями и ради этого не станем говорить о вигах и тори.
   — Особенно я, — заметил доктор, получая свой гонорар и берясь за шляпу,
   — Каролюс служит моим целям не хуже Вильгельмуса. Но все же мне хотелось бы знать, почему это престарелая леди Ринган и вся ее свора так щедро тратят свои прогнившие легкие на восхваления этого иноземца.
   — Ах, лучше уж считайте его иезуитом, как утверждает Скраб. — На сем они расстались и доктор ушел.
   Несчастная больная — чьи нервы из состояния небывало сильного напряжения наконец столь же сильно расслабились — продолжала бороться с недугом, походящим на крайнее отупение, порожденное пережитым ужасом — когда из Голландии пришли наконец страшные вести, подтвердившие ее худшие опасения.
   Они были посланы прославленным графом Стейром и содержали печальное уведомление о поединке между сэром Филиппом Форресте-ром и сводным братом его жены, капитаном Фальконером из отряда шотладско-голландских войск, в результате какового поединка последний был убит.
   Причиною же дуэли послужил случай еще более из ряда вон выходящий.
   Выяснилось, что сэр Филипп покинул армию, будучи не в состоянии уплатить весьма значительную сумму, которую проиграл другому волонтеру.
   Он сменил имя и обосновался в Роттердаме, где втерся в доверие одному богатому и знатному бургомистру и, благодаря своей располагающей внешности и отменным манерам, завоевал сердце единственной его дочери, совсем еще юной и необычайно красивой девушки, наследнице несметного состояния.
   Прельщенный всевозможными достоинствами своего предполагаемого зятя, богатый купец, чье представление о британских добродетелях было столь высоко, что он не удосужился предварительно навести справки о состоянии и семействе искателя руки его дочерц и сразу же дал согласие на поспешный брак.
   Свадьбу должны были сыграть в главном соборе города, когда ее вдруг прервало необычное происшествие.
   Волею случая как раз в это время некий весьма влиятельный горожанин пригласил своего давнего знакомого, капитана Фалько. нера, который был направлен в Роттердам, дабы принять командование над одним из отрядов расквартированной там шотландской бригады, забавы ради посетить церковь и полюбоваться на свадьбу одного его земляка с дочерью зажиточного бургомистра.
   Капитан Фальконер охотно отправился туда в обществе своего голландского приятеля и нескольких общих друзей, в число которых входило два-три офицера шотландской бригады.
   Можно понять его изумление, когда он узрел своего шурина, женатого человека, влекущего к алтарю невинное и прекрасное создание, обманутое им самым низким и бесчестным образом.
   Он немедленно провозгласил сэра Филиппа гнусным негодяем, и церемония, разумеется, была прервана.
   Но несмотря на мнение большинства здравомыслящих людей, которые считали, что сэр Филипп своим поступком исторг себя из рядов людей чести, капитан Фальконер все же признал за ним право на некоторые привилегии таковых и не счел зазорным принять от него вызов на поединок, в котором и получил смертельную рану.
   Таковы пути Провидения, непостижимые простым смертным. Что же до леди Форрестер, то она так и не оправилась от потрясения, вызванного этими ужасными известиями.
   — И вся эта трагедия, — поинтересовался я, — разыгралась именно в тот момент, когда их глазам предстала сцена в зеркале? -Обидно, конечно, портить такую славную историю, — отвечала тетушка, — но, по чести говоря, это случилось несколькими днями раньше, чем было показано в стекле.
   — Так значит, остается еще возможность, — заметил я, — что магистр мог успеть получить сведения об этом происшествии какой-либо тайной и быстрой почтой?
   — Именно так и утверждали те, кто не верует в сверхъестественное, — согласилась тетушка.
   — А что стало с чернокнижником? — продолжал я расспросы.
   — Что ж, в самом скором времени пришел приказ арестовать его за государственную измену, как агента Шевалье Сен-Жоржа; и леди Ботвелл, припомнив намеки, вырвавшиеся у доктора, ревностного приверженца протестантского наследника, вдруг осознала, что Падуанский Лекарь был главным образом в чести у престарелых матрон одних с нею политических убеждений. Теперь казалось вполне вероятным, что деятельный и способный агент мог бы получать новости из Европы и впоследствии представлять их в виде фантасмагорий, одной из коих леди Ботвелл сама была свидетельницей. Но все же оставалось слишком много неразрешимых вопросов, не позволяющих дать делу естественное объяснение, и леди Ботвелл до самого смертного часа так и пребывала в великих сомнениях и склонялась к тому, чтобы разрубить Гордиев узел, признав существование сверхъестественных сил.
   — Но дорогая тетушка, напомнил я, — что же все-таки стало с магистром?
   — О, он был слишком хорошим предсказателем судеб, чтобы не предвидеть, что собственный его рок будет куда как трагичен, коли он дождется появления человека с серебряным псом на рукаве. Он, что называется, съехал без предварительного уведомления, и с тех пор его больше нигде не видели и не слышали. Пошли было темные слухи о каких-то письмах, обнаруженных в его доме, но сплетни скоро утихли и о докторе Баптисте Дамиотти разговоров велось не больше, чем, скажем, о Галене или Гиппократе.
   — А сэр Филипп, — продолжал я, — он тоже навеки исчез от глаз широкой публики?
   — Нет, — отвечала моя добросердечная рассказчица. — Он еще раз дал о себе знать, причем при весьма примечательных обстоятельствах. Сказывают, будто мы, шотландцы, покуда нация эта еще существовала на свете, среди полной меры всевозможных достоинств обладали и парой зернышек недостатков. Утверждают, будто мы редко прощаем и никогда не забываем нанесенные нам обиды, будто мы склонны возводить наше негодование и скорбь в ранг идолов, как несчастная леди Констанция со своим горем; и добавляют также, что мы, по словам Бернса, «свой нянчим гнев, чтоб он не остывал». Все это было равно применимо и к леди Ботвелл, и, думается мне, ничто, кроме разве восстановления на троне династии Стюартов, не показалось бы ей столь же сладостным, как возможность отомстить сэру Филиппу Форрестеру за глубокое двойное горе, что причинил он ей, лишив разом и брата, и сестры. Но на протяжении многих лет о нем не было ни слуху, ни духу.
   Наконец — это случилось на масленицу на одной ассамблее, куда съехалось все высшее общество Эдинбурга и где у леди Ботвелл имелось свое кресло в ряду дам-патронесс — один из слуг шепнул ей на ухо, что некий джентльмен желает побеседовать с ней наедине.
   — Наедине? В бальном зале? Да он, верно, спятил… Скажите ему, пусть посетит меня завтра утром.
   — Я так и сказал ему, миледи, — ответил слуга. — Но он просил меня передать вам эту записку.
   Леди Ботвелл вскрыла конверт, тщательно сложенный и запечатанный.
   Там оказалось всего лишь несколько слов: «Дело жизни и смерти», начертанных незнакомым ей почерком.
   Внезапно ей пришло в голову, что это может касаться безопасности кого-либо из числа ее политических друзей, засим она проследовала за посланцем в маленькую комнатку, где было приготовлено угощение и куда большая часть публики не допускалась.
   Там она обнаружила дряхлого старика, который при ее появлении поднялся и отвесил ей глубокий поклон.
   Весь облик его указывал на подорванное здоровье, а одежда, хоть и тщательно подобранная в соответствии с бальным этикетом, была ветха, протерта и складками свисала вокруг его исхудалой фигуры.
   Леди Ботвелл уже потянулась было за кошельком, надеясь скромным пожертвованием отделаться от просителя, но страх совершить ошибку остановил ее руку.
   Поэтому она предоставила незнакомцу возможность самому объяснить свой приход.
   — Я имею честь говорить с леди Ботвелл?
   — Я леди Ботвелл и позвольте сказать вам, что сейчас не время и не место для долгих объяснений. Так каково ваше дело ко мне?
   — Вы, ваша светлость, — начал старик, — некогда имели сестру.
   — Святая правда. И я любила ее как собственную свою душу.
   — И брата.
   — Отважнейшее, благороднейшее и любящее сердце! — воскликнула леди Ботвелл.
   — И обоих этих возлюбленных родичей вы потеряли из-за оплошности одного злополучного неудачника, — продолжал незнакомец.
   — Из-за преступления гнусного, кровожадного изверга, — гневно возразила леди Ботвелл.
   — Я получил ответ, за которым пришел, — промолвил незнакомец, низко кланяясь, точно собираясь уходить.
   — Постойте, сэр, я вам приказываю, — вскричала леди Ботвелл. -Кто вы, что приходите ко мне в такое время и в такое место лишь затем, чтобы воскрешать эти ужасные воспоминания? Я должна знать.
   — Я не замышляю леди Ботвелл никакого вреда; напротив, я пришел, чтобы дать ей возможность совершить поступок христианской добродетели, которому удивится мир и за который ей щедро воздается на Небесах. Но я убедился, что она не того склада, чтобы пойти на благородное милосердие, о каком я собирался просить.
   — Объяснитесь же, сэр, что вы имеете в виду? — велела леди Ботвелл.
   — Тот несчастный, что нанес вам столь глубокую рану, — повел речь незнакомец, — ныне находится на смертном одре. Дни его стали днями одних лишь страданий, а ночи лишены сна от непрестанных мук — и все же он не может умереть без вашего прощения. Жизнь его была полна непрестанных бедствий и терзаний, но он не смеет расстаться с нею, пока ваше проклятие отягощает его душу.
   — Велите ему, — сурово произнесла леди Ботвелл, — просить прощения у того Сущего, коего он столь сильно оскорбил, а не У грешных смертных, как он сам. Что может дать ему мое прощение?
   — Многое, — отвечал старик. — Оно послужило бы залогом того милосердия, что впоследствии он сможет просить у своего Создателя, леди, и у вас. Вспомните, леди Ботвелл, и вы когда-нибудь будете лежать на смертном одре, и ваша душа, подобно любой человеческой душе, может ощутить трепет пред приближающимся судным часом, когда совесть ваша болит от незарубцевавшихся ран, живых и кровоточаших — каково тогда будет вам думать: «Я не дала пощады, мне ли просить о ней?»
   — Незнакомец, кем бы ты ни был, — молвила леди Ботвелл, — не настаивай так жестоко. Было бы позорным лицемерием принудить мои губы произнести слова, против которых восстает каждая частица моего сердца. Тогда сама земля разверзлась бы, явив мне тело моей загубленной сестры и окровавленный труп моего убиенного брата. Простить его?.. Никогда, никогда!
   — Великий Боже! — возопил старик, воздевая руки. — Так-то черви, коих ты создал из праха, повинуются заповедям своего Создателя? Прощай же, гордая и непреклонная дама. Торжествуй, что внесла свою лепту в предсмертные муки агонии и отчаяния; но никогда более не смей насмехаться над небесами, прося у них прощения, которое отказалась даровать сама.
   И он повернулся прочь.
   — Остановись! — воскликнула леди Ботвелл. — Я постараюсь… да-да, постараюсь простить его.
   — О великодушная госпожа, — возликовал незнакомец, — ты снимаешь тяжесть с изнемогающей души, переполненной прегрешениями и не смеющей распроститься с грешным своим земным существованием, не примирившись с тобой. Я знаю — твоя снисходительность может еще спасти для покаяния остатки жалкой жизни.
   — Ха! — воскликнула вдруг леди Ботвеял во внезапном озарении. — Так это же сам негодяй собственной персоной!
   И ухватив сэра Филиппа Форрестера — ибо это был не кто иной, как он-за воротник, она закричала:
   — Убийца, убийца! Держи его!
   Заслышав столь неожиданные в подобном месте вопли, все общество тут же примчалось на зов, но сэра Филиппа Форрестера там уже не было.
   С неожиданной силою вырвавшись из хватки леди Ботвелл, он выбежал из комнаты в апартаменты, ведущие на лестницу.
   Казалось, там не было ему путей к бегству, ибо по ступеням и вверх и вниз сновали люди.
   Однако ж злосчастным беглецом владело безумие отчаяния.
   Он бросился с балюстрады и благополучно приземлился в вестибюле, хотя тот находился в добрых пятнадцати футах внизу, а оттуда стремительно выскочил на улицу и пропал во тьме.
   Кое-кто из семьи Ботвеллов пустился за ним в погоню, и догони они беглеца, то, верно, бы убили его на месте, ибо в те дни кровь жарче струилась по жилам людей.
   Но полиция не стала вмешиваться — преступление произошло слишком давно и к тому же в чужой стране.
   После же все думали, что сия необычная сцена являлась лишь лицемерной попыткой сэра Филиппа выяснить, может ли он вернуться на родину, не опасаясь отмщения семьи, которой нанес столь сильный ущерб.
   Поскольку же результат оказался полностью противоположен его чаяниям, он, по всей видимости, вернулся в Европу, где и умер в изгнании.
   Так заканчивается история таинственного зеркала.